На линии огня

Не успел Чолпонбай поднять голову, как фонтанчики земли взметнулись от косой пулеметной очереди, пущенной с вражеского самолета.

Что-то звякнуло по каске. Что-то придавило ко дну траншеи, обескровило руки, отяжелило ноги…

— Большой дерево сильный ветер любит! — вдруг ни с того ни с сего закричал Серго Метервели, никогда не унывающий грузин. — А мы — большой дерево! Дай нам ветерка… Но только посеешь ветер, пожнешь бурю! Бурю! — и он метнул гранату. — Бурю! — сорвал чеку со взрывателя второй гранаты и метнул ее еще дальше. — Бурю! — и третья граната грохнула и уложила двух гитлеровцев, ближе других подобравшихся к высотке.

Но Деревянкин уже заметил, что Тулебердиев как-то внезапно сник и лежит без движения.

— Чоке! — крикнул Сергей, пытаясь заглушить треск винтовок и автоматов, на несколько секунд прекратив стрельбу из пулемета.

— Тулебердиев!

Черт возьми, оказывается, голос друга сильнее страха смерти: он может поднять, оторвать от дна траншеи. Оказывается, голос друга способен заставить приободриться, хотя кругом дзинькают пули, бушует пламя, то там, то здесь раздаются взрывы снарядов, и всюду кровь…

— Здесь я! Здесь! — и Чоке взмахнул над каской винтовкой.

И будто это не он только что вжимался в дно траншеи, вздрагивая при каждом взрыве снаряда, замирал, не помня ни о чем, кроме того, что его тело, словно магнитная мишень, притягивала к себе все пули. Не он! Нет, не он! Чолпонбай теперь уже был спокоен, точен, нетороплив. Он прицеливался, выжидал и бил без промаха.

Немцы стали покидать высотку. Пользуясь передышкой, наши начали пополнять боеприпасы, готовиться к отражению новой атаки.

Лейтенант Герман и сержант Захарин, пробираясь по траншее, оставили Чолпонбаю кроме патронов еще две связки гранат.

— Может, развязать? — спросил Тулебердиев. — Ведь больше будет.

— Нет, — твердо сказал взводный. — Теперь наверняка пойдут с танками.

Углубляли свои окопы Бениашвили и Черновол.

Вскоре ударили вражеские пушки.

Вслед за артиллерийским налетом из густого леска выскочили и помчались на предельной скорости два фашистских танка. Один заходил с левого фланга, другой — со стороны оврага, стараясь по краю достичь высоту. За танками бежали пехотинцы. Несколько человек сидели на броне и ждали момента, чтобы ринуться на высоту.

Шквальный огонь наших бойцов встретил противника.

Стреляли все, но… окоп Чолпонбая молчал.

«Что с ним? Может, ранен, убит?» — подумалось тогда Сергею.

— Почему молчит? — встревожился и взводный. Он тут же выбрался из окопа, перебросил свое тело в траншею, ведущую к окопу Чолпонбая.

А танки приближались. Один чуть замедлил ход, уже поднимался на высотку и шел прямо на окоп Тулебердиева.

Взводный продолжал тем временем бежать со связкой гранат по траншее.

Танк уже скрежетал траками по каменистым склонам высотки.

Под пулями Захарина, Бениашвили и Гилязетдинова гитлеровцы спрыгнули на землю и шли теперь, прикрывшись стальной тушей танка, как щитом.

Траки вращались все ожесточенней, оставляя вокруг душераздирающий скрежет.

Правая рука Чолпонбая сама по себе нащупала связку гранат, левая сорвала предохранитель, и он, на миг показавшись из-за бруствера, метнул связку гранат точно под гусеницу. И тут же свалился в окоп.

Прогремел взрыв.

От подорванного танка отпрянули бежавшие под его охраной пехотинцы. Их тут же прожгла пулеметная очередь Сергея Деревянкина. Но в бой вступали новые силы.

Еще несколько минут, и высота будет во вражеском кольце.

И все-таки наши мужественно держались до ночи.

Вот тогда Деревянкин с гордостью подумал, что Чолпонбай стал настоящим бойцом.

…Сейчас в окопе у Дона перед броском на ту сторону Сергей Деревянкин и Чолпонбай Тулебердиев молча смотрели на реку, на тот берег. Дон временами темнел от теней проплывавших облаков. Бинокль Чолпонбая снова приблизил Меловую гору и замаскированный камнями дзот справа. Глаза охотника и следопыта тщательно высматривали каждую тропинку, все их изгибы и препятствия. Вон о тот камень можно опереться ногой, а чуть поодаль положить оружие, потом подтянуться на руках еще выше, а там… Там уже мертвая зона для пулемета. Потом за валун — броском упасть за острый камень и оттуда лежа метнуть гранату в дзот…

Сергей вынул треугольник из кармана и удивился, как вздрагивают его пальцы, будто письмо обжигало их.

Чолпонбай пытливо взглянул на политрука:

— А если дзот и слева? — И тут он увидел руку Сергея.

— Письмо получили? От кого?

Сергей вздрогнул. Левая рука сама отстегнула нагрудный карман гимнастерки, чуть задев гвардейский значок, и опустила письмо обратно.

— Нет, давнишнее.

— Как у вас на солнце значок блестит…

— Но у тебя он лучше.

— Почему? — искренне удивился Чолпонбай.

— Почему? Ты разве не помнишь, как вручали?

— А, помню… — заулыбался Чолпонбай, и глаза его горделиво расширились. — После того боя под Воронежем… Такое не забывается. Такое бывает раз в жизни и навсегда.

…Преклонил колено командир полка. Губами прикоснулся к багрянцу знамени.

На полотнище силуэт Ленина. Ильич смотрел на запад, точно видел такое, что мог увидеть только он сквозь годы и расстояния… А потом член Военного совета фронта спросил командира полка:

— Кто самый храбрый в полку?

Стало так тихо, что слышно было, как шумит листва, как волна набегает на берег, как знамя шевельнулось от ветра и как птица начала петь и вдруг осеклась, замерла перед странным молчанием выстроенных вооруженных людей…

Подполковник Казакевич оглядел строй: «Горохов, Антопов, Герман, Захарин…»

Он знал их. Знал их судьбы — отличные бойцы. Трудно было выбрать, определить храбрейшего из храбрых. «Черновол, Бениашвили, Гилязетдинов…»

Пауза затягивалась.

«Деревянкин… Но он же не в нашем полку, он, так сказать, придан дивизии, «дивизионке», он — «Красноармейское слово». Зоркий, правдивый человек. И настоящий смельчак. Его очерк о Тулебердиеве прославил солдата-киргиза на всю дивизию. Да и полк тоже. И правильно… Тулебердиев отличался не раз, а в последнем бою, если бы его связка гранат не остановила танк, неизвестно, чем бы все кончилось. А его корреспонденции о бойцах дивизии?.. Они как награда для отличившихся, как призыв для тех, кто еще не успел показать себя в боях».

— Рядовой Тулебердиев, товарищ член Военного совета! — твердо и окончательно сказал командир полка.

— Он в строю? Я хочу первый гвардейский значок вручить первому среди первых храбрецов. — И член Военного совета показал значок. Он так блеснул, словно звезда Героя, и Чолпонбай замер, не веря своим ушам: чтобы его, его так отличили… Может ли быть выше честь, когда тебя перед такими бывалыми бойцами называют героем…

— Рядовой Тулебердиев, выйти из строя!

Член Военного совета подошел к нему, прикрепил к его гимнастерке значок. Крепко пожал руку, обнял.

— Служу Советскому Союзу! — тихо, но твердо ответил Чолпонбай.

— Вы комсомолец, товарищ Тулебердиев?

— Нет.

— А комсомол гордился бы таким. Я читал о ваших подвигах в дивизионной газете… Думаю, что и вам бы хорошо было стать членом Ленинского комсомола. Этой чести вы заслуживаете, и уверен, что не раз подтвердите это делом.

Гвардейский значок… Чолпонбай погладил его. И сейчас в окопе, видя, как Сергей склонился к бумаге и что-то записывает на прямоугольном ее листе, твердо решил: настала пора вступить в комсомол. Он давно об этом мечтал. А теперь сам член Военного совета предложил…

В тот же день, в день получения гвардейского значка, Чолпонбай и еще несколько солдат подали заявления.

— Сергей, — Тулебердиев разыскал его тогда в редакционной машине и попросил: — Напишите за меня заявление, а я перепишу. Захарин говорит, чтобы я по-киргизски писал: мол, все равно поймут… А я ведь вступаю в Ленинский комсомол, вот и хочу заявить об этом по-русски, как Ленин… А если ошибки будут — некрасиво. По-русски я говорю, вы даже сами сказали, что хорошо говорю, а вот писать…

Днем пятого августа состоялось собрание. Оно проходило в двух километрах от реки в лесу.

Командир роты Антопов в своем коротком выступлении сказал о месте комсомольцев в бою и закончил так:

— Когда я вступил в комсомол, почувствовал себя сильней. И смелей. Комсомольский билет вместе со мной идет в бой, он придает мне сил. Комсомольцы с коммунистами всегда впереди, в самых опасных местах. По-моему, комсомолец — это самый хороший, самый смелый, самый бескорыстный друг… Когда-то Максим Горький сказал: «Человек — это звучит гордо». Я беру на себя смелость изменить первое слово и говорю: «Комсомолец — это звучит гордо!» — Он чуть помедлил и добавил: — Комсорг, зачитывайте заявления.

Когда очередь дошла до Тулебердиева, он уже стоял навытяжку, сжимая автомат. Глаза его смотрели куда-то вдаль, сквозь лес, на тот берег, туда, где завтра каждое его слово должно подтвердиться делом. И он знал, что у настоящего человека слово равно делу. Каждое слово должно подтверждаться делом. За свою двадцатилетнюю жизнь молодой киргиз понял, что на всех языках одинаково ценен и уважаем человек, верный своему слову. Он успел повидать краснобаев, залихватских болтунов, проповедующих одно, но живущих вопреки своим проповедям. Он успел и в своем ауле, и в районе, и на армейском пути увидеть и научиться презирать людей, корчащих из себя святых, бескорыстных борцов за высокие идеалы. Но для самого Чолпонбая было ясно, что слова для них были маской, которую они легко сбрасывали, или же так с ними сживались, что иногда и сами, в порыве собственного красноречия, верили собственной лжи.

Он же, Тулебердиев, знал лишь одно: Родина должна быть свободной! Во что бы тог ни стало, но свободной! И больше всего он ценил тех, кто не произносил громких слов, но без колебаний отдавал за Родину жизнь. Он знал, что надо заслужить право на вступление в комсомол, и теперь, когда перед строем ему первому вручили гвардейский значок, когда его при всех назвали храбрым, когда при всех сказали, что достоин, теперь он решился.

Чолпонбай стоял как вкопанный. Взгляд его коснулся гвардейского значка.

— Клянусь, товарищи, не подведу вас. А если понадобится, жизнь отдам, всю жизнь до последнего дыхания…

— Кто за? — спросил комсорг.

И руки всех, будто стая птиц, взметнулись над головами.

— Единогласно!

— Поздравляю, гвардеец Тулебердиев! Вы приняты! Вы — комсомолец!

Чолпонбай все еще стоял навытяжку, все еще не мог прийти в себя от чрезмерного волнения. Он знал, что каждое слово должно подкрепляться делом. Но не думал, что так будет волноваться в минуты приема. Это оказалось нелегким испытанием. И хотя как будто ни у кого не было сомнения, он сам себя спрашивал: «Достоин ли?»

Это было вчера. Сейчас же казалось, что это было давно. Ведь в жизни порой годы кажутся короче дня, а день от рассвета до первых вечерних звезд — бесконечным.

Да нет, не вчера, не год, не тысячу лет назад — сегодня все это было. Как в песне: «Мне каждый миг казался часом, а час вытягивался в день».

И вот почему так усиленно бьется сердце, то обрывки, то целые картины пережитого проходят перед глазами, и жизнь кажется позади такой огромной, что даже воспоминаний от одного сегодняшнего дня, от этого вручения гвардейских значков, от принятия в комсомол — уже одного такого дня хватило бы на всю жизнь. Как же она прекрасна, если таким волнением потрясает душу! Чем отплатить за все?

— Знаешь, Чоке, — тихо так заговорил Деревянкин, и Чолпонбай встревожился. Так или почти так говорил Сергей, когда они хоронили друзей, павших смертью храбрых. Но сейчас оба они были целы и невредимы. Их группа, в которой Чолпонбай был одиннадцатым, завтра на рассвете, точнее, перед рассветом, должна переправиться через Дон и овладеть Меловой горой. Завтра, но отчего же сегодня с такой грустью заговорил Сергей. Да и, честно говоря, весь сегодняшний день он пробыл со мной необычно долго, хотя (он знал это) ему надо было отнести материал в редакцию. А уже вечереет. Солнце спряталось за горизонт. А он все со мной. И как-то странно, печально смотрит и все руку держит у сердца, около кармана, где хранит партийный билет. Вот он снова расстегивает карман, достает конверт, протягивает его:

— Возьми себя в руки, Чоке! Ведь завтра бой. Я буду рядом в третьей штурмовой группе. Всякое может случиться… — очень тихо проговорил Сергей.

Еще ничего не подозревая, Чолпонбай взял письмо, начал читать и… ничего не понял: буквы дрожали, как в лихорадке. Прочитал еще раз…

«Токош погиб, Токош… Как отомстить за тебя? Как?» — зазвенело в голове. Чем-то тяжелым стиснуло виски…

Потом Чолпонбай долго-долго молчал, о чем-то думал. Сергей вздрогнул, посмотрев в лицо друга: он ожидал всего, но только не этого. Перед ним, спрятав голову в плечи, стоял мальчик, будто совсем ребенок. И плакал откровенно, захлебываясь, навзрыд.

Сергей на минуту растерялся. И все-таки, собрав силы, сурово сведя брови, как перед атакой, до щемящей боли в висках, сказал:

— Чоке! Стыдись перед памятью Токоша! Ему не нужны наши слезы. Токош требует мести. Ты слышишь, мести!..

Да, Чоке уже слышал. Перед его мысленным взором, как в кинокадрах, проносились один за другим дни детства и юношества, проведенные вместе с Токошем. Перед глазами где-то вдали возникали и тут же улетучивались куда-то в бездну горы, кони, скачки, сокол, школа… И всюду виделось одно и то же — спокойное, строгое и по-братски ласковое лицо Токоша. Скорее бы ночь, скорее бы переправа, бой…

VII

Ночь… Фронтовая ночь… А тихо, слишком тихо, чтобы по-пластунски подползти к реке, чтобы подтащить к воде лодку…

Оба берега как бы еще ближе придвинулись друг к другу. Оба настороженно слушают, тревожатся.

Догадываются ли фашисты, что мы должны наступать этой ночью?

Или, может, сами готовятся к тому же, выжидают, когда тьма станет совсем непроницаемой?

Поползли. Ловко орудует локтями командир роты связи Горохов. Рядом совсем бесшумный Герман… «Эх, оказался бы тут и Сергей, — думает Чолпонбай. — Был всю жизнь, кажется, рядом, а тут посыльный из штаба дивизии… Срочно вызвали… Только и оставил он эти две гранаты… Может, где еще важнее участок есть?..»

Неожиданно раздался громкий всплеск на реке. Замерли. Рыба плеснула. Но рыба ли? Ну да, что ей война? Резвится…

Мирно?! Снова поползли… Вот группа уже у берега. Вошли в лозняк. Спят камыши, шепчет что-то, бормочет свое река… Подтащили лодку. Теперь надо окопаться, врыться на случай, если ракета…

Лодку спрятали надежно: в трех шагах не увидишь. Может, и не окапываться? Нет, Горохов сказал, что надо. Только тихо, чтобы лопата не звякнула о какой-нибудь камень или осколок. Фу ты, черт! Все же напоролся на какую-то железяку. Хорошо, что не быстро начал. Осторожней… Ведь ты почти не слышишь, как окапываются другие рядом. Как дерн трудно прорубить… Да еще лежа…

Стоп! Замри!

Невысоко взвилась ракета, пущенная с того берега.

Мертвенный Свет ее, как на гравюре, вырвал лезвие Дона, ножны берегов, отороченные камышом и лозняком.

И снова тьма: сразу после ракеты ничего не видно… Бойцы продолжали вгрызаться в землю.

— Тулебердиев!

— Слушаю, товарищ старший лейтенант!