Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Товарищ Цзян Цин. Выпуск первый - Роксана Уитке на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Они уже идут. И кажется, их послала товарищ Цзян Цин!

Ровно в три часа у моей двери остановились две внушительного вида молодые женщины, удивительно привлекательные в суровом революционном стиле. Сюй Эрвэй и Шэнь Жоюнь пожали мне руку и представились с сердечной неофициальностью партийных работников высокого ранга. Я приветствовала их на китайском, а они ответили на отличном английском языке; произношение у них было такое, словно они происходили из британского высшего класса.

— Товарищ Цзян Цин хочет, чтобы вы имели представление о её политических идеях,— начала Шэнь.— Она дала нам указание прочитать вам краткое изложение четырёх основных речей, которые она произнесла во время культурной революции.

— Почему так спешно? — спросила я с удивлением.

— Понятия не имеем,— ответили они с улыбкой и приступили к делу.

Два с половиной часа, сделав всего один перерыв, чтобы попить из кружек сырой воды, они читали сделанный экспромтом перевод на английский язык текста длинной бессвязной речи Цзян Цин, произнесённой в феврале 1966 года на совещании, посвящённом работе в области литературы и искусства в вооружённых силах[6]. В её смелой директиве из 10 пунктов был призыв к НОАК (Народно-освободительной армии Китая) взять на себя инициативу в проведении культурной революции против пережитков и возрождения «чёрной линии 30‑х годов» (когда в Китае впервые получили расцвет пролетарское и буржуазное искусство и мировая «левая» культура) и в создании новой, революционной культуры, которая служила бы рабочим, крестьянам и солдатам.

Они дали понять мне, что моя роль — не просто покорно слушать, а усердно записывать, как это принято у коммунистов. Когда в риторических местах или при повторах моё перо переставало двигаться, одна из них или обе пристально смотрели на него до тех пор, пока я не начинала писать снова.

— Почему бы не дать мне прочитать эти тексты в оригинале, чтобы не тратить вашего времени?

— Потому что товарищ Цзян Цин дала нам указание прочитать их вам.

Я подозревала тогда (и это подтвердилось по возвращении в Америку, когда я смогла изучить записи речей Цзян Цин), что в первоначально опубликованных вариантах, большинство из которых было выпущено в Китае ограниченным тиражом, содержатся дружеские отзывы о Линь Бяо, Чэнь Бода и других вожаках культурной революции, впоследствии удалённых из рядов революционной элиты.

Так они продолжали читать, а я записывать, пока в 5:40 Юй не подала им сигнал стуком в дверь. Они немедленно подхватили свои чёрные пластиковые портфели (принадлежность должностных лиц) с не прошедшими цензуру речами Цзян Цин и быстро распрощались. Волнуясь и проявляя нетерпение, Юй сказала мне, что мне следовало бы привести всё в порядок. Но я, измученная долгим утренним пребыванием с женщинами — создательницами этого необыкновенного общественного строя — и умопомрачительной послеобеденной писаниной, сказала Юй, что вечером спокойно поужинаю, запишу свои мысли и для разнообразия лягу спать пораньше.

— Вы не сможете сделать этого,— резко сказала она.

— Почему же?

— Потому что, возможно, у товарища Цзян Цин будет время повидаться с вами этим вечером. Поэтому надо торопиться!

Через несколько минут «возможное» превратилось в «вероятное», а затем в «несомненное». О характере, месте и цели такого визита ничего не было сказано. Я силилась быть благоразумной и избавиться от прежних представлений о Цзян Цин, большей частью неприятных. Лишь однажды я видела её лично на расстоянии четырёх столов на банкете в Доме народных собраний [в помещении ВСНП], который был устроен 1 августа по случаю 45‑й годовщины создания НОАК. Она вошла размеренной деревянной походкой вместе с другими руководителями, и её усадили посередине за «высокий стол» революционных патриархов, в число которых входили Чжу Дэ и Дун Биу — тощие восьмидесятилетние старики с восковыми лицами. Одетая в серую униформу, она едва поддерживала разговор со своей блестяще одетой соседкой по столу мадам Сианук из Камбоджи, которая улыбалась и оживлённо болтала, нимало не смущаясь угрюмым выражением лица Цзян Цин. Я вспомнила также новую стрижку Цзян Цин, облачённой в мешковатую военную одежду, и её ухарскую кепку, когда она произносила горячую речь перед массами во время культурной революции Первое впечатление о ней я получила по фотографии начала 60‑х годов, от которой веяло 50‑ми годами: явно смущённая, она вымученно улыбалась перед фотокамерой.

— Осталось 20 минут! — сказала Юй, спешно извлекая меня из влажных от пота рубашки и брюк, что были на мне с пяти часов утра. Быстро приняв холодный душ и двойную дозу таблеток от головной боли, я оделась в одно из двух своих дорожных платьев, которое выбрала Юй, сказав: «Лучше чёрное, чем красное».

Гостеприимство китайцев вошло в поговорку, напоминала я себе, пока наша машина, непрерывно сигналя, катилась по проспекту Чанань. Под стать ему — и их умение держать гостей в руках, угождая их интересам и вкусам, а затем заставая их врасплох. Когда машина подъехала к широкой лестнице, ведущей в зал ВСНП, где руководители устраивают крупные политические мероприятия и приёмы, стало очевидным, что вроде бы гипотетический план на вечер на самом деле был тщательно подготовлен. Раз уж Цзян Цин послала одно из своих редких приглашений иностранке (и в данном случае роль этой иностранки определяла она сама), то были мобилизованы массовые средства информации, чтобы создать видимость официальности. Фотокорреспонденты из партийного телеграфного агентства Синьхуа, столпившиеся возле машины, делали фотоснимки при свете магниевых вспышек, а когда мы поднимались по ступенькам, направляли на нас телекамеры. В главном холле состоялось быстрое знакомство с людьми из окружения Цзян Цин, в том числе с известной племянницей Мао Цзэдуна, заместителем министра иностранных дел Ван Хайжун. Мы прошли ещё несколько залов, и нас заставили остановиться в большом вестибюле, ярко освещённом лампами дневного света. Кто-то откашлялся и громко объявил, что товарищ Цзян Цин находится в соседней комнате и «почти готова» принять нас.

Открылась дверь, и, широко улыбаясь, торжественно вошла Цзян Цин. Стиснув мою руку, она испытующе посмотрела мне в глаза. Наши руки опустились, но глаза оставались прикованными друг к другу, казалось, целую вечность (две минуты, быть может), прежде чем были произнесены первые слова.

— Вы моложе, чем я думала,— заметила она.

— Старше, чем кажусь,— сказала я в надежде, что она не будет разочарована.

Она засмеялась и сказала, что стареет: ей скоро шестьдесят. Я возразила, сказав, что она выглядит намного моложе своих лет: ведь даже в революционную эпоху за возрастом сохраняется привилегия старшинства. Во время последующего обмена замечаниями она без всякого стеснения рассматривала моё лицо, волосы, платье и туфли на высоких каблуках, не пытаясь скрыть своё любопытство. Я была столь же любопытна, но, надеюсь, менее навязчива в своих оценках.

Цзян Цин была в изогнутых, с коричневым пластиковым верхом очках, которые я уже видела на её портретах с начала 60‑х годов. От жары её свежее, оливкового цвета лицо блестело. Её нос и щёки, хорошо очерченные, в общем напоминали нос и щёки Мао. Телесного цвета бородавки на кончике носа и в нижнем правом углу рта скорее украшали, чем портили её лицо.

Ростом в пять футов и пять дюймов, она считала себя очень высокой (как большинство шаньдунцев). Стоя рядом со мною и обнаружив, что я на несколько дюймов выше, она шутя отнесла это за счёт моих туфель. Стройная и тонкая в кости, с покатыми плечами и тонкой талией, она двигалась с исключительной гибкостью и грацией. Жесты её изящных с длинными и тонкими пальцами рук были плавными.

Одежда её была консервативной: голубовато-серые брюки и такой же жакет поверх сшитой на заказ белой шёлковой блузки. Как почти все в Китае, она носила пластиковые туфли, хотя и необычного белого цвета. Под стать им была белая пластиковая сумочка, вполне соответствующая стилю культуры нашего собственного пролетариата. Фасон, покрой и качество её костюма, как и у Дэн Инчао, были лучше средних. Впрочем, края её одежды, как и у Дэн, были слегка потрёпаны. (Что это — сознательное стремление высокопоставленных людей выглядеть по-пролетарски?)

Слева от Цзян Цин как-то скованно стоял Яо Вэньюань, которого она восторженно охарактеризовала как человека, верно служившего литературе с самого начала культурной революции. Мужчина среднего телосложения, с круглыми плечами и крупной лысеющей головой, Яо был одет в китель и брюки из лёгкой жемчужно-серой ткани, как положено руководителям высшего эшелона. Из присутствовавших мужчин на нём одном была типичная кепка рабочего с мягким верхом и узким козырьком. Обутый в начищенные пластиковые ботинки, он всё время переминался с ноги на ногу, то снимая, то надевая кепку, пока другие вели беседу. При той первой встрече он произвёл впечатление человека, никогда не тратившего время зря. Более чем на десять лет моложе Цзян Цин, он вёл себя с ней явно подобострастно и всегда незамедлительно поддерживал её в разговоре.

Она провела нас в комнату для приёмов, где мы начали беспорядочную беседу об истории и литературе; при этом каждый делал героические (или тщетные!) попытки дать критическую оценку культуре другой стороны. Разговор о мелочах шёл на литературном китайском языке (мы обе говорили на нём), но основной вопрос вечерней беседы — о её прошлой жизни, нынешней работе и взглядах по различным вопросам — излагался по-английски переводчиками, каковыми оказались Шэнь Жоюнь и Сюй Эрвэй, достойные восхищения дневные эмиссары Цзян Цин. Вот тут-то, в пылу словесной дуэли, более оживлённой и менее предсказуемой, чем любая из тех, что у меня до сих пор были в Китае, я напомнила Цзян Цин, что совсем забыла делать записи. Она заверила меня тогда, что всё записывается на магнитофонную ленту и переписчиками и что другие руководящие товарищи приведут записи в порядок, прежде чем выдать мне китайский и английский тексты[7].

Комната была обставлена в непритязательном стиле, свойственном интерьеру революционного Китая: очень большие кресла неописуемого вида, столики для закусок и кофейные столики, лёгкие деревянные стулья, принесённые для помощников и переводчиков. Ароматный чай был подан в кружках цвета морской волны с крышками (грубый вариант кружек времен Сунской династии). Место Цзян Цин ничем не отличалось от других, если не считать того, что ручка её чашки была обмотана кусочком красной пряжи, а на её столике для закусок имелась кнопка электрического звонка, прикрытая маленьким полотенцем.

Обед для десяти человек (нас и восьми помощников) был дан за круглым столом в другой просторной комнате. Меня усадили слева от Цзян Цин, а слева от меня находился Яо Вэньюань. Главным в меню было классическое блюдо — пекинская утка. Я заметила, что это моё любимое блюдо. Она знала это, сказала Цзян Цин с широкой улыбкой. Когда появились новые блюда, она поспешила показать необычные кушанья из морских моллюсков и растений, объяснить, из чего они состоят, и убедиться, что я отведала съедобных цветов. Когда принесли тонко нарезанные и изящно уложенные на блюде конечности и внутренности жареной утки, Яо Вэньюань взял палочками для еды разрезанный её язык и засунул его мне в рот. Я проглотила и поблагодарила его, воздержавшись от замечания, что никогда в жизни не ела ничего другого, так сильно напоминавшего кусок резины.

С Яо Вэньюанем я встретилась единственный раз — в тот вечер. Поскольку Цзян Цин была и хозяйкой, и основным объектом интервью, разговаривать с ней неизбежно означало повернуться спиной к нему. Но это не так стесняло, как тот факт, что он был единственным китайцем за время моей поездки, который отказался понимать мой — пусть и далёкий от совершенства — китайский язык. Когда я обратилась к нему, он в отчаянии затряс руками над головой и воззвал к переводчице: «Та шодэ шэмо! Та шодэ шэмо!» («Что она сказала! Что она сказала!»). Так как он был из Шанхая (в его разговоре ещё слышались повелительные нотки, свойственные членам непреобразованного общества этого города), моё мандаринское наречие китайского языка с американским акцентом, нормативное произношение на основе пекинского диалекта, возможно, затрудняли ему понимание. Или же у него вызвал раздражение мой отказ освоить обычный идеологический жаргон?

Молоденькие девушки убрали со стола остатки первых блюд, и более крепкие молодые женщины, к восторгу гостей, внесли на огромных подносах жареных уток цвета жжёного сахара. Они удалились за занавески, где проворно разделали птиц, отделив кожу от мяса и мясо от костей и отложив скелеты для супа, который должен был идти предпоследним блюдом. Пока шла эта работа, я сказала Яо Вэньюаню, что совсем недавно побывала в народной коммуне имени китайско-кубинской дружбы, где наблюдала полный цикл выращивания пекинских уток.

— Этих уток кормят принудительно,— уверенно сказал Яо.

— Да, и я даже сфотографировала последнюю стадию кормления, когда «специалист» всовывает в клюв утки трубку, по которой поступает пища.

— Вы тоже любите фотографировать! — заметила Цзян Цин.— Это общее у нас с вами. Я люблю фотографировать.

Затем мы обменялись мнениями о том, что хорошо фотографировать близ Пекина. Я выбирала прежде всего людей — мужчин и женщин, волнообразно двигающихся в старинном стиле «тай-цзи чуань» или поющих на рассвете в старой опере у стен дворца, отражающих звуки. Она предпочитала природу.

— Вы снимали когда-нибудь на закате облака над парком Бэйхай? — спросила она.

Я не снимала.

— Мне не удаются снимки,— продолжала она,— но один с этим видом у меня есть, и я могу дать его вам.

Затем она призналась, что в последние годы сделала непомерно большое количество снимков — около десяти тысяч. Но она уничтожила три или четыре тысячи, и от ещё большего числа предстоит избавиться, особенно от тех, что не имеют художественной или исторической ценности.

— Зачем же делать фотоснимки в столь огромном количестве?

— Просто чтобы уметь владеть собой!

Этой фразой, которую она часто произносила, она кратко выражала своё стремление к самодисциплине и желание всегда делать дело лучше.

Одна из забот премьера Чжоу, сказала она, меняя тему разговора,— это советовать ей, каких иностранных гостей следует принимать. Когда Лоис Уилер Сноу, жена Эдгара Сноу, приехала в Пекин в сентябре 1970 года, надо было немедленно устроить приём в её честь. Цзян Цин была дома и легла вздремнуть, когда её вызвали на этот приём, и, поскольку её предварительно не предупредили, она была в замешательстве, не зная, какой подарок преподнести почётной гостье. Со своей стороны г‑жа Сноу тоже настолько растерялась, что случайно отдала Цзян Цин подарок, предназначенный ею для заместителя министра иностранных дел Цяо Гуаньхуа!

— Вы когда-нибудь встречались с супругами Сноу? — спросила она.

Я не встречалась, хотя читала многое из того, что написал Эдгар Сноу. (Мы немного поговорили об этом.) Однако я переписывалась с его бывшей женой Ним Уэйлз, которая брала интервью у ведущих революционерок в конце 30‑х годов[8].

— Нынешняя его жена тоже относится к Китаю очень дружелюбно. Если вы встретитесь с нею, передайте, пожалуйста, ей и всей её семье мой привет и скажите, что я надеюсь, что она приедет снова. Если вы станете другом Китая, вы тоже сможете часто навещать нас. Пока я жива, я непременно буду принимать вас.

При упоминании о будущем и смертности человека её настроение стало серьёзным. Окинув взглядом лица сидящих за столом, она сказала:

— Диалектический материалист вполне может понять закон рождения, старения, болезни и смерти. Можно сохранять политическую молодость, но очень трудно постоянно сохранять здоровье. Сейчас я сознаю, что стара.

Уловив неожиданную смену её настроения, Яо Вэньюань принялся читать стихи:

Старый меч, что лежит в конюшне, Мечтает о дальнем походе; Герой на склоне своих лет Не перестает мечтать о благородных делах.

— Эти строки Цао Цао очень хороши,— заметил Яо.

— Неплохи и другие строки стихотворения.

И Цзян Цин продолжила:

Хоть долго может жить Священная Черепаха, Придёт время умереть и ей. Дракон взлетает высоко, Но и он обращается в прах.

— А за этими следуют ещё четыре строки,— сказала она, но предупредила: — Это наивный материализм.

Не только Небо решает, Кому дать долгую, а кому короткую жизнь. Будешь покоен душою и телом — Непременно продлишь свои дни.

Это стихотворение навело Цзян Цин на мысль об отношении долголетия к физическому здоровью. Как будет видно из истории её жизни, она уже давно страдала от болезней и стала относиться к болезни и личным врагам одинаково — как к противникам её стремления продолжать биологическую и политическую жизнь. Орудуя палочками над новым рядом блюд, она говорила:

— В последнее время я отдыхаю. Но сегодня я пришла ради вас. Я нездорова и плохо сплю в последнее время. Мне нужны врачебный уход, отдых и физические упражнения.

— Какие упражнения вы делаете? — спросила я

— Плаваю, езжу верхом, хожу и работаю в саду,— отвечала она, запуская руку в карман и вытаскивая оттуда горсть цветов жасмина, выращенного ею в Чжуннаньхае (месте жительства семьи Мао в пределах бывшего императорского дворца в Пекине). Когда она вкладывала в мою ладонь эти пахучие белые цветы, я увидела по её лицу, что она заметила моё удивление и восхищение.— Я выращиваю и некоторые китайские лечебные травы,— добавила она.— Жасмин я растила сама. Кроме того, я выращиваю разные овощи. Я сумела обработать участок под рис, который сейчас почти вот такой высоты.— Она изобразила руками высоту что-то около фута.— Один участок я засеяла хлопком. Всё это помогает мне отдыхать — умственно и физически.

— Мы экспортируем цветы жасмина,— продолжала она с очевидной национальной гордостью.— Мы занимаемся также чаеводством в Цзянсу, Чжэцзяне, Гуандуне и Шаньдуне.

— Как и многим иностранцам, мне нравится жасминный чай,— сказала я,— но мой любимый — хризантемовый.

— Хризантемовый чай хорош для зрения. Выращивание хризантем — это побочное занятие. Ими занимаются в обширных районах страны. Вы видели китайские пионовые деревья?

— Видела, но в основном на картинах периода династии Мин или на фотографиях, а в натуре — редко.

— Я могу показать вам несколько фото. Я вырастила несколько таких пионов; они могут применяться и как лекарственные растения.

Раздвинув большой и указательный пальцы дюйма на два, она сказала:

— Кусок коры из корня примерно такой вот длины может сохранять лекарственные свойства четыре-пять месяцев. Ценится очень дорого.

— Что он излечивает? — спросила я.

— Я не доктор традиционной китайской медицины, поэтому не знаю. Есть также травянистый пион. И корни, и цветы его используются в лечебных целях. Конечно, всё, что я выращиваю, я передаю государству. У меня хроническое заболевание верхних дыхательных путей,— столь же прозаично продолжала она.— Это плохо сказалось на мочевой системе. В прошлом всякий раз, когда у меня бывала температура, мне делали инъекции антибиотиков. Но недавно я приняла стебель лотоса, который очень способствует мочеиспусканию. Сейчас я принимаю стебель лотоса четыре раза в день и чувствую себя намного лучше.

Пораженная этим её вскрытием подноготной, я спросила, как принимают стебель лотоса. Она объяснила:

— Пятнадцать минут кипятите его в воде, а затем пьёте эту жидкость, как чай. У неё лёгкий аромат. Никаких тяжёлых болезней у меня нет с 1969 года. Когда учёных-медиков попросили сделать анализ стебля лотоса, они сумели выделить лишь какой-то вид лотосного алкалоида. Но приём одного этого алкалоида пользы не приносит, потому что у стебля лотоса много других свойств. Я думаю, в будущем ученые-медики сумеют провести дальнейшие исследования его состава. Ну, а возьмите белую дневную лилию [туберозу]. Её цветок напоминает шпильку для волос; у неё сильный запах, и змеи сторонятся её. Это растение целиком можно использовать как лекарство. По сей день ученые-медики не сумели дать анализ её состава. Так что медицинская наука далеко отстаёт от требований повседневной жизни. Разумеется, американские учёные могут вести исследования в этой области, если они в том заинтересованы. Так как вы и мы живём на одной и той же широте на противоположных сторонах земного шара, вы тоже можете выращивать то, что мы выращиваем у себя. Вы видели цветок лотоса?

— Да, совсем недавно — в саду Хэйюань во дворце Ихэюань.

— Во дворце Ихэюань одни красные лотосы.

— А те, что в парке Цзычжуюань,— белые,—добавил Яо Вэньюань.

— Китайцы всегда говорили, что все части лотоса ценны,— продолжала она.— Не пропадает ничего. То, что мы ели как закуску,— это корень разновидности белого лотоса. Корень лотоса с красными цветами нельзя так приготовить. Лишь белую разновидность можно употреблять как продукт питания. Южнее Янцзы — обилие лотоса; там выращивание лотоса — обычное побочное занятие крестьянских семей.

В эту минуту в числе последних блюд обеда внесли воздушную лотосовую кашу с белыми жасминными цветами, плавающими на поверхности миски каждого гостя. Цзян Цин пояснила:

— Эта так называемая «сахарная каша из семени лотоса» сделана на просе. Этот вид проса поставляет мой родной город. Просо намного питательнее риса. Затем в блюдо добавляются яичный белок и жир.

Из беглых замечаний Цзян Цин о питательных и лечебных свойствах блюд было также видно, что ей доставляет удовольствие сознание того, что еда поступает к её космополитическому столу в столице из всех местностей страны. О первом десертном блюде — кусках красивой, розоватой на срезе дыни, какой я никогда прежде не видала,— Цзян Цин заметила:

— Это хами гуа, дыня из Хами в провинции Синьцзян,— и продолжала: — Сейчас у нас в Синьцзяне четыре миллиона семьсот тысяч уйгуров.

(Уйгуры — полезное в политическом отношении национальное меньшинство, служащее буфером между Китаем и Советским Союзом.) Мне дыня необычайно понравилась, и я сказала об этом. Кто-то, должно быть, запомнил это, потому что в последующие вечера в гостинице «Пекин» мне подавали отлично вызревшие дыни из Хами, хотя я и не заказывала их.

Настроение у Цзян Цин менялось стремительно. Когда она заметила, что во время обеда испачкала свои брюки соусом от утки, она со смехом всплеснула руками и воскликнула, что измазалась, как ребенок. Когда на десерт подали последнее блюдо, которое больше всего из когда-либо виденного мною напоминало «персик бессмертия» из даосистской[9] легенды, она насмешливо взглянула на меня:

— До приезда в Китай вы, наверно, представляли нас в своём воображении демонами с тремя головами и шестью руками?

— Не совсем. Но я вполне допускала, что здесь меня хотя бы раз назовут старым прозвищем «иноземный дьявол». Я разочарована[10].

— Ваши волосы не слишком длинны, а юбка не слишком коротка,— съязвила она и сдержанно засмеялась. Позже я обнаружу мелодичность, а иногда и остроту в её смехе.

— Массы всегда узнают и окружают меня, куда бы я ни отправилась,— заявила Цзян Цин в другой момент беседы.— Однажды я решила прогуляться вокруг дворца Ихэюань, но забыла, что тогда был День детей. Неожиданно я оказалась окружённой тысячами людей, и мне некуда было деться.

— Меньше видят — больше восхищаются, больше видят — меньше восхищаются,— добавила она.— Когда я выезжаю на машине, я должна опускать не одно, а целых два матовых стекла, иначе массы узнают меня, закричат и побегут за машиной. Особенно трудно, когда выезжает Председатель Мао. Стоит кому-нибудь заметить его, и массы устремляются за его машиной. Когда выезжает премьер Чжоу, массы стараются привлечь к себе его внимание и толпятся вокруг, чтобы пожать ему руку.

После обеда мы направились в тот вечер в театр Тяньцяо. Прибыли мы туда с опозданием на час. Ставился по заказу «Красный фонарь» — первая опера, переделанная Цзян Цин в соответствии с теми пролетарскими политическими нормами, которые она навязала всем видам искусства во время культурной революции.

По окончании оперы Цзян Цин устроила пышный выход и направилась в закрытый вестибюль, где мы опустились на огромный диван. Как только за закрытой дверью утих шум от уходящих зрителей, она пристально посмотрела на меня и сказала:

— Надеюсь, вы сумеете пойти путём Эдгара Сноу и г‑жи Сноу[11].

— Внушительный пример! — отозвалась я, ужаснувшись трудности такой задачи, но понимая, что главное в наших взаимоотношениях — доверие.

— Могут сказать, что мы промыли вам мозги,— дразнила она.— Вы боитесь?

— Нет. Такая промывка была бы невозможной.

— В конце концов,— сказала она,— здесь были президент и г‑жа Никсон. Если я могу сопровождать президента и г‑жу Никсон, почему я не смогу сопровождать вас? Вы же можете добиться поста президента!

Затем она вернулась к более серьёзному вопросу о моей нынешней роли. Я первая из иностранцев, кому она поведала кое-что из своего прошлого, сказала она, а потом ответила на мой вопрос о публикации этого интервью:

— Вы можете опубликовать его. Но вы должны понять, что я отнеслась к вам не как к корреспонденту, а как к хорошему другу. Сначала я должна попросить премьера просмотреть запись нашей беседы. То, о чём я рассказала вам сегодня вечером, правда. Понятное дело, мы (она и коммунистические лидеры) прошли извилистый и трудный путь. Пусть даже мне скоро шестьдесят, я по-прежнему полна решимости сохранить свою политическую молодость.

Я спросила, что ещё она могла бы сказать о значении слов «политическая молодость» и о других аспектах своей жизни.

— Сейчас на это нет больше времени. В следующий раз, когда вы приедете в Китай, мы снова поговорим об этом. Между прочим, я хочу дать вам кое-что на память. Хотя я плохой фотограф-любитель, я взяла несколько снимков и хочу подарить их вам. Может быть, это просто «хвастовство перед мастером своего дела». Хороших при мне сейчас нет. Я сделала несколько снимков женщин из отрядов милиции, но хорошие снимки растащили. Я поищу их, когда вернусь домой в Чжуннаньхай.

Когда мы попрощались в театре, в котором почти никого не было, кроме тех, кто сопровождал её, меня попросили уйти первой, чтобы дать ей возможность незамеченной проделать в темноте обратный путь.

Хотя я не надеялась снова увидеть Цзян Цин, её образ, вызывающий и непостоянный, прочно засел в моём воображении. Чтобы передать другим самую суть её прошлого, было недостаточно тех слабых лучей света, которыми она осветила свои малозаметные молодые годы и крепнувшую связь с силами истории; эти лучи больше дразнили, чем проясняли. Она была всего лишь одной из 400 миллионов женщин. И всё же я подозревала, что её жизненный путь — сплав повседневного с выдающимся — несёт разгадку к пониманию основных дилемм, касающихся женщин и власти в революционном Китае.



Поделиться книгой:

На главную
Назад