Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата

А с. – петербургскому обер-полицеймейстеру 2 же сентября комендант писал:

«Министр юстиции от 1 сентября за № 11081 уведомил меня, что исполнение приговора Верховного уголовного суда о государственном преступнике Дмитрии Каракозове последует завтра, 3 сентября, в 7 часов утра на Смоленском поле, присовокупив, что о сделании всех нужных для сего распоряжений сообщено им Вашему Превосходительству.

Предложив протоиерею Петропавловского собора Полисадову, как духовному отцу преступника Каракозова, сопровождать осужденного до места исполнения приговора, прошу Ваше Превосходительство сделать распоряжение о присылке в крепость 3 сентября к 6 часам утра кареты для протоиерея Полисадова. Что же касается до дрог и арестантской одежды для преступника, то я полагал бы доставить их в крепость сего числа, после пробития вечерней зори, а воинскую стражу и все прочее, необходимое для принятия из крепости Каракозова, – в 5 ½ часов утра, к которому времени он будет приготовлен».

6

Протоиерей Полисадов посетил Каракозова в течение 2 и 3 сентября не один раз. Надо думать, что, отказываясь вначале от лицезрения Каракозова, с которым он не говорил с 15 мая, Полисадов не ожидал найти значительной перемены в Каракозове; он думал, что опять столкнется с своеобразной волей, которую он не сумел подчинить себе. Но распад духовной личности Каракозова зашел очень далеко: он уже жил в мире видений, слышал голоса и, должно быть, уже не имел собственной воли. Только таким душевным состоянием Каракозова можно объяснить возникновение гнусного измышления лукавого ума священника Полисадова. Он решил исправить впечатление своих, не совсем удачных, первых опытов по склонению Каракозова к признаниям и показать властям, что его пастырское увещевание что-нибудь да значит. Теперь властям не нужны были фактические признания и разоблачения, важно было достижение второй из двух насущных задач следователя и судьи: нужно было привести Каракозова к раскаянию, к отречению от убеждений и дела, к произнесению проклятия всему тому, что было для него до сих пор дорого, чем он жил. Увидав, что Каракозова покинули последние силы, физические и духовные, что теперь приходится иметь дело не с твердой волей, а с распластанным человеком, лукавый лицемер возымел коварную мысль воспользоваться безразличным состоянием обреченного на смерть и подсунуть ему для подписи акт раскаяния, отречения и хулы на святое святых души революционера. Полисадову уже грезился эффект его доклада в сферах о раскаянии Каракозова, раскаянии, которое явилось бы венцом его пастырского ревнования. Полисадов набросал план предсмертного заявления, которое должен был бы под его диктовку написать Каракозов. План этот сохранился [хранится ныне в Рукописном отделении Государственной Публичной библиотеки (собрание бумаг генерала Сорокина)]; мы воспроизводим его полностью, дабы современный читатель мог оценить всю меру гнусности и цинизма отца протоиерея, профессора и проповедника. Этот документ является красноречивым свидетельством пастырского растления и образцом гомилетического блудословия. Вот что, по мысли Полисадова, должен был бы написать Каракозов в свой предсмертный час.

«Помышляя о приближающемся часе смерти моей и что я скоро должен предстать на страшный Суд Божий, я, кроме тайной Исповеди пред духовным Отцом моим, решился для умирения совести моей изложить в сем письменном объяснении последние мои чувствования и слезные просьбы: 1. Я умираю с благодарением к Господу Богу за все Его дары, явленные и на мне, окаянном, с первой минуты моего бытия и доселе. Благодарю Его, в Троице Славимого, что Он благоволил меня призвать от небытия к бытию и образом своим божественным почтил; что Он благоволил родиться мне в вере чистого исповедания и просветиться Св. Крещением в Св. Православной Церкви, которую чту, как матерь мою и спасительницу; что, когда я, после лет детства и невинного отрочества возмужав, отверг доброе и избрал лукавое, Он, премилосердный, не попустил мне погибнуть во грехах моих, суете и преступлении, но через самое сие преступление явил на мне милость свою, даровав мне средство спасения в покаянии и обращении, при содействии отца моего духовного, к вере в Господа нашего Иисуса Христа, умершего за грехи всего мира и воскресшего за наше оправдание. Умираю в вере в Святую и животворящую Троицу и во все истины, возвещаемые Церковью Православною, и во все ее установления. Умираю с надеждою жизни вечныя, которой и да сподобит меня, окаянного, Господь Бог, ради бесценных заслуг Единородного Сына своего Иисуса Христа, пролившего божественную кровь свою и за меня, паче всех человек прегрешившего. 2. Слезно и из глубины кающейся моей души умоляю первее всего Тебя, Всемилостивейший Государь Император, даровать мне, недостойнейшему, Христианское всепрощение в моем неизмеримо тяжком и гнусном преступлении против Твоей Священной Особы; отпустить мне, ради ангельской Твоей доброты, и все мои неправды против Твоего закона и тем возвратить моей совести мир, необходимый в час смертный и в добрый ответ на страшном судище Христовом. Повергаясь к подножию Твоего Престола, яко последний изверг, смиренно исповедую справедливость кары, постигшей меня, как вполне заслужившего не одну, а тысячи смертей. Ах! Как много и тяжко согрешил я против Тебя, помазанник Божий, лучший из царей и людей, воззвавший русский народ к новой жизни Твоими великими делами, которых, увы! я, окаянный, не хотел понять по развращенности ума моего и оценить по злобе сердца моего. Верю, что Твое ангельское сердце помиловало бы и меня, если бы высшая справедливость не потребовала от Тебя явить на мне, изверге, законную Твою правду, но умоляю простить мне в душе Твоей великой христианской, яко первого из грешников против неба, пред Тобою и всеми людьми. 3. Умоляю родителей моих простить меня, злосчастное и непотребное детище свое, моею жизнью и злодеяниями нанесшего им срам, скорбь великую и плач, благословить меня, утешаясь, по крайней мере, последнему к Господу Богу обращению и смерти с христианским приготовлением и напутствием спасительными Тайнами Христовыми. 4. Умоляю всю Цареволюбивую Россию, тяжко оскорбленную моим злодейством против Ее Великого благопромыслительнейшего и милосердного Отца Государя простить меня и благословить на исход из сей жизни. Умоляю духовного отца моего и всех и каждого из русских людей помолиться о моей окаянной душе, да низведена будет на место вечного мучения, но да дарует мне Господь Бог по своей великой милости отраду и успокоение во свете лица своего, простив мне вся вольные и невольные моя согрешения. 5. Прошу со слезами прощения у всех, кого я лично оскорбил, а паче вовлек во грехопадение и преступление, за которые надлежит ответ здесь пред законом и на небе пред Богом. Прошу и молю юных людей не следовать моему злосчастному примеру и внушениям худых людей и развращенных обычаев века сего; умоляю их учиться и искать премудрости высшей, а не земной только, быть сынами церкви православной и искренними верноподданными Самодержавнейшего Государя Александра Николаевича и его Преемников. Стоя уже у отверстой могилы, я вижу, что все здесь суета и крушение духа, что все, человеком замышляемое вне веры в Иисуса Христа и подчинения Богоучрежденной власти, не пользует человеку, а при умножении безверия в уме и развращении в помыслах сердца и деяниях воли греховной ведет к совершенной гибели души и тела. 6. Благодарю отца моего духовного за его ревностное обо мне попечение от самого начала моего заключения и доселе, его обличения, наставления от слова Божия, утешения молитвами со мною и все добро, которое он сделал для спасения окаянной души моей. Благодарю всех, кто заботился обо мне и служил мне, недостойному, во время моего заключения. Пять месяцев этой моей жизни были, как ни худо я ими пользовался, временем моего очищения после жизни, проведенной во грехе, безверии и всякой суете, доведшей меня до преступления, которым исполнилась мера Божия долготерпения и положен предел моей свободе, служившей мне во грех. Прошу всепрощения у гг. членов Комиссии и Верховного суда за то, что я их так много мучил моими лжами, неискренностью и всяческими изворотами для спасения моей злосчастной жизни. Благодарю всех их за их человеколюбивое со мною обращение, а слезы Сиятельного князя Павла Павловича Гагарина, при объявлении мне смертного приговора, тронули меня до глубины души, и я хотел бы собрать их, как бисер драгоценный, чтобы взять их во гроб и самому положить их пред Господом Богом. Благодарю моего защитника за его старание спасти мне жизнь мою окаянную. Видно, Господь судил обо мне иначе, – что мне полезнее и спасительнее умереть с христианскими приготовлениями к жизни вечной, нежели влачить, вместе с жизнью в теле, ярмо греховное. Слава Тебе, Господи, за все и о всем Слава Тебе. Да свершится Твоя святая о мне воля. Спаси и помилуй меня, Сладчайший Иисусе, утешение в смерти моей, Иисусе, живот по смерти моей, Иисусе, надежда на суде Твоем, Иисусе, послание мое. Тогда Иисусе, Сын Божий, помилуй меня, падшее Создание Твое, по великой милости Твоей».

Можно себе представить умопомрачительный эффект такого предсмертного заявления, написанного и подписанного Каракозовым. В своем раскидистом манифесте отец Полисадов роздал всем сестрам по серьгам: кого только в воображении Полисадова не должен был пред смертью благодарить Каракозов, начиная с царя и кончая тюремным сторожем, за их совместные труды по отправлению его в царство небесное.

Но у Полисадова дело сорвалось. Этот соблазнительный проект он предъявил для просмотра коменданту крепости, но инженер-генерал Сорокин, главный тюремщик Каракозова, оказался нравственно выше духовного пастыря. Ему показалась, очевидно, зазорной гнусная развращенность священника. Он не одобрил плана Полисадова и не дал ему ходу. Бумагу Полисадова он положил в свой стол, надписав на ней: «Не следует допустить преступника к руководству». Так и не вышло у отца протоиерея эффектного конца пастырских собеседований.

3 сентября комендант крепости инженер-генерал Сорокин рапортовал его императорскому величеству (№ 159): «Содержавшийся в Алексеевском равелине С.-Петербургской крепости государственный преступник Дмитрий Каракозов сего числа в 5 ½ часов утра сдан прибывшему за ним конвою для приведения в исполнение над ним приговора Верховного уголовного суда, состоявшегося 31 минувшего августа». Этот рапорт «государь император изволил читать 3 сентября»…

7

В одиночестве заключения измученный Каракозов готовился принять смертный жребий, а за стенами тюрьмы совершалась громоздкая работа «по приведению приговора в исполнение». Контраст между Каракозовым и его палачами покажется фантастически чудовищным, если вчитаться в следующий не использованный еще в литературе документ. Он напечатан в прибавлении к приказу по с. – петербургской полиции от 3 сентября 1866 года.

«3 сентября сего года в 7 часов утра в С.-Петербурге на Смоленском поле приведен будет в исполнение приговор Верховного уголовного суда, постановленный 31 августа 1866 г. о государственном преступнике Дмитрии Каракозове, осужденном за преступное покушение на жизнь священной особы Государя Императора к лишению всех прав состояния и к смертной казни – через повешение.

Наряд войск.

Для содействия полиции при исполнении приговора над государственным преступником Дмитрием Каракозовым со стороны штаба войск гвардии и Петербургского округа сделаны следующие распоряжения:

1. Для конвоя преступника из крепости будет наряжено две роты от С.-Петербургского губернского баталиона в составе 18–20 рядовых во взводах.

Ротам этим приказано будет прибыть в Петропавловскую крепость к 5 часам утра.

2. Для составления каре вокруг эшафота, на Смоленском поле, на месте приведения в исполнение приговора, будет назначено: 2 баталиона гвардейской пехоты под начальством генерал-адъютанта князя Барятинского, командира л[ейб]-гв[ардии] Преображенского полка.

Баталионам приказано будет прибыть к 5 часам утра на Смоленское поле к манежу л. – гв. Финляндского полка.

3. Для содействия полиции на Смоленском поле близ места приговора будет назначено: 4 роты гвардейской пехоты и один эскадрон л. – гв. казачьего дивизиона.

Частям этим приказано будет прибыть на Смоленское поле к манежу к 4 часам утра и поступить в распоряжение полицеймейстера III Отделения полковника Романовского.

4. Для содействия полиции по пути следования будет назначено:

а) одна рота гвардейской пехоты к выходу с Тучкова моста на Васильевский остров, с приказанием содействовать полиции, чтобы толпы любопытных со стороны 1-й линии и набережной от Биржи не мешали поезду;

б) одна рода гвардейской пехоты к выходу из Среднего проспекта в 18-ю и 19-ю линии, для содействия полиции, чтобы толпы не тронулись за поездом и не мешали ему;

в) одна рота гвардейской пехоты ко входу с Васильевского острова на Армянское Смоленское кладбище – в распоряжение полицеймейстера III Отделения полковника Романовского.

Всем этим ротам приказано будет быть на указанных местах к 5 часам утра.

Всем войскам приказано будет быть в караульной амуниции, в обыкновенной городской форме, в мундирах.

Наряд от с. – петербургской полиции.

Для общего надзора назначается полицеймейстер полковник Баннаш фон дер Кейт. На полковника Романовского возлагается соблюдение порядка на месте казни. Сверх сего назначаются: полицеймейстер полковник Квитницкий; пристава: Ватаци, Сахаров, Маслов, Богарский, Баумгартен и управляющий частью Пикар; офицеров по 3–36, городовых по 20–240, из всех частей.

Командир жандармского дивизиона со всеми офицерами и нижними чинами вверенного ему дивизиона.

Явиться на место казни к 5 часам утра, отделив 100 человек конными при штаб-офицере и 4 обер-офицерах для конвоирования преступника из крепости на Смоленское поле. Команде быть в полном распоряжении полковника Баннаш фон дер Кейта и прибыть в крепость к 5 часам утра.

На время отсутствия чинов полиции в наряд и до возвращения их к своим местам наблюдение за порядком поручается приставам: Щетинину – по Адмиралтейской и Казанской частям; Миллеру – Спасской и Коломенской; Бибикову – Нарвской; фон Кремеру – Московской и Александро-Невской; Постовскому – Литейной и Рождественской; Сербиновичу – Васильевской и Петербургской и надзирателю Виридарскому – Выборгской.

Сверх того на время отсутствия в наряд чинов полиции поручается объезжать: полковнику Сверчкову – I отделение и полковнику барону Врангелю – II отделение.

Квартальным надзирателям усилить наружный надзор полиции и наблюсти, чтобы во все время отсутствия полиции в наряд дворники находились у ворот своих домов, во избежание беспорядков.

Главному врачу полиции отрядить частных врачей для подания в несчастных случаях пособия.

Подп. с. – петербургск. обер-полицеймейстер

ген. – лейт. Трепов».

Сколько полиции нужно было мобилизовать, чтобы повесить одного человека!

8

Протоирей Полисадов сопровождал Каракозова на место казни. Каракозов, по отзыву очевидца, был исполнен ужаса и немого отчаяния, когда позорная колесница подвезла его к эшафоту. На эшафоте он потерял всякое сознание (так казалось очевидцу, стоявшему тут же на помосте) и допускал распоряжаться собой, как вещью. И на эшафоте Полисадов сказал Каракозову напутственное слово.

О предсмертной исповеди Каракозова мы располагаем свидетельством все того же Полисадова, который 5 сентября, т. е. на другой день после казни, обратился к начальнику III Отделения графу П.А. Шувалову со следующим письмом:

«Ваше Сиятельство, Милостивый Государь, Граф Петр Андреевич.

Вчерашний день, когда я, исполнив при преступнике Каракозове последний пастырский долг, удалился в группу лиц, стоявших на особом помосте, кто-то из гг. военных спросил меня: «Чистосердечно ли раскаялся преступник?» На это я отвечал лаконическою фразою: «Это – секрет духовника».

Такой ответ дан был мною как потому, что я совершенно не узнал Вас (Вы очень много изменились в наружном виде лица, Сиятельный Граф), так и по соображению, что ответ более ясный и удовлетворительный мог быть услышан еще кем-нибудь из плотно сгустившейся группы и истолкован в смысле неблагоприятном для моей пастырской скромности.

Вскоре потом мне сказали, что вопрос предложен был Вашим Сиятельством.

Зная, какое великое содействие оказали вы мне в пастырском руководстве Каракозова, я поспешаю удовлетворить желанию Вашего Сиятельства, выраженному в Вашем вопросе: чистосердечно ли он раскаялся? Нимало не страшась нарушить божественную печать исповеди, я могу сообщить – и Вашему Сиятельству, и всякому, кто спрашивает меня о последних днях Каракозова не по простому любопытству, а по христианской заботе о душе его и вечной участи, – что преступник умер со спасительными христианскими расположениями, верованиями и чувствами и что, по выслушании его обстоятельной, самым серьезным образом веденной исповеди, у меня спала с души тяжесть, давившая меня особенно в последнее время при неотступно преследовавшей меня мысли – отдастся ли всецело в мое руководство своеобразная воля этого тяжкого преступника и выполнит ли он условия христианской исповеди. Конечно, по слову св. Павла: кто из людей знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем (1 Кор[инфянам] 2, II), и, по слову пророка, только Бог испытывает сердца и утробы человеков. Но за всем тем, все поведение Каракозова в последние два дня дает мне право сохранять убеждение, что исповедь его была несуетная, так что я, облегченный в моей совести, возблагодарил Господа Иисуса о спасении заблудшей овцы и решился преподать Каракозову святые тайны Христовы в жизнь вечную.

Столь утешительным исходом моих усилий – послужить до конца спасению души Каракозова – я обязан главным образом Вашему Сиятельству и предместнику Вашему, князю Василию Андреевичу, давшим мне право входить в каземат преступника и, чего еще никогда не было допускаемо, беседовать с ним наедине. Это было в апреле. Впоследствии, с половины июня, с Вашего, конечно, разрешения, приводили Каракозова в комендантскую церковь к Богослужению: причем хотя и не имел я возможности беседовать с преступником собственно о язвах его души, но зато имел случай возвещать Евангелие Христово применительно к состоянию его. Все сие дало мне возможность обратить Каракозова к лучшим, спасительным чувствам. Принося Вашему Сиятельству всенижайшую благодарность за Ваше доброе и благовременное содействие в нелегком служении моем душевному благу великого, но покаявшегося грешника, смею надеяться, что Ваше Сиятельство не оставит меня сим содействием и в отношении к другим политическим арестантам, содержащимся в Алексеевском равелине и в крепости. Со своей стороны, я всесердечно готов служить душевному их благу и спасению.

С глубочайшим почтением и всенижайшею преданностью честь имею быть Вашего Сиятельства, Милостивый Государь, всепокорнейший слуга и усерднейший Богомолец, протоиерей СПб. Петропавловского собора Василий Полисадов».

Неубедительное письмо написал протоиерей Полисадов! Если бы к этому письму было приложено собственноручное заявление Каракозова, то тогда граф Шувалов и всевышнее начальство были бы удовлетворены в полной мере. А без этого документа вышла недоказательная отписка…

9

Такова раскрываемая на основании архивных дел история поединка пленного революционера и пастыря душ человеческих. Из этого поединка пораженным наголову, заклейменным позорной печатью вышел отец протоиерей. Каракозов пострадал жестоко, но не был разбит. Распалась его духовная личность, но он не проклял своего дела и не принес раскаяния, которого так страстно желали его судьи.

IV. Таинственный узник. (М.С. Бейдеман)

Когда в русской легальной печати стало возможным говорить о равелине, – а это случилось в 1905 году, – появились кое-какие подробности, и внимание сейчас же обратилось к легенде о таинственном узнике равелина, какой-то железной маске. Был заточен, сидел много, много лет, кажется, помешался. За что – неизвестно. Догадывались: не за личное ли оскорбление Александру II? Фамилия его неизвестна, называли одну фамилию – Шевич, но все попытки узнать об исчезнувшем с лица земли Шевиче не привели ни к чему. Вопросом о личности таинственного узника занимался в 1905–1906 годах А.С. Пругавин [Статьи А.С. Пругавина собраны в его книге: В казематах. Очерки по истории русских тюрем. СПб., 1909]. Он обращался в печати с просьбой ко всем знающим дело дать какие-либо сведения и получил ответы любопытные, но не разъясняющие, а запутывающие дело. Легенда оставалась легендой.

И только теперь, когда пред нами раскрылись полностью архивы III Отделения и департамента полиции и, наконец, архивы Алексеевского равелина, когда мы можем перечислить по именам и фамилиям всех заключенных там на протяжении 1812–1884 годов, мы можем назвать таинственного узника и рассказать его историю.

Да, такой узник был, и история его полна самого подлинного трагизма. Он был заключен в равелине по приказанию Александра II, без суда и следствия, и содержался так, что самый факт его пребывания в равелине оставался неизвестным. Он был забыт в равелине на много лет, так много, что и вымолвить трудно. Листы архивного дела, впервые ставшего доступным исследователям, раскрывают перед нами неимоверно грустную историю погубленной человеческой жизни.

1

16 июня 1860 года в Константиновском военном училище состоялось производство в офицеры юнкеров 3-го специального класса. По первому разряду со внесением в список по поведению отличнейшим был выпущен Михаил Степанович Бейдеман, дворянин Бессарабской губернии, 20-летний юноша, поступивший в училище в июне 1859 года из экстернов Киевского Владимирского корпуса. При выпуске Бейдеман был произведен в поручики и назначен в Драгунский военный полк. По обычаю, он получил 28-дневный отпуск и по истечении его должен был явиться в полк, квартировавший в Кашине, Тверской губернии. Отпуск свой он проводил у матери, жившей в Лесном, под Петербургом.

В назначенный срок к полку Бейдеман не явился, а мать его в июле месяце обратилась к великому князю Михаилу Николаевичу, бывшему тогда главным начальником военно-учебных заведений, с необычной просьбой. Она довела до сведения князя: 1) что сын ее, получив 28-дневный отпуск и подорожную на проезд в полк, прибыл к ней в Лесной корпус, а 15 июля объявил ей, что он должен отправиться, на день или на два, в Петергоф, и, не взяв с собою никаких вещей, уехал и с того времени не возвратился; 2) что перед выпуском сына ее в офицеры он неоднократно подвергался приливам крови и страдал сильными головными болями и 3) что за несколько дней до отъезда из Лесного корпуса сын ее неоднократно выражал желание отправиться в виде прогулки в Финляндию. В заключение Бейдеман просила о розыске ее сына.

Следы Бейдемана нашлись действительно в Финляндии. Губернатор города Куопио донес финляндскому генерал-губернатору, что Михаил Бейдеман поздно вечером 20 июля (1 августа н. ст.) прибыл в Куопио, остановился в гостинице «Сосиетегузет», взял у буфетчика штатское платье, занял денег и на другой день рано утром вышел из гостиницы на охоту, оставив свое военное обмундирование и подорожную. Обратно Бейдеман не возвращался. Губернатор добавлял в донесении, что позже Бейдемана видели по дороге из Улеаборга в Торнео, поэтому надо было заключить, что Бейдеман отправился в Швецию. Дальнейшие розыски не увеличили сведений о Бейдемане. Дело Бейдемана было доложено Александру II и великим князем Михаилом Николаевичем по штабу военно-учебных заведений, и князем В.А. Долгоруковым, главным начальником III Отделения, в декабре 1860 года.

Высочайшим приказом 24 февраля 1861 года Драгунского Военного ордена полка поручик Бейдеман был исключен со службы.

В мае 1861 года фамилия Бейдемана промелькнула перед царем в докладе министра финансов. Последний представил царю донесение начальника Скулянского таможенного округа о ходе дел в Молдавии; в нем было упомянуто о помещике Бейдемане, который «по окончании курса в одном из кадетских корпусов взял отпуск в Бессарабию для свидания с родственниками, из С.-Петербурга уехал в Кронштадт и неизвестными путями пробрался в Италию, где вступил в ряды гарибальдийцев, как он сам писал из Рима к своим родным». Прочитав это место, Александр II написал: «Справиться, не тот ли, который, быв выпущен в прошлом году в Орденский Драгунский полк, скрылся».

* * *

18 июля 1861 года в северном финском приходе Рованиеми, Улеаборгской губернии, на станции Корво коронный ленсман Кокк обратил внимание на неизвестного человека. На вопрос ленсмана, кто он и что делает, он ответил, что он – кузнец, Степан Горюн, из Олонецкой губернии, искал в Финляндии работы, но не нашел и возвращается домой через Архангельскую губернию. Паспорта у Степана Горюна не оказалось, и ленсман задержал его и приказал приходскому сторожу доставить задержанного в Улеаборг на распоряжение губернатора. Здесь он был посажен в острог и 25 июля на допросе подтвердил показание, данное ленсману. Через четыре дня, 29 июля, Степан Горюн попросил допроса и заявил, что его показания неверны, что он – поручик Михаил Бейдеман, в июле 1860 года переправился через границу у Торнео в Швецию, а оттуда в Германию, а теперь возвращался из-за границы и намеревался отправиться в Архангельскую губернию… При Бейдемане были найдены испорченный пистолет, нож, перочиный ножик и гребенка в футляре.

Об аресте Бейдемана было донесено в Петербург великому князю Михаилу Николаевичу. В ответ финляндскому генерал-губернатору было сообщено по телеграфу высочайшее повеление: задержанного в Улеаборге поручика Бейдемана препроводить немедленно в III Отделение.

Из Улеаборга Бейдеман был доставлен в Выборг, а отсюда был отправлен морем в С.-Петербург.

2

Выборгский полицейский надзиратель привез поручика Бейдемана в Петербург на пароходе «Аура». Бейдеман был в военной форме, из вещей при нем находились: двухствольный пистолет с испорченным замком, перочинный нож и еще один небольшой нож. В 5 час. вечера 18 августа он был принят с парохода старшим адъютантом корпуса жандармов капитаном Зарубиным и помещен в арестантские номера при III Отделении. Начальник 1-й экспедиции III Отделения Ф. Горянский явился предложить Бейдеману вопросы. Он подтвердил показания, данные им о себе улеаборгскому губернатору. Горянский спросил его, почему, с какой целью он уехал за границу и что там делал, и, по всей вероятности, к немалому своему удивлению, выслушал от заключенного решительный отказ отвечать на этот вопрос и заявление о готовности перенести всякое наказание за запирательство. Случай выходил совершенно необыкновенный.

– Вы подпишете, что сказали? – спросил Горянский.

– Подпишу, но ничего более и никому объявлять о своих намерениях не буду и в этой решимости умру, – ответил Бейдеман.

Горянский начал убеждать Бейдемана, «нимало, впрочем, не роняя его достоинства» (по его словам), но он совершенно хладнокровно и спокойно попросил дать ему перо, чтобы написать, что ничего и никому не объявит. Горянский пришел в полное расстройство, но, вспомнив, что Бейдеману при допросах финских властей уже случилось переменить первое показание, и решив, что Бейдеман не особенно считается с его авторитетом, решил не брать от него «столь легкомысленного обвинительного показания» и передать дело в руки графа Петра Андреевича Шувалова, управлявшего III Отделением. Рассказав о своем неудачном свидании, Горянский свою записку закончил следующим обращением: «Быть может, Ваше Сиятельство, изволите сами поговорить с ним и Вашим влиянием предостережете его от такого поступка, о котором, если приведет в исполнение, рано или поздно он будет сожалеть».

Авторитет графа Шувалова не подействовал на Бейдемана; Шувалов, надо думать, был изумлен не меньше Горянского. 22 августа он отправил шефу жандармов князю Долгорукову, бывшему с царем в Ливадии, собственноручное сообщение: «Я лично убеждал поручика Бейдемана и старался склонить его к откровенному сознанию причин, побудивших его бежать, объяснял ему, что упорство его отвечать на делаемые ему вопросы усиливает его вину, но он остался до того непреклонным, что я приписываю это физическому расстройству его здоровья. На вид же он кажется совершенно здоровым». Князь Долгоруков доложил дело Бейдемана царю и получил от него разрешение заключить Бейдемана в крепость. «Если после того он никакого сознания не сделает, то, по совещании с е. в. генерал-фельдцейхмейстером, как полагалось бы с Бейдеманом поступить? Не нужно ли будет в умственных его способностях увериться установленным порядком?» – написал князь Долгоруков 29 августа на докладе своего помощника. Высочайшая воля была сообщена в Петербург по телеграфу 29 августа. В этот же день Бейдеман был доставлен в крепость и заключен в доме Алексеевского равелина под № 2.

При приеме в равелин Бейдемана обыскали и на дне коробки с папиросами, которую ему было разрешено в III Отделении взять с собою, нашли разорванные мелкие клочки писаной бумаги. Клочки постарались сложить, многих клочков не оказалось, но и того, что осталось, хватило для того, чтобы восстановленный текст заинтересовал коменданта в наивысшей степени. Немедленно он препроводил клочки в III Отделение. Здесь тщательнейшим образом подобрали клочки, сложили и получили следующий документ:

«Божиею Милостию

Мы император Константин Первый Государь Всероссийский Ц… Польский, Великий Князь Ф…ский и проч., и проч. Ем… через сие нашему верно ном… жителям областей: Беломо… Остзейской, Белорусской, Литовской, Заднепровской, Новороссийской, Д…айнской, Курской, Московской, Рязанской, …занской, Уральской, Астраханской, Жи… бири, Финляндии, Грузии и Закавказья …ией помощью решились отн… тельский престол у ныне незако… ствующаго Александра, отец которого Николай, да будет имя его проклято вовеки, отнял от нас престол блаженныя памяти Константина Павловича, дорогого родителя на… мы …ащаемся к нашему …ному народу так до…рпевшему под проклятого и окаян Николая, незаконн действом достигшего обладания Русским престолом, и сына его Александра, ныне грабящего народ и русскую казну, дабы он с помощью Бога поднялся на весь окаянный род его, истребил бы большаго и малаго от поганаго древа сего и помог бы нам овладеть нашим дорогим прародительским престолом. Мы выходим из темницы, в которой заключены были с самых малых лет …янным и пр…м Николаем, дабы объявшему… верн… русскому Народу, который всег… личался здрав…мыслом, полную свободу и за… преше…е им беззаконие и рабство, M…вляем …едующее: екая земля принадлежит на …водеров помещиков, которым царями и Императорами в ущер… ляет на будущее время собственн… сская душа, родившееся на све… в пользование этой землею: 3) Народ русский будет управляться сам собою, чиновники и всякая канцелярская челядь изгоняется на всем пространстве Российской Империи. 4) Общее управление Российской Империей будет сосредоточено в …астных съездах …общем Земском С… 5) Рекрутчина …тожается. 6) Вся русская казна, если Бог поможет нам вступить на наш прародительский престол, разделится между народом. …обращаемся к нашему народу, дабы он вооружился и стал под наши знамена, мы сами поведем его на завоевание его прав, и надеемся с помощью Бога и усердием русскаго народа прогнать из Им… незаконно приобретшаго на родитель… рестол Александра.

Д… сей Манифест Царев…

Константин

1861 От Рождества Хри…»

Несмотря на утрату нескольких клочков документа, текст восстанавливается без затруднений. Перед нами проект манифеста от имени императора Константина Первого, сына Константина Павловича. Константин Первый заявляет, что русский престол незаконным образом был отнят у его отца отцом Александра II – Николаем, что сам он с детских лет был заключен в тюрьму. Манифест призывает к свержению власти Александра II, как незаконной, во-первых, и как грабящей русский народ и русскую казну, во-вторых. Народу обещается: передача всей земли в его владение, областное самоуправление и полное уничтожение чиновничества, осуществление его верховной власти чрез Земский собор, отмена рекрутчины и раздел государственной казны. Такова заявленная в манифесте, в общих и неопределенных выражениях, программа социальной революции. Оценивая этот документ как произведение агитационное, предназначенное разбудить и поднять народную массу, мы должны отметить, что автор опирался на народные желания (земля – народу, уничтожение помещиков и чиновничьей челяди, отмена рекрутчины) и на казавшуюся ему бесспорной преданность царю. Манифест предлагал свергнуть существующего царя именем будущего. Выдавая манифест от лица Константина, сына Константина Павловича, автор рассчитывал на то, что воцарение Николая Павловича, совершившееся после отречения Константина, среди мятежа, оставило в массах впечатление события неправомерного, несправедливого, нарушающего обычные представления о праве наследования.

Разорванный в клочки документ не мог не произвести возбуждающего впечатления на III Отделение. Резкая и поносная брань по адресу Александра II и незабвенного Николая I, призыв к социальной революции привлекли к Бейдеману самое строгое внимание. Время к тому же было очень неприятное… III Отделение стояло перед революционным брожением в русском обществе; вне сферы его наблюдения совершались действия антиправительственные и антигосударственные. Появились революционные листки: 4 июля 1861 г. шеф жандармов получил по почте экземпляр произведения нелегальной печати «Великорусс», 22 июля были арестованы в Москве Аргиропуло и Заичневский, поставившие на широкую ногу распространение революционных воззваний, и в первых числах сентября получила распространение обширная прокламация «К молодому поколению», написанная Шелгуновым, напечатанная в лондонской герценовской типографии, привезенная и распространенная Михайловым. 30 августа была учреждена Особая следственная комиссия для расследования о распространении революционной литературы. III Отделение было наизготовке: заполучив в свое распоряжение предателя Вс. Костомарова, оно собиралось широко развернуть борьбу с крамолой и было на следах М.Л. Михайлова. Граф П.А. Шувалов, стоявший во главе III Отделения, один из видных представителей крепостнической партии, в это время спешно делал карьеру и был полон неукротимой энергии и молодого рвения; он был всего-навсего 33-летний генерал. Он еще только грезил о том, как изловить крамолу и захватить возмутителей, а революционер – и притом, казалось ему, серьезнейший – сидел уже у него за семью замками.

Немедленно полетело в Крым, где был царь и шеф жандармов князь Долгоруков, донесение о находке у Бейдемана вместе с текстом манифеста. 16 сентября кн[язь] Долгоруков доложил донесение царю: положено было «расспросить Бейдемана тщательным образом об этом проекте».

Тем временем, следуя совету своего шефа князя В.А. Долгорукова, граф Шувалов обратился к великому князю Михаилу Николаевичу, стоявшему во главе военно-учебных заведений и в этом звании бывшему как бы верховным начальником поручика, выпущенного из военного училища, изложил сущность дела и предложил свое мнение – передать Бейдемана в военное ведомство, с тем чтобы судить его военным судом в случае, если, по освидетельствовании, он признан будет действующим в нормальном состоянии. «Совершенно согласен и разделяю твое мнение», – написал на записке великий князь. О согласии великого князя граф Шувалов сообщил 12 сентября князю Долгорукову.

3

Но пока доклад графа Шувалова был на пути в Ливадию, дело Бейдемана вступило в новый фазис. Вышло новое и крупнейшее осложнение, и 16 сентября вдогонку докладу граф Шувалов телеграфировал князю Долгорукову «для немедленного доставления» в место пребывания государя императора: «Прошу приостановиться докладом дела о Бейдемане до прибытия фельдъегеря, выехавшего сего числа».

Новое по делу Бейдемана было в том, что он перестал запираться и заговорил по доброй воле, да как заговорил!

Бейдеман обратился к коменданту с просьбой разрешить ему написать в III Отделение о причинах ареста… 11 сентября граф Шувалов командировал к нему Горянского, с Горянским Бейдеман не стал говорить и заявил, что он даст показания только письменные. 12 сентября III Отделение предложило коменданту крепости разрешить Бейдеману написать свои объяснения и затем в запечатанном конверте представить написанное в Отделение. 13 сентября комендант препроводил запечатанный пакет графу Шувалову, а 14 сентября Шувалов отнесся к коменданту со следующим лаконическим советом: «По прочтении препровожденного при отношении… объяснения арестанта Бейдемана оказывается, что он в высшей степени вредный человек, а потому считаю долгом обратить особенное внимание Вашего Превосходительства на этого арестанта». Комендант немедленно же предписал смотрителю равелина майору Удому «иметь за Бейдеманом бдительное наблюдение и употреблять чинов самых надежнейших».

Грезы графа Шувалова о захвате крамольников осуществлялись наяву: в его руках был не просто революционер, крамольник, а еще и цареубийца, которому не удалось покушение.

Приводим полностью замечательное объяснение Бейдемана, вызвавшее такой поразительный эффект:

«Я просил г. коменданта С.-П.Б. Петропавловской крепости, чтобы мне позволено было письменно изъяснить некоторые обстоятельства, послужившие причиною моего ареста. Ответом на мою просьбу было появление чиновника III Отделения, присланного начальником его, предложившего мне изъяснить ему эти обстоятельства; но я отклонил это, в том убеждении, что изъяснение их на бумаге больше выиграет в постепенности самого изложения.

Насчет причин удаления моего из России отвечу тем же, чем отвечал прежде г. начальнику III Отделения, т. е. – ни слова, и это мой последний и решительный ответ.

Но насчет причин, побудивших меня возвратиться обратно в Россию – на родину, я хочу дать несколько объяснений. Причиною этой излишней откровенности было, есть и будет не желание улучшить свое положение в настоящем и будущем, не надежда на какое-либо снисхождение, а внутренняя потребность высказать всю меру моей ненависти и моего презрения к существующему правительству и к этому порядку вещей, который господствует и господствовал.

1) Я воротился на родину для того, чтобы отомстить за все страдания, которые она переносит и перенесла: за глубокое, мерзкое рабство, в которое погрязли и несчастный русский народ и русское общество и которое поддерживается развратным, грабящим и убивающим в самом зародыше все благородные начатки народного развития правительством, за пролитую и проливаемую кровь бедных крестьян, кругом ограбленных и обворованных гнуснейшим правительственным произволом; за подлейшим образом пролитую кровь поляков, за то возмущающее душу равнодушие и презрение к народу, к его нуждам и к его стремлениям, которые царят всюду, начиная с закоулков Зимнего дворца и кончая теми притонами грабежа и разврата, которые называются правительственными установлениями. Одним словом, за все те мерзкие, нелепые и дикопроизвольные подвиги той разбойничьей шайки, которая начинается звездоносными тупыми негодяями и кончается несметною толпою рабского чиновничества, грабящего вдоль и поперек.

2) Я хотел начать дело с вершины этого правительственного кабака в том убеждении, что, разрушив и уничтожив ее, я бы поднял коснеющий в невежестве и рабстве народ на завоевание своих прав, человеческих и гражданских. Я говорю здесь о той власти, именуемой верховною, за которою скрывается вся мерзость и гнусность самодержавного произвола, той власти, которая за либеральными фразами, вроде реформа сверху, скрывает явную неспособность к решительному социальному, гражданскому и политическому перевороту, который во что бы то ни стало необходим для русского народа.

3) Эта власть, первоначальный шаг который был приветствуем с такой радостью, с такою теплою верою в коренную реформу, которая бы сняла с народного развития те цепи рабства и гражданского позора, которые постарался набить на него Незабвенный деспот, не имела настолько характера, чтобы посмотреть будущему своей земли прямо в глаза и решить освобождение крестьян не в такой пошлой и смешной форме, в какой явились пресловутые Положения. Народ и общество ждали другого, народ из давно, с трепетом и замиранием сердца, ожидаемого манифеста ничего не понял, не потому, чтобы он не мог отдать себе отчета в перемене своего положения, а потому, что для него казались и самое содержание, и форма его совершенно неудовлетворительными. Из этого – общее глухое недовольство, которое не было понято ни вершиною, ни целым строем безобразного правительственного скопища, а отсюда – кровь, кнут, военная экзекуция, грабеж, произвол…

4) Россия думала, что эта власть воспользуется средствами нелепого самодержавия для того, чтобы произвести переворот, в котором она нуждалась, чаяла, ждала его. После всего того, что сделалось и делается в настоящее время, все прекрасные ожидания и благородные надежды лопнули, как радужный мыльный пузырь. Кругом все по-прежнему: тот же дикий и бесполезный произвол деспотизма, страшная неспособность, боязнь, тупость, совершенное отсутствие серьезного понимания народа и его стремлений, по-прежнему грабят, бьют и насилуют народ… Одни бездарности заменяются другими, которые за звездами, княжескими, графскими и баронскими титулами, генеральскими эполетами и тому подобным хламом скрывают отсутствие убеждений, страшный разврат и сильную страсть нажиться и обеспечить свою жизнь на широкую ногу гнусным и вопиющим грабежом. Такие личности, как Адлерберг, Панин, Муравьев, Строганов, Долгорукий и подобная им сволочь и гниль, которые должны бы быть заклеймены печатью позора народного проклятия, на которых следовало бы покончить с телесным наказанием и кнутом в России, еще скрываются за спиною ничего не знающего, ничего не слушающего, ничего не видящего и ничего не понимающего самодержавия и отравляют всякое благородное начинание в народе и обществе.

5) Уничтожением верховной власти, т. е. слепого и ни на что не способного самодержавия, я хотел достигнуть совершенного и повсеместного уничтожения помещичьего права на землю, а всю русскую землю обратить в народную общую собственность для общенародного пользования. Положениями, наполненными вопиющими нелепостями и преднамеренными противоречиями, разрушается сильная основа будущего развития: полюбовные соглашения – начало разложения общинного землевладения и будущего несчастия русского народа. Дворовые люди, остающиеся в рабстве и обделенные землей, – начало самого страшного пролетариата и бездомного, бесхлебного скитальчества огромной массы в России… Неужели выгоды проигравшихся и поддерживающих рабство, развратных и дико невежественных дворян важнее выгод и будущей судьбы целого русского народа? Это понимали и говорили все, начиная с благородных сотрудников редакционной комиссии, Тверского комитета и кончая огромным большинством общества; этому вопросу посвящены были самые зрелые и обдуманные статьи русских журналов. Даже большинство помещиков начинало задумываться… Все требовали одновременных и решительных разграничений и определений двух сторон, из которых одна еще ратовала за рабство, за розги, за помещичий произвол, другая с глухою и сдержанною ненавистью ожидала освобождения. Переходное состояние, как самое неудовлетворительное и бессмысленное, было осуждено всеми. И что же из этого вышло? Появился манифест и Положения, которые своею двусмысленностью взволновали крестьян. Они совершенно правы, если решились разом сбросить с себя рабство и помещичий произвол. Развратное и гнусное чиновничество было очень радо погреть себе руки и само подняло бунт. Затем – кровь, грабеж, произвол в самом диком и безграничном его виде и возмущающие душу мерзости. И это должны были знать и вершина, и все те, которые ее окружают. За пролитую народную кровь – нужно мстить кровью. Потомство отдаст проклятию и позору имя того, который мог ее не проливать и допустил своих же слуг из передней Зимнего дворца до ужасного зверства.

6) А кровь поляков? Ее не скроешь ничем – ни дипломатическими уловками, ни рабскими статьями газет. Она пролита, и пролита самым зверским и подлейшим образом. За одно это дело каждый русский должен ненавидеть и презирать свое подлое правительство, свою несчастную армию, которую обратили в толпу гнусных убийц. Где же либеральные фразы? Где та кроткая и благородная мысль, которая когда-то высказалась? Вся Европа, исключая, разумеется, вполне достойных друзей – Австрии и Пруссии, с ужасом и омерзением отвернулась от этой страшной картины задуманного гуртового убийства. Мученическая нация желчно почувствовала, что николаевщина с ее героями еще не умерли. Да! Перед этим подвигом либерального русского правительства лопнули все надежды, лопнуло даже то рабское терпение, которое досталось в удел русскому народу и обществу… Общество должно наконец понять, что рабское тупое самодержавие – абсолютное зло, не допускающее никаких относительных понятий. Оно увидело и видит, что на громкие фразы безграничного произвола – плохая надежда.

7) А цензура? А такое милое учреждение, как III Отделение, которое вполне характеризует тот правительственный порядок, который для своего существования нуждается в подобных мерзостях? Они цветут, процветают и даже готовы вступить в новый период развития. А гонения на воскресные школы, чиновничий произвол, который грозит поглотить в себе самые лучшие соки народной жизни?

А народное образование, которое должно довольствоваться теми ничтожными крохами, которые остаются от пышных и громадных бюджетов придворной администрации и бесполезных войск? А совершенно произвольная, не соответствующая ни народным, ни государственным потребностям, раздача аренд тем лицам, которые так же думают о пользе народа и русского развития, как и те благородные сыны Германии, поступающие в русскую службу, или, гораздо правильнее, в службу русского правительства, чтобы набить себе карман? А раздача народной собственности в вечное и потомственное владение? Не довольно того, что ограбили и грабят народ в настоящее время, но хотят отнять у него то, что имело бы огромное влияние в будущем? Землю следовало бы приберечь для размножающегося народонаселения, ее следовало бы раздать бездомным батракам, а не генералам и различным тайным и действительным советникам, которые и без того уже успели нагреть руки за счет того же бедного народа. Ею следовало воспользоваться для того, чтобы нанести разом решительный удар чиновничеству и грабежу и вместе с тем не оставить тысячи семейств без куска хлеба. Все это так просто и понятно, но разве такие государственные мужи, как Муравьев, Адлерберг и Игнатьев и т. п., думают об этом: они грабят, и их грабеж в тысячу раз развратнее и пагубнее для народа, чем мелкий грабеж канцелярских воришек. Самые благородные и энергические деятели, желавшие действительного добра и любящие Россию и русский народ, смело вышли на дело, но этот омут всякой низости, подлости и всего того, для чего не подберешь слов, сразу остановил их. Пора, пора и русскому народу и обществу разбить ту цепь, которая приковывает их к гнилой колоде – полунемецкому правительству. Будущее – не лучше: не много добра, а, вернее, много зла принесут питомцы таких менторов, как меценат николаевщины – Строганов.

8) Вот причины, которые побудили меня возвратиться в Россию, – покончить одним ударом с тем гнетом деспотизма, самоуправства, рабства и позора, под которым задыхается русская жизнь и развитие, который подсекает их в настоящем и беспощадно извращает в самом будущем. Мне остается только чувство досады и презрения к самому себе за то, что я не исполнил того, что задумал. Раскаяние в чем бы то ни было совершенно далеко от меня: я всегда буду презирать и ненавидеть тот омут разврата, грабежа, застоя и всяких гадостей, который губит Россию. Я не отказываюсь от своих намерений, потому что в них я вижу коренной перелом в судьбе всего отечества – к лучшему. Совершенное уничтожение нелепого, всеподавляющего самодержавия и связанного с ним правительственного, гражданского и политического строя – начало новой жизни, иного развития. Что бы меня ни ожидало в будущем – я всегда останусь при этом убеждении. Все, что здесь написано, было давно высказано, с необыкновенным талантом, со всею страстью негодования, с любовью к России и ее будущему, с великою гражданскою силою, людьми, которые погибли и гибнут в духоте правительственного гнета. От всего здесь написанного я не отказываюсь. Никакого снисхождения не прошу и не намерен просить.

13 сентября 1861 года.Михайло Бейдеман».