Тайна жизни

— Твой вымысел неудачен, — заметил барон, — неудачен главным образом потому, что не может соответствовать фактам. В ближайшем к Спасскому имении век свой жила моя тетушка, которая и скончалась в нем, оставив меня, как ты знаешь, своим наследником. Она никогда не была красавицей и не исчезала за границу с таинственным графом.

Алтуфьев, по-видимому, войдя в роль рассказчика, пожал плечами и ответил:

— Но что мешало приехать к ней в имение, положим, хотя бы ее товарке по институту?

Разговор был прерван докладом о том, что ужин подан.

За ужином Софья Семеновна посадила Алтуфьева рядом с собой и была очень разговорчива и внимательна с ним.

— Кстати, Григорий Алексеевич, — сказала она ему, когда встали из-за стола. — Вы хотели ближе познакомиться с розенкрейцерами; хотите, я дам вам книгу о них?

Он вспомнил, что в начале вечера, когда затеялся разговор о Спасском и упомянули о розенкрейцерах, он высказал интерес к ним, и, поклонившись, произнес:

— Пожалуйста, Софья Семеновна.

— Тогда пройдемте ко мне во флигель и выберем там.

Алтуфьев не очень обрадовался этому предложению: ему хотелось бы лучше остаться на прощанье еще некоторое время в обществе Нади и поговорить с ней так же вот, как говорил теперь Нагельберг с Верой. Но делать было нечего, и он пошел за Софьей Семеновной.

Над садом стояла луна, и он тонул в ее сиянии.

Сходя за Софьей Семеновной с балкона, Алтуфьев вдруг почему-то почувствовал, что все происходившее с ним теперь как будто уже было когда-то, и так же вот светила луна, и он сходил со ступенек. Но только он не сошел совсем, а прямо отделился от них и полетел по воздуху и долго летал в лунном сиянии в таком же вот саду.

«Да, положительно это было когда-то!» — сказал он себе, не отдавая хорошенько отчета в своих словах.

Софья Семеновна шла несколько быстрой для ее полноты походкой. Песок хрустел у них под ногами. Они подошли к флигелю.

Молча ввела Власьева своего спутника в дверь, зажгла спичку и засветила свечу. Это была самая просторная комната во флигеле — ее кабинет; здесь стояли письменный стол, несколько кресел, кушетка и книжный шкаф.

Софья Семеновна достала ключи, отперла шкаф, но остановилась и, вдруг повернувшись к Алтуфьеву, спросила:

— Откуда вы узнали историю Горского?

Он, никак не ожидавший такого вопроса, заметно смутился.

— Какую историю, Софья Семеновна?

— Ту, что вы рассказали на балконе. Вы знаете.

«Так вот зачем привела она меня сюда!» — сообразил Алтуфьев.

В первую минуту ему хотелось сказать, что весь свой рассказ он просто выдумал и пусть делает она, что хочет.

— Я спрашиваю вас не из пустого любопытства, — продолжала Софья Семеновна, подходя к столу и садясь. — Мне очень важно знать это.

Она была несомненно встревожена и не старалась скрыть это, хотя в продолжение ужина Алтуфьев никак не мог заметить по ней, что его рассказ произвел на нее такое впечатление. Видимо, она была очень заинтересована, а он являлся в положении интригующего, точно в маскараде. Но Алтуфьев сейчас же понял, что это положение неуместно: тревога Софьи Семеновны была слишком искренней.

— Я узнал случайно, — ответил он, решившись сказать правду.

— Вероятно, вы нашли письма или какие-нибудь записки после тетушки вашего приятеля?

— Да, мне попалась в руки тетрадка.

— Я боялась этого! Что же, это — дневник?

— Скорее вроде неоконченной повести.

— Там прямо поставлены имена?

— Нет, буквы, по-видимому, случайные.

— А ваш товарищ, барон, не читал этой тетрадки?

— Ему некогда — он занят счетами по имению и целый день роется в планах и официальных бумагах, а остальные отдал мне, чтобы я просмотрел от нечего делать. Мне, признаться, и в голову не пришло сначала, когда я пробежал тетрадку, что она может иметь связь с историей графа. Только вот теперь, на балконе, меня осенило, я и рассказал.

— И больше вы ничего не знаете?

— Нет.

Софья Семеновна помолчала некоторое время.

— Послушайте, Григорий Алексеевич, — начала она более ровным и тихим голосом, — конечно, никаких обещаний я с вас брать не имею права, но просить могу. Не рассказывайте никому о нашем разговоре и, если можно, не говорите с бароном об этой тетрадке; прочтет он ее — хорошо, нет — не надо.

Алтуфьев поднял голову и развел слегка руками.

— Простите, — проговорил он, — но можно мне, в свою очередь, спросить у вас…

— Что?

— Почему вы принимаете такое участие в истории Горского? — И вдруг он покраснел, тут только догадавшись подумать, а не слишком ли нескромен его вопрос? Дело могло касаться самой Софьи Семеновны. — Впрочем, это я так только спросил, — совсем смущенно пробормотал он, пряча руки. — Пожалуйста, не отвечайте, если этого нельзя.

— Отчего же? Пока еще нельзя, но, может быть, впоследствии мне придется ответить вам. — Софья Семеновна остановилась и, серьезно глядя на него, добавила: — Мне кажется почему-то, что рано или поздно вы должны узнать эту историю до конца.

Вернулись они из флигеля как ни в чем не бывало и принесли с собой старую, в кожаном переплете книгу о розенкрейцерах.

Глава VI

Алтуфьев лежал с открытыми глазами, хотя ему очень хотелось спать. Долго засиделись он и барон во Власьеве и приехали домой совсем усталые. Казалось, только вот добраться до постели и лечь, а там заснешь, как убитый.

Но, как ни хорошо и ни приятно было спокойствие сна, наяву было тоже очень хорошо. Хотелось продолжить состояние неясного бодрствования, как будто полного тоже грез и видений. Никогда не чувствовал Алтуфьев себя так, как вот теперь, в деревне.

И люди здесь были совсем другие, чем в городе. Таких, например, девушек, как Надя, Алтуфьев никогда не встречал. Она была очень мила и проста, в особенности проста.

Он лежал на диване, в гостиной. В его распоряжение барон уступил эту комнату из четырех, составлявших чистую половину домика, в котором пришлось поместиться им. Тетка барона жила неприхотливо и довольствовалась скромным домиком.

Прямо против дивана висел на стене портрет масляными красками — единственное художественное произведение, украшавшее стены гостиной. С полотна смотрело задумчиво-грустное лицо молодой, красивой женщины. Шелковые широкие рукава буфами, открытые до локтя руки с браслетами, мысик на лифе у талии и складки пышной юбки были тщательно выписаны, но само лицо оставалось будто в тумане. Только большие темные глаза, как живые, смотрели, кроткие и печальные, взглядом, полным тоскливого, наболевшего, душевного горя.

Надя никогда не смотрела так, но было что-то общее (Алтуфьеву, по крайней мере, казалось это) в ее выражении и во взгляде красивой женщины на портрете.

Портрет и Надя сливались иногда, в особенности когда Алтуфьев, засыпая, долго глядел на него. Он заметил это после первого же посещения Власьева.

И теперь — едва Алтуфьев сделал над собой небольшое усилие — Надя явилась перед ним, он же стал совершенно не таким, каким лежал на диване, а таким, каков был, когда летал когда-то по саду, не дав себе труда сойти со ступенек. Возле него была она, и они летели теперь вместе.

— Вы узнаете, — сказала она, — вы должны узнать!

Но Алтуфьеву ничего не надо было. Все для него являлось ясным. Ясно было, что он счастлив, а все остальное казалось лишним.

«И подумаешь, много ли человеку нужно? — рассудительно соображал он. — Говорят, например, что летать невозможно, а ведь вот летаю же я, и как хорошо!»

И словно продолжалось так всю жизнь!

«Непременно, когда проснусь, докажу всем, что летать нетрудно», — решил Алтуфьев.

Проснулся он поздно.

Барон давно уехал. Ему надо было осмотреть спорный клин неудобной земли. Вернулся он к завтраку.

Они пили под липой кофе, когда подъехали в коляске Владимир Гаврилович и Тарусский. Первый явился с официальным визитом от лица Софьи Семеновны.

Барон оказался очень милым и радушным хозяином. Он сейчас же затеял «варить», как называл он это, крюшон. Под липой явились стаканы, суповая миска, бутылки с белым вином, персики, лед и сахар. Нагельберг снял пиджак, Владимир Гаврилович — тоже. Он уверял, что крюшон — хорошая вещь, но жженка еще лучше, однако летом, в жару, крюшон приятнее жженки. Барон с засученными рукавами, отмахиваясь от мух, хлопотал над миской.

— Я думаю, такого кутежа этот домик никогда не видывал, — сказал Тарусский.

— Покойная Евлалия Андреевна терпеть не могла спиртных напитков! — заметил Владимир Гаврилович.

— Да, — подтвердил барон, — покойная тетушка не оставила ни одного флакона в погребе. Это — мой запас, — кивнул он на бутылки.

— А остались после нее какие-нибудь интересные старинные вещи? — спросил Тарусский. — Я любитель старинных вещей.

— Ничего особенного. Вот разве портрет недурен, что висит у него, — показал барон на Алтуфьева. — Портрет стоит посмотреть.

— Покажите, пожалуйста! — и Тарусский встал.

«Ничего ты не поймешь в этом портрете!» — подумал Алтуфьев и, нехотя поднявшись, все-таки повел гостя к себе.

— Странно, — проговорил Тарусский, взглянув на портрет, — мне эти часы знакомы, — и он показал на часы, которые были изображены на портрете висевшими у самой талии на небольшой цепочке.

— Знакомы эти часы? — удивился Алтуфьев.

— Да. Софья Семеновна недавно просила меня отвезти их в Москву для починки. Мне сказали, что это редкий экземпляр. Он принадлежал графу Горскому.

— Господа! — крикнул барон из сада. — Пожалуйте, готово, идите, а то лед растает и не будет вкусно.

Глава VII

На кухаркина Андрюшку и Митьку деревенского было наложено Лукой Ивановичем за порчу липок своеобразное наказание: они были посажены в присутствии всей дворни у заднего крыльца и должны были взяться друг другу за вихры.

Лука Иванович объяснил им, что если они станут дергать потихоньку, то никому больно не будет.

Первый потянул Андрюшка — очень осторожно, потом Митька. Однако Андрюшке сейчас же показалось, что Митька не оправдывает доверия и тянет больнее, нежели сам это чувствует, и он дернул сильнее, чтобы показать Митьке, как неприятно, когда больно. Митька, ощутив боль, рванул уже с некоторой злобой. Тогда обозлился Андрюшка и тоже рванул. Митька стиснул зубы и, не заботясь уже о собственной голове, стал трясти Андрюшку, а тот — его.

Несмотря на все коварство такого наказания, оно не только не расстроило добрых отношений, но, напротив, послужило к укреплению дружбы. С этих пор Митька стал являться к Андрюшке на барский двор, а Андрюшка ввел его в общество Миши.

У Миши был свой таинственный куст в густой сирени, росшей у дома за углом. Сирень была обсажена мелким кустарником и цветами. Надо было пробраться сквозь них и там, между корней, оказывалось очень просторно, тенисто и таинственно. Здесь земля у Миши была утоптана и корни сирени обложены камушками. Он воображал себя тут в сказочном царстве, где росли каменные деревья, били невидимые фонтаны и тянулись своды сталактитовых гротов.

Куст составлял для всех тайну. Лазейку в него знал один Миша. Затем был приведен сюда Андрюшка и наконец его новый друг Митька.

Они сидели втроем в кусту. Миша сообщал последние новости из внешнего мира.

— Сегодня папа, — рассказывал он, — вернулся от нового барона с Владимиром Гавриловичем и сказал, что они решили устроить в день рождения Софьи Семеновны живые картины.

— Врешь! — протянул Андрюшка, выражая этим недоверие к словам Миши и желание поставить на свободную ногу Митьку, еще не освоившегося в кусту.

Митька откровенно хлопал глазами, затаив дыхание. Необыкновенность положения так услаждала его, что он прислушивался только к самому тону рассказа, не силясь даже понять его сущность.

— Право, — подтвердил Миша, — сегодня барон и Алтуфьев приедут вечером, чтобы обо всем условиться. Я тоже буду участвовать.

— Что ж, живые картины, известно, живые картины и есть! — перебил Андрюшка, не уверенный хорошенько, что это такое, и потому сомневавшийся, будет ли занятно слушать. — А ты лучше про часы расскажи.

Прелесть рассказа Миши о часах была уже испытана, и он хотел угостить этим рассказом Митьку.

— О часах ничего нового, — начал Миша, — я еще не видел их. Софья Семеновна прячет их от всех, только папе давала. Он возил их в Москву, и это была целая сказка. Старый часовщик сказал ему, что такие часы были у одного графа, который жил в заколдованном замке.

— Нет, а сами-то, сами-то часы какие? — подзадорил Андрюшка.

— На самих часах сделан город с башнями, морем и кораблями. Город серебряный, крыши на домиках перламутровые. Из-за моря выходит солнце золотое и катится по небу. Дверь в стене города отворяется, и оттуда появляется мальчик.

Миша отлично знал, что это — описание вовсе не часов, а табакерки, про которую он читал в своей книжке, но когда в первый раз рассказывал Андрюшке про часы, то придал им эту внешность, потому что нельзя же было рассказывать в таинственном кусту про обыкновенные вещи. Кстати, ведь и сам он сказал, что все это должно быть похоже на сказку. Теперь ему уже самому казалось, что часы на самом деле должны быть такими.

— Выходит мальчик, — продолжал он, увлекаясь рассказом, — а за ним — рыцарь.

Рыцарь был прибавлен в новой редакции, Андрюшка еще не знал о нем.

— Ну и что же? — спросил он.

— Ну, выходит рыцарь, а с другой стороны выползает дракон и изрыгает пламя. Они начинают сражаться, потому что дракон хочет съесть мальчика. И все это можно спрятать в жилетный карман.

— Хоть бы одним глазком! — тихо прошептал Митька.

— Взглянуть бы на эти часы.

— Чего? — строго спросил Андрюшка. — Взглянешь, как же! Она, говорят, хранит их тоже за семью замками и под заговоренной печатью, — добавил он, разумея под «она» Софью Семеновну.

— И вовсе нет, — остановил его Миша, не желая никому предоставлять привилегию поэтического творчества. — Никакой заговорной печати нет и семи замков тоже… Часы лежат у Софьи Семеновны в комоде, в верхнем ящике.

Глава VIII

— А я думала, что вся эта ваша история — выдумка! — сказала Надя.