Тайна жизни

— А граф давно уехал? — спросил Нагельберг, видя несомненные признаки обитаемости Спасского, про которое говорили, что там никто не живет.

Старик ничего не ответил. Он смотрел на барона, как будто не расслышав или не поняв вопроса.

— Граф уехал куда-нибудь или пошел просто гулять? — проговорил Алтуфьев.

— Они вышли пешком, — пояснил старик, видимо готовый отвечать, если спрашивали у него понятные вещи.

— И давно?

— Тридцать четыре года тому назад.

Барон и Алтуфьев переглянулись.

— И с тех пор вы ждете его возвращения?

— Конечно. Граф может вернуться, когда им вздумается — может быть, сейчас, может быть — еще через несколько лет. У меня весь дом в порядке.

— Ну, а пока графа нет, вы можете показать нам дом?

Старик пожал плечами.

— Если угодно пройти в сад и повременить там. Может быть, граф вернутся в это время.

— Пойдем в сад! — сказал Алтуфьев барону по-французски.

По дороге в сад они миновали парадную гостиную с штучным паркетным полом, со вставленным в него перламутром, с мебелью, обитой штофом, и с клавесинами на тонких высоких ножках. Стены гостиной были расписаны медальонами. Окна начинались от самого пола и выходили на широкую каменную террасу, отворяясь на нее, как двери. По сторонам спускавшейся от террасы лестницы стояли плоские вазы с цветами. Пестрые фигурные клумбы покрывали цветник. Дальше виднелся пруд. Два белых лебедя плавали по нему. Сад был вычищен, подстрижен и содержался так, точно ждали сюда в гости, по крайней мере, владетельного герцога.

Барон с Алтуфьевым ходили и удивлялись.

Все было роскошно и красиво, поражала только странная симметрия дорожек, да попадавшиеся изредка статуи не были похожи на обыкновенные, какие ставят в садах. Одна из них изображала стройного юношу в одежде вроде хитона, с обручем на голове. Одной рукой он указывал на землю, другая была поднята к небу, и в ней он держал жезл, оканчивающийся яблоком. На кубическом пьедестале, на котором стояла статуя, были вырезаны с трех сторон: чаша, меч и диск, а с четвертой — надпись: «Желать и поступать справедливо — значит создать в себе Царствие Божие. В совести твоей сосредоточены небесные силы».

В восточную часть сада вели семь ступеней и там был раскинут цветник из роз, венком окаймлявших его. В этом венке с четырех сторон были поставлены бронзовые головы льва, орла, быка и человека.

С противоположной — западной — стороны было сделано искусственное возвышение. Отсюда открывался вид на поле.

В поле, далеко за садом, виднелся высокий каменный столб.

— Ну, а вы имели сведения о графе в продолжение этих тридцати четырех лет? — решился наконец Алтуфьев спросить у старика.

— Я жду возвращения графа с часа на час!

— Но, может быть, с ним случилось что-нибудь? Может быть, его нет уже в живых?

— Смерть графа придет с этой стороны, — показал старик на расстилавшееся перед их глазами поле. — До тех пор, пока не явится с этой стороны всадник, который привезет смерть графа, граф будет жить.

«Да он окончательно полоумный!» — подумали барон и Алтуфьев.

Действительно, бедный старик казался не в полном рассудке.

И когда они хотели дать ему денег на прощанье, он вынул из кармана горсть старинных червонцев в доказательство того, что достаточно богат, чтобы принимать деньги от кого бы то ни было.

Глава IV

— Папа приехал, папа приехал! — кричал Миша, сбегая с лестницы и топая от восторга ногами.

Он увидел из окна своей комнаты подъезжавшего в тарантасе отца, но, как ни торопился, внизу опередили его, и, когда он выскочил на крыльцо, там были уже Анна Сергеевна и молодые Власьевы.

— Насилу вырвался! — говорил Тарусский, вынося ногу из тарантаса.

— Да что с тобой? Отчего знать не дал? Я тут голову потеряла! — радостно повторяла Анна Сергеевна, сбежав с крыльца и обнимая мужа.

— Расскажу все после. Пустяки!

— Жив, здоров?

— Как видишь.

— Ну, это — главное! Здоровайся и пойдем наверх! Тебе умыться надо.

Тарусский охотно исполнил это предложение.

— Ах, как я рада, что ты приехал! — сказала его жена, точно теперь только сознав это, когда они очутились с Мишей наверху у себя. — Так что же случилось такое?

— Да все из-за часов Софьи Семеновны.

— Из-за часов? — протянула Анна Сергеевна, и в голосе ее сразу почувствовалась и обида, и упрек за то, что такие пустяки были причиной ее страшного беспокойства, пережитого ею в последние дни ожидания и неизвестности.

— Я говорю тебе — пустяки, а между тем ничего нельзя было сделать, — оправдывался Тарусский, плеща водою в умывальнике. — Все это похоже на сказку, годную разве вот для него, — показал он на сына.

Миша оскорбился в душе. Сказки, по его мнению, были столь прекрасны, что не могли не нравиться взрослым, но взрослые только притворялись, что не любят их, чтобы отличить себя от маленьких.

— Представь себе, — заговорил Тарусский, взяв полотенце и начиная крепко тереть им мокрое лицо, — я, как приехал, в тот же день отвез эти часы к Мозеру. Сказали, что посмотрят и завтра скажут, когда будут готовы. Приезжаю завтра. Говорят — через день. Отлично! Через день я готов был ехать. Перед самым поездом заезжаю за часами. Извиняются, задержка. Ну, думаю — выеду с вечерним. Пообедал в Московском… Снова к Мозеру. Ко мне выходит сам хозяин. «Так и так, — говорит, — ваши часы такой старинной конструкции и такая редкость, что я их своим обыкновенным мастерам не мог поручить. В Москве есть один только человек, отлично знающий старинные часы, на него только можно надеяться. Я ему и отослал их. Он всегда был необыкновенно аккуратен, а теперь вдруг что-то случилось с ним. Не могу добиться ответа от него». Понимаешь, я так и сел. «Как же? — говорю. — Мне сейчас на поезд надо ехать». Немец стал уверять меня, что вышлет часы. Можешь себе представить — вышлет! Я знаю, как Софья Семеновна дорожит этими часами; ну, как я приеду без них? Чувствую, что поезд мой опять свистит! «Подавайте, — говорю, — мне адрес этого человека!» Дали. Решил остаться до утра — все равно не поспеть. Теперь отправить тебе телеграмму? «Она, — думаю, — все равно завтра придет, когда я сам приеду, обеспокоит только». Хорошо… На другой день отправляюсь по адресу. Живет этот мастер за тридевять земель. Еду, разыскиваю. Мастера дома нет. Я говорю: «Шутишь. Ждать буду». Меня не пускают. Объясняю, в чем дело.

— Ну! — сделала Анна Сергеевна, заинтересованная уже рассказом.

— Ну, насилу впустили! Маленькая каморка, чисто. Стеклянный шкаф со старинными вещами и инструментами, стол у окна, на столе колесики каких-то механизмов и пружинки под стаканами и стеклянными колпаками. Сажусь и жду. Понимаешь, сижу, что называется, с закушенными губами, с твердой решимостью, что дождусь и не уеду без часов. Время начинает тянуться. Курю. Утренний поезд пропустил. Можешь вообразить мое настроение? Думаю — выйду хоть прогуляться немного. Представь себе — баба, которая отворила мне дверь и впустила, заперла меня. Я звал, стучал — никаких!.. Ведь я с утра ничего не ел. Наконец слышу движение за дверью, ключ в замке поворачивается и щелкает. Отворилась дверь, и вошел старик. Если бы ты видела его только! Рыжий цилиндр, сюртучок — все это ничего, но лицо у него такое жалкое было, такое жалкое, что вся злоба у меня прошла. Духу не хватило, чтобы встретить его как следовало. И потом, в чем он собственно виноват был предо мною? Он сам никак не ожидал, что я у него тут заперт, и растерялся. Этого его лица, я, кажется, никогда не забуду. Я назвал ему себя и потребовал часы в том виде, в каком они у него были. Он вдруг у меня спрашивает: «Скажите, пожалуйста, откуда у вас эти часы?» Ну, тут я окончательно вышел из себя! Я ему говорю, что до этого ему нет никакого дела, что часы я отдал Мозеру и желаю получить их обратно. Старик вздохнул и говорит опять: «Я потому спрашиваю, что такой экземпляр был только у графа Горского…»

— Но часы-то он отдал тебе? — спросила Анна Сергеевна.

— Да нет же! Он, оказывается, отнес их в магазин. Я полетел туда. Суббота, лето, магазин заперли в шесть часов. Я опять пропустил вечерний поезд. Ну, а на другой день, когда я утром пошел за часами, получил их наконец и вернулся домой, то нашел у себя карточку: «Граф Валерий Александрович Горский».

— Не может быть! — удивилась Анна Сергеевна.

— Вот тебе и не может быть! Адреса своего он не оставил. Я послал в адресный стол — принесли справку, что графа Горского в Москве на жительстве не значится.

«Какая же это сказка? — думал Миша. — Ничего тут нет похожего на сказку… разве такие сказки бывают? Няня рассказывает лучше».

Глава V

Лиловые и темно-серые полосы облаков с зардевшимися краями тянулись по небу, желтопрозрачному, золотому внизу, а кверху разлившемуся заревом. Даль подергивалась синим дыханием тумана, и таявшие в нем далекие деревца только верхушками рисовались хитрым темным кружевом на ярких красках неба. Ближние липы темнели недвижно, словно замерли в полном еще дневною истомою воздухе. Цветы пахли сильнее, и звуки колокольчиков возвращавшегося домой стада ясно доносились с деревни.

Анна Сергеевна ходила с Веретенниковым по окраинной дорожке цветника.

— Анна Сергеевна, — сказал он ей, неловко переступая и силясь укоротить свой шаг, чтобы идти с нею равномерно, — мне все эти дни хотелось переговорить с вами, да вы были в тревоге… не до меня вам было…

— В чем дело, Викентий Игнатьич? — участливо спросила Тарусская, нарочно усиленно внимательно смотревшая себе под ноги.

— Вот видите ли, я не знаю, как сказать вам… то есть вам-то я знаю как сказать, а вот дальше… Научите меня!

Тарусская, чтобы скрыть улыбку, невольно явившуюся у нее, отвернулась в сторону дышавшего алым пламенем заката, словно залюбовалась им.

— Я люблю ее, — проговорил Веретенников, с трудом вдыхая воздух, — и мучаюсь, и страдаю, и счастлив, а сказать не могу…

Анна Сергеевна отлично знала, что речь идет о Вере, о старшей Власьевой.

— Она — достойная девушка и милая, — серьезно прошептала она.

— Да, именно достойная и милая! — с восторгом повторил Веретенников, как будто это были слова, которые он долго искал, не мог найти и наконец нашел.

И Анна Сергеевна ему тоже показалась достойной и милой.

— Так вот… — хотел продолжать он и остановился.

Они дошли до конца дорожки. Нужно было повернуть обратно.

Веретенников был так счастлив тем, что его так хорошо сразу поняли, что боялся, что это счастье изменится, если они пойдут назад. Но Анна Сергеевна повернулась — и ничего не изменилось. Напротив, еще радостнее стало на душе и светлее.

На них глянул дом, ослепительно сверкая своими вспыхнувшими, словно от пожара, окнами, освещенными красными лучами солнца.

— Ну так вот, — снова заговорил Веретенников, — как сказать ей это? Мне бы начать только…

Тарусская покачала головой, продолжая улыбаться. Действительно, без улыбки нельзя было смотреть на то, как робел и терялся этот крепкий, сильный, смелый человек, выходивший один на медведя, робел, не зная, как сказать любимой девушке то, чего ждала она от него, потому что он сам нравился ей.

— Скажите без приготовлений, как скажется. Вот и все! — произнесла тихо Анна Сергеевна.

— Да как же так вдруг? Вот что я придумал: если бы, когда мы будем вместе — она, вы и я, — вы спросили меня, отчего я такой грустный, и потом ушли… Я бы тогда и сказал ей.

«Боже, как смешны все влюбленные! — подумала Тарусская. — И все они тревожатся и мучатся… А если бы знали, как мы тревожимся тоже!»

И она задумалась, вспомнив о своем времени тревожного счастья влюбленности, уже сменившегося для нее тихой радостью жизни с любимым, милым и любящим мужем.

— Так нет, так нельзя? — робко заглядывая ей в глаза, спросил Веретенников после долгого молчания.

— Нет, говорю вам, милый, скажите, как скажется.

И вдруг это случайное ее слово «милый» тронуло Веретенникова до слез.

— Спасибо вам, Анна Сергеевна! — заговорил он, протягивая ей руки.

— Да за что, голубчик?

— Не знаю, так… вообще… Боже, как хорош нынче вечер!.. никогда такого заката не было… Так вы думаете, как скажется? Спасибо вам! — горячо воскликнул Веретенников, но, когда он, взволнованный и растроганный, стал приближаться с Анной Сергеевной к балкону, оттуда послышались оживленные голоса и из-за перил показались головы барона и Алтуфьева в легких задорных шапочках набекрень, он подумал: «То есть только со мною может быть такое несчастье!» — и вдруг, останавливаясь и кивнув на балкон, сказал:

— Я не пойду туда!

— Что вы? — испугалась та. — Отчего?

— Там и без меня весело.

Лицо Веретенникова, за минуту перед тем до слез счастливое, резко изменилось. Оно выражало теперь такое беспомощное отчаяние, что Анне Сергеевне невольно стало жаль его.

— Ах, какой вы смешной! — сказала она. — Ну, что же тут такого, что они приехали?

Веретенников махнул рукой.

— Нет, Анна Сергеевна, видно, не судьба.

— Да почему не судьба? Напротив, я вам советую остаться и быть очень веселым. Напрасно сделаете, если уедете!

Веретенникова как будто взяло сомнение: «А в самом деле, не остаться ли?» Но в это время с балкона донесся веселый смех Веры, и он снова махнул рукой.

— Нет, Анна Сергеевна, не судьба. Мне тут нечего делать с петербургскими немцами. Ну их!

И, словно боясь, что Тарусская убедит его остаться, он ушел через сад скорыми, решительными шагами.

На балконе были все в сборе, и благодаря Тарусскому стоял оживленный говор.

Войдя на ступеньки, Анна Сергеевна сразу заметила по тому, как Вера посмотрела на нее и, не видя с нею Веретенникова, вдруг опустила глаза, что она не ошиблась: он сделал напрасно, что уехал. Это обидело Веру, и она, нахмурившись в первую минуту, сейчас же нарочно весело обратилась к Нагельбергу:

— Нет, сознайтесь, барон, что Спасское все-таки произвело на вас впечатление!

— Да я и не отрицаю этого! — подтвердил тот. — Я говорю только, что старик-лакей, вероятно, помешался во время своего одиночества.

— Однако это не мешает ему управлять всем имением, и он ведет его отлично.

— Да, у него доверенность. Он и при Горском всем управлял.

— Может быть. Но только, — продолжал настаивать Нагельберг, — мне как-то не верится в само существование графа Горского, а уж легенда о его таинственном исчезновении — воля ваша — кажется совсем вымыслом. Ну, скажите, как объяснить, что человек ушел гулять и преспокойно пропал на тридцать четыре года?

Барон замолчал и стал закуривать папиросу, как будто и не ждал, что кто-нибудь может ответить на его вопрос. И в самом деле, ему никто не ответил.

Тарусский осторожно, искоса посмотрел на Софью Семеновну. Ему давно казалось, что она знала о графе больше, чем все остальные, в особенности потому, что, когда бы ни заходил разговор о Спасском, она всегда хранила при этом упорное молчание, а на прямые, обращенные к ней вопросы, отвечала: «Не знаю». Ни слова не проронила она также, когда он рассказал ей историю с часами и карточкой графа в Москве. Теперь она сидела, якобы усердно занятая своим вязаньем, хотя сумерки сгустились настолько, что едва ли можно было как следует разобраться в петлях.

В саду, где были липы и чернели кусты, надвигались тени, как будто расползаясь от земли и расплываясь все шире и шире. Огненное зарево заката стыло. Вечер замирал тихо и радостно, как влюбленный, встречая теплую летнюю красавицу-ночь.

— Вот как это могло быть, — вдруг заговорил из сумерек голос Алтуфьева. — В соседнем имении живет молодая женщина. Она — вдова. Конечно, она очень хороша собой. Граф знакомится с нею, влюбляется. Молодая женщина была замужем за человеком старше ее. Ее выдали насильно. Кроме безотчетного страха, муж ничего не внушает ей. Под гнетом этого страха прожила она несколько лет с мужем, почти в заточении, в одиночестве, измученная его безупречной, подозрительной ревностью. Здоровье ее слабеет, нервы расшатываются почти до полной потери воли. Перед смертью муж заставляет ее дать клятву, что она останется верна его памяти и не выйдет ни за кого замуж. Клятва дана в присутствии брата умирающего — некрасивого, горбатого, озлобленного тем, что сам влюблен в молодую женщину. Со вдовством начинается для нее нравственная пытка хуже прежней. Деверь, к которому перешла большая часть наследства, следит за каждым ее шагом, постоянно напоминает о данной клятве, пугает местью, доводит бедную женщину до галлюцинаций. Ей чудится умерший муж. Она пробует найти покой в деревне и тут встречается с графом. Деверь быстро узнает, где она, пишет ей, зовет и грозит, что явится сам, как верный страж ее клятвы. Она решается уехать. Граф, зная приблизительно время, когда она проедет по дороге, под видом прогулки идет, чтобы в последний раз увидеть ее. Они встречаются. Она не выдерживает, говорит, что любит его. Он садится к ней в коляску, и они бегут за границу, дальше от преследований, и скрываются там.

— Да вы поэт! — сказала Надя, когда Алтуфьев умолк.