Потом была победа

Анна Егоровна вздохнула, оперлась ладонью о ссохшуюся землю и поднялась навстречу Николаю.

Чужой он по крови, а незаметно прилепился к душе. Понимала Анна Егоровна, что зря, а приникала все крепче и крепче. Видно, потому, что ее одинокая душа болела скрытой болью и истончалась силами. Недоставало уже ей своих, вот и тянулась у другого занять, чужой крепостью спастись. Разумом подумать, он ей сбоку припека, а уехал на стан, и в хате, как весной на гумне, — из края в край пусто. Слова не с кем сказать, взглянуть не на кого. Раньше пятеро за стол садились, а теперь калач испечешь, на три дня хватает… Тощой-то какой, батюшки светы! Зубы да глаза остались, а грязнющий — страх!..

Николай поздоровался и, опершись на палку, вопросительно уставился на Анну Егоровну.

— Проведать пришла.

— Спасибо.

— Нечего спасаться. — Анна Егоровна притужила под подбородком платок. — Домой чего не заявляешься, шатун проклятущий?.. Привязали тебя здесь, что ли, канатом железным или Анисья-стряпуха приворожила? Ждала, ждала, и вот пришлось телеге к коню тащиться. Думаешь, у меня больше дел нет?.. Коростой оброс с головы до пяток, сатана тронутый…

Орехов вскинулся что-то сказать, но тут же потух, помягчел глазами и переступил с ноги на ногу.

Анна Егоровна неприметно вздохнула. Точь-в-точь переступил, как покойный Миша, когда она ему выговор делала. Володя, тот сбычится, бывало, и басит, что хватит, мол, мать, чего завелась… А Миша-покойник ни словечка поперек не говорил. Вскинется вот так же, а потом застесняется, сникнет головой и ни гугу…

Николай стоял перед Анной Егоровной, слушал ее выговор и досадливо думал, что проклятый самогон глупо и ненужно рассорил их…

— Что еще скажете? — неловко улыбнулся Николай.

— А то скажу, что баню вытопила, — сердито ответила Буколиха. — Сейчас стряпуха за продуктами поедет, тебя тоже на повозку посажу. Не догляди за тобой, так и шкура лоскутами сойдет… Степан Тарасович до утра тебя отпустил. В бане помоешься.

— В бане? — осоловело переспросил Николай и невольно передернул плечами. Он тотчас же ощутил, как зудом отозвалось пропыленное, много раз облитое потом тело, как засвербило между лопатками.

— Спасибо, Анна Егоровна, — сказал Николай. — Устал я сегодня.

— От такой работы и нечистая сила с ног собьется, — усмехнулась Буколиха. — Ты в две шеи-то не рви, всю работу на свете не переделаешь.

После бани Николай, блаженно размякнув, сидел за столом и, забыв размолвку с Анной Егоровной, уплетал яичницу с салом, вареники с молоком. Пиалу самогона, которую хозяйка поставила перед ним, он тоже выпил.

Казалось, мочалка содрала не грязь, а старую, изношенную кожу. Тяжелую и зачерствевшую. И, на удивление самому, под ней оказалась другая, молодая и горячая, гулко отзывающаяся на каждое прикосновение, румяная от буйной крови. Голова сделалась звонкой и просторной. Ему хорошо было в этой знакомой кухне с низким потолком, где у стенки добродушно ощерилась зевом печка, разрисованная по бокам пышнохвостыми петухами и неведомыми цветами — охряными, с синими листьями на синих стеблях.

— Кушай, Коля, — говорила Анна Егоровна. — Отощал ты от жары. Жара и из человека воду пьет.

Она сидела рядом, положив на стол руки с узловатыми пальцами. Ногти были расплюснуты, и в трещины неистребимо въелась чернота. Наверное, от этого руки Анны Егоровны пахли тем многоликим запахом земли, который чувствуешь на вспаханном поле, на поскотине, на молотьбе и у старых амбаров.

За окнами в сумеречной сини скрипели калитки и звучали высокие ребячьи голоса. Иногда раздавался глухой стук. Это осыпались убитые солнцем яблоки апорт.

Валетка пришел неожиданно. Бочком скользнул в дверь и уселся в углу на лавке.

— Ты чего сегодня долго почту не нес? — спросила Анна Егоровна.

— Машина поломалась, — ответил Валетка и стал свивать в жгутик подол рубахи. — Полдня в отделении дожидался. Думал, почты много будет, а оказалось одно письмо.

— Кому письмо-то? — поинтересовалась Анна Егоровна.

Валетка молчал. Лицо его было хмурым, большегубый рот плотно сжат.

— Язык, что ли, отвалился, — сказала Анна Егоровна, и руки ее, лежавшие на столе, дрогнули, поймали кусочек хлеба и стали катать его.

— Говорить-то не хочется про такое письмо, — взросло ответил Валетка и расправил скомканный подол рубашки. Потом, заметив, как застыли, будто схваченные морозом, руки Анны Егоровны, нехотя добавил: — Антониде вашей письмо пришло. От дяди Семена…

— Как от Семена? — Анна Егоровна привстала за столом. — Он же… Живой, выходит?

— Живой, раз письмо прислал, — подтвердил Валетка.

Голос мальчика неожиданно дрогнул и стал растерянным.

— Как же теперь будет? — спросил он, уставясь на Николая. — Как же теперь…

Николай отодвинул сковородку с недоеденной яичницей и подошел к Валетке:

— Давай письмо.

Валетка конверт не вытащил. Он исподлобья взглянул на Николая.

— Адресату вручил, как положено, — голос мальчика был жестким и злым. На скулах обозначились два тугих бугорка. — Прямехонько в руки отдал… Пусть, стерва, читает.

В словах его послышалась откровенная, по-детски бездумная жестокость. Не мог Валетка простить измены Антониде. Сколько писем он написал, дядю Семена разыскивал! Последнему письму, хоть оно и с печатью, не очень поверил. Месяц и надо-то было подождать Антониде, а она…

— Пойду я, — сказал Валетка. — Некогда рассиживаться. Поросенка покормить надо… Мамка опять песни завела. Носят ей проклятую самогонку. Такое зло берет, что хрястнул бы по рукам топором… Песни поет, а поросенок некормленый.

Завечерело. На небе вырастали звезды, подходила ночь. К плетню прибился бродяга перекати-поле, пригнанный в деревню шалым ветром. Усталый от долгого пути, он незаметно умер, приткнувшись косматыми ветками-лапами к гнилому колу. Измученные жарой, отощавшие собаки теперь не лаяли по вечерам.

Анна Егоровна прибирала на столе. Стол был чист, но она водила ветошкой по изношенной столешнице, будто силилась оттереть что-то. Николай видел, как от усилий набрякли на руке Буколихи жилы, как напряглись ее пальцы, зажавшие обрывок холстинки.

На дворе послышались неровные шаги. Орехов досадливо подумал: опять несет какого-нибудь «калаголика».

Открылась дверь, и Антонида, низко пригнувшись, будто притолока опустилась перед ней, шагнула в комнату. Буколиха неловким движением столкнула со стола сковородку. Та ударилась в глинобитный пол и косо укатилась в угол.

Антонида подошла к столу, вытянула руку и разжала кулак. На стол вывалился скомканный конверт.

— Семен письмо прислал, — сказала она, растягивая слова. — В партизанах год воевал, а теперь на нашей стороне оказался.

Движения и жесты у Антониды были деревянными. Лицо — словно раскрашенное, как у куклы-матрешки. На щеках румянец, брови вылезли на лоб проволочными дужками. Платок спеленат на горле.

— Живой Сема, — повторила она, едва шевеля губами на неподвижном лице. — Семушка мой целехонький…

Николай отвернулся. Не мог он смотреть, как темные, будто вымазанные терновым соком, губы Антониды говорят ласковые слова, а глаза-то стылые.

— Живой он, маманя, — снова сказала Антонида. — Неужели я непонятно говорю или оглохли вы?.. Живой!

Буколиха выпрямилась и подошла к дочери. Широкая, с жилистой шеей, крепкой, как ступица колеса.

— Не глухие, чай, слышим, — ответила она и вытерла руки о передник. — Что ты наделала, Тонька?.. Что ты сотворила, доченька?..

В горле вдруг взбулькнуло, и по щекам покатились слезы. Анна Егоровна ухватила себя за голову, словно та вдруг стала очень тяжелой, и повалилась на кровать, на лоскутное одеяло.

— Не реви, мама, — сказала Антонида и разгладила скомканный конверт розовой ладонью. — Я за советом к тебе пришла.

— Да что же я тебе сейчас присоветовать-то могу? — сквозь всхлипы ответила Анна Егоровна. — При живом муже ты такой срам приняла, что и не придумаешь… На кой ляд тебе эта бородатая образина сдалась? Чем он тебе, сивый леший, голову заморочил, улестил как?..

Антонида молчала. Пальцы ее разглаживали и разглаживали конверт. Расправляли каждую складочку, выравнивали смятые уголки. Так старательно и бережно, будто это могло исправить все, что произошло.

— Кузнец знает? — спросил Николай.

Антонида кивнула:

— Знает… Письмо читал.

— Ну и что?

— Ничего… Кинулась я вещи собирать, а он мне дорогу загородил. Раз, говорит, мы с тобой жить согласились, теперь повороту нет. Я, говорит, тебя силком не брал.

Она вдруг замолчала, будто чем поперхнулась. Пожевала губами, с усилием сглотнула. Скулы ее судорожно напряглись.

— Дальше что?

— Сказала, что не буду с ним жить, он в ответ свое: нет тебе хода обратно. Жить не можешь, так в петлю полезай.

— «В петлю полезай»! Как же можно говорить такое живому человеку? Надо пойти к кузнецу. Сегодня же, сейчас и сказать ему, что Антонида должна возвратиться домой.

— Ты, Коля, в наши дела не встревай, — сухо ответила Антонида. — Коли хватит сил, сама разберусь, а не хватит… и цена мне такая.

Николай встал из-за стола. Полгода живет он в Зеленом Гае. Приняли его, заботятся, баню топят. А до дела дойдет — как палкой по голове: «Не встревай!» Ну и леший с вами! Кончится уборочная, получит он гарантийку и укатит к отцу в Вологду. Будет с ним рядом человек, который не скажет ему: «Не встревай!» С ним он не будет чувствовать себя отрезанной краюхой…

Николай скрутил цигарку и ушел в другую комнату. Пока он разбирал кровать, глаза присмотрелись к зыбкому свету, пролитому краюхой месяца. За окном стоял, прислонившись к плетню, человек. Николай догадался, что кузнец ждет свою жену.

Потом он услышал, что на кухне скрипнула кровать. В полуприкрытую дверь было видно, что Анна Егоровна подошла к дочери и села рядом.

— С петлей ты погоди, — сказала она. — Такое дело не убежит… В руки возьми себя, Тонюшка… Войну еще долго воевать. Может статься, и убьют Семена. Дай-то бог такое горюшко для спокойствия твоего…

Орехов скрипнул зубами и натянул на голову одеяло.

Едва забрезжил рассвет, Николай тихо собрался и пошел к двери.

— Уже отправился? — подняла с подушки голову Анна Егоровна.

— Пора, — сухо ответил Николай.

— Харчи возьми… Вон узелок на приступке сготовила.

— Не надо. — Николай отщелкнул кованый запор и вышел из дому.

За околицей его нагнала повозка с тарахтящими молочными бидонами. Каданиха, ехавшая на выгон, к утренней дойке, подвезла Николая почти до самого тока. Там до стана оставалось с полкилометра.

За поднебесным гребнем Терскея невидимо расцветало солнце. Розовели вершины гор. Блики густели, расплывались, вспыхивали багрянцем. Словно за каменными отрогами разожгли костер и охапку за охапкой подкидывали в него дрова.

Свет шел с неба. Неторопливо спускался по уступам, вспыхивал в наплывах ледников, рябыми полосами дробился в курумах и голубел по ущельям. Затем перевалил через ближние отроги и вызеленил муравистые издали леса. С озера ощутимо тянуло ветром.

Дорога перескочила через арык, и Николай оказался на току. Под широкой крышей из чешуйчатой дранки стояли тупорылые веялки. В центре желтела гора пшеницы.

На пшенице, обняв руками древнее, с заплатами на ложе ружье, спал сторож Грицай. Прикрыв колени полой старого полушубка и нахлобучив ниже носу киргизскую войлочную шапку с отворотами, дед сладко посапывал в зоревом сне. Прокуренные усы его шевелились при каждом вздохе.

«Дрыхнет», — сердито подумал Николай и тут же увидел в ворохе пшеницы подозрительную выемку, а от нее — зерновой след. Наискось от тока к густым бурьянам на меже.

Николай подошел поближе и вгляделся. Выемка в ворохе была свежей, а след в бурьяны — отчетливый.

Увели с тока пшеничку! Мешка три верняком взяли. Грицай спал, а у него под боком пшеничку шуровали. От тычка палкой сторож вскочил на ноги.

— Ась? Что стряслось! — сонно забормотал он и вскинул на изготовку ружье. — Что за человек?

— Разуй глаза, старый пень. — Николай отбил палкой наставленное дуло. — Орехов я, не видишь…

Грицай поморгал и опустил ружье.

— Ты чего спозаранку на току шляешься? — недоверчиво разглядывая Николая, стал допрашивать сторож. — Чего без дела шастаешь?..

— На комбайн иду… Ты на меня не пялься. Ты вон туда взгляни!

Грицай повернулся и сразу же увидел выемку на отвале вороха провеянной с вечера пшеницы. Борода его растерянно дернулась. Суетливо семеня, Грицай подбежал к выемке и стал разравнивать ее ладонями.

— Не говори, Коля, — просил он надтреснутым голосом и моргал бесцветными глазками. — В тюрьму ведь меня посадят… Не говори, родимый, пожалей старика… Вот те крест, глаз боле не сомкну.

Дед Грицай размашисто перекрестился и вдруг упал перед Николаем на колени. Полы драного полушубка разошлись, открыв острые и тощие ноги.

— Не говори, Коля… Прости меня, век того не забуду…

«Не встревай», — вспомнились Николаю сухие слова Антониды.

— Ладно, — неожиданно для себя Орехов махнул рукой. — Вставай, чего по земле елозишь! На этот раз никому не скажу. Спасу тебя, старого дурня, от тюрьмы.

Он повернулся и пошел к комбайну.

На Дону продолжались ожесточенные бои. За истекшие сутки нашими войсками было подбито сорок восемь немецких танков. По приказу командования оставлены противнику города Россошь, Лисичанск и Миллерово.

ГЛАВА 6

Кирпичными разводами стыло озеро. Зной притухал, как выгорающий костер. Истратив себя за долгий день, солнце уходило за горы. Темнели отроги Терскея, и только ледяные шапки вершин еще розовели в покатных лучах.

Скошенный массив выглядел нелепо пустынным.

Степан Тарасович докашивал последнее поле. Работы оставалось на день. Потом придется перебираться к другому току. Стряпуха соберет котлы и миски, вагончик прицепят к трактору, с комбайна снимут хедер и бестолковым табором потащатся на новый массив.