Потом была победа

Мохнатые лошадки проворно бежали по шоссе. До Зеленого Гая от города было двадцать пять километров, три часа хорошей езды.

Каков он, этот Гай?.. Не думалось, что придется побывать в нем. Зеленый Гай… Был бы Гай желтый, красный, рябенький — все равно пришлось бы вот так трястись на подводе, потому что другого выхода нет.

По обочинам шоссе свечками стояли тополя. Темные ветки их жались к стволам. Трепетали редкие листья, до звона иссушенные холодом и ветром.

Слева тянулись бесконечные горы. Темнели провалы ущелий, зубатились ребра отрогов. Среди гор, уходящих вершинами в поднебесье, светилась, как налитая в громадную чашу, вода Иссык-Куля. У ближнего берега она отливала бирюзой, потом линяла и уходила к горизонту, отбитому фиолетовой нитью. Не поймешь, фиолетово ли кончалась вода или начиналось небо.

Горы на дальнем берегу были затянуты дымкой и казались нарисованными. Стоит задуть ветру, и горы исчезнут, растают без следа, как летучие летние облака.

По сторонам от дороги расстилались ровные просторные поля. Захолодевшие от зимних стуж, пустые и скучные, они терпеливо и привычно ждали весну.

Вокруг была тишина. Она лежала на полях, окутывала деревни, выглядывающие из-за увалов серыми щетками садов, поднималась в небо лентами дыма из печных труб, пахла конским навозом, прелью раструшенных клочков сена, мокрыми чертополохами вдоль арыков, дубленой овчиной Антонидиной шубейки и колким клевером, наваленным в подводе.

Федор Маркелович свернул на проселочную дорогу. По глинистой супеси колеса покатились ровно и мягко.

— Скоро приедем, — сказала Антонида и поправила платок.

Уже виднелась деревня: беленые мазанки, протянувшиеся вдоль единственной улицы, журавли над колодцами, плетни. Нестрашно и гулко лаяли собаки.

Впереди по проселку вышагивал человек. Антонида вгляделась и попросила Федора Маркеловича подстегнуть лошадей.

— Вроде Валетка?

Бородач с силой хлестнул кнутом. Лошадки обиженно замотали головами и прибавили ходу.

Валетка оказался мальчуганом лет тринадцати. На лице белесыми пучками топорщились брови. Из-под них глядели серые глаза. Большие и глубокие, не очень подходящие к его лицу с толстогубым ртом, угловатыми скулами и широким носом с охряными конопушками.

Через плечо у Валетки висела кожаная сумка с металлической окантовкой по краю.

Валетка был зеленогаевским почтальоном.

Антонида впилась взглядом в кожаную сумку.

— Пишут вам еще, тетя Антонида, — деланно сказал почтальон и стеснительно улыбнулся. Ему неловко было говорить эти слова, скучные и тусклые, как старые, с прозеленью пятаки. Не подходила по нонешнему времени неуклюжая шутка почтальонов. Но другого придумать Валетка не мог и прятался за эту шутку как за дырявый забор.

— Кабы знать, Валетка, что пишут, — вздохнула Антонида, — тогда и подождать можно…

Валетка шагал рядом с подводой. И валенки его, подшитые кусками автопокрышки, оставляли на суглинке нарядные, в четкую елочку следы.

В Зеленом Гае все устроилось быстро и просто. На жилье Николая поместили к высокой, с морщинистым лицом колхознице. Костлявая и плоская, похожая на неструганую доску, она ухватила Николая за рукав, вытащила из разноязычного бабьего гомона в конторе и повела в хату.

— Звать меня Анна Егоровна, — сказала она. — А на деревне по-уличному Буколихой кличут.

Потом Николай сидел в просторной хате, где было по-домашнему укромно от беленых стен, выскобленного, в щербинках стола и широкой кровати с цветастыми наволочками. Анна Егоровна совала в печку пригоршни камыша. На загнетке что-то трещало, шкворчало и пузырилось. От этого в комнате плыл добрый домашний дух.

— Двое у меня на войне, — неторопливо рассказывала Анна Егоровна. — На одного похоронная в сундуке лежит, зимой получена… Младшенький еще при мне. Володей зовут. С поля придет, встренетесь… Дочь — та отдельно живет, Антонида. Ехал ты с ней… Родом-то откуда будешь, Коля?

Николай ответил, что с Белого моря. Анна Егоровна не знала, где такое море, и Орехову пришлось долго объяснять. Она терпеливо слушала, облокотившись о приступок костистым локтем.

— С дальнего, значит, севера, — сказала она. — А у нас тепло. Сады цветут — дух заходится. Богатимая у нас земля. Пашеница иной раз вывалит — шапку кинь, удержится. Труда много берет, но и на отдачу не скупится, хлеба сами в полную досталь едим и людей кормим… Мы в Зеленом Гаю все владимирские, переселенцы. До революции еще переехали и прижились…

Когда над озером затемнело небо, в хату пришел «младшенький». Плечами он загородил дверной проем.

На столе оказались наваристый борщ, миска с пельменями и глечик с самогоном.

— С прибытием тебя, Коля, — Анна Егоровна разлила самогон по пиалам. — Со встречей, за житье-бытье хорошее.

За житье-бытье хорошее! Кажется, он таки добрался до него.

На улице была тишина. Николай ее слышал, видел, вбирал в себя. За окнами светила луна, и длинными рядами стояли, как солдаты в шеренге, высоченные тополя. Они сторожили тишину.

ГЛАВА 2

В апреле бродила соками земля родящая. Во влажном мареве дрожали тополя, неистово цвели сады, и скорлупки лепестков сыпались на саманные дувалы. В арыках клокотала вода, кидала на берега каменные окатыши. Мощно взялись в рост хлеба, на задворках вымахали роскошные чертополохи. В мае наплывали душные с ветром облака. Долго собирались дождем, затем, словно раздумав, отваливали в стороны, не уронив ни капли.

Созревшее солнце удушливо колыхалось в пыльной мгле и жестоко било землю. На пригорках зазмеились широкие, в ладонь, трещины, пожухли и истощились кураи. В арыках желтело дно.

Каждый день зеленогаевцы уходили на поля, на фермы, на плантации мака, на полевые станы. Дома оставались босоногая ребятня и древние старики и старухи, караулившие дождь.

Николай с утра отправлялся на пруд к облюбованному дуплистому карагачу. Здесь было тихо и прохладно. Солнце разбивалось об узорчатый лиственный шатер и огнистыми осколками падало на воду.

Пруд цвел, зеленел скользкой ряской, и со дна тянулись хвостатые водоросли.

Нога вязала Николая, как лошадиные путы, вспухала, наливалась болью. «Калека, инвалид, — стиснув зубы, думал он. — Теперь на всю жизнь».

Иногда к пруду приходил Тихон Катуков, племянник Анны Егоровны, по болезни освобожденный от армейской службы. Сухопарый, с медлительными руками и сонным подбородком, Тихон устраивался рядом с Николаем и свертывал огромную цигарку. Прикурив, густо сплевывал в воду и с натугой растирал низ живота. Тихон страдал пуповой грыжей.

— Ночью опять прихватило, — жаловался он. — По полу катался… Жженую шерсть со скипидаром пил, не помогает… Днем легчает, а как ночь, хоть слезьми реви от хворобы.

У Тихона были немигающие, с крохотными зрачками глаза.

— Под пулю нехитро сунуться, — растолковывал он Николаю. — Тут не ум, а глупость нужна. А я ведь от старательности надорвался… Соображаешь разницу?..

Тихон считал себя несправедливо обиженным. Пришлому калеке колхоз дал полный пенсион, а его, коренного зеленогаевца, не признали инвалидом, заставили помогать конюхам.

— Жарынь несусветная, — говорил Тихон. — Спалит хлеба, все как есть… Вчера председатель опять с мирабом собачился. Отдал мирабишко воду чиракскому колхозу на полив мака, а нам шиш под нос… Я ведь говорил, что в мирабы надо нашего деревенского пристроить.

— Сам, что ли, нацелился?

— Хоть бы и так, — Тихон затянулся самокруткой и густо отхаркнулся в воду. — Надо и мне в люди выходить… Перед мирабом в наших краях за три дома шапки ломают. А ты, значит, все на спине сидишь?

— Лежу, — подтвердил Николай.

— Житуха, — вздохнул Тихон, — а мне вон по жаре каждый день за палочку с четвертью на конюшне толочься…

Он встал, швырнул в пруд обмусоленный окурок и лениво потянулся.

— А осенью выпишут по тем палочкам шиш с маком… Новость слыхал? В Калиновке колхозный амбар почистили… Пудов пятьдесят, сказывают, увели пашенички. Ловкачи!

— Я бы таких ловкачей без ссуда к стенке ставил, — нахмурился Николай.

— Скорый ты на расправу, — усмехнулся Тихон. — Изловить сперва надо…

Он натужно улыбнулся верхней губой и ушел.

* * *

Вчера Николай, поддавшись на уговоры Володьки, пошел в клуб.

Клуб помещался рядом с колхозной конторой. Саманное строение с подслеповатыми окнами и глинобитным полом походило больше на сарай. В одном конце высилась скрипучая сцена с остатками занавесей. Вдоль стен стояли колченогие скамейки.

Два раза в неделю в клуб приходил прицепщик Димка Валовой с хрипатой от старости «хромкой». Тогда в клуб собиралась молодежь: девчата и подростки.

Танцевали девчата друг с дружкой. Старательно кружились сиротливыми парами и все поглядывали в угол, где, зажав в руке костыли, сидел рослый парень.

К Николаю подсаживались на перекур тонкошеие подростки, неожиданно оказавшиеся в первых кавалерах. Но стоило гармонисту растянуть мехи, и вокруг Николая возникла пустота. Не дождавшись конца танцев, он ушел.

Ночь ложилась тяжело и душно. Давило не похожее на северное, засыпанное близкими звездами небо. Николай никогда не видел такого множества звезд. В небе было тесно от них, некуда уткнуть глаза, чтобы спрятаться от их тревожного мерцания. Где-то назойливо брехала собака. Ей сонно отвечали другие. Лай взлетал над деревней и пропадал в ночи.

На другой стороне улицы Николай приметил колхозного кузнеца Федора Маркеловича Воронова, который шел, держась в тени деревьев.

После работы Федор Маркелович переодевался в сатиновую косоворотку и через день, как по календарю, отправлялся к Антониде.

Несколько раз Николаю довелось видеть эти посещения. Федор Маркелович степенно входил в дом, здоровался и старательно вытирал о половичок ноги. Если не было работы по хозяйству, кузнец стеснительно усаживался на лавку и курил. Антонида заводила разговор о погоде, об урожае, о садах. Кузнец изредка поддакивал, отвечал немногословно, а больше помалкивал. Смущаясь, иногда соглашался выпить чаю.

Перед войной Антонида вышла замуж за тракториста Семена Панченко. Прожил Семен с молодой женой два месяца, а в первую неделю войны получил повестку. Написал с дороги три письма и с тех пор как в воду канул. Будто и не было его на свете, будто не строил он хаты, не ждала его жена, не тосковала по нем, не высматривала каждый день Валетку-почтальона…

После каждого посещения Федора Маркеловича Антонида со страхом думала, что незаметно привыкает к этому молчаливому чернобородому человеку, который был старше ее на два десятка лет. Приехал кузнец в Зеленый Гай года три назад откуда-то из Сибири. Сначала болтали по деревне, что, мол, из тюрьмы он убег. Когда Федор Маркелович стал работать в колхозной кузнице, разговоры утихли. Увидели деревенские, что от роду он работник, большой умелец своего мастерства. Такого у тюремных или шатущих бродяг никогда не заводится.

Обжился кузнец в деревне. Дом выстроил добрый, бревенчатый, с наличниками на окнах. По фасаду резьбу пустил с фасами и выемками, на воротах кованую щеколду приспособил.

Спроси Антонида Федора Маркеловича, тот, наверно, бы полный ответ дал. Но Антониде спрашивать было страшно. Иной вопрос обернется на манер веревочки и саму опутает…

Днями Антонида забывалась в деле. Работала в полевой бригаде до ломоты, до красных попрыгунчиков в глазах. Надеялась, что вечером, едва доберется до постели — и заснет. Но ничем нельзя было утомить горе, и Антонида ночей боялась. Задремлет на час-другой, а потом слетятся мысли, уцепятся, как репей за подол. Мается сердце без ласкового слова, хозяйству нужны мужской догляд, мужские руки. Тянулись к ней такие руки. Твердые как лемеха.

Николай проводил глазами кузнеца, свернувшего в проулок. В окне у Буколихи горел огонь. Уж не приключилось ли чего? Анна Егоровна обычно ложилась с потемками и вставала со светом. Николай заторопился. Нашарил в темноте щеколду, вошел в дом и увидел Антониду.

Анна Егоровна сидела за столом и, поджав губы, смотрела на дочь. Антонида растерянно жалась в углу. Платок сбился на сторону, ворот кофточки был косо застегнут.

На столе стояла початая бутылка самогону.

Буколиха разлила по пиалам самогон, подвинула тарелку с салом. Лицо Анны Егоровны было темно, будто состарившаяся и захватанная кора карагача.

— Похоронить тебе Семена надо, — сказала Буколиха. — Похоронишь, легче будет… Не то изведешься ты, Антонида. Человек должен к берегу прибиваться, а ты посередь реки болтаешься. Силы кончатся — ко дну пойдешь. Помяни мое слово, доченька… Ни девка ты теперь, ни вдова, ни мужняя жена. Прибивайся к берегу.

— К какому берегу-то, маманя? — выдохнула Антонида и уставилась на Анну Егоровну. — К какому?

— К какому ближе, — обрезала Буколиха. — Случай тебе подходящий выходит…

— Советуете согласье дать? — горько спросила Антонида и сбила платок на затылок. Волосы ее повисли прядями.

Она поднесла ко рту пиалу с самогоном. Запах мутного зелья ударил в лицо. Антонида мучительно сморщилась и поставила пиалу обратно. Затем схлестнула пальцы в замок и громко хрустнула суставами.

— Скажи и ты, Коля, — заговорила она чужим голосом и, приблизив к Николаю лицо, спросила: — Выходить мне за Федора Маркелыча?

Орехов отшатнулся. Самогон плеснулся из пиалы на стол.

— Не порти добро-то, — сказала Антонида и ребром ладони смахнула на пол самогонную лужицу. — Сватался он. Месяц сроку для ответа дал… Один день уж прошел. Выходить мне за кузнеца?

Николай растерянно поглядел на Антониду. Лицо ее, крупное, с запавшими щеками, было близко. В глазах отчужденно и холодно отсвечивал язычок керосиновой лампы. Стиснутые пальцы хрустели так, будто Антонида выламывала их из суставов.

— А Семен как? — спросил Николай. — Он-то как?

— Ты тоже об этом? — криво улыбнулась Антонида. — Все вы только о нем… Вдруг Семенушке будет плохо, вдруг его обидит кто…

Она взяла пиалу и выпила самогон.

— Все о нем, — повторила она. — А мне каково? У меня душа насквозь прознобилась… Обо мне хоть кто-нибудь попечалился, пожалел бы мою головушку.

— Не греши, Антонида, — сказала Анна Егоровна. — Не греши на людей. Раз не жалеют, значит не за что. Бабье дело наше такое… Пока на ногах стоишь, пока до крайности не дойдешь — не за что нас жалеть.

Буколиха сидела неподвижно, словно оледенела.

Глаза ее были непроницаемы, так же как у Антониды. Узловатая, с твердыми ногтями рука комкала край передника.

— Человеку иногда надо и помучиться, — сказала Анна Егоровна. — Опосля он светлее станет… Всех вас на ноги поставила своими руками. Отец-то, знаешь, какой был. По гулянкам больше да насчет женского полу. Век в обиде прожила, а выдюжила. Вот и ты мукой помучайся, тверже станешь.

— Что мне со сватовством-то делать? — спросила Антонида.

— Гоните его к черту, старого дурака! — Николай зло стукнул по столу кулаком. — У вас муж на фронте, а вы о сватовстве болтаете. Подлость это, гадость какая-то!

— Не ругай меня, Коля, — попросила Антонида. — Живые мужья откликаются. Похоронила я его умом. Не признавалась никому, а похоронила. Чую, что нет Семушки на белом свете…

Плакала Антонида долго, взахлеб, в голос. Утирала глаза кулаками, сморкалась в платок, гортанно всхлипывала. Потерянно дрожали плечи, обтянутые ситчиком — красный горошек по белому полю, а между ним синие цветочки вразброс.

Анна Егоровна прикрутила фитиль — огонь резал глаза. Даже прикрыв глаза, она ощущала нестерпимый керосиновый свет. Ничего-то сейчас не хотела она видеть, сидела молча и ждала, пока выплачется дочь.

Ушла Антонида за полночь. Проводив ее до калитки, Николай остановился, чтобы выкурить цигарку.

Погода переменилась. С гор прикатил тугой ветер. Он раскачивал верхушки тополей, бурчал в вишеннике, тормошил на крыше сухие камышины. За дувалом скрипел надломленный сук старой ветлы. Надо бы его давно срубить, но на конце сука зеленела горсть листьев, и рука не поднималась. Сук скрипел надсадно: то ли жаловался на судьбу, ощущая близкий конец, то ли просил помощи.

Душу наполняло одинокой тревогой. Ветер черствел. Небо было черным, будто задернули его из края в край валяной мохнатой кошмой.

Николай подумал, что наливается гроза и хлынет на землю долгожданный дождь.

И будто в подтверждение, вдали, где угадывались невидимые горы, полыхнули молнии. Ослепительные зигзаги кинулись с поднебесья к земле. На мгновение располосовали тьму, выдернули из ночи зубчатый силуэт гор и исчезли. От этих вспышек ночь показалась еще безлюднее и чернее.