Потом была победа

Николай ждал грома, но не дождался. Видно, гроза бушевала далеко в горных ущельях среди отвесных скал и отрогов.

Орехов долго смотрел на беззвучные молнии, уже понимая, что в эту ночь ни одной капли дождя не упадет на иссохшую землю.

Скрип сука за дувалом охолонью царапал по сердцу. Почти до рассвета Николай проворочался на кровати и решил, что днем срежет к чертовой матери скрипучую загогулину.

Утром снова было огромное безжалостное солнце. Прихватив топор, Николай выбрался за дувал, где медленно умирал от сухоты вишенник, объедаемый проворными зелеными черепашками.

Остановил его шум. Хруст веток, приглушенные крики, удары. Николай пробрался сквозь вишенник. Возле саманного дувала Валетка-почтальон дрался с Ленькой Катуковым, Тихоновым сынком.

Минуты три Николай смотрел на драку, потом махнул на костылях к дувалу.

— Цыц, петухи! Чего не поделили?

Валетка опустил руки. В этот миг Ленька с наскоку ударил его в лицо и перепрыгнул через дувал. Валетка охнул и кулем ткнулся под ноги Николаю. Тот помог ему встать, вытер кровь с губы и усадил рядом, на краю пересохшего арыка.

— Чего дрались? — спросил он.

Валетка нагнул голову, старательно зализывал губу и примерял к плечу полуоторванный рукав.

— Теперь я его каждый день бить буду, — хрипло сказал он и всхлипнул, но не расплакался. — Он меня, дядя Коля, зауголком дразнит, — признался мальчик. — Говорит, что меня мамка за углом пригуляла.

Валетка вскинул на Николая глаза, похожие на дымчатый хрусталь, с радужными кружочками зрачков. Они глядели доверчиво и с болью. Николай почувствовал, что сердце мальчишки сжимает огромная цепкая обида, подступающая к самому горлу. Он обнял мальчугана за плечи. Тот доверчиво приник к нему.

Жил Валетка по соседству с Николаем в саманной мазанке. Где нагуляла сына телятница Дарья, неведомо было и всезнающим бабам. Коротконогая, с большими руками и жидкими космами волос, Дарья и в девках-то не прельстила ни одного парня, а в тридцать лет оказалась беременной.

— У каждого человека есть отец, Валетка, — сказал Николай. — Без него бы ты и родиться не мог.

Валетка зажмурил глаза и облегченно вздохнул. Николай ощутил, как отмякло у него под рукой плечо мальчика.

— Я как раз и говорил, что без отца никто не родится. Мамка сказывала, что папка был, только он заболел и умер, когда я еще в зыбке качался… Жалко, что умер. Одной матери человеку мало.

Валетка замолчал. Он думал, наверное, о своем отце. Он не знал, кто тот был, и воображал его то трактористом, то конюхом. Иногда сладко и невероятно мечтал: а вдруг отец его был летчик или моряк? Воображал так отчетливо, что верил себе.

— Вот у Ваньки Савохина весной отец помер, — заговорил Валетка. — Выходит, Ванька теперь зауголком стал?.. Разве я виноват, что мой папка помер? Пусть теперь Ленька на улицу не выходит. — Глаза мальчугана захолодели. — Я и матери скажу, чтобы его матку на порог не пускала.

Николай невольно улыбнулся. Дарья умела раскладывать карты. Подсмеивались раньше над ее гаданием, а как стала война забирать мужиков, не одной Дарье захотелось вперед заглянуть.

Никому не отказывала Дарья, и карты в ее руках большей частью выпадали так, что получалось скорое свидание и дом родной. А если и удар — туз трефовый посредине оказывался, — то рядом непременно была девятка или король какой-нибудь, которые удар тот делали легче…

За гадание Дарья денег не спрашивала, но знали бабы слабость телятницы и оставляли на столе шкалики и поллитровки.

Выпив, Дарья требовала, чтобы сын был при ней. Она обнимала его, говорила всякие бестолковые слова. Иной раз пела частушки, тяжело топотала короткими ногами.

Пьяной матери Валетка стыдился. Он запирал дверь и захлопывал окно. Хмуро ждал, пока мать наговорится и выпляшется, потом укладывал ее спать и рядом ставил миску с огуречным рассолом или взвар.

— Не взяли еще фашисты Севастополь, дядя Коля, — неожиданно сказал Валетка. — Я вчерась на почте радио слышал. Ожесточенные бои. Наши пятнадцать танков подбили.

— Пятнадцать? — переспросил машинально Орехов и снял руку с плеча мальчика. — Пустяк это, Валетка… До Дона отступили, а тут пятнадцать танков…

— Ничего, дядя Коля, — Валетка покосился на костыли, брошенные у арыка. — Скоро мы их погоним. На почте заведующий говорил, что скоро начнется наступление. Как хлеб уберем, так и будем наступать.

В голосе Валетки слышалась убежденность, и Николай пожалел о своих словах. Пусть хоть желторотые ребятишки верят, что скоро пойдем на фронте в наступление. Пятнадцать танков подбито, а сколько целехоньких утюжат землю, рвут ее снарядами, полосуют людей? Некуда ведь дальше отступать… Некуда!

Орехов свернул цигарку и долго бил кресалом, пока не взялся искоркой трут.

— Дядя Коля, на фронте больше убивают или ранят?

Николай пристально взглянул на Валетку. Тот любил расспрашивать про фронт, про бои, про пушки и про разведчиков. И каждый раз задавал этот вопрос.

— А к Антониде вчерась кузнец сватался, — неожиданно сказал Валетка. — Полушалок принес. Красный, и с белыми цветочками.

— Писем ей нет?

Валетка покачал головой.

— Не будет Антониде писем, — сказал он.

Мальчонка сидел, опустив плечи. Губа его распухла, время от времени он облизывал ее. Руки механически крошили сухую ветку. Хруст ее был отчетлив и короток.

— Откуда ты знаешь? — спросил Николай. — На картах, что ли, мать наворожила?

— Брешет она со своими картами. Разве по картам что узнаешь? Радио бы провести… Вы чего с топором?

— Ветлу пришел рубить.

— Ветлу? — переспросил Валетка и вскочил. — Прямо сейчас?

— Сейчас, — подтвердил Николай. — Откуда ты знаешь, что Антониде не будет писем?

Глаза Валетки испуганно ворохнулись и задержались на костылях Николая, на искалеченной ноге, туго спеленатой обмотками.

Он вздохнул так, будто собирался кинуться в омут, и сказал чуть слышно:

— Я письма писал.

— Какие письма?

Вместо ответа Валетка подошел к ветле, сунул по локоть руку в дупло и подал Николаю несколько мятых конвертов со штампами полевых почт. Письма были адресованы Валентину Ивановичу Каданову. Николай не сразу сообразил, что Валентин Иванович и есть широколицый, с конопушками зеленогаевский почтальон Валетка.

В двух письмах сообщалось, что данных о красноармейце Семене Петровиче Панченко часть не имеет.

— Вот последнее, — сказал Валетка. — Позавчера получил.

В письме сообщалось, что по дополнительно наведенным справкам красноармеец Панченко С. П. погиб под Ленинградом в августе сорок первого года.

— Она знает?

— Нет, никому не сказывал, — признался Валетка. — Я, дядя Коля, сам пишу, когда кому-нибудь долго писем нет. Уж две тетради исписал.

У Николая защемило в груди. «Сам пишу»… Мальчуган мой хороший! Значит, прячешься ты где-нибудь в закутках от любопытных взглядов и пишешь, разыскивая тех, от кого не приходят вести. Пишешь до тех пор, пока, не получишь вот такое письмо, пока не станет ясно, что писать больше некому.

Валетка взял у Николая письма, завернул их в холстинку. Сверток получился объемистым. Видно, не только о Семене Панченко наводил справки зеленогаевский почтальон.

— Что еще в дупле?

Валетка замялся, потом сказал, что в дупле хранятся «блескучие» камни. Он сунул руку и вытащил пригоршню разноцветных камешков. Осколки кварца, красный гранит, обломки хрусталя, мелкозернистый на изломе гнейс, отшлифованные водой окатыши сланца и еще какая-то каменная разноцветь.

— Зачем это тебе? — удивился Николай.

— А так, — ответил Валетка, перебирая на ладони свое богатство. — Когда я на почту хожу, завсегда камешки высматриваю. Они ведь, дядя Коля, как люди, — все разные…

Орехов слушал Валетку и вспоминал то невероятно далекое время, когда еще не было войны и когда он, как и Валетка, собирал камни и мечтал, что будет геологом. Обрезала война мечту.

— Спрячь камни, — сказал Николай, встал на костыли и пристроил под ремнем топор.

— А ветла?

— Не стану рубить. Может, еще поправится сук.

Через несколько дней Валетка принес Николаю письмо.

Письмо было от Евгении Михайловны, врача далекого уральского госпиталя, которая выходила Николая, сохранила ему ногу, хотя по всем врачебным правилам ее полагалось ампутировать.

По приезде в Зеленый Гай Орехов написал ей, что осел на месте. Писал и думал, что вряд ли военврачу будет интересно читать его письмо. Тысячи таких, как Николай, прошли через ее руки.

Евгения Михайловна в письме поругала Николая за долгое молчание и написала, что была рада получить от него весточку.

От торопливых размашистых строк повеяло чем-то знакомым и близким. Как наяву, увидел Николай госпиталь. Вспомнился староста палаты Белобаба и Петр Михайлович Барташов, отец Сергея, погибшего осенью прошлого года в Заполярье. Вместе с Барташовым похоронили они Сергея на берегу озера, а потом Николай неожиданно встретился с майором в госпитале. Евгения Михайловна писала, что Петр Михайлович три месяца назад выписался в часть. Писала, что рапорт ее о переводе в действующую армию удовлетворили и она тоже едет на фронт. Не забыла она и врачебные советы. «Больше солнышка, Коля, — писала Евгения Михайловна, — теплый песок тоже на Иссык-Куле найдется. Это очень нужно твоей ноге». По старому адресу просила не писать, новый обещала сообщить.

«Все на фронт, — подумал Николай. — Все воюют, а ты сиди в Зеленом Гае с костылями. Сало жри, самогон лакай. Иждивенец несчастный, калека, нахлебник…»

— Чего пишут, дядя Коля? — боязливо спросил Валетка. — Худое письмо?

— Нет, все хорошо, — ответил Николай и, помолчав, добавил: — У меня теперь уж хуже не будет.

— Зря вы так говорите, — мальчик подошел к Николаю и заглянул ему в лицо. — Вот когда похоронная приходит, тогда всего хуже.

— Кому похоронная? Кому…

— Никому, — вяло ответил Валетка. — Это я просто так сказал, к слову.

Он повернулся и, словно боясь расспросов, вышел на улицу. В окно было видно, что Валетка уходил по длинному узкому проулку, огороженному плетнями. Он поднял с земли прут и принялся гулко выстукивать по кольям. Но в его фигуре была какая-то придавленность. Будто пустая сумка невероятно потяжелела и пригибала Валетку к пыльной, пересохшей в прах земле.

Вечером Орехов пошел в колхозную контору. Там можно было узнать новости и прочитать единственную на всю деревню «Правду». Новости в газете были невеселые, но так уж устроен человек, что всегда ждет хорошего. Сегодня нет, так, может, завтра будет.

Газету вслух читал бухгалтер колхоза, седой, глуховатый, с тяжелой одышкой, которого все звали дядя Петя. Читал он громко и с выражением. Начинал со сводки Информбюро, потом прочитывал страницу за страницей. Прочитанные газеты подшивал в папки. Однажды колхозный сторож выдрал оттуда газету на самокрутки. Дядя Петя ухватил его за воротник, налился кровью и рассвирепел, как племенной бык.

— Понимаешь, телячья вша, что ты наделал! — орал бухгалтер на весь Зеленый Гай. — Какую газету ты, хошь знать, на раскурку пустил? В ней же каждая буковка кровью обмыта. Люди на такие газеты потом как на иконы глядеть будут, а ты ее раскурил, морда неумытая!

Сторож даже не пытался оправдываться.

Возле правления колхоза Орехов встретил участкового агронома Олю Барьян. Николай знал, что Оля эвакуировалась с Донбасса и ей пришлось немало помыкаться.

Агрономша была расстроена. Она шла, покручивая в руках ременную камчу.

— Что случилось? — спросил Николай.

— С Остроуховым поругалась, — ответила Оля. — Не хотел акты на апробацию подписывать. На трех массивах определила я урожайность в четырнадцать центнеров с гектара, а он уперся на десяти.

Да, председатель колхоза Осип Осипович Остроухов был мужик упрямый. Уроженец Зеленого Гая, он лет пять проработал в райземотделе. Как началась война, попросился председателем в родную деревню и крепко взял в руки колхозное хозяйство. Сейчас, когда не хватало мужиков, когда ломались изношенные тракторы, а колесную мазь и сбрую приходилось добывать из-под земли, здорово пригодилась хозяйственная ухватка Остроухова.

— Чем же спор кончился? — полюбопытствовал Николай.

— На двенадцати сошлись, — усмехнулась Оля. — Три часа говорили… Хорошо, дядя Петя меня поддержал… Засуха тяжелая. Горит хлеб. Колос плохо наливается. На щуплости зерна центнеров пять с гектара потеряем… Неужели я на апробации ошиблась? — задумчиво продолжала Оля. — Все как положено сделала.

— Массивы большие?

— У мельницы двести гектаров и за Калиновским сазом полтораста.

— Триста пятьдесят, — Николай удивленно присвистнул. — Два центнера разницы на гектаре, значит, выйдет семьсот центнеров… Серьезный у вас спор с Осипом Осиповичем.

— Серьезный, — согласилась Оля и вздохнула. — Семьсот центнеров излишков может получиться.

Она покачала головой и пошла к своей лошадке, которая терпеливо ожидала у коновязи.

Орехов поднялся на крыльцо. В распахнутое окно был слышен голос дяди Пети, читавшего очередную сводку Информбюро:

«…на Курском направлении продолжаются ожесточенные бои…»

ГЛАВА 3

Буколиха варила самогон. Дело это было тонкое, требовало внимания и сосредоточенности. Анна Егоровна сидела возле каменки в бане. Выпростав из-под платка ухо, прислушивалась к утробному ворчанию котла, подливала в змеевик воду и следила за прозрачностью капели, сочащейся в чашку.

Самогон в Зеленом Гае варили к праздникам, к именинам, про запас и по привычке. Буколиха, кроме того, самогоном приторговывала, продавала за зерно. Своих покупателей, наведывающихся обычно вечером, Анна Егоровна не уважала, называла их «калаголиками», заставляла долго себя упрашивать, пока соглашалась на мену.

Захаживал за самогонкой и Тихон Катуков. Однажды явился он с большим жбаном и взял пятнадцать бутылок.

— Не обопьется? — спросил Николай после его ухода.

— Нет, — спокойно отозвалась Анна Егоровна. — В Калиновку понесет… Там у него компания. Женин свояк Артемий Лыков да еще дружки. Гуртом враз вылакают.

Николай ни разу не видел, как Тихон рассчитывался за самогон. В ответ на его вопрос Буколиха коротко ответила: