Помоги проекту - поделись книгой:
Потом была победа
ОБ АВТОРЕ И ЕГО ГЕРОЯХ
Путь писателя в литературу сугубо индивидуален. Но при этом каждый, в той или иной мере, опирается в своем творчестве на собственный жизненный опыт; личность автора, как правило, присутствует в каждом его произведении, проглядывается в характерах и поступках героев, в их оценке, размышлениях и многом другом. Гражданская значимость творчества писателя определяется масштабностью его личности, глубиной и серьезностью его раздумий над жизнью.
Жизнь и литературная работа Михаила Ивановича Барышева (1923—1979) представляют собой прочный сплав, в котором опыт человеческий и опыт художнический спаяны воедино и отмечены печатью большого таланта.
Впервые мы встретились почти четверть века назад в редакции журнала «Молодая гвардия». В кабинет на шестом этаже дома на Сущевской, где тогда размещался отдел прозы, вошел крупного сложения человек лет сорока, внимательным взглядом из-под больших очков окинул нас — редакторов и представился. И это спокойствие, достойная уравновешенность вошедшего сразу понравились нам.
В ту пору нашего первого знакомства главное дело Барышева, как он сам говорил, было не в области литературной: он занимал пост директора издательства юридической литературы, имел кандидатскую степень, напечатал более сотни научных статей, три монографии, участвовал в создании двух учебников, наконец, сам преподавал. Однако, несмотря на столь обширную и достаточно длительную научную и педагогическую деятельность, он к тому времени уже успел выпустить в свет пять книжек рассказов и повестей: «Маленькие поморы» (1958), «Выстрел в камышах» и «Голубой песец» (1961), «Пан-озеро» (1963), «Особый патруль» (1964).
Эти книги по-настоящему трогали душу. В них действовали герои, которые, как мне казалось, были сродни самому Барышеву — широкие, добрые, отзывчивые. И вместе с тем в них словно бы прослеживались главные этапы жизненного пути писателя, его становления как человека и художника.
Родился М. И. Барышев на Беломорье, в селе Малошуйка Архангельской области, а детство и юность его прошли у самой кромки Ледовитого океана, на берегу Баренцева моря, в рыбачьем стане Териберка. Уже сами названия таят в себе очарование поморского быта, северной красоты, удивительного фольклора и не менее удивительных суровых и нежных людей — рыбаков Беломорья и Мурмана, характеров цельных и мужественных, чьи привычные дела сопряжены с гигантским трудолюбием и постоянным риском.
Если в первой книге героями были, как явствует из ее названия, дети поморов, народ веселый и забавный, на плечи которого сызмальства ложились вполне взрослые заботы, то в последующих сборниках автор открывает читателям мир их отцов и дедов, вводит в атмосферу главного труда их жизни. Вот, скажем, суровый старовер, рыбак-одиночка Андрон Горелов («Андрон из Мерзлой губы»), спасший едва ли не ценой собственной жизни колхозный мотобот; или тетка Устинья из одноименного рассказа, человек сложной и противоречивой судьбы, жертвующая своим самым необходимым, личным во имя спасения общего дела; наконец, Захар Варзугин («Голубой песец»), утверждающий в сознании ненцев — охотников и оленеводов ту великую правду, что пришла в тундру вместе с советской властью.
Потом в рассказы и повести Барышева врывается тема войны и послевоенного труда и быта. Писатель рассказывает о своем поколении, том самом, которому, едва вышедшему из юношеского возраста, уже было предуготовлено вместе со всем народом взвалить на плечи тяжелейший груз и великий долг защиты Родины, познать горечь невосполнимых утрат и потрясающее воинское братство, боль и счастье Победы. Среди них и Андрей Логинов («Три копны сена»), вернувшийся с войны с тощим вещмешком и не юношеской мудростью и верой в человеческую справедливость, молодой учитель, воспитывающий в своем ученике неодолимое мужество всегда смотреть правде в глаза.
Надо сказать, что много позже, будучи уже признанным писателем, автором нескольких романов и доброго десятка повестей, Михаил Барышев постоянно возвращался к рассказам. В одной из последних его книг — «Вороний мыс» (1978) были собраны наиболее яркие и сильные, на мой взгляд, рассказы писателя. В них в полный рост встают те люди, которых Михаил Иванович хорошо знал и искренне любил, кому верил, ибо их человеческая цельность и духовная возвышенность были первыми и необходимыми качествами, которым всю жизнь стремился следовать и сам Барышев. Таков бывший солдат Матвей Шульгин («Пушица»), чью жизнь оборвал застаревший фронтовой осколок возле аорты, человек скромный и простой, совершивший свой первый подвиг в Заполярной тундре еще в сорок первом году. Близок ему по духу и отставной полковой капельмейстер Узелков («Музы́ка полковая»), одержимый высокой идеей музыки, красоты и фронтового братства. Таковы и поморы Николай Шайтанов и Игнат Добрынин, по чьим судьбам жестоким скребком прошла война («Капитан «Сайды»).
Была у Барышева их резкая непримиримость ко всякой лжи и фальши, поморская доброта и товарищество — от сердца, врожденные, впитанные, что называется, с молоком матери, с пронзительным, очищающим душу северным ветром. Точно так же был он страстен и граждански активен по отношению и к делам литературным и общественным.
А в тот день Михаил Иванович Барышев принес в «Молодую гвардию» рукопись своего первого романа «Листья на скалах». Забегая вперед, скажу, что сразу после выхода в свет журнального варианта роман был замечен в прессе, о нем писали много и хорошо, имя Барышева получило признание, его приняли в Союз писателей СССР.
Конец 50-х — начало 60-х годов дали нашей литературе образцы высокохудожественной прозы, посвященной ратному подвигу советского человека в годы Великой Отечественной войны. К читателям пришли «Батальоны просят огня» и «Тишина» Юрия Бондарева, «Пядь земли» и «Южнее главного удара» Григория Бакланова, «Самый далекий берег» Анатолия Злобина и многие другие прекрасные романы и повести, составившие золотой фонд «военной» литературы. Это были книги, в которых война отразилась во всей своей жестокости и трагичности, книги о рядовых, о взводных и комбатах. Локальные события отвлекающего удара на Днепре — у Бондарева, или штурм ледового озера под Старой Руссой — у Злобина, или, наконец, бои местного значения среди заполярных сопок под Мурманском — у Барышева, — все это были, в сущности, только эпизоды великой битвы. Но они повествовали о самой главной тайне войны — почему и как мы победили врага. Они говорили о тех малых родничках святой веры и мужества, что вспоили великий народ, дали ему силы на свершение бессмертного подвига.
Война сошла со страниц этих книг в серых солдатских шинелях, прожженных и простреленных, не в парадном строю, оконтуренном победными реляциями, она явилась прямо из затопленных талой водой окопов, грязная, изнуренно усталая, обмотанная окровавленными корками бинтов. Нужна была правда о тех, кто не вернулся в свои дома, кто «за Вислой сонной лежат в земле сырой», говоря словами поэта. Вот эта правда и хлынула мощным потоком, и стала определяющей реальной силой в дальнейшем развитии нашей литературы. Авторами этих книг были вчерашние бойцы и комбаты, ушедшие на войну мальчишками и ставшие зрелыми мужчинами в двадцать два года. Одним из них был и Михаил Барышев.
Романы «Листья на скалах» (1966) и «Потом была победа» (1968) составили дилогию о войне. Подобно объединяющему их герою Николаю Орехову, Михаил Барышев тоже юношей ушел на фронт от стен Мурманска и завершил боевой путь под Кенигсбергом. Долгой и трудной была эта дорога в четыре года. Бои, ранения, госпитали, излечение в Средней Азии и снова передовая. И думы, думы о жизни, о товарищах, о страшной жестокой несправедливости войны. Наверно, потому мы с таким уважением относимся ко всему, о чем рассказывает писатель, что жизнь его героя — это его собственная жизнь, вторично прожитая в романах.
Вчерашний десятиклассник Николай Орехов в составе стрелковой роты лейтенанта Дремова принял свой первый бой на самом северном участке советской земли, в мурманских сопках. Плохо вооруженная и необученная дивизия вступила в смертельную схватку с отборными частями специально подготовленных для ведения войны в Заполярье горными егерями гитлеровской армии «Норвегия». Дивизия против армии. Поразительно не то, что она устояла, не дала себя уничтожить, она победила, не пропустила врага к Мурманску. Юноша стал опытным, закаленным воином в этой битве. Подробно и предельно достоверно рассказывает Михаил Барышев, как происходил процесс возмужания молодого человека, и не война, как таковая, но глубокое внутреннее перерождение, психологическое взросление героя интересуют его в первую очередь.
Много внимания уделяет Барышев пейзажу. Любимая им с детства своеобразная северная красота, самобытная природа Заполярья — тоже становятся действующими лицами романа, беспощадными к врагам и словно по-своему заботливыми к своим. Листики полярных березок, угнездившихся в гранитных скалах и переживших ураганный огонь фашистских шестиствольных минометов, становятся как бы символом жизнелюбия и стойкости человека. Все пылает и плавится, а они живут, эти листья на скалах, давшие название роману и раскрывшие его главную идею, его гуманистический пафос. «Листья на скалах» — охватывают первые месяцы войны. Второй роман «Потом была победа» рассказывает историю полкового разведчика Николая Орехова от первого ранения до последнего драматического разведпоиска, окончившегося уже после капитуляции гитлеровцев. Солдат, воин, а по сути еще юноша, он волею случая попадает на излечение в глубокий тыл, где войны, конечно, не было, но где она прошла своим гребнем, выбрав самое сильное и ценное, обнажив при этом плесень, охотно взрастающую на ослабленном человеческом организме. Встречаясь на передовой лицом к лицу с врагом, привыкнув отчетливо различать правду и кривду, Николай Орехов никак не может понять, приспособиться к неизвестной ему тыловой жизни, с ее бедами, голодом, заботами. Он хоронил после боя своих близких друзей, сам не раз возвращался с того света, но только тут, в глубоком тылу, впервые столкнулся с изнанкой войны — ее «похоронками», черным смерчем врывающимися в опустевшие дома. Старая колхозница Буколиха, у которой, словно сын родной, жил Орехов, вдова-солдатка Василиса, не по возрасту мудрый мальчишка-почтальон Валетка, агроном Оля — эти люди, конечно, запоминаются. Верный своей фронтовой правде, Николай включается в борьбу с ворами и спекулянтами, греющими руки на общей всенародной беде. Но это — только эпизод, передышка в его боевой биографии. Возвращаясь на передовую, Николай словно наполняется новой для него силой, крепостью, поразительной народной стойкостью в общем и личном горе. Он возвращается на фронт готовым идти до самой победы, которая будет, обязательно будет… потом. А шагать до нее еще долго, целый год. И снова перед нами война — форсирование Днепра, штурм вражеских укреплений, освобождение Белоруссии, бои в Прибалтике.
Читатели, конечно, прочтут опубликованный в этой книге роман и смогут в полной мере оценить высокий героизм, беззаветную храбрость советских солдат, которые и невозможное делают возможным, несомненно, ощутят за всеми рассказанными событиями абсолютную достоверность, жестокую, но необходимую правду войны, почувствуют атмосферу военных лет, величие духа героев Барышева.
Война, как это ни парадоксально, не только не убила, но, напротив, предельно обострила самое главное качество характера Николая Орехова — его человечность. Именно эта черта его души с особой яркостью высвечивается в заключительном эпизоде романа, когда Николай, еще не зная о капитуляции крупной фашистской группировки в Померании, продолжает выполнять важное задание командования и теряет при этом своего лучшего друга. «Дорого нам… победа досталась, — говорит он. — Крепко ее теперь надо беречь». И он еще не догадывался, как трудно придется ему искать себя, нового, в новой, мирной жизни.
Нелегко было и Михаилу Барышеву. После нескольких ранений он закончил войну под Кенигсбергом, был направлен во Всесоюзный институт иностранных языков Красной Армии (ВИИЯКА), где изучал немецкий язык. Но пришла Победа, а следом и демобилизация. И Барышев уезжает в Воронежскую область, в Борисоглебск, школьным учителем. Об этом периоде жизни напоминают многие рассказы Барышева. Один из самых ярких — «Ватник с дыркой на плече». Невероятно трудно было вчерашнему фронтовику, покалеченному войной, объяснять мальчишкам, пережившим ужасы фашистской оккупации, необходимость изучения немецкого языка. Это было горьким напоминанием о безвозвратных потерях. И это надо было пережить, чтобы шагнуть к мирной жизни.
Уча детей, Барышев учился и сам — в Московском заочном юридическом, а потом и в аспирантуре. В 50-х годах в его жизнь вошел Новокраматорский машиностроительный завод имени Ленина. Один из первенцев советской тяжелой индустрии, НКМЗ богат замечательными трудовыми традициями, у истоков которых стоял Серго Орджоникидзе. Работая начальником юридического бюро, Барышев, естественно, досконально изучил биографию и дела уникального предприятия, постоянно общался с рабочими, познавая «тайны» индустриального производства, нравственный климат крупного трудового коллектива.
Вскоре после выхода в свет его романа «Вторая половина года» (1973) мне довелось побывать с группой писателей на Новокраматорском машиностроительном, который, собственно говоря, явился прямым прототипом Южного завода, где происходит действие романа. Директор завода Евгений Александрович Мацегора встретил нас, как встречают самых дорогих друзей. А причина такого радушия оказалась проста. Незадолго до нас на заводе довольно длительное время находился Михаил Иванович Барышев, собиравший материал для своего романа. Увидевший, как работал писатель, Мацегора потом мне говорил: «Он почти ни о чем не спрашивал, так как сам знал наше дело досконально, как опытнейший специалист. Как высокий профессионал. Он никому из нас не мешал, но всегда оказывался именно там, где возникал сложный для решения узел противоречий… С ним было легко советоваться, потому что он знал дело. Дело».
Да, дело для Барышева на протяжении всей его жизни было главным мерилом человеческой ценности, и сам он никогда не был дилетантом в своем творчестве. Вот и в романе «Вторая половина года», делая как бы вертикальный срез, обнажающий основные пружины, движущие крупным предприятием, писатель раскрывает не только важнейшие производственные и социальные проблемы, но, прежде всего, стремится найти в них место каждого конкретного человека, озабочен его успехами и просчетами, радостью и тревогой, его творческим трудом. Наверно, поэтому история с внеплановым заказом, который добровольно взял на себя коллектив завода, — такова одна из главных сюжетных линий романа — в конечном счете перерастает в широкое полотно, живописующее биографию рабочего класса в нескольких его поколениях.
Рабочая тема становится ведущей в творчестве Барышева. Он пишет романы «Легко быть добрым» (1976) и «Дорога в гору» (1979). Писатель стремится всегда находиться на острие важнейших задач времени.
Лет десять назад, после поездки в Ярославль, на «Автодизель», Барышев написал небольшую документальную повесть «Дизелисты» (1975). Она была вполне самостоятельным произведением и в то же время глубокой разведкой писателя в новую для него рабочую область. Впрочем, слово «новая» здесь вряд ли подходит. Новым было для Барышева лишь само производство: труд литейщиков, кузнецов, сборщиков, испытателей и конструкторов мощных дизелей для большегрузных автомобилей, тракторов, экскаваторов, буровых установок. Но по-прежнему хорошо известны ему были люди, творящие свое нелегкое рабочее дело. Позже из этой маленькой документальной повести и родился роман «Дорога в гору». Задача, которую поставил перед собой автор в романе, была сформулирована еще в повести. Один из ее героев, секретарь парткома завода, говорил: «Только на месте не стойте, не обрастайте равнодушием, не становитесь служаками. Инженер должен мыслить. В этом его главная обязанность». Удивительно, насколько точно ложатся эти слова в сегодняшние документы партии, призывающие, обязывающие государство выходить на новые ступени научно-технического прогресса.
Работая на заводе, в научно-исследовательском институте и ряде учреждений, Барышев постоянно сталкивался с широким кругом партийных, хозяйственных, научных руководителей разных уровней, глубоко вникал в существо стоящих перед ними социально-нравственных проблем. Предметом самого пристального внимания писателя были вопросы взаимоотношений коллектива и личности руководителя, государственного подхода к решению производственно-экономических задач, воспитания рабочей смены, ускорения процесса стирания граней между физическим и умственным трудом. Причем, решая эти задачи, автор предельно разнообразен в выборе изобразительных средств. Он серьезен и даже лиричен в романах «Дорога в гору» и «Легко быть добрым». Но его тональность резко меняется, когда он говорит о так называемых «бездельниках в науке». Перо становится едким и саркастичным, стоит зайти речи о тех, кто «отсиживает» свое рабочее время, пытается ловко замаскировать всякого рода «инструкциями» и «положениями» собственные никчемность и бездарность.
Интересны в этом смысле две повести Барышева — «Кривая роста» (1971) и «Весеннее равноденствие» (1983). Последняя была подготовлена Барышевым к печати, но увидела свет уже после его смерти. Повести написаны смешно, весело. Но очень скоро за юмором автора читатель ощущает его убийственную иронию по отношению ко всей околонаучной братии, якобы занятой серьезнейшими изысканиями. Эти повести правдивы. Писатель сумел создать типические характеры и, ставя важные проблемы современности, твердо отстаивал партийные позиции.
Со скрупулезностью подлинного исследователя была создана М. Барышевым повесть о героической жизни и деятельности большевика-чекиста В. Р. Менжинского. Она называлась «Особые полномочия» и вышла в серии «Пламенные революционеры» в Издательстве политической литературы в 1976 году. По сути, на сухом документе писатель сумел выстроить великолепный, остродинамичный сюжет, оставаясь при этом строгим исследователем жизни своего героя, жизни целой эпохи нашего государства.
У Михаила Ивановича Барышева были большие планы, которым — увы! — не суждено было сбыться. Много сил отдавал партийной и общественной работе, без которой не мыслил себя. Много времени отнимали друзья-писатели, и казалось, что так будет всегда, потому что был он человеком общительным, щедрым на добро. Жизнь постоянно бурлила в нем, как вешний сок в березе, льющийся от преизбытка из каждой царапины, от каждого толчка сердца.
А вот сердце-то, к сожалению, оказалось у него вовсе не таким сильным, как думалось. Добрым, большим, но больным. И он умер за рулем мчавшегося по центральному столичному проспекту своего автомобиля, но успел последним движением, вместе с последним ударом сердца, нажать на тормоз и отключить зажигание. И это был последний его подвиг.
Таким он и остался в памяти, писатель-коммунист Михаил Иванович Барышев.
ГЛАВА 1
Костыли тяжко втыкались в землю. Когда наконечник попадал на камень, костыль пронзительно взвизгивал.
Николай шел по городскому базару и удивлялся. Здесь продавали невиданные для военного времени пластины сала. С прожилками, с морозным блеском крупитчатой соли. И жмых — макуху, разложенную горстками. Пузатились глечики с топленым молоком, темнели ржавые гвозди, разложенные десятками, и старые подковы. В одном ряду лежали штабелем бараньи ободранные туши, в другом — пиленый сахар продавали поштучно.
За продуктовыми рядами гомонил толчок. Там трясли ношеную одежду, царапали подошвы сапог, совали в руки ненужные подсвечники.
Базар притягивал как магнит. Николай злился на себя и двигался вдоль рядов.
Дядька, до глаз заросший щетиной, продавал колбасу. Он постукивал по столу ножом с резной ручкой и в такт кричал сиплым голоском:
— А вот домашняя!.. С дымком, с чесночком!.. А вот домашняя!..
От колбасы пахло паленой соломой и сытостью. На срезах белели сальные звездочки и маслился прокопченный фарш.
Кусок такой роскоши умять с краюхой хлеба — два дня сыт будешь.
Николай сунул руку в карман и тронул единственную десятку. У него был большой выбор. На десятку можно купить одно яйцо или два соленых огурца, горсть макухи, половину селедки или десяток картошек, которыми торговала кроткая узкогубая старушка.
Орехов шагнул к объемистому чугунку, прикрытому куском пестрядинки. Картошки были без обмана. Крупные, хорошо проваренные, аппетитно присыпанные крошеной травкой.
Отсчитав десяток, старушка покосилась на костыли и решительно подцепила пару картошек в добавку.
— Это что же, милостынька, бабуся? — Николай уперся в старушку глазами. — Милостыню подаешь?
— Ишь какой ндравный! — Желтые глаза старушки заморгали. Она сунула под пестрядинку добавку и загородила чугунок локтем. — По-доброму тебе хотела, — голос старушки окреп. — Эвон народ-то как мается…
— Ты, бабуся, не милостыньку подавай, — посоветовал Николай, разглядывая сухонькую, по глаза увязанную платком торговку, — ты цену сбавь… За десяток картошек по червонцу берешь. Двугривенный ведь цена твоей картошке по мирному времени…
Старушка пожевала губами и прикрыла глаза морщинистыми веками.
— Купил, так проваливай, — сказала она. — Нечего рассусоливать. Немцу землю отдали и прикатили к нам со всей Расеи… Мы, чай, не трехжильные всех голодранцев кормить…
«Вот сволочь!» — удивился Николай, сунул картошку в карман и ушел на площадь. Он пристроился на приступке за дощатым ларьком, где торговали мочалками и литыми печными дверцами.
В вещевом мешке нашлись соль и кусок хлеба. Еда получилась на славу.
Первые три картофелины Орехов проглотил с маху, а остальные ел с расстановкой, долго переминая во рту клейкую кашицу. Крупинки соли попадали на зубы, хрустели и покалывали язык. К такой бы картошке еще малость жиров. Самый пустячок… для запаха…
Базарная площадь была заставлена телегами с поднятыми оглоблями, пароконными коваными бричками, ручными тележками на разнокалиберных ходах.
Николай скрутил цигарку. Торопиться некуда. Базар кончится часа через три. За это время он найдет попутную подводу, которая отвезет его, Николая Орехова, восемнадцатилетнего инвалида войны, в Зеленый Гай на иждивение колхоза.
Он медленно посасывал самокрутку и перебирал в памяти три долгих месяца с того момента, как выписался из госпиталя и поезд привез его в теплые края, где в феврале за железной оградой вокзала цвел урюк.
Он вспоминал еще многие вокзалы, где в пыли, в липкой грязи сидели и лежали неразговорчивые люди. Вспоминал унылые коридоры собесов и расспросы о зарплате, которую Николай никогда еще не получал. Триста рублей назначили пенсион, а на базаре буханка хлеба стоила пятьдесят, спичечная коробка махорки — тридцать.
Орехов поднял голову и поглядел на изломанные сумрачные хребты Тянь-Шаня с белыми шапками ледников.
Приехал он в далекую, не тронутую войной иссык-кульскую землю, где, по рассказам случайных попутчиков, курица на базаре стоила пять рублей, где на трехсотрублевую пенсию люди не живут, а как сыр в масле катаются.
Николай недобро усмехнулся. Повстречать бы сейчас такого брехуна да ткнуть его носом в базарные цены.
Обратно не повернешь. Нога последнее время пухнет и ноет — нет никакого спасения. Видно, застудил, когда добирался через перевалы на грузовых машинах сюда, к Иссык-Кулю.
Николай поморщился, потер колено и поудобнее положил ногу на забрызганный шелухой приступок ларька.
Больше он никуда не поедет. До чертиков надоела дорога, надоели ночевки в чужих домах, жалостливые взгляды, разговоры о неприкаянных и бездомных, которых теперь носит из края в край, как перекати-поле. Настойчивые вопросы: «Скоро ли замирение будет? Сказывают, немца дюже холода берут, к лету он, может, и замирится, а, солдатик?..» Утром натягивать лямки вещевого мешка, благодарить за ночлег и уходить из теплой избы. Потом вспомянут люди, что проходил, мол, раненый и говорил, что не будет к лету замирения, не скоро кончится война…
Николай держался до последнего рубля. Почти месяц жил в каморке Дома крестьянина, надеясь, что окрепнет нога, пройдет боль, спадет опухоль. Тогда он подыщет работу и осядет на место. Дни шли за днями, а с ногой становилось все хуже.
Пенсию базар сжирал за полторы-две недели. Три дня назад, когда был проеден последний рубль и кончился самосад, Николай отправился в исполком и сказал, что ему надо поговорить с председателем. Надо поговорить — и баста!
Грузный, бритоголовый председатель сказал сердито:
— Зачем же у забора усаживаться? Теперь медяков у людей не водится, а бумажки в шапку кидать еще не привыкли.
— Что же посоветуете? На триста рублей не проживешь.
— Не проживешь, — согласился председатель. — Времечко стало крутое.
Он отодвинул в сторону груду бумаг и сказал, что отправит Николая на иждивение колхоза.
— Как это — на иждивение?
— Не горячись, — председатель подошел к Николаю. — Ко мне в дом иждивенцем ты не пойдешь? Верно?.. Государство тебе больше трехсот рублей дать не может. У исполкома денег нет. Самое лучшее — в колхозе поселиться. Колхозы у нас крепкие. Подкормишься, отойдешь малость, а там и работать начнешь… Посевная у меня, брат, на носу.
Орехов хотел запротестовать, сказать бритоголовому с одутловатым, будто сонным, лицом председателю, что ему лишь бы отделаться, от себя бы только человека отпихнуть.
Но руки, упертые в подлокотники кресла, вдруг задрожали, стены колыхнулись и стали раскачиваться.
Очнулся Николай на диване. Женщина в белом халате совала под нос противно пахнущую вату.
— Голодный обморок, — скупо объяснила она.
Председатель дал Николаю стакан воды и обложил матом.
— Ты свою амбицию в карман спрячь, — выговаривал он. — От нее сыт не будешь… Есть же на свете такие босяки!
— Чего вы лаетесь? — без злобы сказал Николай и поставил на стол пустой стакан. — Посидели бы на одной махре…
— Зачем же ты сидел, идол ненаглядный? — уставился на него председатель. — Несчастненьким решил прикинуться? Не выйдет у тебя этот номер, парень! Не дадим мы тебе под забором сидеть.
Из исполкома Орехов вышел с направлением в колхоз и сотней рублей в кармане.
Попутную подводу в Зеленый Гай Николай нашел быстро. На площади сразу откликнулась молодая женщина в нагольной шубейке с выпушкой по подолу.
— Подвезем, — сказала она. — Порожнем едем, отчего не подвезти.
Николай принял руку, протянутую женщиной, и залез на подводу.
— Сюда, в передок, подвинься, — сказала женщина, — здесь мягче… Сейчас Федор Маркелыч придет, и тронемся… Не признаю я тебя, паренек. У нас в Зеленом Гаю вроде таких не бывало…
— Первый раз к вам, — неохотно ответил Николай. — На иждивение послан, как инвалид войны.
Женщина еще хотела что-то спросить, но к подводе подошел пожилой мужчина в полушубке. Квадратное лицо наполовину закрывала борода в жестких завитках. Из-под завитков по правой щеке тянулся бугорчатый шрам.
— Попутчик вот напросился, — сказала женщина. — В Зеленый Гай едет. На иждивение к нам.
— На иждивение? — переспросил густобородый, которого звали Федором Маркеловичем, и покосился на костыли Николая. — Здравствуй, коли так. Звать-величать как?
Орехов назвался. Женщина улыбнулась, выпростала из варежки теплую ладонь и сказала, что зовут ее Антонидой.
Федор Маркелович уложил костыли Николая, забрал вожжи в руку и уселся на передке, ссутулив спину, обтянутую дубленкой. Между лопатками разошелся шов, и в прореху выбился свалявшийся клок шерсти, круглый и серый, как бельмастый глаз.
Когда выехали из города, бородач остановил лошадей, взглянул на Николая и сунул руку под полушубок.
— Вот, случаем подвернулось, — он положил на колени Антониды шелковый с разводами платок. — По теплу носить будешь… Баской, аж в глазах пестрит…
Антонида пунцово вспыхнула.
— Не надо мне, Федор Маркелыч, — испуганным шепотом попросила она. — Отступитесь вы, ради господа…
Бородач скомкал платок и сунул под полушубок. Невидимо поиграл скулами, отчего рубец на щеке дернулся, будто живой. Затем понукнул лошадей, и колеса загрохотали по булыжнику. Подвода забилась сухой дрожью. Антонида схватилась за боковины и откинула голову назад. От тряски голова ее мелко вздрагивала.
Поделиться книгой: