Активная Сторона Бесконечности

* * *

Возвращение дона Хуана выдернуло меня из вспоминания. Я потерял счет времени. Я должен был проголодаться, но совсем не хотел есть. Меня переполняла нервная энергия. Дон Хуан зажег керосиновую лампу и повесил ее на гвоздь на стене. Ее тусклый свет отбрасывал странные, танцующие по комнате тени. Некоторое время мои глаза привыкали к полутьме. Потом я впал в состояние глубокой печали. Какое-то необычно отрешенное чувство, безмерная тоска, возникло из этой полутьмы или, может быть, из ощущения, что я пойман в ловушку. Я так устал, что хотел уйти, и в то же время, и с той же силой я хотел остаться.

Голос дона Хуана дал мне чувство некоторого контроля. По-видимому, он знал причину и глубину моего смятения и говорил соответствующим тоном. Его жесткость помогла мне обрести контроль над тем, что легко могло стать истерической реакцией на усталость и умственное возбуждение.

– Пересказывание событий – магическая процедура, – сказал он. – Это не просто рассказывание историй. Это видение структуры, лежащей в основе событий. Вот почему пересказывание настолько важно и обширно.

По просьбе дона Хуана я рассказал ему событие, которое вспомнил.

– Как кстати, – сказал он и тихо засмеялся от удовольствия. – Могу только заметить, что воины-странники под действием ударов катятся. Они идут туда, куда их ведет этот импульс. Сила таких воинов в том, чтобы быть бдительными, получать максимальный эффект от минимального импульса. И прежде всего их сила состоит в невмешательстве. У событий есть своя сила и тяготение, а странники – это просто странники. Все вокруг них предназначено только для их глаз. Таким способом странники выстраивают смысл каждой ситуации, даже не спрашивая, произошла она тем или иным способом.

– Сегодня ты вспомнил событие, которое подытоживает всю твою жизнь, – продолжал он. – Ты всегда встречаешься с такой же ситуацией, как та, в которой ты так и не принял решения. Тебе не пришлось выбирать: принять бесчестную сделку Фалело Кироги – или отказаться от нее.

– Бесконечность всегда ставит нас в это ужасное положение, когда нужно выбирать, – говорил он. – Мы мечтаем о бесконечности, но в то же время хотим сбежать от нее. Ты хочешь послать меня подальше, но в то же время тебе неудержимо хочется остаться. Тебе было бы бесконечно легче просто неудержимо хотеть остаться.

Глава 11. Игра энергии на горизонте

Четкость пропуска дала новый импульс моему перепросмотру. Старое настроение сменилось новым. С этого момента я начал вспоминать события моей жизни с невероятной ясностью. Словно внутри меня был выстроен барьер, за которым я жестко держался за убогие и нечеткие воспоминания, а пропуск разбил его вдребезги. До этого события моя память была для меня расплывчатым способом извлечения информации о событиях, которые я чаще всего хотел забыть.

По существу, мне было совершенно не интересно вспоминать что-либо из моей жизни. Так что я, по правде говоря, не видел ни малейшего смысла в этом бесполезном занятии перепросмотром, которое дон Хуан мне практически навязал. Для меня это было каторгой, которая сразу же меня утомляла и только подчеркивала мою неспособность концентрироваться.

Тем не менее я послушно составил списки людей и приступил к беспорядочным попыткам будто бы вспоминать свое общение с ними. Недостаток ясности при сосредоточении на них не останавливал меня. Я выполнял то, что считал своей обязанностью, независимо от того, что я на самом деле чувствовал. По мере продвижения ясность вспоминания улучшилась, как мне казалось, просто удивительно. Я словно мог «спускаться» в определенные выбранные события с достаточно высокой точностью, которая была одновременно пугающей и радующей. Но после того, как дон Хуан познакомил меня с идеей пропуска, сила моего вспоминания стала такой, какую я не мог даже вообразить.

Следование по моему списку людей сделало перепросмотр очень формальным и трудновыполнимым, как этого и хотел дон Хуан. Но время от времени что-то во мне вырывалось на свободу – что-то, заставляющее меня сосредоточиваться на событиях, не относящихся к моему списку. Событиях, ясность которых была настолько безумной, что я тонул в них, возможно, даже глубже, чем когда реально проживал эти события.

Каждый раз, когда я вспоминал таким способом, я делал это с оттенком отрешенности, благодаря которой видел те моменты, на которые я как будто не обращал внимания, тогда как на самом деле они мучили меня годами.

Первый случай, когда вспоминание события потрясло меня до основания, произошел после того, как я прочитал лекцию в колледже в Орегоне. Студенты, ответственные за организацию лекции, повезли меня и моего коллегу-антрополога для ночевки в какой-то дом. Я собирался поехать в мотель, но они настояли на том, чтобы отвезти нас в этот дом ради нашего же удобства. Они сказали, что это за городом и там нет никакого шума: самое тихое место в мире, без никаких телефонов, никакого вмешательства извне. Я, как дурак, каковым я и был, согласился поехать с ними. Дон Хуан не только предупреждал меня, чтобы я всегда был «одинокой птицей», он требовал, чтобы я соблюдал эту его рекомендацию. Что я в основном и делал, но бывали случаи, когда во мне брало верх стадное существо.

Эти студенты-опекуны отвезли нас довольно далеко от Портленда, в дом профессора, который был в годичном отпуске. Они очень быстро включили освещение дома, который был расположен на холме с прожекторами со всех сторон. С включенными прожекторами, дом, наверное, было видно за пять миль.

После этого студенты как можно быстрее уехали, и это меня удивило, так как я думал, что они останутся поговорить. Дом был деревянным, в форме буквы А, небольшой, но очень хорошо спроектированный. В нем была огромная гостиная, а над ней – антресоли со спальней. Прямо вверху, в верхней точке треугольника, на странном вращающемся шарнире висело сделанное в натуральную величину распятие. Прожектора на стене были сфокусированы на распятии. Это было очень впечатляющее зрелище, особенно когда распятие вращалось, скрипя, как будто шарнир не был смазан.

Еще одним шедевром была ванная комната. В ней были зеркальные плитки на потолке, стенах и полу, и она освещалась красноватым светом. Нельзя было войти в ванную, не увидев себя со всех мыслимых сторон. Мне понравились все эти особенности дома, который показался мне великолепным.

Но когда пришло время ложиться спать, я столкнулся с серьезной проблемой, потому что в доме была только одна узкая, жесткая, очень монашеская кровать, а мой друг-антрополог был близок к пневмонии, хрипел и выплевывал слизь каждый раз, когда кашлял. Он сразу пошел к кровати и отключился. Я искал место для сна и не мог ничего найти. Этот дом был лишен удобств. Кроме того, было холодно. Студенты-опекуны включили освещение, но не отопление. Я искал обогреватель. Мои поиски ни к чему не привели, как и поиски выключателя прожекторов и, кстати, всех ламп в доме. На стенах были выключатели, но они, по-видимому, не действовали из-за какого-то главного выключателя. Освещение было включено, и я никак не мог его отключить.

Я смог найти только одно место для сна – тонкий коврик, и нашел только одну вещь, чтобы прикрыться, – дубленую шкуру огромного французского пуделя. Очевидно, он был любимцем в доме и его шкуру сохранили; у него были блестящие глаза из черного мрамора и открытый рот со свисающим языком. Я положил бывшего пуделя головой по направлению к моим коленям. Шею мне пришлось прикрыть дубленым задним местом. Кроме того, сохраненная голова шкуры была твердым предметом между моими коленями и очень мешала! Если бы было темно, то было бы еще ничего. Я собрал несколько полотенец и сделал из них подушку. Остальные полотенца я использовал в качестве пододеяльника между мной и шкурой французского пуделя. Я не мог спать всю ночь.

И вот, когда я лежал там, молча проклиная себя за такую глупость и невыполнение рекомендации дона Хуана, у меня случилось первое за всю жизнь безумно отчетливое вспоминание. Событие, которое дон Хуан называл пропуском, я вспомнил с такой же ясностью, но я всегда был склонен не обращать особого внимания на то, что происходило со мной, когда я был с доном Хуаном, ибо в его присутствии было возможно все. Но в этот раз я был один.

За много лет до того, как я встретил дона Хуана, я зарабатывал, рисуя вывески на домах. Моего босса звали Луиджи Пальма. Однажды Луиджи получил контракт нарисовать на задней стене старого здания вывеску, рекламирующую продажу и прокат свадебных платьев и смокингов. Владелец магазина в здании хотел привлечь внимание возможных клиентов большой рекламой. Луиджи должен был рисовать жениха и невесту, а я – надписи. Мы забрались на плоскую крышу тринадцатиэтажного здания и установили подмостки.

Я очень боялся, хотя у меня не было явных причин для страха. Я нарисовал десятки вывесок на высоких зданиях. Луиджи думал, что я начинаю бояться высоты, но мой страх скоро пройдет. Когда пришло время начинать работу, он опустил подмостки с крыши на несколько футов и спрыгнул на них. Он пошел на одну их сторону, а я стоял на другой, чтобы не мешать ему. Художником был он.

Луиджи принялся за работу. Когда он наносил краски, его движения были настолько размашистыми и возбужденными, что подмостки качались взад-вперед. У меня закружилась голова. Я хотел вернуться обратно на крышу, под тем предлогом, что мне нужно больше красок и других принадлежностей для рисования. Я схватился за край стены, которая окаймляла плоскую крышу, и попытался подтянуться, но носки моих ног застряли в досках настила. Я попытался притянуть мои ноги и подмостки к стене; но чем сильнее я тянул, тем дальше отталкивал их от стены. Вместо того чтобы помочь мне освободить ноги, Луиджи сел и обвязался веревками, которыми подмостки крепились к плоской крыше. Он перекрестился и посмотрел на меня в ужасе. Из сидячего положения он встал на колени и, тихо всхлипывая, стал читать «Отче наш».

Я не на жизнь, а на смерть держался за край стены. Отчаянную силу стойко держаться давала мне уверенность в том, что если я буду держать ситуацию под контролем, то смогу удерживать подмостки, чтобы они не отходили еще дальше. Я не собирался отпускать руки и падать с тринадцатого этажа навстречу своей смерти. Луиджи, как неисправимый начальник до самого конца, закричал в потоке слез, что я должен молиться. Он поклялся, что мы оба упадем и разобьемся насмерть и что мы можем хотя бы молиться за спасение наших душ. На мгновение я задумался, практично ли молиться. Я предпочел звать на помощь. Наверное, люди в здании услышали мои вопли и послали за пожарниками. Мне искренне казалось, что прошло только две или три секунды после того, как я начал орать, когда пожарники пришли на крышу, схватили Луиджи и меня и закрепили подмостки.

На самом деле я висел на стене здания по крайней мере двадцать минут. Когда пожарники в конце концов втянули меня на крышу, я утратил всякий контроль. Я срыгнул на твердый пол крыши, меня выворачивало наизнанку от страха и гнусного запаха расплавленной смолы. Был очень жаркий день; смола на щелях неровных кровельных листов плавилась от жары. Это испытание было настолько ужасающим и тяжелым, что я не хотел его помнить, и в конце концов у меня началась галлюцинация, будто пожарники внесли меня в теплую желтую комнату. Они положили меня на чрезвычайно удобную кровать, и я спокойно заснул, в безопасности, надев свою пижаму, которую мне подали с вешалки.

Мое второе вспоминание было еще одним взрывом ни с чем не сравнимой силы. Во время приятной беседы с несколькими друзьями, без всяких видимых на то причин я вдруг затаил дыхание под влиянием мысли, воспоминания, которое вначале было туманным, а затем стало всепоглощающим переживанием. Его сила была настолько велика, что мне пришлось извиниться и на минутку отойти в угол. Мои друзья, по-видимому, поняли мою реакцию; они разошлись без слов. Я вспоминал происшествие, которое случилось в последнем классе средней школы.

Мы с моим лучшим другом ходили в школу мимо большого особняка с черным кованым железным забором по меньшей мере семи футов высотой и с заостренными зубцами по верху. За забором был широкий, хорошо ухоженный зеленый газон и огромная свирепая немецкая овчарка. Каждый день мы дразнили эту собаку, провоцируя ее кидаться на нас. Она физически останавливалась перед забором из кованого железа, но казалось, что ее ярость достигает нас. Для моего друга было удовольствием каждый день вступать с собакой в соревнование между сознанием и материей. Он становился в нескольких дюймах от морды собаки, которая высовывалась между железными прутьями по меньшей мере на шесть дюймов, и скалил зубы точно так же, как собака.

– Сдавайся, сдавайся! – кричал мой друг каждый раз. – Подчинись! Подчинись! Я намного сильнее тебя!

Его ежедневные проявления силы сознания, которые длились как минимум пять минут, ничуть не влияли на собаку, разве что приводили ее в еще большую ярость. Частью ритуала моего друга были его каждодневные уверения, что собака либо подчинится ему, либо умрет перед нами от сердечного приступа, вызванного яростью. Его убежденность была настолько глубокой, что я верил: однажды собака упадет замертво.

Как-то утром, когда мы подошли, собаки не было. Мы немного подождали, но собака не показывалась; потом мы увидели ее на другой стороне широкого газона. Она, по-видимому, была там чем-то занята, так что мы начали медленно уходить. Уголком глаза я заметил, что собака на полной скорости несется к нам. Когда она была где-то за шесть или семь футов от забора, она сделала гигантский прыжок через него. Я не сомневался, что она сейчас распорет себе живот об зубцы. Она чуть-чуть не задела их и упала на улицу, как мешок картошки.

Я тогда подумал, что она мертва; но она была только оглушена. Вдруг она поднялась и, вместо того чтобы гнаться за тем, кто приводил ее в ярость, побежала за мной. Я прыгнул на крышу машины, но машина была для собаки пустяком. Она прыгнула и оказалась почти на мне. Я слетел вниз и забрался на первое дерево поблизости, тонкое маленькое дерево, которое едва выдерживало мой вес. Я был уверен, что оно сломается посередине, отправив меня прямо в пасть собаке, и она загрызет меня до смерти.

На дереве я был почти вне ее досягаемости. Но собака снова прыгнула и щелкнула зубами, поймав меня за зад штанов и порвав их. Ее зубы даже зацепили мои ягодицы. Как только я оказался в безопасности на верхушке дерева, собака ушла. Она просто побежала по улице, возможно, в поисках моего друга.

В школьном медпункте медсестра сказала, что мне нужно попросить у владельца собаки справку о прививке от бешенства.

– Тебе нужно выяснить это, – сказала она строго. – Может быть, ты уже заразился бешенством. Если владелец откажется показать тебе справку о прививке, ты вправе вызвать полицию.

Я поговорил со сторожем особняка, в котором жила собака. Он обвинил меня в том, что я выманил на улицу самую ценную собаку хозяина, животное с родословной.

– Ты гляди, парень! – сказал он зло. – Собака потерялась. Владелец отправит тебя в тюрьму, если ты еще будешь нас беспокоить.

– Но у меня может быть бешенство, – сказал я искренне испуганным тоном.

– Мне до одного места, хоть бубонная чума, – рявкнул он. – Убирайся!

– Я вызову полицию, – сказал я.

– Вызывай, кого хочешь, – сказал он в ответ. – Если вызовешь полицию, мы натравим их на тебя. В этом доме у нас достаточно связей для этого!

Я поверил ему, и поэтому соврал медсестре, что собаку не смогли найти и у нее нет владельца.

– О Боже! – воскликнула она. – Тогда готовься к худшему. Может быть, мне придется послать тебя к доктору. – Она дала мне длинный список симптомов, за которыми я должен следить или ждать, пока они не проявятся. Она сказала, что уколы от бешенства очень болезненные, и их нужно делать подкожно в область живота.

– Я худшему врагу не пожелаю такого лечения, – сказала она, ввергая меня в страшный кошмар.

После этого началась моя первая настоящая депрессия. Я просто лежал в своей кровати, чувствуя каждый из перечисленных медсестрой симптомов. В конце концов я пошел в школьный медпункт и умолял медсестру сделать мне уколы от бешенства, как бы больно это ни было. Я закатил колоссальную сцену. Я впал в истерику. У меня не было никакого бешенства, но я полностью перестал владеть собой.

Я рассказал дону Хуану об этих двух моих вспоминаниях во всех деталях, ничего не пропуская. Он не делал никаких замечаний, только кивал головой вверх и вниз.

– В обоих вспоминаниях, дон Хуан, – сказал я, сам чувствуя крайнюю необходимость слышать свой голос, – я впал в обычную истерику. Мое тело дрожало. Меня тошнило. Я не хочу говорить, что я как будто был в этих переживаниях, потому что это неправда. Я был в самих переживаниях оба раза. И когда я больше не мог их выносить, я прыгал в мою нынешнюю жизнь. Для меня это был прыжок в будущее. Я обладал способностью перемещения во времени. Мой прыжок в прошлое не был внезапным; событие разворачивалось постепенно, как разворачиваются воспоминания. А вот в конце я внезапно прыгнул в будущее: в свою жизнь сейчас.

– Что-то в тебе явно начало рушиться, – сказал дон Хуан, когда я остановился. – Оно рушилось все время, но очень быстро восстанавливалось каждый раз, когда его опоры выходили из строя. Я чувствую, что оно сейчас рушится полностью.

После еще одной долгой паузы дон Хуан объяснил, что маги Древней Мексики считали, что, как он мне уже говорил, у нас есть два ума и только один из них действительно наш. Слова дона Хуана я всегда понимал так, что в уме есть две части, и одна из них всегда молчит, потому что другая часть силой запрещает ей самовыражаться. Я воспринимал все, что говорил дон Хуан, как метафору для объяснения заметного доминирования левого полушария мозга над правым, или чего-то в этом роде.

– В перепросмотре есть тайная возможность выбора, – сказал дон Хуан. – Точно так же, как тайная возможность выбора есть в смерти – возможность, которую находят только маги. В случае смерти тайная возможность в том, что люди могут сохранить свою жизненную силу и отказаться только от своего осознания, результата своей жизни. В случае перепросмотра тайная возможность выбора, которую нашли только маги, в том, чтобы предпочесть развивать свой истинный ум.

– Тревожные воспоминания, которые ты вспомнил, – продолжал он, – могли появиться только из твоего истинного ума. Другой ум, который у нас всех одинаков, – это, я сказал бы, дешевая модель: экономная мощность, подходящий для всех размер. Но эту тему мы обсудим позже. Сейчас мы рискуем приходом разрушительной силы. Силы, которая разрушит не тебя, – я имею в виду другое. Она разрушит то, что маги называют чужеродным устройством, которое есть в тебе и во всех остальных людях. Именно воздействие силы, которая нисходит на тебя, разрушая чужеродное устройство, вытаскивает магов из их синтаксиса.

Я внимательно слушал дона Хуана, но не сказал бы, что понял его слова. По какой-то странной причине, которая мне была настолько же неведома, как и причина моих ярких воспоминаний, я не мог задать ни одного вопроса.

– Я знаю, как тебе трудно, – вдруг сказал дон Хуан, – справиться с этой гранью твоей жизни. Каждый известный мне маг прошел через это. Мужчины, проходя через это, страдают бесконечно больше, чем женщины. Я полагаю, что в этом преимущество женщины – быть более выносливой. Маги Древней Мексики, действуя как группа, старались, как могли, смягчить удар этой разрушительной силы. В наши дни у нас нет возможностей действовать как группа, так что мы должны встречаться с этим в одиночестве. Мы должны напрячь все силы, чтобы в одиночестве встретить силу, которая вынесет нас из языка, потому что невозможно адекватно описать то, что происходит.

Дон Хуан был прав в том, что я не смогу подобрать объяснений или описать воздействие, оказанное на меня этими вспоминаниями. Дон Хуан сказал мне, что маги встречаются с неизвестным в самых повседневных происшествиях. Когда они сталкиваются с ним и не могут интерпретировать воспринимаемое, им приходится полагаться на руководство внешнего источника. Дон Хуан назвал этот источник бесконечностью, или голосом духа, и сказал, что, если маги не пытаются быть рациональными в том, что нельзя объяснить рационально, дух безошибочно говорит им, что есть что.

Благодаря дону Хуану я принял идею, что бесконечность – это сила, которая обладает голосом и осознает себя. Тем самым он подготовил меня быть всегда готовым услышать этот голос и всегда действовать эффективно и спонтанно, без предубеждений, ни о чем не судя заранее. Я нетерпеливо ждал, когда голос духа объяснит мне смысл моих вспоминаний, но ничего не происходило.

Однажды я был в книжном магазине, когда какая-то девушка узнала меня и подошла поговорить. Она была высокая и стройная, с неуверенным голосом маленькой девочки. Я старался вести себя так, чтобы она чувствовала себя свободнее, но вдруг ощутил мгновенное энергетическое изменение. Во мне включился сигнал тревоги, и, как уже бывало раньше, совершенно помимо моей воли, я вспомнил еще одно совершенно забытое событие из моей жизни.

На меня нахлынуло воспоминание о доме дедушки. Это была настоящая лавина, сильная до ужаса, и мне опять пришлось отойти в угол. Мое тело тряслось, как будто я простудился.

Мне было, наверное, восемь лет. Мой дедушка решил побеседовать со мной. Сначала он сказал мне, что его наивысший долг – направить меня по правильному пути. У меня было два двоюродных брата моего возраста: Альфредо и Луис. Мой дедушка безжалостно потребовал от меня признать, что Альфредо очень красив. В моем видении я услышал скрипучий, приглушенный голос деда.

– Альфредо не нужно никаких знакомств, – сказал он мне по этому поводу. – Ему нужно только присутствовать, и двери раскроются для него настежь, потому что все исповедуют культ красоты. Всем нравятся красивые люди. Все завидуют им, но стремятся быть с ними. Поверь мне. Я ведь тоже красив, правда?

Я искренне согласился с моим дедушкой. Он был действительно очень красивым мужчиной, тонкой кости, со смеющимися голубыми глазами и изящным точеным лицом с прекрасными скулами. Все в его лице было в полной гармонии – его нос, его рот, его глаза, его острый подбородок. У него на ушах росли светлые волоски, из-за чего он был похож на эльфа. Он знал все о себе и максимально использовал свои качества. Женщины обожали его, во-первых, как он говорил, за его красоту, а во-вторых, потому что он не представлял для них никакой угрозы. Он, конечно, пользовался всеми преимуществами этого.

– Твой кузен Альфредо – победитель, – продолжал мой дедушка. – Ему никогда не придется приходить без приглашения, потому что он всегда будет первым в списке гостей. Ты когда-нибудь замечал, как люди останавливаются на улице, чтобы посмотреть на него, и как они хотят прикоснуться к нему? Он настолько прекрасен, что я боюсь, он окажется задницей, но это уже другая тема. Скажем, он будет самой приятной задницей, какую только можно встретить.

Мой дедушка противопоставил Альфредо моего двоюродного брата Луиса. Он сказал, что Луис простодушный, немного глупый, но у него золотое сердце. А затем он внес в эту картину меня.

– Если продолжить дальше наше объяснение, – продолжал он, – то тебе придется честно признать, что Альфредо красивый, а Луис добрый. Теперь возьмем тебя; ты не красив и не добр. Ты настоящий сукин сын. Никто не будет приглашать тебя в гости. Тебе придется привыкнуть к мысли, что если ты собираешься быть на вечеринке, то тебе придется приходить туда без приглашения. Двери никогда не будут для тебя открыты так, как они будут открыты для Альфредо за красоту и для Луиса за доброту, так что тебе придется влезать через окно.

Его анализ трех своих внуков был настолько точным, что я заплакал из-за неотвратимости того, что он сказал. Чем больше я плакал, тем счастливее он становился. Он закончил свои доводы абсолютно уничтожающей рекомендацией.

– Незачем расстраиваться, – сказал он, – потому что нет ничего более захватывающего, чем забираться через окно. Для этого нужно быть сообразительным и активным. Тебе нужно за всем следить и быть готовым к бесконечным оскорблениям.

– Если тебе приходится забираться через окно, – продолжал он, – то это потому, что ты явно не в списке гостей; следовательно, твое присутствие совершенно нежелательно и тебе придется лезть из кожи вон, чтобы остаться. Единственный известный мне способ – это захватить контроль над всеми. Кричи! Требуй! Советуй! Пусть они почувствуют, что ты главный! Как можно тебя выкинуть, если ты главный?

Воспоминание об этой сцене вызвало у меня глубокое потрясение. Я похоронил это происшествие так глубоко, что полностью забыл о нем. Запомнил я навсегда лишь его совет всегда быть главным, который он, наверное, повторял мне снова и снова много лет.

У меня не было ни малейшей возможности исследовать это событие или подумать над ним, ибо еще одно забытое воспоминание всплыло на поверхность с такой же силой. В нем я был вместе с девушкой, с которой был обручен. В то время мы оба копили деньги на свадьбу и собственный дом. Я услышал, как я требую, чтобы у нас был общий счет в банке; я не был согласен ни на какие другие варианты. Я чувствовал настоятельную потребность прочитать ей лекцию о бережливости. Я услышал, как советую ей, где она должна покупать себе одежду и какой должна быть максимально допустимая цена.

Затем я увидел, как я даю уроки вождения ее младшей сестре и как я по-настоящему взбесился, когда она сказала, что собирается уехать из дома родителей. Заставляя ее отказаться от этого, я стал угрожать ей, что прекращу мои уроки. Она заплакала, признавшись мне, что у нее роман с боссом. Я выпрыгнул из машины и стал колотить по дверце ногами.

Но это было еще не все. Я услышал, как говорю отцу моей невесты, чтобы он не переезжал в Орегон, как планировал. Я кричал во весь голос, что это глупый поступок. Я действительно считал, что мои доводы против этого неопровержимы. Я представил ему цифры сметы, в которой дотошно подсчитал его убытки. Когда он не стал обращать на меня никакого внимания, я хлопнул дверью и ушел, трясясь от ярости. Моя невеста сидела в гостиной и играла на гитаре. Я выхватил гитару у нее из рук и закричал, что, вместо того чтобы играть на гитаре, она обнимает ее, как будто это больше чем предмет.

Мое желание навязывать свою волю распространялось на все на свете. Я ни для кого не делал исключения; кто бы ни был рядом со мной, он был здесь для того, чтобы я владел им и лепил из него, что хочу.

Мне уже не нужно было думать о значении моих ярких видений. Меня охватила какая-то абсолютная уверенность, как будто придя извне. Она сказала мне, что мое слабое место в том, что мне всегда быть в директорском кресле. Моим глубоко укоренившимся убеждением было стремление не просто быть главным, но к тому же еще и контролировать любую ситуацию. Мое воспитание укрепило это стремление, которое, наверное, было в самом начале эпизодическим, но в зрелом возрасте превратилось в глубокую необходимость.

Я без малейших сомнений осознавал, что в действие вступила бесконечность. Дон Хуан изобразил ее как сознательную силу, которая намеренно вмешивается в жизнь магов. И теперь она вмешивалась в мою жизнь. Я знал, что с помощью ярких воспоминаний этих забытых переживаний бесконечность указывает мне на силу и глубину моего стремления к контролю и таким образом готовит меня к чему-то трансцендентальному для меня самого. Я знал с пугающей уверенностью, что скоро что-то отнимет у меня любую возможность контролировать и что мне больше всего нужны трезвость, гибкость и отрешенность[14], чтобы встретиться с тем, приближение чего я предчувствовал.

Естественно, я рассказал все это дону Хуану, описав во всех подробностях свои домыслы и озарения о возможном значении моего вспоминания.

Дон Хуан добродушно рассмеялся.

– Все это психологические преувеличения с твоей стороны. Ты принимаешь желаемое за действительное, – сказал он. – Ты, как обычно, ищешь объяснений с линейной зависимостью причины и следствия. Твое воспоминание становятся все более ярким, все более безумным для тебя, потому что, как я уже говорил, ты начал необратимый процесс. Всплывает твой истинный ум, просыпаясь от пожизненной летаргии.

– Бесконечность заявляет на тебя права, – продолжал он. – Какие бы средства она ни использовала, чтобы указать это тебе, у тебя не должно быть никаких других обоснований, никаких других причин, никаких других ценностей, кроме этой. Но ты должен приготовиться к бешеным атакам бесконечности. Ты должен быть в состоянии постоянной собранности перед ударом огромной мощности. Это тот здоровый и трезвый путь, на котором маги встречают бесконечность.

Слова дона Хуана оставили у меня неприятный привкус во рту. Я действительно чувствовал приближающуюся ко мне атаку и боялся ее. Поскольку я всю жизнь прятался за какой-то чрезмерной активностью, я и теперь с головой погрузился в работу. Я читал лекции на занятиях, которые вели мои друзья в разных школах в Южной Калифорнии. Я много писал. Могу сказать без преувеличения, что я выкинул десятки рукописей в мусорное ведро, потому что они не соответствовали обязательным требованиям, которые дон Хуан описал мне как знак того, что написанное подходит для бесконечности.

Он сказал, что все мои действия должны быть магическим актом. Актом, свободным от вторгающихся ожиданий, опасений неудачи, надежд на успех. Свободными от культа «я». Все, что я делаю, должно было быть импровизацией; магическим делом, в котором я свободно открываюсь импульсам бесконечного.

Однажды вечером я сидел за письменным столом, готовясь к ежедневной работе над рукописями. На мгновение закружилась голова. Я подумал, что мне стало дурно, потому что я слишком быстро поднялся с коврика, на котором делал упражнения. Мое зрение затуманилось. Перед глазами поплыли желтые пятна. Я думал, что сейчас потеряю сознание. Приступ слабости становился все тяжелее. Передо мной было огромное красное пятно. Я начал глубоко дышать, пытаясь успокоить возбуждение, которое вызывало это зрительное искажение. Я стал необыкновенно спокоен – настолько, что заметил, что окружен непроницаемой темнотой. В уме проскочила мысль, что я все-таки потерял сознание. Но я мог ощущать свой стул, стол; я мог чувствовать все вокруг в окружающей меня темноте.

Дон Хуан говорил, что маги его линии считают одним из самых желанных результатов внутреннего безмолвия определенную игру энергии, которой всегда предшествует сильная эмоция. Он считал, что мои вспоминания были способом предельно возбудить меня, чтобы я пережил эту игру. Такая игра проявляется в оттенках, которые проецируются на любые сцены в мире повседневной жизни – будь то гора, небо, стена или просто ладони. Он объяснил, что эта игра оттенков начинается с появления бледного сиреневого мазка на горизонте. Со временем этот сиреневый мазок начинает расширяться, пока не охватывает весь видимый горизонт, как надвигающиеся грозовые тучи.

Он заверил меня, что потом показывается красное пятно своеобразного ярко-гранатового оттенка, как бы прорывающееся сквозь сиреневые облака. Он сказал, что по мере того, как маги становятся все более дисциплинированными и опытными, гранатовое пятно расширяется и в конце концов взрывается в виде мыслей или видений – или, в случае грамотного человека, в написанные слова; маги либо наблюдают видения, порожденные энергией, либо слышат мысли, произносимые как слова, либо читают написанные слова.

В этот вечер за моим столом я не видел никаких сиреневых мазков и никаких надвигающихся туч. Я был уверен, что у меня нет той дисциплины, которая требуется магам для такой игры энергии, но передо мной было огромное гранатово-красное пятно. Это огромное пятно без никаких вступлений взорвалось в виде разрозненных слов, которые я читал, как будто с листа бумаги, выдвигающегося из печатной машинки. Слова двигались передо мной с такой огромной скоростью, что было невозможно успеть хоть что-то понять. Затем я услышал голос, что-то описывающий мне. И опять же, скорость голоса не подходила для моих ушей. Слова были искажены, было невозможно услышать хоть что-нибудь осмысленное.

Словно этого было недостаточно, я начал видеть живые сцены, похожие на сцены в снах после тяжелой еды. Они были гротескными, темными, зловещими. Я начал кружиться, и кружился, пока меня не затошнило. Все событие на этом закончилось. Я чувствовал воздействие того, что произошло со мной, в каждой мышце своего тела. Я был истощен. Это бурное нападение разозлило и расстроило меня.

Я поспешил в дом дона Хуана, чтобы рассказать ему об этом случае. Я чувствовал, что мне как никогда нужна помощь.

– Ни в магах, ни в магии нет ни капли мягкости, – заметил дон Хуан, выслушав мой рассказ. – Бесконечность впервые напала на тебя таким способом. Это была молниеносная атака. Это был полный захват твоих способностей. Что касается скорости твоих видений, тебе самому нужно будет научиться ее регулировать. Для некоторых магов это задача на всю жизнь. Но с этого момента энергия будет казаться тебе проецируемой на движущийся экран.

– Понимаешь ли ты то, что проецируется, – продолжал он, – это другой вопрос. Чтобы давать точную интерпретацию, тебе нужен опыт. Мой совет тебе: не смущаться и начать сейчас. Читай энергию на стене! Всплывает твой настоящий ум, и он не имеет никакого отношения к уму, который является чужеродным устройством. Пусть твой настоящий ум регулирует скорость. Будь безмолвен и не беспокойся, что бы ни происходило.

– Но, дон Хуан, возможно ли все это? Действительно можно читать энергию, как будто это текст? – спросил я, ошеломленный этой идеей.

– Конечно, это возможно! – сказал он в ответ. – В твоем случае это не только возможно, это уже происходит с тобой.

– Но зачем читать энергию, как будто это текст? – настаивал я. Но это был риторический вопрос.

– Это притворство с твоей стороны, – сказал он. – Если ты читаешь текст, ты можешь повторить его дословно. Но если бы ты попробовал быть не читателем бесконечности, а зрителем бесконечности, оказалось бы, что ты не можешь описать увиденное, и в итоге ты лепетал бы бессмыслицу, не умея передать словами то, что наблюдал. Точно так же, как если бы ты попробовал услышать энергию. Это, конечно, твоя специфика. В любом случае, выбор делает бесконечность. Воин-странник просто молча соглашается с этим выбором.

– Но прежде всего, – добавил он после обдуманной паузы, – не теряйся из-за того, что не можешь описать это событие. Оно за пределами синтаксиса нашего языка.

Глава 12. Странствие по темному морю осознания

– Теперь мы можем немного яснее поговорить о внутреннем безмолвии, – сказал дон Хуан.

Его высказывание настолько не относилось к предыдущей теме разговора, что удивило меня. После полудня он несколько часов рассказывал мне о злоключениях, которые испытали индейцы яки после больших войн двадцатых годов, когда правительство Мексики депортировало их из родных мест в штате Сонора в Северной Мексике для работы на плантациях сахарного тростника в Центральной и Южной Мексике. Дон Хуан рассказал мне несколько потрясающих, горьких историй о яки, о политических интригах и предательстве, о лишениях и человеческих страданиях.

У меня было чувство, что дон Хуан готовит меня к чему-то, потому что он знал: меня хлебом не корми, только дай послушать такие рассказы. В то время у меня было обостренное чувство социальной справедливости и честной игры.

– Окружающие тебя обстоятельства могут позволить тебе приобрести больше энергии, – продолжал он. – Ты начал перепросмотр всей своей жизни; ты впервые посмотрел на своих друзей так, как будто они находятся на витрине; ты абсолютно самостоятельно, своими собственными усилиями пришел к своему переломному моменту; ты прекратил свой бизнес; и главное, ты скопил достаточно внутреннего безмолвия. Благодаря всему этому ты смог совершить странствие по темному морю осознания.

– Встреча со мной в том выбранном нами городе была таким путешествием, – продолжал он. – Я знаю, что у тебя почти всплыл на поверхность решающий вопрос и что на мгновение ты задал его себе: действительно ли я приходил к тебе домой? Мой приход к тебе не был для тебя сном. Я был реален, ты согласен?

– Ты был так же реален, как и все остальное, – сказал я.

Я почти забыл об этих событиях, но помнил, насколько странным мне показалось то, как он смог найти мою квартиру. Я отбросил свое удивление, просто предположив, что он разузнал у кого-то мой новый адрес. Хотя, задумайся я об этом глубже, я не смог бы назвать никого, кто знал бы тогда, где я живу.