Помоги проекту - поделись книгой:
Навстречу нам по Ладожскому озеру идет четырехпалубный чекист «Юрий Андропов» под трехцветным флагом российской демократии. Ну а мы сами плывем на четырехпалубном совписателе «Леониде Соболеве». Когда заказывал билет, немного перепутал: подумал, что пароход называется «Леонид Собинов» в честь сладкозвучного певца, и, только погрузившись, сообразил, что отправляюсь в путешествие на (из словаря) Леон. Сер. Соболеве (1898–1971), Герое Соц. Труда, лауреате Гос. пр. СССР (1943 г. — значит, Сталинская!), депутате ВС СССР и чл. През. ВС СССР. Да я ведь его помню: крупный мужчина с крохотным носиком, добротные, не без шика скроенные пиджаки с золотишком наград в петлицах, мастер соцреализма, которого Хрущев называл самым лучшим беспартийным коммунистом и который даже в Союзе советских писателей выделялся своей всеобъемлющей сервильностью.
Да что там говорить, почти все попадавшиеся на пути из Москвы в Питер корабли несли все те же гордые имена: «Валериан Куйбышев», «Александр Фадеев», «Серго Орджоникидзе», все в отличной форме, один только «Карл Маркс» порядком ржавый и прогнивший. С одной стороны, это как бы логично: все-таки жил ведь народ, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, с другой стороны, присутствует в этом и некий обжигающий конфуз: вряд ли предвидел этот народ над собой флаги либеральной буржуазной республики.
Впрочем, кому тут более неуютно, флагам или именам, если учесть, что на клотиках вьются красные вымпелы пароходства с золотой звездой, то есть почти символы коммунистического Вьетнама? Да и буржуазную ли республику представляет наш триколор?
Картина, в общем, довольно типичная для нынешней России, где отвержение тоталитарного прошлого уже давно прошло свой пик и ненавязчиво превратилось в теплую, немного даже душещипательную ностальгию по Советам. Двуглавые орлы здесь нередко соседствуют с пролетарской эмблемой «серпа-и-молота» — иногда просто на одном отдельно взятом военнослужащем или на фронтоне официального здания. Как-то так получилось, что для множества людей принятие императорского герба совсем не означает отказа от символов «пролетарской солидарности». Коммунисты в Думе не так уж не правы, когда говорят, что народ с легкой душой воспримет возвращение к прежней символике, к мелодии сталинского Гимна Советского Союза. Тому пример подал в своей белорусской вотчине президент Лукашенко, и народ даже как бы не без удовольствия вернулся к бляхам и цветам социалистической республики. Впрочем, похоже на то, что геральдики смешаются, вещая птица возьмет в лапы советское скрещение тупого и острого, как когда-то германский имперский орел оседлал арийскую свастику.
Провозглашенная Кремлем в прошлом году политика «национального согласия» — давайте перестанем делить друг друга на белых и красных! — вполне соответствует странному оцепенению, слюнявой советской ностальгии, если не распространению пугающей, хоть и вялотекущей, шизофрении. Власть то намекает на свою правопреемственность после рухнувшего режима, то впрямую подчеркивает ее. Мы отступили от курса не потому, что хотели разрушить, а потому, что хотели спасти то, что можно спасти для того, чтобы окрепнуть и снова пойти вперед. Куда вперед, не уточняется, но, боже упаси, никакой революции мы не производим, то, что мы производим, называется реформой. Националистический популизм власти, по сути дела, мало отличается от националистической риторики коммунистов и жириновцев. Редко услышишь теперь то, что в начале движения было в ходу желание увидеть Россию уважаемым членом мирового сообщества демократий, зато уж разговоров и восклицаний о величии и «особом пути» хоть отбавляй. Разве только президент, который по долгу службы всегда обращается не только к внутренней, но и к международной аудитории, добавляет к постулату величия скромную приправу прежней терминологии.
Давно уже перестали в России сбрасывать с постаментов коммунистических идолов. Во всех городах вдоль великого российского водного пути стоят гранитные или бронзовые большевики, то Киров, то Куйбышев в своих партийных фуражках и сапожищах. Великий Ленин то устремляет свой перст в небеса, «к новым вершинам!», то указует им вниз, «здесь копайте, товарищи!».
Свержение статуи Дзержинского 21 августа 1991-го стало символом новой свободы, колоссального духовного взлета еще вчера полностью порабощенного народа. Этот Дзержинский давно уже вернулся в вертикальное положение. Стоит он хоть и скромно на задах Центра искусств у Крымского моста, однако невежливые слова на его постаменте — «палач», «свинья», «ублюдок» — тщательно замазаны. Следует тут также указать на топографически довольно странную близость «железного Феликса» к новому гиганту — «бронзовому Петру», под которым почему-то никак не тонет диснейлендовский малый кораблик.
В то же время крест, воздвигнутый в 1991-м на площади Революции «в память людей, погибших в борьбе с коммунизмом», оскверненный и уничтоженный анпиловскими подонками, никто и не думает восстанавливать. О нем даже не вспоминают, общество делает вид, что на этом месте никогда ничего не воздвигалось.
В центре Ярославля фасад какого-то правительственного здания украшает большой рельеф в память «выдающегося деятеля партии и государства Юрия Владимировича Андропова», и в то же время родственники и друзья одной из жертв этого «в.д.п.г.», великого барда Александра Галича, не могут получить разрешения на установку мемориальной доски в московском переулке, где жил поэт.
В городе Свирьстрой у подножия толстозадого в сапогах и фуражке большевика я спросил у местного мужичка: «Зачем он вам?» Ленинской хитрецой залукавились глазки. «Да так, на всякий случай». Вот он, здравый смысл раздвоенного сознания! В городе Мышкин я остановился у невероятно широкого, с приплюснутой башкой Ильича. Экскурсовод рассказывал группе туристов, как происходило строительство выдающегося сооружения. С кладбища стаскивались купеческие надгробия (Мышкин когда-то был центром процветающей торговли), их разбивали в мраморную крошку, которая затем становилась составным элементом какой-то каши, из коей лепилось идолище. Для измельчения крестов и ангельских фигур привлекались местные школьники. Они за эту работу награждались билетами в кино. Экскурсоводша повествовала бесстрастно, однако мне показалось, что она ждет какой-то эмоциональной реакции со стороны своей паствы, чтобы рассказать еще что-то. Никакой эмоциональной реакции не последовало. Раз Ленин стоит, значит, так и полагается, из чего бы он ни был сделан. Что бы ни писалось о деяниях вождя в прессе, какие бы его записочки ни извлекались из архивов — вроде тех, например, что вошли в книгу генерала Волкогонова, в которых инстанциям давались указания, какое количество людей «необходимо повесить» в той или иной губернии, — огромное множество народа по-прежнему убеждено, что главная святыня государства содержится в мавзолее на Красной площади. Непостижимым образом этому множеству не приходит в голову, что сохранение нечистых мощей на поверхности главного града противоречит великолепному восстановлению храма Христа Спасителя. Церковь молчит.
Ежедневно по телевизору проползают блики и доносится тошнотворное эхо гнусной «великой эпохи». В телекомпаниях, оказывается, в репертуарных отделах сидят молодые снобы, что ностальгируют по эстетике их папаш. То «Волга-Волга» расцветает апофеозом народного счастья и веселья на берегах канала, построенного армией заключенных. То Чапай косит из пулеметов цепи подлых беляков. То появляется на экранах «Судьба барабанщика», романтический детский фильм тридцатых годов, в котором юный герой разоблачает гнездо троцкистов и шпионов и доносит на них доблестным рыцарям НКВД. А то вдруг видишь нечто совсем уже абракадабристое, псевдомужицкий кинофильм «Стряпуха» по сценарию Анатолия Софронова, этого пугала либеральной интеллигенции пятидесятых и шестидесятых годов. Репертуар составляется не только по капризу снобистского руководства, переехавшего с ультразападного направления на магистраль соцреализма, но и по требованию телезрителей, которые, оказывается, соскучились по «добрым старым временам». В оправдание такого сдвига приводится рейтинг советских фильмов: он очень высок.
Без комментариев и даже без иронической интонации проскальзывают по экранам документальные кадры великих лет: то вручение ордена Ленина Молдавской ССР, то покорение целинных земель, то успехи «Острова свободы».
Из всех государственных учреждений прилежнее всех платит дань прошлому Федеральная служба безопасности. Для них слово «чекист» — это не синоним гестаповца, а, наоборот, воплощение всего самого светлого и самого честного. В обществе уже перестали поднимать вопрос о раскрытии чекистских архивов. Все знают, что органы не дадут замазать грязью кожаные куртки и шевиотовые штаны «рыцарей революции». Управление по связи с общественностью и прессой лжет в самых лучших кагэбэшных традициях. Если, скажем, в Польше разоблачают какого-нибудь высокопоставленного агента КГБ, Татьяна Самолис тут же заявляет, что это вздор, что органы никогда никого не вербовали в социалистических странах, потому что на это существовал запрет самого товарища Сталина. Если же в нашей печати вдруг появляются разоблачения, скажем, по поводу применения ядовитых веществ против Солженицына и Войновича, генерал Кандауров едва ли не поднимает это на смех, говоря, что это уж совсем полный вздор, потому что, ну, подумайте сами, товарищи, ну как могли наши чекисты заниматься такими гадостями.
Во многих нынешних псевдосенсационных публикациях чувствуется знакомый почерк «органов»: они, похоже, бывают направлены на то, чтобы заглушить разговоры о прежних преступлениях, «погасить большой огонь малым», повести мысль в ложном направлении. Опубликованная этим ведомством статистика массовых репрессий, якобы являющаяся результатом серьезной научно-архивной работы, поражает своей скромностью: цифры оказываются во много раз ниже всем уже хорошо известных. Что уж говорить о мемуарах чекистов! Хорошо известный генерал Бобков в своей книге представляет Пятое управление ГБ брежневских лет чуть ли не тайным орденом благодетелей искусства: они и картины пытались спасти во время «бульдозерной выставки», они и «Метрополь» пытались опубликовать, несмотря на его низкое идейно-художественное содержание.
В этом учреждении даже и не поднимается вопрос о том, является ли ФСБ продолжателем славных традиций. Ну разумеется, а как же иначе, ведь мы же все славные, стойкие и несгибаемые чекисты, а те, кто во время холодной войны «работал на Запад», включая даже такого героя, как Олег Пеньковский, который, возможно, предотвратил ядерную войну, — гнусные предатели, им нет прощения. Публика же встречает такой подход не то что с восторгом, но с пониманием: «чекисты» — ведь это те, которые «с горячим сердцем и чистыми руками», ведь так мы, кажется, учили в «добрые старые времена». Между тем что бы стоило нынешним органам заявить с предельной ясностью: мы новые, мы другие, мы полностью отмежевываемся от позорного прошлого?!
Вспоминая все это после очередных российских трехмесячных каникул, я вовсе не имею в виду, что в России происходит реставрация коммунизма. До этого пока не дошло и, даст бог, не дойдет. Составив команду молодой администрации, президент отчетливо показал, что он отошел от прежних двусмысленностей и идет по пути реформ. Впервые за несколько лет появилась надежда, что новым, идеологически чистым людям в правительстве удастся преодолеть многие дестабилизирующие факторы, то есть прикрутить коррупцию, срезать невыплаты пенсий и зарплат, обуздать криминальные кланы, и если уж нельзя в России совсем уйти от взяточничества и воровства, то хотя бы установить им некие не высказанные, но ощутимые лимиты. Как раз этим летом у меня впервые появилось ощущение, что страна начинает приспосабливаться к новым, не казарменным условиям жизни, что в экономическом тоннеле появляются какие-то проблески, и все-таки… Что все-таки? А вот что.
Мелкие эти, казалось бы, незначительные, казалось бы, внешние признаки совсем еще не расшатанной связи с прошлым указывают, по моему убеждению, на серьезное раздвоение общественного сознания. Приведу здесь лишь два, но чрезвычайно важных для новой России, да и для всех новых независимых государств, а стало быть, и для всех соответствующих геополитических регионов, сдвига.
Давно уже укоренилось валить вину за нынешние трудности на «демократов». Это они, злокозненные, привели нашу еще недавно великую страну в такое бедственное состояние. Возьмите хотя бы демографические показатели. Самый вопиющий из них — это показатель продолжительности жизни. Никогда еще он не опускался так низко, как за последние годы. Этот аргумент среди множества прочих обрушил на меня некий солидный гражданин, по внешности напоминающий какого-нибудь специалиста «оборонки», на встрече с читателями в книжном магазине «Библиоглобус». Да не слушайте вы его, В.П., зашумели читатели, жаждавшие поговорить о литературе, не вступайте с ним в спор!
Хорошо, не будем спорить, однако позвольте все же остановиться хотя бы на демографическом показателе продолжительности жизни. Во-первых, мы знаем сейчас цену советской демографии, основанной на марксистско-ленинской методологии, но больше на текущих директивах руководящих органов. А во-вторых, не кажется ли вам, господа, что такой корневой показатель, как продолжительность жизни, просто не мог так сильно измениться в результате крушения коммунизма, то есть за последние пять лет. Не кажется ли вам, что этот показатель пришел к нынешним цифрам как раз в результате беззаконной власти, умудрившейся за семьдесят лет своего существования привести население к долгому массовому голоду по крайней мере четыре раза: в результате «военного коммунизма», в результате коллективизации, к массовому голоду в многомиллионном ГУЛАГе, к массовому голоду военных и послевоенных лет и, наконец, к многолетнему ущербному низкокачественному питанию практически всех пятилеток, несмотря на вдохновляющее производство «чугуна и стали»? Добавьте к этому массовые репрессии, вечное чувство страха, ужасающее отсутствие свобод и радостей жизни, и вы тогда поймете, почему снизился этот важнейший демографический показатель.
Мой оппонент закричал, что я провожу в книжном магазине проправительственную агитацию. Он был колоссально возмущен, очевидно, оттого, что я отбирал у него самое святое, самое антидемократическое — «показатель продолжительности жизни». Публика, однако, не очень-то активно встала на мою сторону. У всех, даже у либералов, как-то укоренилось в башках отношение к брежневским годам как к временам «сытого застоя».
Забыли уже о чудовищных очередях за самыми основными продуктами, забыли и о качестве того, что в результате этих стояний приносили домой: «суповой набор» ли это был, то есть горсточка костей, или химический маргарин, или заворачивающаяся в быстро чернеющую трубку колбаса, или едкий кефир. Забыли о том, как неделями рыскали по Москве, чтобы достать туфли или теплые сапоги, забыли о том, сколько денег давали на лапу, чтобы получить хоть крохотный доступ к товарам, которые сейчас в огромных количествах присутствуют повсюду — и в столицах, и в Астрахани, и в Угличе — и только лишь просят: купи, купи!
— Вы, Василий Павлович, наверное, в деревне никогда не бывали, — сказал мне один оппонент, сильно ностальгирующий по советскому прошлому. — Видели бы вы, во что деревня наша превратилась! Все наши МТС разрушены и заброшены! Ну скажите, когда вы последний раз были в деревне?
Я был в деревне за неделю до этого разговора. Это было большое село Горицы Вологодской губернии. Вот некоторые впечатления, оставшиеся в памяти после многочасового блуждания по холмистой этой топографии над любезнейшими просторами русского Севера. МТС там действительно превратилась в свалку ржавого металла, однако вид ржавой сельхозтехники вовсе не был для меня новинкой, немало ее я повидал на просторах родины чудесной во все времена борьбы и побед.
Знаменитый Горицынский монастырь XVI века, где когда-то томилась еще Мария Нагая, пройдя через все советские трансформации в качестве то приюта для убогих, то общежития, то опять же все тех же МТС и выйдя из них с обвалившимися потолками, помятыми куполами и перегнутыми, перекрученными крестами, теперь возвращен церкви и стал понемногу восстанавливаться, во всяком случае в доме монашеских келий вставляют новые рамы. Неподалеку от монастыря, над откосом к реке, питерские религиозные интеллигенты своими руками и без всякой оплаты восстановили маленькую Введенскую церковь, а это было нелегко, учитывая тот факт, что в храме десятилетиями ночевали тракторы.
Интересный и, кстати, весьма характерный для всей России момент присутствует и в Горицах — большой размах частного жилого строительства, то тут, то там видишь свежие срубы и только что наведенные крыши. Стройматериалов сейчас хоть пруд пруди. Самый удивительный сюрприз, однако, ждал меня в сельпо.
Вот уж никогда не думал, что под этой вывеской найду чистый и светлый зал и увижу на прилавках три сорта дешевой, но вполне миловидной колбасы, большущий куб масла без мазутных подтеков, сыр, яйца, сельдей, хоть и чумазых, но многочисленных, сахарные пряники, разные конфеты, шоколад, чай в пакетиках на выбор, цейлонский и «Липтон», и много всего прочего. Эва, да вы тут прямо нам коммунизм какой-то описываете, скажет ностальгирующий читатель. Не коммунизм, милостивые государи, а самый обыкновенный капитализм.
— Это потому там все лежит, что спроса нет, — снисходительно пояснил мне мой московский оппонент. — Людям не на что покупать.
Мне вспомнилось, что точно так же в советские годы пропаганда объясняла западное изобилие. Получалось так, что капиталисты устраивают показуху из своих товаров, прекрасно зная, что их не купят.
— Простите, сударь, но товары не могут появиться там, где нет спроса. Это первое правило свободной торговли. Товары приходят туда, где есть спрос.
Был там, впрочем, и некоторый дефицит. Несколько женщин ждали хлебный фургон, хотя на полках лежали «кирпичи» и батоны. Оказалось, ждут «кирилловского», знаменитого своей поджаренной корочкой и мягкой сердцевиной.
В течение недели моими соседями по столу в пароходном ресторане была семья научных работников.
— Мы живем сейчас в шесть раз хуже, чем раньше, — сказали мне они. Не в пять раз и не в десять, а именно в шесть, значит, был тут точный расчет. — С нашими нынешними зарплатами на пароходе по Волге не поплывешь.
Я удивился:
— Но вот плывете же.
— А это только потому, что у Генаши руки золотые, — сказала жена, и муж ответил ей ласковой улыбкой. Золотые руки, по всей вероятности, в калькуляцию не включались.
— Да вы не думайте, ВП, что мы против демократии, — продолжали они. — Мы за. Все-таки общество стало другим, отказалось от догм, расцветает религия, свобода печати, мы вышли из изоляции на международной арене. А все-таки так демократию не делают, как у нас. Народ не может простить массового ограбления, когда за одну ночь все его сбережения превратились в труху. А чубайсовские ваучеры, ведь это же сплошное надувательство!
Я согласился. Это были действительно тяжелые моменты, но ведь нельзя все-таки забывать, что вскоре народу, при непосредственном, кстати, участии Чубайса, этого бесспорно выдающегося деятеля последних лет, были даны в личное распоряжение совершенно неслыханные прежде материальные ценности.
— О чем вы говорите, ВП, — с возмущением воскликнули эти милые люди, — какие еще материальные ценности были даны народу?
— Да квартиры-то, — напомнил я, — ведь квартиры-то приватизированные стоят гораздо больше, чем пропавшие сбережения.
Мои собеседники, потрясенные, ничего мне не ответили и отправились на прогулку по палубе. Пока я допивал свое вино, они несколько раз прошли мимо ресторанных окон. По их жестикуляции и мимике было видно, что они обсуждают начисто забытый фактор приватизации квартир.
Вот это страннейшая история. У гигантских советских люмпенских масс впервые появилось что-то вроде собственности, их квартиры, которые они могут в любой момент продать или отписать по наследству детям и внукам. Никто об этом, однако, никогда не вспоминает и не ставит этого в заслугу демократам, очевидно, потому, что это не принадлежит к «добрым старым временам», когда все — вернее, почти все — были одинаково нищими, а квартиры принадлежали нашему единственному хозяину, совдепу. Интересно, что и нынешняя власть никогда не ставит этого себе в заслугу, уж не знаю почему.
Второй важнейший сдвиг, происходящий в обществе в связи с развивающейся ностальгией, читай — шизофренией, относится к нынешнему российскому восприятию Запада. В начале перестройки все были без ума от Запада, от Америки. Доходило до курьезов. Помнится, в январе 1991 года, когда в московских магазинах было шаром покати, когда стремительно надвигалась настоящая разруха, а в воздухе пахло не столько грозой, сколько вонью загаженных подъездов и подворотен, все надежды связывались только с Западом. Может, хоть они там не дадут нам пропасть! Иные граждане доходили до того, что жаждали какой-то курьезнейшей западной оккупации. Хоть бы уж Америка нас в конце концов завоевала — эту фразу я слышал не раз в те времена. Стереотип отношений с Америкой не позволял третьего варианта: или мы ее завоюем, или она нас. Пусть уж лучше она нас: там продуктов так много, что и на нашу долю хватит.
Между тем третий вариант как раз и вырастал в полный рост. Приходила западная помощь. Немцы стучались в бедные дома: Матка! Млеко! Яйки! Тетушки шарахались в ужасе: да что вы, немцы, у нас нет ничего! Немцы оставляли у дверей пакеты с «млеком» и «яйками». Отпущенная Гайдаром торговля начала понемногу, а потом все сильнее и сильнее заполнять рынок западными продуктами. Американский доллар утвердился по всей стране как вторая, стабилизирующая валюта. Дальнейшее стало очевидным, на каждом углу и в каждом магазине. Гниль вытеснялась яркими и свежими пятнами западного вмешательства.
Тогда вновь начали проявляться довольно противные черты нашего национального характера. Как в период Второй мировой войны народ был приучен саркастически усмехаться по поводу «свиной тушенки», которая, без всяких преувеличений, спасла миллионы жизней и миллионы детей избавила от, казалось бы, неизбежного рахита, так и сейчас начали сначала добродушно, а потом, насытившись, даже с некоторой злобцой высмеивать так называемые «ножки Буша». Приходится признать, что чувство благодарности не очень-то гипертрофически развито у нашего народа.
Нынче летом я пребывал едва ли не в постоянном удивлении. Что бы ни понадобилось, имеется в наличии. Выйдешь на Солянку, и любой товар к твоим услугам, будь это напиток, или фрукты, или электрочайник, или бумага к принтеру. Мало того, предлагается выбор почти на европейском уровне. Пусть продавщицы по укоренившейся советской привычке еще хамят, однако они уже не в силах притырить все это добро под прилавком. Наплыв западной продукции покончил с вечным советским дефицитом.
И все же нельзя ведь этого признать и поблагодарить судьбу за такие разительные перемены. Распространяется мнение, что Запад «сплавляет» нам товары пониженного качества. В эту «дезу» верят даже многие просвещенные, не раз побывавшие за границей люди. Послушайте, говоришь им, этого не может быть. Большие многонациональные фирмы крепче всего держатся именно за свои стандарты. Эти стандарты качества для них гораздо важнее сомнительных выгод от пересортицы. Им даже в головы не приходит подсунуть что-то плохое под видом хорошего. То, что похуже, просто дешевле, хотя тоже вполне доброкачественное. Ну помните, ну вы же помните, «осетрина не бывает второй свежести»! Другое дело, что наши купцы иной раз химичат, всовывают что-то залежалое, а вы не обращаете внимания на срок годности. Похоже, что вы правы, говорят просвещенные люди, но непросвещенных, увы, гораздо больше, и они с удовольствием подхватывают любой антизападный бред.
Нередко видишь, как в магазинах тетушки задирают нос при виде какой-нибудь французской сметаны.
— Дожили, уже и сметаны у нас своей нет!
Нет сомнения, в эти возгласы вкладывается какое-то патриотическое содержание.
— А всегда ли у вас была сметана при вашей власти? — спросил я.
— Всегда! — с ярким вызовом вскричала дама, уже набившая сумку западными «второсортными» товарами.
— Наверное, вы к закрытому распределителю были прикреплены, сударыня, — предположил я.
Дама запылала еще жарче.
— Какие сейчас все стали смелые! — восклицала она. — Раньше-то, небось, нос боялись высунуть, а теперь нападают на наше прошлое!
Такая странная дискуссия возникла вокруг сметаны. Публика, находившаяся в магазине, пожимала плечами. Трудно сказать, понимали ли они, что теперь у патриотической сметаны такие же права, как и у заморской. По телевизору же что ни день крупные дядьки, еще вчера развалившие свои колхозы, солидно рассуждают о необходимости «продовольственной независимости». Опять, что ли, осажденную крепость предвидят?
Интересную трансформацию претерпели российские взгляды на Америку. Еще вчера заокеанская цивилизация была для россиян образцом во многих отношениях. Теперь, когда дела чуть-чуть пошли на лад, россиянин занимает позу «мы сами с усами». Больше того, заокеанская держава нередко становится объектом снисходительности, а то и раздраженного пренебрежения.
Недавно зашел я в знакомый бар Рэндом Хиллс неподалеку от нашего района и заказал чай и пару сэндвичей. Вытащил русскую газету и зачитался.
— Послушайте, Вакс, — сказал мне бартендер, — у вас чай остынет. Чем это вы так зачитались?
Статья называлась «Америка, страна ублюдков», написана она была московским журналистом далеко не последнего десятка.
— Вот пишут, Рик, какое тут у нас в Америке говно.
— Вот это интересно, — сказал Рик, которому в этот час нечего было делать. — Переведите мне что-нибудь оттуда.
Журналист писал, что раньше он Америкой очень увлекался, а вот теперь понял, что это бросовое общество без всякого исторического будущего, а население этой страны — сплошные ублюдки.
В этой стране ничего не происходит, пишет он, там чепуховые новости, там только жрут, жрут и жрут. Америка превращается в общество отвратительных толстяков, заглатывающих огромное количество своих невкусных продуктов. Они ничем не интересуются, кроме кегельбанов, где они прогоняют через себя галлоны своего жидкого пива, и своей безобразной борьбы, в которой спорт подменен деревенским трюкачеством. Нет ничего скучнее, чем жить в Америке. Их секс — это одни только разговоры о сексе. Их мораль — это просто полусонное состояние. Их вкусы — это сплошной примитив. И приличного костюма не сошьют в Америке, а их автомобили специально так сделаны, чтобы через три года развалиться и заставить американских толстозадых губошлепов снова влезать в банковский кредит. Единственное, о чем еще они могут заставить себя пошевелить унылыми мозгами, это их пресловутая «политическая корректность», система, эффективно втягивающая это общество в нового типа тоталитаризм. Короче говоря, если раньше этот журналист мечтал побывать в Америке, сейчас ему совсем не хочется в эту страну ублюдков. Вот так тут пишут, Рик.
Бартендер молчал. Большие его усы, обычно закрученные кверху а-ля лорд Китченер, казалось, выставились вперед, как пики. Кажется, напрасно я ему это переводил. Тут он заговорил.
— Вакс, вы можете этому писателю передать что-нибудь от меня?
— В принципе это возможно.
— Скажите ему, что он сам ублюдок, вот и все.
Уху-ху, вот уж не ожидал, что обидится такой профессиональный человек, как бартендер Рик.
Я вообще-то с Риком в этом отношении согласен. Вместо аргументов таким интеллектуалам хочется сказать: сами вы, сами, сами ублюдки! Чего там рассусоливать! Подмечая то, что в самом деле имеется в Америке и что достойно отвержения, они все остальное выносят за скобки. В результате подобных обобщений в российском обществе, и даже, а может быть и особенно, в его интеллектуальной части, вырастает довольно вонючий антиамериканский стереотип.
Как-то пришлось мне выступать в роли гостя известного телевизионного комментатора, просвещенного человека прозападной ориентации.
— Какая черта американцев кажется вам наиболее характерной в повседневной жизни? — спросил он меня.
Я ответил:
— Вежливость.
— Вы хотите сказать, что они вежливые? — изумился он.
— До чрезвычайности, — подтвердил я. — По-моему, они даже вежливее, чем французы, не говоря уже о… хм… других народах.
— Вот уж, право, не ожидал такого ответа, — замялся комментатор. — Американцы отличаются вежливостью? Признаюсь, у нас на этот счет распространено иное мнение.
Это мнение распространяется в основном за счет бесчисленных американских зубодробительных боевиков, которые считаются в России основной волной американской культуры. Главным аргументом американского диалога представляется гипертрофированный кулачище. Отсюда один шаг до пропаганды коммунистов и ура-патриотов: наглые американцы планируют сначала ограбить, а потом поработить ослабевшую Россию. Что ж, придется еще раз помериться кулаками. Еще неизвестно, чья возьмет! Представить себе американцев и вообще Атлантический пакт в виде исторических союзников перед лицом, возможно, общих геополитических и идеологических противников такие русские органически не могут.
Я говорю «такие русские» для того, чтобы подчеркнуть то, что само собой разумеется. Не все русские, и может быть даже не большинство, «такие» — ностальгирующие по большевизму, антизападные злыдни и тупицы. Недавние совместные маневры парашютистов в Средней Азии, сотрудничество в космосе, западные магазины в Москве, бесчисленное множество иных примеров новой жизни говорят об этом без лишних слов. И все-таки легко просматривающиеся симптомы новой шизофрении вселяют очень серьезные опасения.
Во-первых, они серьезно разочаровывают активно демократическую часть российской публики — назовем ее «поколением Августа», рассеивают ее энтузиазм, вселяют усталый цинизм. Стоило ли стоять на баррикадах перед лицом, казалось бы, неминуемой гибели, если опять наверху все эти, которых мы тогда «не испугались», вся эта номенклатурка и ее отродья, комсомольчики-криминальчики, если все наши идеалы стали предметом в лучшем случае снисходительной усмешки?
Во-вторых, распространение инфекционной ностальгии создает у коммунистической оппозиции иллюзию возможности возврата к любимому прошлому. Да и не только иллюзию. Легко себе представить, что подготовленное при помощи такой вроде бы невинной ностальгии общество в случае каких-либо кризисных передряг — предположим, падение биржи, обвальная инфляция, бешеный бунт в отколовшейся провинции — ринется назад, в мир «стабильности» и «порядка», как называют сейчас ностальгирующие коммунистическую диктатуру.
В-третьих, даже и без коммунизма нынешняя ностальгия-шизофрения может очень сильно поспособствовать возникновению пусть не коммунистического, но какого-то другого малоприятного общества, сродни царствованию Александра Третьего с его квасным патриотизмом, огосударствленной церковью, политикой империалистического расширения и удушения инакомыслия.
В-четвертых, будет нарастать то, что увидел Александр Блок среди своих апокалиптических прозрений и что можно назвать в отношении России «скифским синдромом»…Нам внятно все — и острый галльский смысл, / И сумрачный германский гений…..А если нет, — нам нечего терять, / И нам доступно вероломство!….Мы обернемся к вам / Своею азиатской рожей!….Пока не поздно — старый меч в ножны, / Товарищи! Мы станем — братья!..
«Вероломство» может в любой момент перейти критическую черту, и этот призыв к братству в современном контексте звучит в России гораздо актуальнее, чем на Западе.
Незадолго до отъезда из Москвы в этом году я смотрел по телевизору праздник спецчастей военно-воздушных войск. Ну, все эти уже ставшие привычными номера с перерубанием досок и кирпичей голой ладонью, с боями каратистов и т. д. В завершение состоялись костюмированные игры под названием «Кулаки и комиссары». Кто же тут, в этом обществе, которому в течение уже десяти лет СМИ, равно как и ученые-историки, рассказывали о зверствах коллективизации и раскулачивания, оказался «гуд бойз» и «бэд бойз»? Ловкие в своих кожаных курточках, ясноглазые и с красными звездочками комиссары мощно раскидывали в разные стороны звероподобных дремучих кулаков. И побеждали ко всеобщему восторгу публики. Ну вот, что и требовалось доказать, весело сказала ведущая, комиссары победили! Не дай Бог!
«Новогодние зароки»
В Америке «предновогодние зароки» (New Year’s resolutions) являются общепринятым понятием. Ну, например, люди говорят сами себе: в новом году я обязательно брошу курить, сброшу вес, прочту всего Шекспира, съезжу, наконец, в Россию и объясню русским, что мы такие же дураки, как и они, ничуть не лучше.
Глядя издалека, я думаю, какие зароки были в этом году наиболее своевременными на моей родине. Ну, скажем, торговец водкой мог бы сказать себе: больше не буду торговать незаконной халтурой, чтобы люди не отравлялись. Тот же торговец вкупе с президентами нефтяных и газовых компаний мог бы заречься утаивать от казны налоги. Что касается властей предержащих, получателей прямых или косвенных взяток, то они, конечно, должны дать зарок не «прокручивать» казенные деньги, а направлять их по прямому назначению, на выплату зарплат и пенсий тем, кому взятки никто не принесет, то есть большинству российского населения. Хочешь не хочешь, но у многих россиян «новогодние зароки» могут быть напрямую завязаны с судьбой страны.
Недавно случилось мне разговаривать с молодым, лет двадцати пяти, русским. Речь пошла о месте новой России в современном мире. Куда нам отклоняться, на Восток или на Запад, и стоит ли вообще куда-либо отклоняться, не лучше ли стоять столбом «между монголом и Европой», деревенеть, каменеть с новой силой, набираться металлом неприступности, заново подбирать под себя ослабевающие окрестности?
Я сказал, что в условиях проходящих у нас на глазах исторических изменений, связанных с довольно быстрым распадом имперской застылости, России нужно быть чрезвычайно осмотрительной в выборе друзей.
— А зачем нам вообще выбирать каких-либо друзей? — спросил молодой человек. — Пусть сами к нам подтягиваются, а мы еще подумаем, принимать ли их в нашу команду.
Я возразил, сказав, что в мире нельзя жить без друзей. Быть может, главная беда российского государства как раз и состояла в отсутствии сильных и независимых друзей, на которых можно было бы положиться. А на кого мы можем положиться в современном мире, если только не на сильные и просвещенные государства Запада и Атлантического союза?
— Что же вы, ВП, не хотите видеть Россию снова в роли супердержавы? — спросил молодой человек. — Ведь еще недавно мы были великой страной!
Признаться, меня поразил этот вопрос в молодых устах. Не Макашов ведь и не Варенников был передо мной, а нового типа российский «международник», путешествующий по разным странам, читающий разного рода литературу.
— Это зависит от того, как вы интерпретируете концепцию величия для современной России, — сказал я. — Развитие экономики и культуры, лучшая жизнь для всех, лояльное членство в международных организациях, участие в гуманитарных и благотворительных кампаниях, твердое противостояние тоталитарным и террористическим режимам — все это может сделать Россию супердержавой нового склада.
Я не хотел продолжать, но, заметив ироническую улыбку, все-таки продолжил:
— Ну а если опять ядерным пугалом хотите стать, с грязной гэбухой подлогов и убийств…
— Ну, понятно, — сказал он и перешел на другую тему.
Вот какой «новогодний зарок» хотелось бы пожелать работникам российской внешней политики. В переговорах за рубежом держать в уме не только сиюминутные хитрости, но и историческую перспективу России, на которую с востока и с юга напирают опасности китайского коммунизма и исламского фундаментализма. Иначе у нас вскорости никаких друзей не останется, один бесноватый Саддам Хусейн.
Как ни странно, тот же зарок поддержания исторической перспективы я бы посоветовал принять перед Новым годом Борису Николаевичу Ельцину, союзником которого я себя считал все эти годы. С этим зароком в уме он не стал бы привозить лично орден думскому хитрованцу-коммунисту и не стал бы восхвалять подвиги чекистского клана в радиообращениях к народу.
Поделиться книгой: