На линии огня

— Я?! — обиделся Чолпонбай. — Я перед Гюльнар краснеть не собираюсь за службу… Нет!.. А еще потом гоняли нас, кавалеристов, как пехотинцев. По глубокому снегу не очень разбежишься. А стремительные перебежки делать надо? Надо! И делали. Ползешь по-пластунски, подбородок борозду в снегу оставляет. В штыковую учились ходить. И получалось, постепенно стало получаться… Вы уж не сердитесь за тот штыковой, — как-то внезапно вернулся Чоке к тому первому бою с вражескими десантниками.

— За какой? — Сергей сделал вид, что не понял.

— Ну, когда я позже вас поднялся. Спасибо, что выручили, если бы не вы…

— Знаешь, хватит. Что нам поговорить больше не о чем, что ли? Итак, я к тебе выбрался, а ты тут о чем… Ведь скоро, — Сергей зашептал, — очень скоро, думаю, поплывем на тот берег. Я уже заранее попросился, и у редактора и у командования, чтобы и меня взяли в первую штурмовую группу.

— Вот был бы с нами мой старший брат Токош. Говорят, что я хорошо по горам лажу, а он куда лучше. А сильный какой! Какой смелый! Самые дорогие мне Токош и Гюльнар!.. Что-то от него писем нет.

Он присел около Сергея, взял в руки газету «Красноармейское слово» и начал вслух читать:

— «Началось наступление главных сил группы армий «А» противника на Кавказском направлении. Сосредоточив на захваченных плацдармах на левом берегу Дона в районах Константиновской и Николаевской два танковых корпуса, противник повел наступление на Сальск. Войска Южного фронта оказались вынужденными вести ожесточенные и непрерывные бои с наступающим врагом. Создалась реальная угроза прорыва противника на Кавказ…

Германское верховное командование перебросило основные силы авиации, действовавшей в Северной Африке, на советско-германский фронт…

Продолжались напряженные оборонительные бои советских войск с наступавшим противником на всем Южном направлении: в районе Воронежа, в большой излучине Дона и в Луганске…

Президиум Верховного Совета СССР принял указ «Об изменении ст.ст. 1 и 2 указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1941 года «О порядке назначения и выплаты пособий семьям военнослужащих рядового и младшего начальствующего состава в военное время…»

Объединенный Путивльский партизанский отряд под командованием С. А. Ковпака во взаимодействии с партизанскими отрядами под командованием А. Н. Сабурова нанесли удар по гарнизонам противника в селах Старая и Новая Гута, Голубовка и других в Сумской области. Партизаны разгромили батальон противника, истребив 200 его солдат и офицеров, захватив 11 станковых ручных пулеметов, 6 минометов и много патронов».

Потом взгляд Чолпонбая остановился на известии о том, что «несколько вражеских лазутчиков обезврежены…»

Показал глазами Сергею на это сообщение. Деревянкин понимающе кивнул.

Ведь какой-то месяц назад, когда обе редакционные машины, ускользнув от немецких бомбардировщиков, уже в третий раз пытавшихся уничтожить редакцию, когда Деревянкин, вооружившись наушниками, бумагой и карандашом, начал по рации принимать и записывать последнюю сводку Совинформбюро, в это самое время Чолпонбай, посланный в редакцию с заметкой командира роты связи старшего лейтенанта Горохова, заметил, что вдали, где стояли большие стога, вспыхнули световые сигналы.

В смутной дали с четкой последовательностью дважды коротко вспыхнул свет, вернее, обозначилось световое пятнышко. Затем вспышки повторились — короткие чередовались с длинными. Сперва подумалось, что кто-то закуривает. Но почему-то стало тревожно. От спички, зажженной в темноте, огонь вроде вспыхивает иначе. Если искру высекали кресалом, то опять же не похоже. Да и вряд ли на таком расстоянии можно увидеть искру… Неужели лазутчики? Азбука Морзе?!

Значит, не зря предупреждал взводный Герман? И при позавчерашней бомбежке, когда фугаской разнесло редакционную машину, Сергей тоже подозревал, что все это неспроста.

Чолпонбай быстро влетел в машину.

Политрук Деревянкин сидел с наушниками около рации, напряженно подавшись вперед, точно стараясь лучше расслышать, простым карандашом крупным почерком быстро писал на гладком листе бумаги: «…бои шли южнее Воронежа. Несмотря на ожесточенные атаки, врагу не удалось продвинуться…»

Чолпонбай еще скользил острым взглядом по быстро бегущим строчкам, по названиям населенных пунктов, по цифрам сбитых фашистских стервятников, по цифрам потерь, а в памяти за этими привычными газетными сообщениями возникали повороты проселочных дорог во всей их истерзанности; пылали деревни, горестно торчали остовы печей, скелеты железных кроватей; кружилось воронье, и густая черная сажа, подобная хлопьям, садилась на руки, на автомат, на лицо. Воспоминание буквально обжигало, сильно стучало в висках, стискивало сердце. А тут как назло натруженно, порывисто ревя над головой, проносились «мессершмитты», двухкилевые, с четко выделявшимися крестами на крыльях, летели бомбы, строчили бортовые пулеметы…

В редакционной машине, где потрескивали разряды в наушниках, картины недавних боев, взволновав Чолпонбая, вдруг растаяли. И он вспомнил слова Деревянкина: «Будет время, когда все это превратится в воспоминания… Будет такое время… И для этого нельзя терять ни минуты настоящего, чтобы скорее наступило грядущее…»

— Товарищ политрук, — почему-то официально обратился Чолпонбай, — лазутчики, мне кажется! Там, где стога.

Деревянкин мгновенно сбросил наушники, положил карандаш, сунул в карман листок с недописанной сводкой Совинформбюро, крикнул что-то шоферу Кравцову, и они — Чолпонбай, Алексей Бандура и Сергей Деревянкин — кинулись к далекому стогу, откуда опять раз за разом вспыхивал, пропадал, снова вспыхивал сигнал и снова пропадал…

«Так вот почему так быстро налетали бомбардировщики, едва мы располагались на стоянке. Значит, нас просто выслеживают, потом дают знать. Потеряли одну редакционную машину. А теперь угрожают и этой», — так думал на бегу Сергей, прибавляя шаг и вместе с тем стараясь скрытно приблизиться со своей группой к стогам. Потом стали подбираться по-пластунски. Они были уже метрах в семидесяти от стога, когда кто-то с него просигналил фонарем.

Вот фонарь снова чуть приподнялся над стогом. Чолпонбай не выдержал и выстрелил. Фонарь разлетелся. В то же самое мгновение со стога саданула автоматная очередь.

Пулей сбило пилотку с Сергея.

Он наклонился за ней, и это спасло его, потому что тут же просвистела вторая очередь и именно в том месте, где только что была голова Сергея.

Все трое припали к земле:

— Слезай!

— Бросай оружие!

— Сдавайся!

Но на стогу сдаваться не собирались.

Оттуда стали бить одиночными.

Совсем стемнело, и наши боялись, как бы, воспользовавшись темнотой, лазутчик не скрылся. Они стали окружать стог, и теперь уже с трех сторон летели пули и крики:

— Бросай оружие!

— Сдавайся!

— Слезай!

В ответ рухнула граната.

— Чоке! — шепотом позвал Тулебердиева Сергей.

Но тот не услышал. Сергей подполз к нему ближе:

— Попробуй подобраться со стороны бурьяна. Мы с Бандурой отвлечем огонь на себя. Надо поджечь стог. Иначе их не взять.

Во тьме над стогом смутно мелькнуло что-то, и Чолпонбай выстрелил.

Слышно было, как кто-то выругался по-немецки и как чье-то тело глухо стукнулось о землю. И тут же резанули по нашим из автомата.

Чолпонбай быстро пополз к бурьяну. Все незаметнее становился он, и все острее разрасталась тревога Сергея. Только сейчас, когда друг его мог погибнуть, Сергей впервые со всей ясностью, которая так неуместна, осознал, какое значение в его судьбе имеет Чолпонбай.

Чоке продолжает ползти все ближе к стогу. Его уже не видно, но шорох слышен.

И вдруг трассирующая пуля прочертила яркую линию со стога к тому месту, где сейчас проползает Чоке. Одна пуля… И Чоке вдруг затих, замер. Замер или убит? Может, ранен? Чоке! Чоке!..

Мурашки ползут по спине… Что это? Неужели показалось? Шорох? Нет! Слышен шорох! Значит, жив! А сердце не отпускает. Ведь если заметили с такого расстояния, то что же будет, когда Чоке подползет к самому стогу?

— Сдавайся! — и Сергей, уже не раздумывая, лишь бы отвлечь на себя огонь, вскочил и, стоя, выстрелил два раза.

Прозвучал ответный выстрел. Что-то обожгло правое бедро.

— Сдавайся! Второе отделение, зайти справа! Первое отделение, залечь у сарая! Третье — за мной! — коротко отдавал Сергей команды несуществующим отделениям.

А сам зигзагами бежал к стогу. Часто падал, отползал в сторону, мгновенно вскакивал и снова делал короткую перебежку.

Оттуда били по нему, но не точно. Пули со свистом пролетали мимо.

— Взять живым! — командовал Сергей.

Он подбегал к стогу под выстрелами, а сам думал о друге, боялся, что его заметят. Но когда огонек мелькнул у основания стога, когда пламя быстро начало карабкаться кверху, Сергей на какое-то мгновение не понял, вернее, не сразу поверил, что Чоке жив! Сейчас это подтверждал огонь. Он уже взметнулся ввысь, хотя в его отсветах фигуры Чоке не было видно…

И тут со стога в ту сторону, что была еще не оцеплена огнем, зловеще метнулась фигура.

Едва незнакомец коснулся сапогами земли, как тут же кто-то сбил его с ног.

Сергей кинулся к месту схватки и увидел, как ловко Чоке скрутил лазутчика, вывернув ему руки, не давая дотянуться до ножа.

Две руки — рука лазутчика и рука Чоке — устремились к ножу.

Сергей на бегу нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало: кончились патроны. И тут Сергей неожиданно споткнулся о тело убитого, упал.

Когда вскочил на ноги, увидел, что в руке лазутчика сверкнул нож, — тот кидается с ним на Чоке. Раньше, чем Сергей сообразил, что ему следует делать, его тело уже бросилось вперед, рука схватила у запястья руку лазутчика. Но тот с силой вырвал ее, и нож вошел бы в грудь Сергея, если бы не подоспел вовремя верный друг Чоке. В бою так часто случалось. Вот и сейчас…

Нож отлетел в сторону. Вдвоем, а потом и втроем с Алексеем Бандурой они связали ремнем пойманного.

— А, мать вашу растак! — на чистейшем русском языке выругался лазутчик.

В свете пылавшего стога они разглядели и его крестьянскую одежду, и его перекошенное злобой лицо, и сильные, загрубевшие черные ладони. На безымянном пальце правой руки блеснуло серебряное кольцо…

— Так ты?! — Сергей не мог выговорить слово «русский». Не мог, потому что за многие дни войны, за долгие, тяжкие дни отступления он сам первый раз своими глазами видел предателя. Высокий, с очень выпуклой грудью, с выпученными глазами, остроносый и тонкогубый, лазутчик с презрением смотрел на Сергея, на Чоке, на Бандуру.

— Так ты? — и Сергей поперхнулся. — Как ты мог против своих?

Но тот в ответ лишь оскалился.

— Идем! — и они повели его.

Чоке шел с автоматом наготове справа. И когда предатель нехотя повернул к нему голову, он точно укололся о взгляд советского бойца-киргиза.

Стог пылал высоко, и пламя уже переметнулось на другие стога, ярко озаряя идущих. Во взгляде Чоке, в его сощуренных глазах было больше чем приговор.

Предатель понуро и тяжко шагал к штабу батальона, куда повел его Бандура.

В редакционной машине Чолпонбай передал Сергею заметку, а тот полез в карман и вытащил залитый кровью листок с недописанной сводкой Совинформбюро. Пуля задела бедро вкось. Царапнула и вот испортила листок…

— Зря вы вскочили, когда стреляли, — как бы про себя заметил Чолпонбай.

Сергей лукаво улыбнулся:

— Между прочим, все это по твоей вине. Я просто вспомнил твои слова: «Чем умирать лежа, лучше умри стреляя». — И политрук быстро расправил намокший кровью листок. Ясно виднелось последнее слово, на котором оборвал несколько минут назад свою запись Сергей. Это слово «сражались»…

— Сражались, — вслух прочитал Деревянкин, стараясь вспомнить, что же следовало за этим словом, соображая, как ему быть дальше и что писать.

— Сражались, — совсем с иной интонацией повторил Чоке. — Сражаться надо. Мужчина должен сражаться. Теперь, когда я это увидел, понял, что каждый наш солдат должен быть еще смелее, чтобы не ослабела армия из-за тех, кто оставил ее строй и изменил своей Родине-матери. Смелее надо действовать, решительнее, быстрее…

— Армия — миллионы, предателей — единицы, — заключил Чоке. — Но даже если один… все равно плохо. Ну, ладно, давайте, Сергей, рану перевяжу вам.

— Да это и не рана. Царапнуло просто, — и политрук снова надел наушники, включил рацию и, экономя время, на том же, уже подсохшем, листе бумаги продолжал записывать очередную сводку о положении на фронтах Великой Отечественной войны.

VI

«Сережа, милый! Пишу тебе под впечатлением твоего очерка о Чолпонбае. Я получила и эту вырезку из твоего «Красноармейского слова», и несколько твоих заметок о бойцах 9-й роты. Так что теперь я полнее представляю себе и окружающих тебя людей, и твою работу.

Мне понравилось, что в очерке о Горохове ты пишешь о его спокойствии, цельности, о том, что это настоящий патриот и прирожденный военный.

Вспомни, как в одном из писем ты делился со мной мыслью о том, что война требует таланта и что есть люди, не имеющие высоких знаний, но обладающие высоким строем души и какой-то интуицией истинно военного. Они оказываются там, где всего нужней в данный момент, направляют свою горстку людей именно туда, где меньше потерь и вернее успех. Как ты чувствуешь по письму, я тебя не просто внимательно читаю, но и запоминаю, и даже почти дословно цитирую.

Здесь, в госпитале, ежедневно, чтобы не сказать ежечасно, слышу разговор и разборы столкновений, схваток, поединков. Так что я постепенно начинаю что-то понимать.

Ты как-то давным-давно, тысячу или больше лет назад, когда вышел из санбата после ранения в июле 1941 и когда тебя перевели в газету, писал мне, что «дивизионки» — это летопись войны. Конечно, так оно и есть. Но я сужу и по нашей газете, и по вырезкам, присылаемым тобой, и мне кажется, что очень уж эта скупая летопись. А представь, что когда-нибудь, ну через много-много лет, скажем, году в семидесятом или восьмидесятом, обратится к теме войны молодой историк или исторический писатель (не знаю, можно ли так выразиться, но ты понимаешь меня). Так вот, захочет такой исследователь восстановить картину, атмосферу нашего времени, и нелегко ему придется…

Я бы не говорила так и не упрекала тебя, если бы не видела, что ты сумел о командире роты Антопове написать ярко, словно эта заметка — стихотворение. И конкретность, и окрыленность, и полет. Так же, но еще убедительней звучит (или читается) очерк о твоем друге Чоке.

Так вот, дорогой Сережа, когда ты пишешь о глубокой вере Чоке в будущее, о невозможности и самой человеческой жизни без этой веры, я чувствую, что ты делаешь большое дело, потому что сквозь сегодняшний день стараешься увидеть и многие будущие дни. Как хорошо ты написал, что «у рядового Чолпонбая Тулебердиева незаурядное сердце, и это проявляется в лучших его мыслях, в правдивости и самобытности речи, в искренности его поступков, в его щедрости, в том, что это все невольно воздействует на окружающих и создает высокую нравственную атмосферу готовности к подвигу и к свершению его без громких слов и без позы».

Что удивительно, так это совпадение твоего представления о Чоке с образом его, встающим из писем Гюльнар. Она, описывая его детство, юность, последние дни перед уходом в армию, даже слова его, сказанные старшему брату, ушедшему раньше его на войну, невольно подчеркивает главную черту характера Чоке: постоянную готовность помочь другим, выручить, защитить слабых.

Ну, да ладно, Сережа. Чуть не забыла сказать тебе о своей шкатулке; это такой крохотный ящичек. В нем я храню твои письма и вырезки из твоих газет. То, что храню в бывшей аптечке, указывает, как ты, конечно, догадываешься, на лечебное, целительное свойство твоих писем. Поэтому помни, что чем чаще ты будешь мне писать, тем лучше «для моего здоровья». Прошу тебя, сфотографируйся и пришли мне фото…

Сегодня у нас «легкий» день. Я «отгуливаю» за несколько чуть ли не круглосуточных дежурств. Вот почему «накатала» тебе такое бесконечное послание. Настроение у меня хорошее. Я, правда, часто слышу твой голос. Ты у меня самый лучший. И верю, что все задуманное сбудется.

Целую тебя. Твоя Н.

Июль 1942 г.».

Это письмо Нины Сергей держал в нагрудном кармане рядом с известием о гибели брата Чоке — Токоша. Когда он, в какой уж раз, пытался достать из кармана тот страшный листок, чтобы отдать Чолпонбаю, пальцы Сергея нащупывали не тонкий треугольник, лежавший прямо у сердца, а другой, потолще — письмо Нины. И Сергей радовался этому: он и сам еще не знал, хватит ли у него твердости сказать правду, всю страшную правду Чолпонбаю… Он перечитал еще раз письмо Нины, хотя все время ему казалось, что все ее слова предстают в ином, горестном свете известия о гибели Токоша…

Да, Нина права. Он, конечно, если помилует пуля, станет настоящим журналистом… Он иначе напишет, переделает и еще раз перепишет свои теперешние торопливые, несовершенные, написанные по горячим следам боя заметки. Но разве можно заново пережить жизнь, разве можно вернуть Токоша, разве можно заменить погибшего друга? Чоке и не подозревает, какая черная весть стучится в его сердце…

Сергей поднял глаза на Чоке. Тот, отстранив бинокль, смотрел на реку, на ее неторопливое движение, на мерцание, поблескивание чешуйчатой воды, в которой безмятежно и плавно шли облака. Чоке, захваченный красотой реки, забыл об уродстве войны, и в его лице проступило то выражение ясности, которым он привлек к себе Сергея с первой же встречи.

Деревянкину вспомнился второй бой. Тот бой весной 1942 года. Ранней весной, ослепленной огромными лужами, вдыхающей пары подсыхающих полей. Весной с черными блестящими грачами, косолапо переступавшими через глубокие борозды и через осколки, грачами, гомонящими в гнездах…

Тогда, на подступах к его родному Воронежу шли ожесточенные схватки с врагом. Сергею запомнилось, как, стоя в окопе, Чолпонбай кивком головы указал на срубленную снарядом ветку. Почти у самого еще сочащегося среза ютился скворечник. Около входного округлого отверстия виднелась дырка от пули.

— Даже в птиц наших стреляют! — покачал головой Чолпонбай. — Даже в птиц!.. Смотри! — и вдруг лицо его стало по-детски восторженным. — Живы! — Он потянул Сергея за рукав. — Живы! Кормит!

И правда, скворчиха спланировала на приступку, как на крылечко, в длинном клюве держа сизо-багрового червя. Тут и Сергей и Чоке уловили писк птенцов. Увидели, как в чей-то раскрытый клювик перекочевала материнская добыча. А скворчиха, презирая войну, и все, что происходит вокруг, не задумываясь о своей безопасности, снова оставила «крылечко», плавно опустилась на землю и закопошилась под гусеницами самоходки. У самого ее трака она сунула клюв в жирную землю, ничего не нашла и полетела дальше.

— И за птиц! — начал и осекся Чоке.

— Да, и за птиц, — продолжил Сергей, понимая, о чем хотел сказать его друг. А жизнь идет! И нет силы, чтобы остановить ее извечную поступь. И когда-то будет новая весна, будет скворчиха, зеленая ветка, земля и не будет войны. Но не каждый доживет до этой счастливой весны. Кто-то должен остаться навечно здесь, чтобы приблизить эту весну, радостную весну человечества.

И когда на подступах к Воронежу вспыхнул новый бой, он пылал двое суток. Смертельные схватки шли за каждый степной холмик, за каждую рощицу, за каждый дом.

Теснимая мощными превосходящими силами, дивизия наша вынуждена была отойти, оставив для прикрытия девятую стрелковую роту.

Ушли ночью.

А к рассвету командир роты Антопов так продумал оборону и так ловко расположил свой взвод младший лейтенант Герман, что первая же немецкая атака на самом рассвете захлебнулась.

— Зашатались, гады! — торжественно закричал тогда Сергей Деревянкин. Он и на этот раз специально отстал от редакционных машин, чтобы «вести репортаж с места боев девятой роты». Однако «репортаж» пришлось вести ему, взяв не карандаш и не ручку, а стиснув рукоятки «максима», заменив раненого пулеметчика. Почему-то помимо его воли, когда он стрелял по набегающим на него гитлеровцам, вспомнились строки Маяковского: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо…»

Он стрелял, а эта поэтическая, очень точная строчка в такт пулеметной очереди пульсировала в нем. И когда гитлеровцы попятились, Сергей крикнул:

— Зашатались!

— Зашатались, — отозвался и Чолпонбай. — Подождите. Еще и упадут.

Захлебнувшись в своей крови, фашисты отхлынули прочь. Сергей невольно посмотрел в сторону Тулебердиева и с удовлетворением отметил, что больше всего поверженных врагов было именно перед его окопом.

Но бой не прекращался. Деревянкину было также хорошо видно, как по-хозяйски орудует Остап Черновол, поддерживая огнем Серго Метервели. Как хитро Гайфулла Гилязетдинов то вынырнет из траншеи, идущей вдоль высотки, то, укрывшись в ячейке, свалит одиночным выстрелом гитлеровца. И пока пули взрывают землю в том месте, где только что мелькнула каска Гайфуллы, он уже стреляет из другой ячейки.

Чолпонбай тут же последовал его примеру, но сам он находился чуть выше, а траншея второго ряда вела ко рву, вернее, это был овраг, заполненный весенней водой.

Чолпонбай пробирался по траншее, когда фашистский истребитель низко прошел над высоткой, развернулся и дал очередь по нашим окопам.