Читая этот необыкновенный документ, не можешь поверить тому, что эта дерзкая прокламация, полная резких оскорбительных слов по адресу верховной и высшей власти, написана человеком со связанными руками – узником Алексеевского равелина. Нельзя не поразиться смелости, с какою заточенный бросает бичующие оскорбления в лицо своим читателям-тюремщикам. С каким чувством должен был отнестись к произведению и его автору всесильный, ближний боярин, шеф жандармов князь Долгоруков, узрев свою фамилию в общей группе сволочи и гнили и прочитав, что на нем, на князе, следовало бы в России покончить с телесным наказанием! Как должен был отнестись к заявлению другой его читатель – император Александр Николаевич, прочитав такое яркое нападение на себя, свою личность, свою политику… Кем сделанное? Каким-то ничтожным поручиком, арестантом, возвысившим свой голос от уз темничных. И этот поручик осмеливается мечтать, не только мечтать, а готовиться… покончить одним ударом с ним, освободителем. Он, монарх, именовался вершиною правительственного кабака. Все это было так невероятно, что и в III Отделении, и у шефа жандармов, и у царя мелькала мысль – не с умалишенным ли они имеют дело.
Отправляя в Ливадию подлинное объяснение Бейдемана, граф Шувалов присоединил и следующий доклад: «Вот, князь, обстоятельство очень серьезного значения, оно может изменить направление, которое Его Величеству угодно будет дать делу Бейдемана. Последний довел до моего сведения через коменданта о своем намерении дать показания. Я послал к нему начальника 1-й экспедиции, но Бейдеман настаивал на том, что он изложит показания письменно, и продолжал ту же систему молчания, которой он не изменял со времени своего ареста. Вы сами, князь, войдете в оценку принципов подсудимого, и Вы нарисуете умысел, заставляющий благословлять руку Провидения, остановившего фанатика, но не безумца – смею думать. Я думаю отправиться в крепость завтра, чтобы попытаться заставить его дать самое полное признание, но я сомневаюсь в успехе и думаю, что он заговорит только в день суда в единственной надежде предать гласности свои намерения и выставить себя мучеником за политические убеждения».
Александр II остановился пока на решении, подсказанном графом Шуваловым, и на записке последнего 27 сентября написал: «Не предавая его покуда военному суду, оставить в заключении в крепости».
19 сентября граф Шувалов отправил в Ливадию отчет о посещении Бейдемана в крепости. Эта беседа управляющего III Отделением с узником, не прибавляя ничего существенного к его заявлению, дала иллюстрирующие подробности замысла Бейдемана.
«Я виделся в крепости с арестантом Бейдеманом и имел с ним продолжительное объяснение и делал ему вопросы, на которые он отчасти отвечал, отчасти нет. Я вышел от него убежденным в том, что он фанатик самого вредного свойства и, быть может, не в нормальном состоянии умственных способностей. Бейдеман задумал свой преступный замысел уже давно, задумал его хладнокровно и исполнил бы его, сколько мне показалось, твердо и решительно, если само Провидение не помешало бы тому и не предало его в руки финляндской полиции.
Бейдеман упорствует в молчании относительно всего того, что побудило его бежать, того, что он делал за границей, но объясняет с полной откровенностью цель его возвращения в Россию. Его политическую исповедь Ваше Сиятельство уже изволили прочесть: подтверждая все писанное им, он сказал мне, что, обманутый в своих надеждах, убеждаясь с каждым днем более, что государь желает лучшего только на словах, он по примеру Орсини (в его глазах образец всего великого и благородного) решил вывести свое отечество из настоящего его положения, нанеся самодержавию в лице государя смертельный удар, и, как он изъясняется, разом покончить самодержавие. На замечание мое ему, что самодержавие – принцип, а не лицо, Бейдеман отвечал, что теперь настало такое время, что одновременно с переменою царствования изменился бы и характер монархической власти.
Обдумывая свои намерения, Бейдеман пришел к тому заключению, что настоящая минута самая удобная для коренных реформ, он решился теперь же возвратиться в Россию для исполнения своего преступного замысла, но, опасаясь приехать прямо в Петербург, он предпочел направить путь через Финляндию в Архангельскую губернию, где бы он сблизился с раскольниками, от которых надеялся получить материальные средства и паспорт для прибытия сюда и здесь, не медля ни минуты, посягнуть на жизнь Его Величества, что, по его словам, «было весьма нетрудно исполнить, так как, по воспитанию своему в военно-учебном заведении, ему известны все привычки государя» и потому что, «не дорожа жизнью, которую он посвятил на это дело, он даже не намерен был, по нанесении удара, бежать и укрыться от преследований».
Чрезвычайно важным считал я узнать от Бейдемана, действует ли он один и под влиянием личных своих убеждений, или же он состоит в связи с другими лицами или тайными обществами. Я прибегал к разного рода уловкам, но он непреклонно отвечал одно и то же: что действует один и что всякое участие других лиц уменьшило бы в его глазах ту славу, которую [он] приобрел [бы] в случае успеха.
Следует полагать, что он говорит правду; вообще он показался мне правдивым, и когда ему не хочется отвечать на вопрос, то он молчит упорно. Для достижения моей цели я, под видом участия, советовал ему, в облегчение его судьбы, указать даже на мнимые лица и вымышленные общества, но он на это не поддавался и продолжал заверять, что действует один и что этим гордится. Бейдеман выражал мне и мысль, что он надеялся на мщение народа, который, увидев в нем убийцу, подосланного помещиками, стал бы повсюду резать дворян.
Я просил коменданта крепости принять в отношении надзора за ним наистрожайшие меры.
Разговора моего с Бейдеманом я не смел передать великому князю Михаилу Николаевичу, которому известны все прочие обстоятельства дела. Не угодно ли будет указать, как мне действовать в этом случае в отношении Его Высочества.
Я потребовал из Финляндии подробные сведения о заарестовании Бейдемана и о лицах, тому способствовавших, в том внимании, что Его Величеству, быть может, благоугодно будет знать имя того, который, хотя бессознательно, но спас Россию от этого изверга».
В докладе графа Шувалова обращают внимание три подробности. Граф Шувалов начал трактовать дело Бейдемана как неудавшееся покушение на цареубийство и ссылаться на провидение, удержавшее занесенную руку преступника и пославшее своевременно финляндскую полицию. По пути такого толкования он увлекал и шефа жандармов, и царя: забегая вперед, он уже разыскивает финна – спасителя государя – для достойной награды. Затем Шувалов в отчете сообщает и то, о чем Бейдеман не писал: в случае удачи цареубийство было бы объяснено в народе как акт мести со стороны дворянина царю за освобождение от крепостного права и как призыв к резне помещиков. И наконец, еще одна мелкая деталь, характерная для графа Шувалова. Он, входивший во вкус власти, приближавшийся к престолу, запрашивал, должен ли он хранить в секрете дело Бейдемана даже от брата царя, великого князя Михаила Николаевича. Чересчур уже лестным казалось быть третьим при двух знающих тайну – князе Долгорукове и царе.
Действия графа Шувалова заслужили царское одобрение; против строк «я потребовал сведения из Финляндии» царь написал: «хорошо сделал», а против строк «может, благоугодно будет знать имя спасителя», царь написал: «непременно». А общая резолюция царя была: «О том, как с ним поступить, подумаю еще. Все показания его можно сообщить великому князю Михаилу Николаевичу».
В деле Бейдемана оказался один счастливый человек – ленсман Кокк. Нежданно-негаданно за спасение жизни русского государя и великого князя финляндского ему свалилась награда: денежное пособие в 300 рублей серебра.
4
2 октября комендант крепости довел до сведения графа Шувалова, что арестант Бейдеман желает объявить ему какую-то тайну. 6 октября Шувалов был в Алексеевском равелине. О результате посещения он отправил 6 октября следующий доклад:
«Я посетил сего числа в крепости арестанта Бейдемана и пожелал подробным допросом разъяснить те обстоятельства его жизни, о которых он до сего времени так упорно хранил молчание. Я застал Бейдемана несколько встревоженным моим посещением и заметил, что он тяготится незнанием о своей дальнейшей участи. При начале моего с ним разговора я не мог добиться ни до чего, но мало-помалу он стал поддаваться на мои вопросы и объяснил следующее.
Бейдеман утверждает, что, несмотря на его желание отправиться в южную Европу, и в особенности в Италию, он этого исполнить не мог, не имея к тому денежных средств. Все 14 месяцев своего бегства он провел в Швеции, изредка переезжал в Норвегию, следил оттуда за ходом дел в России, и когда узнал о возникших крестьянских беспорядках в Казанской и Пензенской губерниях, то намеревался отправиться туда и пропагандою своею поддерживать в крестьянах дух волнения. На этот конец им составлен проект манифеста, найденный при нем и уже известный Вашему Сиятельству из предшествовавших моих донесений. На замечание мое, что, не сомневаясь сам в смерти великого князя Константина Павловича, он, следовательно, ложью хотел взбунтовать крестьян, Бейдеман отвечал, что «можно прибегать к лжи против лжи и что правительство наше ложь». Я старался дознаться, не участвовал ли Бейдеман в каком-либо скандинавском обществе, но убедился, что он о них не имеет и понятия и не сочувствует скандинаво-финской пропаганде. Впоследствии Бейдеман убедился, что крестьянские беспорядки будут непременно подавлены распоряжениями правительства и что действиям его не предстоит успеха; тогда Бейдеман решился посягнуть на жизнь Его Величества, как на единственный способ вызвать переворот в государстве, и для исполнения сего купил револьвер, который при нем найден.
Бейдеман подтвердил все сказанное им в первый раз о намерении отправиться в Архангельскую губернию и сблизиться там с раскольниками. На намек мой, что под влиянием чувства фанатизма он присваивает себе такие дела, от которых он бы несомненно отступился, Бейдеман остался непреклонным и отвечал, что жертвует своею жизнью лишь тот человек, который проникнут мыслью необходимости того, что он задумал, и что «цареубийство не делается из любви к искусству».
Я не мог возбудить в Бейдемане ни малейшего чувства раскаяния, он выражал одно желание – о скорейшем решении его судьбы, и в особенности – предстать пред военный суд».
Прочтя доклад графа Шувалова, царь надписал: «Окончательное приказание дам по возвращении». Александр II находился, очевидно, в полном недоумении. Обращаясь с политической исповедью и открывая по доброй своей воле свое намерение на цареубийство – без этого признания намерение никогда не было бы открыто, – Бейдеман задал действительно задачу. Выдача самого себя казалась властям делом противоестественным, ибо они не были в состоянии понять, что подобное заявление могло вытекать из благороднейших побуждений человеческого духа, что к этому чистейшему протесту могли толкать исключительно ненависть и презрение к существующему строю. Бейдеману было всего-навсего 21 год; будь он постарше, он, может быть, и справился бы с увлекавшим его энтузиастическим настроением и смолчал бы о своих замыслах. В своем деле он сам себе был единственным свидетелем и единственным обвинителем. Странно было бы предать его суду на основании таких данных. Граф Шувалов подсказывал решение – не предавать суду, ибо суд был бы демонстрацией; царь признавал резонным этот совет, не давал разрешения на предание Бейдемана военному суду, но, очевидно, и сам не знал, как быть с Бейдеманом, и все откладывал окончательное решение.
Последняя беседа с Шуваловым очень взволновала Бейдемана. Намекнув о письме к родственникам, о котором, как помнит читатель, III Отделение осведомилось из всеподданнейшего доклада министра финансов, Шувалов попал на больное место Бейдемана. Последний представил себе картину розысков родственников, их допросов, быть может, их ареста и взволновался. Испросив через коменданта разрешение писать, Бейдеман 8 октября обратился со следующим заявлением:
«В последнее ваше посещение Вы намекнули мне о письме, которое я будто бы писал моим родственникам из-за границы. Я отказался от этого не из подлого малодушия, но потому, что я действительно ничего и никому не писал из-за границы. С другой стороны, не желая мешать в свое дело слишком дорогих для меня имен, совершенно непричастных ни моим поступкам, ни моим намерениям, я обращаюсь к Вам, как к благородному человеку, и прошу не касаться ничем моих родственников. Я не хочу, чтобы те, которых я свято уважаю, сделались предметом полицейских допросов, – это, по моему мнению и убеждению, было бы гнусно и преступно. Что же касается до отправления моего к Гарибальди, то на этот счет я Вам дам личное объяснение. Я вполне надеюсь на Ваше благородство и думаю, что вы оставите в стороне тех, которым я действительно писал, но которые совершенно не причастны моему делу. От письма, писанного мною из Финляндии, я не отказываюсь, как не намерен отказаться от всего того, что Вам писал и говорил. На всякое Ваше недоумение я сам буду давать объяснение – и думаю, что мешать в мое дело других значит пускать в дело гнусное полицейское крючкотворство, которое было бы Вас недостойно и к которому Вы сами объявили себя неспособным. Надеюсь, что в этом деле Вы поступите не как начальник III Отделения, а как благородный человек.
Михаил Бейдеман.В письме к моим родственникам из Финляндии я действительно выразил желание ехать к Гарибальди – на этот счет Вы получите мое личное объяснение. Сознание факта с моей стороны обязывает Вас оставить в покое тех, которые сообщили вам этот факт. Этого требуют и юридическое понимание и здравый смысл. М.Б.».
Справедливость требует сказать, что III Отделение не разыскивало родственников Бейдемана, получивших письмо, но не в силу снисхождения к его просьбе, а скорее по соображениям о сохранении полного секрета в деле Бейдемана, и прежде всего о сохранении в тайне его ареста.
В ответ на это заявление III Отделение предложило 25 октября коменданту разрешить Бейдеману писать и то, что будет им написано, доставлять. Одновременно последовало и другое распоряжение: на содержание Бейдеману, вместо отпускавшейся ранее суммы в 18 коп., явно недостаточной, князь Долгоруков приказал отпускать по 50 коп. Надо добавить, что с момента своего заключения в равелин Бейдеман был единственным заключенным вплоть до 14 октября, когда сюда был доставлен М.Л. Михайлов.
Все движение по делу Бейдемана заключалось в тех записках, которые он писал в равелине; а вся деятельность III Отделения по этому делу состояла исключительно в подшивании этих записок к делу. Без всякого преувеличения: весь процесс Бейдемана сводился исключительно к этим действиям. Наш долг перед памятью Бейдемана обязывает нас воспроизвести все его объяснения, в которых он открывал свою душу и свои мысли.
Между тем граф Шувалов, совершая стремительную карьеру, уступил свой пост начальника штаба корпуса жандармов и управляющего III Отделением А.Л. Потапову, свиты Е.В. генерал-майору. До назначения А.Л. Потапов работал в Следственной комиссии и Генеральном суде по расследованию злоупотреблений и беспорядков в деле снабжения войск во время войны 1854 года, в 1860 году исправлял должность обер-полицмейстера в Петербурге и в этом же году ту же должность в Москве. В 1861 году он принял поручение произвести преобразование варшавской полиции.
26 октября Бейдеман адресовал свое новое заявление уже Потапову:
«Вы предложили мне изложить в историческом порядке все обстоятельства, которые сопровождали мое житье-бытье за границею.
Пользуясь этим случаем, я хочу объяснить, кроме предложенного пункта, все то, что было мною написано г. Шувалову в первом моем объяснении, неудовлетворительном в том отношении, что оно было написано под впечатлением желания высказать мое личное чувство, – а я не обставил дела изложением тех фактов, которые бы дали более юридический характер моим объяснениям. Причиною этого было недоразумение, выразившееся на первый раз тем, что во мне видели орудие чьих-то замыслов, и дело приняло другое направление. Имея совершенное отвращение от разного рода мистификаций, я постараюсь, елико возможно, очертить все дело спокойнее и отчетливее, не отступая ни на шаг от всего того, что было высказано мною прежде.
Во-первых, признаюсь, мне всегда казалась смешною жалкая близорукость нашего правительства, которое убеждено, что все опасные для него идеи навеваются нашему несчастному православному люду из-за моря. Всякая человеческая мысль, всякое благородное слово негодования были принимаемы как отголосок тамошних партий, то демократов, то конституционалистов, иногда республиканцев, а подчас и коммунистов. Это жалкое заблуждение тем более непростительно, что оно не могло не заметить самобытной жизни русского общества и народа: не нужно быть демократом, чтобы негодовать на произвол; даже не подозревая существования коммунизма, можно презирать грабеж и неправду. Русское восстание – результат сознания собственных сил, сознания безобразия и неправоты той обстановки, которою окружено русское развитие. Народ встанет не для того, чтобы осуществить какую-нибудь теорию, а для того, чтобы отомстить за свое рабство, чтобы завоевать себе человеческие права. Все это я сказал не для красоты слова, а для того, чтобы разъяснить свои отношения к этому вопросу. Я уже выше сказал, что во мне хотели видеть субъекта (выражаясь юридически), зараженного идеями демократизма, замысел которого был результатом исключительного господства одной мысли (idée fixe). Во мне видели фанатика, который, в бессознательном стремлении к осуществлению своего идеала, решился на цареубийство. Оставляя пока в стороне свои идеалы и желания, я для прекращения подобных недоразумений и больше всего для очищения собственной совести отстраняю от себя эту роль благородного самопожертвования, которая во всяком случае заслужила бы мне если не любовь народа, то полное уважение его. Стрелять в кого бы то ни было из любви к искусству, из одного желания во что бы то ни стало сделаться жертвою – эта мысль всегда была от меня далека, не потому чтобы во мне не нашлось глубокого сочувствия ко всякому благородному подвигу, а потому, что подобные жертвы, хотя и оставляют след, редко достигают своей цели. Мне хотелось другого. Я видел в достижении своей цели цареубийства не торжество демократии в России, не осуществление своих мыслей и идеалов, а начало того движения, которое так или иначе разрушило бы настоящий порядок вещей. Я не был адептом какой бы то ни было политической секты – я только желал, желаю и буду желать счастья и человеческих условий общественного быта своему народу. Еще раз повторяю, что не нужно влияния никаких партий, а побольше любви к русскому человеку, да каплю здравого смысла, чтобы, скрепя сердце, ударить сплеча в безобразное правительственное скопище, которое нас давит, душит и грабит.
Из всего этого Вы видите, что мое дело очень просто: никаких демократических или скандинавских партий, никаких заговоров и т. п. Я просто человек, оскорбленный до глубины души наглым произволом, возмутительным развратом и всеми мерзостями нашего милого правительства. Тут дело не в Гарибальди и не в Орсини, которых я от души люблю и уважаю, а в наших доморощенных кондотьерах, грабящих и убивающих народ в доказательство своего отеческого попечения об нем.
Мне остается теперь отвечать на Ваш вопрос о жизни моей за границей. В этом случае я постараюсь осветить ее настолько, насколько это нужно для юридического взгляда на предмет. Подробное описание моего житья-бытья было бы слишком скучно и утомительно, а главное, не дало бы никакой пищи самой тонкой казуистике. Начну с того, что предположение мое об отправлении к Гарибальди не осуществилось, и я даже должен был остаться в Швеции. Отыскивая материальные средства для своего существования, я переходил из одного города в другой, занимаясь ручною работою. Не надобно забывать, что конец прошлого и начало настоящего года были ознаменованы блистательными подвигами нашего правительства, в которых оно, казалось, хотело превзойти самого себя. Я не буду говорить обо всем, что сделано им в это время, замечу только самые крупные сюрпризы, как, например, Варшавский съезд, бессмысленная политика в отношении к Италии, которые, конечно, во всяком русском, неповрежденном в здравом смысле, должны были возбудить самое желчное негодование [Бейдеман имеет в виду предприятия русского правительства по внешней политике в 1860 году. В октябре состоялся в Варшаве съезд трех монархов: Александра II, императора австрийского и принца-регента прусского. В итальянском вопросе русская дипломатия, вечно боявшаяся революции, логично стала за законные правительства и против итальянского освободительного движения. Сам Александр II строго осуждал предприятие Гарибальди на Неаполь и потворство ему со стороны сардинского двора. А когда сардинские войска, не объявляя войны, вступили в Церковную область и граф Кавур объявил о намерении присоединить Неаполитанское королевство к Сардинии, русская миссия, по приказанию Александра II, была отозвана из Турина. – См.: Татищев С.С. Имп. Александр II. СПб., 1903, т. 1, с. 166–269. Варшавскому съезду посвящена блестящая статья Герцена «Es reiten drei Reiter» [ «Едут три всадника»] в № 85 «Колокола» от 15 ноября 1860 года. Отголоски этой статьи чувствуются и в иронических строках Бейдемана. Об отозвании миссии – статья в № 84 «Колокола» от 1 ноября 1860 года под заголовком «Самодержавная демонстрация»], и если эти нелепые и вредные для русского народа выходки не были встречены полным гласным сопротивлением, если они не вызвали открытого протеста со стороны общества, то это можно разве объяснить только непонятным ослиным терпением нашего общества!.. Не стану расписывать настоящего порядка вещей – скажу только, что вся эта мерзость может довести всякого человека до мщения и остервенения… Но пресловутый манифест об освобождении крестьян да гнусное убийство несчастных поляков заставили меня убедиться, что хорошего ожидать нечего, что крестьянская кровь требует отомщения, словом, что только тогда рухнет вся гадость нашей жизни, когда народ встанет на ноги… Средство, которое я избрал, мне показалось самым верным. Остальное Вы знаете из первого моего объяснения, написанного г. Шувалову. В Швеции я не имел сношения ни с какою политической партией, ни с кем не вел переписки, – это говорю для того, чтобы успокоить наше правительство; я даже смею уверить его, что если бы даже я и хотел этого, то не имел в этом случае никакой физической возможности. Всякие политические розыски будут напрасны – там даже не знают моего имени. Кончая все это, я еще раз повторяю, что я не выражение или орудие какой-нибудь партии, и если я и решился на удар, то это не для осуществления своих идеалов, а потому, что видел необходимость решиться на это. Помочь моей бедной родине было единственным и самым сильным моим желанием.
На все, что могло бы возбудить Ваше недоумение в написанном, я готов дать Вам личное мое объяснение.
Михаил Бейдеман.Городов, в которых я жил, не называю – я полагаю, это совершенно лишнее, скажу только, что обратный путь в Россию я начал с юго-западной стороны Швеции и в Торнео перешел русскую границу».
И эту записку Бейдемана прочел Александр II и изволил положить резолюцию:
«Она ничего не заключает в себе ни нового, ни особенного».
Следующий документ дела о Бейдемане – подписанная князем Долгоруковым маленькая записочка на почтовом листке: «Государь Император высочайше повелеть соизволил: поручика Михаила Бейдемана оставить в Алексеевском равелине впредь до особого распоряжения».
5
Потянулись дни, недели, месяцы заточения. Все движение по делу Бейдемана заключалось в подшитии к делу его объяснений и произведений, писанных в крепости. Бейдеман оставался еще при прежней непримиримости и непреклонности своей революционной исповеди. И каждое новое его объяснение еще усугубляло тяжесть его положения: к такой твердости III Отделение вообще не было приучено. 5 января 1862 года Бейдеман с пылкостью писал:
«Из всего сказанного и написанного до сих пор можно вывести, самым строгим и последовательным порядком, заключение о причине моего возвращения из Швеции – о намерениях, которые я желал привести в исполнение, одним словом, о всех тех обстоятельствах, которые необходимы для нового судебного обследования моего дела. В нем до сих пор остается только одно темное место: причина, побудившая меня выехать из отечества. Желая сделать все дело яснее, так сказать удобоваримее, я хочу дать несколько объяснений об этом пункте.
До сих пор я решительно отказывался от этого, и мое новое намерение – результат не четырехмесячного прозябания в Алексеевском равелине, а следствие более полного обсуждения моего настоящего положения. Признаюсь, что после того, как я очень ясно выразил свой взгляд на настоящее правительство, с моей стороны было бы непростительною слабостью, если не сказать ребячеством, скрывать то, что нераздельно связано с этим взглядом. Причина, побудившая меня оставить отечество, та же самая, которая побудила меня возвратиться в него: желание уничтожения настоящего правительства, современных государственных и общественных форм и твердое намерение, на обломках этого уродливого здания, содействовать к устройству такого государства, таких общественных отношений, которые бы были сообразны с правдою, с здравым смыслом и с настоящими и будущими потребностями русского народа. О подробностях моего плана и о том обстоятельстве, почему я избрал финляндскую дорогу для своего удаления и, наконец, почему самое мое удаление из России было необходимо для выполнения моих намерений, я не хочу распространяться – оно совершенно бесполезно: если бы мне удалось их выполнить, я бы не сидел в настоящее время в равелине. Это самое ясное объяснение, которое я могу дать на вышеприведенный вопрос: излишние подробности затемнили бы только дело.
О житье моем в Швеции я уже писал, это такой пункт в моем деле, который выходит из сферы полицейского расследования и о который рушатся все махинации не одного III Отдел., но всех 4-х Отделений вкупе. Швеция имеет счастие принадлежать к тем немногим государствам Европы, которые не терпят полицейского вмешательства чужого правительства. Все же обстоятельства моей жизни в Финляндии, по возвращении моем из Швеции, могут быть дознаны – в этом случае мне нечего прибавлять или объяснять.
Но может родиться следующий вопрос: не имел ли я сообщников своих замыслов до удаления моего из России? Об этом несколько слов. При современном напряженном состоянии нашего общества легче, чем когда-нибудь, составлять заговоры, но я был всегда того мнения, что в русской жизни заговоры, несмотря на всю энергию и деятельность своих членов, не достигают и не достигнут своей цели, потому что они – выражение меньшинства русского общества, слишком отделенного от народа.
Моя цель – поднять народ, поднять 40 мил. крестьян, перед которыми и тайная и явная полиция совершенно бессильна, а для открытия заговоров правительство держит огромную шайку шпионов, в мундирах небесного цвета (светло-голубой) и без оных, – они и открываются. Следовательно, было бы слишком близоруко с моей стороны составлять какие бы то ни было общества. Если бы народ, т. е. крестьяне, объявил открытую войну правительству, – чего я хотел достигнуть, – тогда все заговоры для борьбы с настоящим правительством сделались бы бесполезными – оно обрушилось бы безвозвратно и навсегда.
Михаил Бейдеман».Говоря о Швеции, я не могу без негодования вспомнить о том позорном деле, которым заклеймило себя настоящее правительство. Неудивительно бы было, если бы подлейшее правительство в мире – австрийское – из дружбы к России, которой она тайный, недоброжелательный и всегдашний враг, послало бы в Зимний дворец хлопотать о преследовании всякой свободной русской мысли; неудивительно бы было, если бы на самом верху Сухаревой башни стараниями австрийских графов из передней этого дворца была построена обсерватория для австрийских шпионов, в видах наблюдения за московскими славянофилами, но бесконечного презрения заслуживают такие дальновидные умы, как Замятнин, которые вносят на утверждение Государственного совета мнения о преследовании русских за ненависть к Австрии, и преступно со стороны Государственного совета утверждать подобные образчики умственной наглости, рабства и крайнего презрения к русскому народу [Гневная приписка к письму вызвана правительственной мерой, которой «Колокол» посвятил две заметки: в № 93 от 1 марта 1861 года и в № 95 от 1 апреля. Конечно, из этих заметок узнал о ней и Бейдеман. В № 93 «Колокола» под заголовком «Последнее убежище изгнанников закрыто» читаем: «У г-жи Замятниной есть муж, исправляющий должность великана и немого евнуха при императорском серале юстиции. Оказывается, что небольшого роста великан и в немые не годится: он так громко стал вздор молоть, что далее в «Таймсе» раздалось (Times 16 February). «Сенатские ведомости» обнародовали закон (англичане не имеют другого слова для этого рода бумаг), утвержденный государем по представлению Замятнина, о преследовании преступлений против монархов, находящихся в дружеских сношениях с Россией. На основании этого закона будет сделана конвенция между Россией и Австрией о наказании государственных преступников». А в № 95 дано дополнительное сообщение под заголовком «Розги и плети, употребляемые международно». «Иностранные гости, передавая русские новости, часто вводят нас в ошибки. Так, «Таймс» рассказал совсем неверно замятнинский закон о наказании государственных преступников против других государств (см. «Кол[окол]», № 93); на деле он гораздо гнуснее, вот что напечатано в «СПб. ведомостях»: «Государственный совет, мнением своим, высоч. утвер. 16 июня 1858 г., положил: предположенное главноуправляющим II отд. собств. Е.И.В. канцелярии дополнение подлежащих статей Уложения о наказаниях, имеющее служить основанием для заключения условия с австрийским правительством о взаимности наказаний по государственным преступлениям, утвердить, и, вследствие того, постановить. Если одно из преступлений, означенных в ст. 233, 264, 265, 271, 272 и 275 Улож. о наказаниях, будет учинено против иностранного государства, с которым на основании трактатов или обнародованных о том узаконений постановлена надлежащая в сем отношении обоюдная взаимность, или же против верховной того государства власти, виновные, буде к сему не присоединяется и преступление, подлежащее другому, более тяжкому наказанию, приговариваются: к лишению всех особенных прав и преимуществ как лично, так и по состоянию осужденных ему присвоенных, и к ссылке на житье в губернии Томскую и Тобольскую, или же, если они не изъяты от наказаний телесных, к наказанию розгами, в мере, определенной ст. 33 сего Уложения для четвертой или пятой степени наказаний сего рода, и к отдаче в исправительные арестантские роты гражданского ведомства, на время от двух до четырех лет или от одного года до двух лет. Когда же сие преступление учинено с увеличивающими вину обстоятельствами, то к лишению всех прав состояния и к ссылке в Сибирь на поселение, в места не самые отдаленные, а буде они не изъяты от наказания телесных, и к наказанию плетьми через палачей, в мере, определенной ст. 22 сего Уложения для второй степени наказаний сего рода»]. Как согласить подобные уродливые явления правительственного разврата с нотами пустоглаголящего министра Горчакова, в которых он торжественно объявляет перед лицом всей Европы, что русское правительство в своей политике будет преследовать интересы своего народа, – что же это, как не возмутительная насмешка и над русским народом и над здравым смыслом!
Но дорого платят за подобные насмешки.
М. Бейдеман».6
25 января 1862 года, по желанию Бейдемана, его посетил генерал Потапов, не оставивший никакого отчета о своей беседе с заключенным. Надо думать, что она прошла недружелюбно, ибо навеяла Бейдеману следующее оригинальное произведение.
Нечто об Утопии (Посвящается г-ну Потапову)
Не все то золото, что блестит.
Русская пословицаВ словаре человечества есть несколько слов, судьба которых очень замысловата. Сказанное, обыкновенно, отдельною личностью известной национальности на известной почве, получает то слово право гражданства у всех народов, на различных почвах; повторяют то слово всегда и везде, говорят то слово кстати и некстати. К таким привилегированным словам принадлежит бесспорно и слово Утопия (Utopie, Utopien). Сказала то слово могучее, на английской почве, одна из громаднейших личностей XVII столетия Фома Mop (Thomas Morus), раздавленная под гнетом деспотизма Генриха VIII. В своей книге, написанной по тогдашнему обычаю на латинском языке и озаглавленной словом Utopia, он произносил страшное слово осуждения тогдашнему порядку вещей и тогдашнему общественному устройству; могучей рукой рисовал он и другое общество, и другие общественные отношения. Заклеймили тем словом всякую честную мысль об уродливой постройке совершенного общества, всякую благородную мечту о человеческом и нравственном распределении материальных средств существования и о совершенной умственной свободе всех личностей в кастическом обществе. Пошло гулять с тех пор то слово по белому свету: шипят его шипом змеиным и бояре-помещики, и сановники со вельможами и генералы шитые, – больно любят они то слово бессмысленное; шипят его все ученые тупоумные, шипит его всякая тварь подколодная. Но действительно ли все то утопия, что мечтается; и все то суть, что существует? Действительно ли был утопист Гракх Бабеф, который за свои убеждения сложил голову на эшафоте, и действительно ли практические умы – та стая пошлых французских экономистов, как напр., Мишель Шевалье, Воловский и etc., которые уживаются с таким подло-наглым правительством, как правительство Луи Наполеона? Действительно ли был утопист Роберт Оуен, которого вся жизнь была одним подвигом, и действительно ли нравственные люди такие деятели, как Маколей, Брум, Пальмерстон и Гладстон? Действительно ли были утописты Стенька Разин и Емельян Пугачев, которые погибли страшною смертью в руках подло-низкого (не русского) правительства, и действительно ли благородные граждане и практические деятели такая сволочь, как Панин, Долгоруков, Гагарин, Игнатьев (Анафема!!!), Муравьев [Прошу г. читателя, т. е. г-на III Отделения, уведомить меня, когда отправят сего доблестного мужа на покой, я от всего сердца скажу ему Анафему, как говорю это Игнатьеву. – Примеч. Бейдемана.], Бутков, Строганов, Адлерберг [как позабыть такого голубчика? – Примеч. Бейдемана] и т. д. Действительно ли утописты такие светлые личности, как Огарев и Герцен, и действительно ли практические деятели такие умишки, как Бабст [так и слышится картофельная отрыжка питерского сапожника из немцев, проживающего на Васильевск. острове. – Примеч. Бейдемана], Чичерин, Безобразов и другая московская кислятина?.. С другой стороны, что такое нелепое самодержавие, как не величайшая утопия? (Разумеется, с точки зрения пользы, какую оно приносит обществу, а не с точки зрения особ первых классов, т. е. покрытие грабежа, чиновнического разбоя, всякой неправды и другой гадости.) Что такое наше чиновничество, как не утопия? (Опять-таки с точки зрения общественной пользы, а не [с] точки зрения г. Переверзева, который в министерстве финансов доказал, как дважды два – четыре, что честность есть утопия, потому самого его сделали сенатором [доходили эти слухи и до Швеции. – Примеч. Бейдемана. Эта ироническая фраза должна бы быть истолкована как отголосок заметки «Колокола» о Переверзеве в № 92: «Сенатские арестантские роты (Осужденный Переверзев)»] для доказательства другой аксиомы: справедливость и правдивость есть утопия, что он и не замедлил доказать.) Что такое весь нынешний порядок вещей, как не утопия? (Опять с точки зрения пользы русскому народу, а не с точки зрения такой немецкой ж…, как Адлерберг, которому больно милы и грабеж администрации, и неправда в судах, и рабство, и безответственный разбой, и преследование всякой свободной русской мысли; больно милы ему и министерство двора, и темная театральная дирекция с чиновническим характером. По нашему крайнему разумению, его бы давно пора nash Vaterland [в отечество (нем.)], пускай бы целовался там с Миной Иогановной [Мина Ивановна, сожительница г. Адлерберга, была притчей Петербурга. Не умолчал о ней, конечно, и «Колокол». См., напр., заметку «Дом, примчавшийся к Мине Ивановне на почтовых» в № 84 от 1 ноября 1860 г.]).
На первые вопросы отвечаю – нет.
На вторые вопросы отвечаю – да.
Теперь несколько слов к Вам, г. Потапов. Вы – утопист по тому самому, что Вы должны или отказаться от здравого смысла, или оставить III Отделение. Я называю утопией желание принести пользу русскому народу, служа в III Отделении: здравый смысл осуждает всякое тайно-полицейское преследование злоупотреблений, следовательно, Вам остается преследовать нашего брата, а это уж того, не для меня, – не беспокойтесь, я и сам зубаст, – а для юношей неопытных. Хотя Вы и не бог знает что преобразовали в Петербурге и в Москве (об Вашей деятельности в Варшаве я в неизвестности), но все-таки Вы показали честное русское намерение действовать добросовестно; а за это большое спасибо. Одно странно в Вашей деятельности: это быстрое перескакивание с одного места на другое, из одной столицы в другую; или Вас увлекали роковые слова: Петербург, Москва, Варшава, или что-нибудь другое, только это обстоятельство заставляет задумываться насчет характера Ваших реформ. Ведь Вы не сказочный богатырь, г. Потапов, а уж тот богатырь.
Башни за облак кидает.
На всех парусах промчавшись мимо трех столиц белокаменных, Вы бросили якорь в III Отделение, – это уже из рук вон. Оставьте пожинать лавры на этом поприще всяким немецким ср… и поезжайте в Москву преобразовывать полицию на русский лад (только не на немецкий, т. е. не на чиновнический). Этим Вы избавите честное русское имя от позора и принесете действительную пользу русскому народу. Не сомневаясь в Вашем благородстве, я думаю, что Вы примете этот совет.
P. S. Если Вы встретите г. Шувалова, то передайте ему от меня мое русское спасибо за то, что он отказался украшать своим присутствием III Отделение, чем он избавил еще одно русское имя от сраму и вечного позора.
Примечание: Манифест об освобождении крестьян я не причисляю даже к утопиям, это такая х…, что не нахожу довольно слов, чтобы выразить его суть: вообще он подл ниже всякой подлости, скверен ниже всякой скверности, мерзок ниже всякой мерзости, нелеп ниже всякой нелепости и гадок ниже всякой гадости…
Михайло Бейдеман.В этом произведении останавливает наше внимание несколько бережное и до известной степени снисходительное отношение к Потапову, не в пример бичуемой Бейдеманом компании Аддерберга, Муравьева, Игнатьева и т. д. Потапов для него еще не определился. Некоторые подробности о Потапове Бейдеман мог читать в «Колоколе». В № 84 от 1 ноября 1860 года Потапов, тогда исправлявший должность петербургского полицмейстера, был задет в заметке «Полицейский маскарад Игнатьева». В № 92 от 15 февраля 1861 года, сообщая о вступлении Потапова в должность московского обер-полицмейстера, Герцен рекомендовал ему обратить внимание на клоповники при московской яме. По поводу этой заметки Герцен получил любопытное «исправительное» письмо, которое он напечатал в № 95 от 1 апреля 1861 года. Автор письма вступился за обиженного Герценом Потапова; он пишет, что Потапов заслуживает благодарности за учрежденный им словесный суд (в полиции) в Москве, за увеличение жалованья полицейским чиновникам и т. д. Герцен иронически высмеивал автора письма, но не отказался признать хорошие черты в деятельности Потапова: «Нас упрекают, что мы, отдавая полную справедливость клопам, не хотим ее отдать Потапову. Помилуйте, господа, да мы Потапова не знаем, готовы верить, что он будет хороший обер-полицмейстер, а свойство клопов знаем очень хорошо. Да, Потапов добродетельный обер-полицмейстер, – мы не спорим, – мало ли что есть в Москве, там еще есть Степан Петрович Шевырев, тот очень хороший человек…» Несомненно, впечатлением этой полемики между Герценом и автором «исправительного» письма объясняется известная терпимость Бейдемана к Потапову.
Князь Долгоруков, прочитав произведение Бейдемана, приказал «приобщить его к делу для соображения в случае надобности».
Приобщены к делу и литературные произведения Бейдемана: статья «Славянофильство как принцип», статья «Об учреждении ярмарки в м. Довское» и довольно большая поэма в стихах «Ванюша» – подражание древнерусской повести «Горе-Злосчастие». О втором из названных произведений мы не будем говорить по совершенной его незначительности.
Поэма «Ванюша» – подражание древнерусской повести «Горе-Злосчастие», не имеет художественных достоинств и в резкой фривольной форме повторяет в стихах те же мысли, которые раньше Бейдеман излагал в прозе. Общая тема – обман крестьянства, совершенный Александром II в Положении 19 февраля. Вот ее краткое содержание с выдержками, которые дадут представление о стиле и пафосе произведения [ «Повесть о Горе-Злосчастии» была открыта А.Н. Пыпиным и впервые опубликована в «Современнике» в 1856 году. Произведение Бейдемана – подделка под эту народную повесть, с заимствованием слов, эпитетов, целых стихов. Литературный анализ не входит в задачу нашей работы]. Выезжает крестьянский сын Ванюша из села Неробкого в Москву за золотой казной да за товаром красным. Предостерегают его родители против горя злосчастного:
Берегись, Ванюша, горя злосчастного,Ходит горе по кабакам большим, по придорожным,Нашего брата выглядывает да высматривает;Сидит горе за большим столом, за зеленым,Бумаги пишет хитрые, красной печатью пропечатывает.Хуже гада земного да лютого зверя горе злосчастное…На столбовой дороге завидело горе злосчастное Ванюшу; завидны стали горю прыть молодецкая и сила богатырская. Первое столкновение с горем произошло на постоялом дворе.
Надевало на себя мундир горе злосчастное,Шпагу чиновную сбоку цепляло горе горемычное,Каску с гербом на голову клало горе проклятое,Царских солдатиков громко сзывало горе окаянное,Входило во постоялый двор горе-гореваньице.Позарилось горе на богатство Ванюши и обобрало его, связало по рукам и ногам, бросило в тюрьму, затем высекло его и выбросило на дорогу.
Выходил Ванюша-богатырь на большую дорогу,Горькую жисть да горе злосчастное проклинаючи:«Ах ты, горе проклятое, злосчастное,Уж до чего ты меня, горе, домыкало,До чего, горе горемычное, доехало».Оглянулся богатырь, а перед ним горе злосчастное,Страшное горе горемычное:Нет на горе злосчастном ни кожи, ни рожи,Хуже старой ведьмы, безобразной, горе проклятое.Серый кафтан на горе злосчастном весь в заплатках;Из дырявых сапог у горя грязные пальцы выходят,А штаны на горемычном солдатские, все в лоскутьях;На спине у горя, с песком, ранец собачий,А на боку у проклятого шпага чиновная;В одном кармане у горя перо канцелярское,А в другом кармане у горя чернила казенные;Болтаются на груди у горя две пуговки мундирные,А на одной травке висит бумага гербовая,А на другой висит мешок большой полотняный.Денежки в том мешке наворованные да награбленные;Все в крови руки у горя злосчастного,Все в грязи да в крови у горя горемычного;А в правой руке у горя плеточка сыромятная,А уж в левой руке у горя розочка вербовая;Под одною мышкою у злосчастного книжка конторская,Под другою у горемычного сказка ревизская,Полголовы у горя гладко выстрижена,А другая у проклятого гладко выбрита,Окровавлен нос у горя злосчастного,Повышиблены все зубы у горя горемычного,А на щеках и на лбу у горя знаки черные,А на спине у проклятого рубцы синие.Таково олицетворение крепостного права. Совсем было готов был склониться перед горем Ванюша, но, вспомнив о родных, о селе и о милой, оправился.
Да пошел по дороге столбовой,А от его шагу могучего, богатырскогоХодуном заходила земля подорожная.Долго ходил Ванюша-богатырь по дороге по столбовой,Долго мерял большую шагами саженными,Не по дням, а по часам росла в плечах мощь богатырская,Все сильней да сильней загоралося сердце молодецкое,А уж тем огнем обожгло черную бознь, ведьму косматую,И почуял крестьянский сын волюшку вольную.Обертывался Ванюша-богатырь на родную сторонкуДа засвистал свистом молодецким;А от того могучего свиста, богатырского,Вздрогнула матушка-Русь православная из края в край.Много плеч богатырских порасправилось,Много сердец молодецких загорелося.Доходил тот свист, могучий, богатырский,До Питера – славного града, столичного.Всполошились бояре-помещики, генералы да сановники –Крепко затылки свои почесали да ж…ы,А уж немецкий люд не немецкая дрожь пробрала.Задрожали стекла во дворце царском, во Зимнем,Восставал от глубокого сна царь-государь,Сонные очи протирал, руками сиденье пробовал,Пробовал он, на чем да как сидит,Да и крепка ли та вещь, что троном называется.Созывал царь-государь вельмож да сановников.Это собрание должно заняться чисткой горя, приведением в порядок его костюма. Очевидная пародия на комиссии по выработке Положения! Царь предлагает вымыть горе:
Приводили горе злосчастное во палаты каменные,Окружали горе горемычное вельможи да сановники,Окружали его генералы шитые да бояре-помещики,Умывали да одевали горе проклятое:Приносили горю злосчастному новый кафтан весь в заплатах,А пришиты те заплаты иглою министерской да нитками канцелярскими;Приносили горю горемычному новые шаровары, солдатские, все в лоскутьях;Умывали горю проклятому руки кровавые,Да не смывается кровь с рук горя злосчастного,Больно пригорела к рукам горя горемычного;Мыли горе мылом заморским, но не тем, каким надо было.Из-за моря привозили то мыло во Питер, приморский град,Привозили из-за синего на кораблях аглицких мореходных;Хоть и за морем делано то мыло богатырское,Да делали его два русских мастера искусных;А у них на голове завиваются русые кудри,Да в горячей груди у них сердца молодецкие;Больно люб им Ванюша-богатырь, крестьянский сын.Больно мылит то мыло затылки и рыла,У вельмож, да сановников, да генералов шитых,Больно ест то мыло богатырское бояр-помещиков;Да не дают того мыла горю злосчастному,Больно боятся за горе горемычное.Русские мастера искусные, конечно, Герцен и Огарев с их разработкой проектов реформы и с их обличительным «Колоколом».
Умывали руки горю проклятому мылом составленным;Уж на одну часть мыла заморского, богатырскогоКлали сто частей мыла питерского, канцелярского,Да на столько же примешивали вонючего мыла немецкого…В результате махинаций над горем была изготовлена грамота – положение. С этим положением горе отправляется к Ванюше.
Подходило к молодцу горе горемычное,Снимало с бритой головы картузик чиновный горе проклятое,Говорило ему горе окаянное таково слово:«Исполать тебе, Ванюша-богатырь, крестьянский сын,От царя-государя послано к тебе горе злосчастное,От вельмож да сановников послано к тебе горе горемычное,От генералов шитых да бояров-помещиков – горе проклятое;Посылают они тебе хитрую бумагу, мудреную».Отвечает горю злосчастному Ванюша-богатырь, крестьянский сын:«Не учили меня ни батюшка, ни матушка грамоту читати,Не учили меня родные пером писати».Говорит ему горе горемычное:«Хитрую бумагу, мудреную, прочитает тебе горе злосчастное,Не впервой читать мудреные бумаги горю проклятому».Скверно крякнуло горе злосчастное,С одной босой ноги на другую перевалилось горе горемычное.Стало зычно читать горе проклятое,Долго читало горе злосчастное,Долго слушал батюшка-богатырь горе горемычное.Прочитамши ту хитрую бумагу, мудреную,Скверно крякнуло горе окаянное,С одной босой ноги на другую перевалилось горе проклятое.Размахнул тогда Ванюша-богатырь, крестьянский сын,Развернул тогда молодец со всего плеча богатырского,Схватил он горе злосчастное поперек самой грудиДа и взмахнул горе горемычное на аршин от земли,А уж от той хватки богатырскойПомертвело страшное горе злосчастное,Новый кафтан на горе горемычном весь потрескался,А ниточки канцелярские на проклятом все полопались;Полетела из рук горя злосчастного хитрая бумага, мудреная,Полетели с горя горемычного и картузик, и плеточка сыромятная, и розочка вербовая,Полетели с горя окаянного и мешок полотняный, и бумага гербовая,Полетели с горя злосчастного и книжка конторская, и сказка ревизская,Полетели с горемычного и перо канцелярское, и чернила казенные,Полетело горе распроклятое.Тряхнул Ванюша-богатырь, крестьянский сын, горе злосчастное,Тряхнул, молодец, с богатырского плеча горе горемычное,Говорил он горю проклятому таково слово:«Не обманешь меня, горе злосчастное,Не отдам мирской земли боярам-помещикам, горе горемычное.Больно хитра бумага мудреная,Да есть у меня сметка здоровая,Есть у меня руки, к великому делу способные.Так прочь от меня, горе злосчастное!Сгинь, горе окаянное, горемычное!Нет тебе со мной житья, горе распроклятое!!!На голове у меня завиваются русые кудри,У меня в плечах растет мощь богатырская,Да огнем горит сердце молодецкое!»Такова поэма Бейдемана. К ней он сделал приписку: «Эту повесть сочинял да и написал в марте месяце 1862 года своим землякам на радость, а царю-государю, вельможам да сановникам, да генералам шитым, да боярам-помещикам на удовольствие крестьян села Неробкого Михайло Бейдеман, а уж тот крестьянин:
Попался в лапы к горю злосчастному,Попал в когти к горю горемычному,Да не боюсь я тебя, горе злосчастное, окаянное,Не боюсь тебя, горе горемычное, распроклятое;Хоть и нет у меня в плечах мощи богатырской,Да горит во мне злобное сердце, крестьянское».Очень ценна для выяснения источника политических взглядов Бейдемана статья «Славянофильство как принцип». Эту статью мы считаем нужным привести почти целиком. При разборе политического миросозерцания Бейдемана следует обратить большое внимание на эту статью.
Славянофильство как принцип (Дорогой памяти Алексея Степановича Хомякова и Константина Сергеевича Аксакова)
Москва… как много в этом звукеДля сердца русского слилось!Как много в нем отозвалось!А. ПушкинЛюблю тебя, мой край родной,Но на прошедшее смотрюС негодованьем и тоской.К. АксаковДвух самых благородных поборников славянофильства не стало. Не стало их в то время, в ту минуту, когда общественное сознание, столкнувшись с глазу на глаз с русской жизнью, с кровными русскими вопросами, почувствовало всю недостаточность европеизма для полного, живого понимания этой жизни, всю несостоятельность современной доктрины для разрешения этих вопросов. Но их деятельность оставила след: их горячие, задушевные убеждения нашли отголосок. Грустная, одинокая кончина Аксакова, вдали от горячо любимой им Москвы, на одном из адриатических островов, оплакана многими и многими. Она вытравит кровавую слезу из русского сердца и наполнит его негодованием к тем людям, о которых сказал поэт:
А вы, презренные потомкиИзвестной подлостью прославленных отцов;……………………………Для вас и суд и правда – все молчи!Да! они сделали свое дело – дело сознания и мысли, дело русской будущности. Многое поймется и объяснится иначе, но основа их учения – самобытность русского развития – останется незыблема. Но много темного и нечистого остается до сих пор на совести славянофильства, много больных мест, которых не могли залечить самые горячие и искренние стремления лучших людей этого толка. Невольно припоминаются всякому те магические слова их девиза – самодержавие, православие и народность, которые рождают самое горькое чувство сомнения и недоверия. Я сказал – их девиза – и спешу оговориться. Начну сперва с того, что славянофильство, как школа, как направление, разделяется на два отдела, которые, несмотря на все отличие личных убеждений людей, составляющих ряды их, вследствие чисто русских условий, ратуют под одним знаменем. Я настаиваю на том, что таких деятелей, как Шевырев, Погодин и Крылов, нельзя смешивать с Хомяковым, Аксаковым, Киреевским и Самариным. Но вот что странно: такая благородная личность, как Аксаков, не имеющая ничего общего с Шевыревым ни в отношении современной мысли и науки, ни во взглядах на окружающую их среду, глубоко негодующая на всю современную жизнь, становится, однако, под одно знамя с тем же Шевыревым во имя русской самобытности. Такое явление возможно только в русской жизни, оно говорит о том грустном разладе мысли с жизнью, о той тяжелой борьбе, которую горячо вели, с одной стороны, наука, глубокая любовь к русскому народу, к коренным началам его быта, с другой – сознание уродливости всей современной обстановки. Да, наконец, и вся эта обстановка была явлением если не родным, то по крайней мере временно русским, туземным. Вот отчего, для того чтобы не впасть в явное противоречие своих лучших, сердечных верований с тем, что происходило на самом деле, нужно было если не защищать, то осмыслить все бессмыслие николаевского уклада. Вот отчего самодержавие, православие и народность – сделалось девизом учения тех людей, которые всех глубже, всех кровнее страдали за русский народ, за русское развитие.
Время было тяжелое, время преследования всего того, что было лучшего в тогдашнем обществе, – одним словом, время доносов, шпионов, время полного чиновно-полицейского произвола. Оно прошло – и слава богу; осталось от него несколько государственных деятелей, которые, чувствуя полную неспособность сделать что-нибудь хорошего, по крайней мере, при удобном случае, испускают из себя черную вонючую слизь, выдаваемую ими за государственные соображения. Об них, как и о всяких других амфибиях, скоро забудут. Историк скажет о них слово презрения, и только. Во-вторых, и это самое главное, сущность их [относится к славянофилам, а не к амфибиям] девиза как-то плохо клеилась со всем строем тогдашнего времени (если также не теперешнего). Трудно сказать, что было православного и народного в тех бездарных ничтожествах остзейского происхождения, которые составляли главное ядро высшего государственного сословия. Они не понимали, да и не могли понимать, русского народа, его истории, его обычаев, его нужд; они походили на тех французов-гувернеров из поваров и парикмахеров, которых приставляли к детям для хороших манер. Главная цель их была нажиться, выслужиться. О русском народе они очень мало заботились.
Но, слава богу, то время прошло, и опять, слава богу! Много сделано и сделается еще гораздо больше, когда весь ариергард николаевского уклада положит орудие. Я оговорился и приступаю к делу. Если славянофилы, принимая за начала своего учения самодержавие, православие и народность, хотели не защиты, но, по крайней мере, осмыслить сущность николаевского уклада, то они впали в большую ошибку, если не сказать в противоречие. Дело слишком не соответствовало основной мысли и потому самому не могло быть осмыслено с точки зрения их учения; оттого натянутость и парадоксальность их теорий. Оттого то недоверие к их учению, которое господствует в обществе; недоверие к прошедшему, произведшее настоящее; к настоящему как результату прошедшего. Но, повторяем, николаевский уклад есть явление не родное, не почвенное, оно может называться временно русским, но только временно. С 1831 по 1855 год все это время может называться остзейско-петербургским, но никак не русским, если угодно, чухоно-остзейским, но никак не славянским.
Но если практическое применение славянофильского учения было натянуто, то основания его верны. Русское развитие имеет свою особенную, только ему принадлежащую почву, отличную от европейской. Русь – земля с самого начала русская, а потом европейская; история русского народа своеобычная, особенная, не походящая на историю европейского Запада. Задача русского развития – в развитии своих, родных, народных условий общественного быта, а не в слепом перенимании чужих условий. Европа если перегнала нас, то только в технических средствах, во внешнем употреблении образования (понимая под этим словом разумность человеческой жизни, а не французское, английское и всякого рода обезьянства), а не во внутреннем его усвоении. Ведь промышленность и железные дороги не конечная, не главная цель человеческого развития; они только средства к достижению этой цели, но не самая цель. Громадное развитие промышленности в Англии разве сопровождалось и сопровождается всегда развитием разумности человеческих отношений? Нет, и опять-таки нет. Усовершенствование фабричных и заводских приемов и машин разве усовершенствовало самую жизнь, сделало ли ее приятнее и разумнее для нескольких миллионов рабочего населения? Нет, и опять-таки нет. Но, говорят защитники европейского направления, это явление есть естественный результат чрезмерного увеличения народонаселения, это органический закон развития всякого человеческого общества, это только темная сторона, которая не может затемнить светлых сторон английской цивилизации. Но, во-первых, разумность человеческой жизни состоит не в рабском служении органическим законам природы и общества, а в их видоизменении, в их осмыслении соответственно божеским и христианским законам. В противном случае вся наука, вся цивилизация (какова она бы ни была) не стоят сломанного гроша. Во-вторых, эта колоссальная промышленность, которая составляет самую сильную черту английской цивилизации, есть также естественный результат большого населения на малом пространстве, результат счастливого географического положения. Но население увеличивается везде, а у нас скорее, чем где-нибудь, результатом этого явления будет и у нас, как и везде, развитие и усиление земледельческой и фабричной промышленности. Если бы при настоящем положении дел Англия понизила бы ежегодную цифру своей фабричной производительности до производительности этой промышленности в России, то можно наверное сказать, что по крайней мере пятая часть английского населения померла бы с голоду. Там тысяча аршин сукон больше или меньше – вопрос жизни или смерти. Если у мистера Джаксона на фабрике при 500 рабочих работа уменьшится на 1/50 часть, то 10 работников должны перейти на другую фабрику (что чрезвычайно затруднительно, а иногда просто невозможно) или умереть, как римские гладиаторы, dans les rues opulents de Londres [на богатых улицах Лондона (фр.)]. От воркгаузов (благотворительные рабочие учреждения для бедных, содержимые на доходы income-tax’a [подоходный налог (англ.)]) все имеют решительное отвращение, и каждый английский работник, побывавши там раз, скорее согласится умереть в одну прекрасную ночь на мраморном крыльце еврейского банкира, чем вторично отведать тамошнего хлеба-соли. Но если приподнять завесу, которая закрывает уличный быт Лондона, то поневоле придется убедиться, что английская цивилизация не так привлекательна и разумна, как изображают ее тупые англоманы. Прибавьте к этому, что вследствие разделения труда работник теряет всякую сметку и обращается в какую-то живую часть машины, неспособную ни на какое другое дело – самое обыкновенное, кроме своей урочной 10-часовой манипуляции.
Что же касается до светлых сторон английской цивилизации, я их не отвергаю: английское конституционное устройство, как бы ни было оно односторонне, – сильная основа исторической жизни английского народа: ему он обязан лучшими сторонами своего государственного и общественного быта. Но я далек от доктринерской точки зрения на этот предмет, далек от того, чтобы видеть в Англии альфу и омегу возможного современного развития. Да, наконец, и вся английская цивилизация – результат английской истории, продукт островной почвы; что хорошо у них, может быть хорошо и у нас, но может быть и не хорошо, и даже положительно скверно. (Замечание относится не к замене самодержавия прочным конституционным устройством, а к множеству других вопросов – для III Отдел.) Весь вопрос не в том или другом методе перенимания то английского индустриализма, то французских мод, то германского школярства: весь вопрос в самобытной, непредубежденной, одним словом, не стесненной никакою доктриною обработке своих, родных условий жизни и быта.
Славянофилы никогда и не думали заключаться в китайские рамки исключительности: они только предъявляли право существования русской мысли – вне и отдельно от общепринятых европейских взглядов; они утверждали, что если имеют смысл слова европейская цивилизация, английская цивилизация или французская цивилизация, то также имеют смысл и слова русская цивилизация (употребляя эти слова в смысле образованности, т. е. разумности человеческой жизни, а не в том смысле, в каком употребляют их наши обезьяны). Они проповедовали любовное обращение к русскому народу, который, в вихре модных теорий, был совершенно забыт нашими умниками. Они горячо протестовали против бессмысленного перенимания чужого. Они говорили, что если цель развития всякого общества есть достижение идеала, выработанного в том обществе, то этим идеалом для русского общества должны быть не Франция, не Англия, не Германия, а свой родной идеал, выработанный русскою историею, жизнью русского народа; что, наконец, и самый этот идеал в своем основании благороднее, трезвее, сердечнее, любовнее; что много было напрасного увлечения тем, что за морем, тою блестящею обстановкою, которая окружает быт Западной Европы; что было слишком много преступного равнодушия к своему несчастному, забытому, родному русскому мужику; что этот мужичок со всем своим миром обычаев, поверий и предрассудков остался непонятым, невыслушанным; что, наконец, надо поменьше слишком скорого разочарования и побольше любви сердечной, широкой русской любви.
* * *
