Помоги проекту - поделись книгой:
Предисловие
Книга профессора истории Нью-Йоркского университета Роксаны Уитке «Товарищ Цзян Цин» написана после поездки автора в Китай в августе 1972 года. Изучая вопрос о роли женщин в современном Китае, Уитке встречалась со многими деятельницами женского движения в КНР. Однако основное содержание книги составляют беседы автора с Цзян Цин, женой Мао Цзэдуна, находившейся в то время в зените славы (она была членом Политбюро ЦК КПК и признанным лидером «культурной революции»).
Подражая Мао Цзэдуну, который в 30‑е годы поведал свою биографию американскому писателю Эдгару Сноу, Цзян Цин тоже «раскрыла свою душу» американской собеседнице. Это было явное желание рассказать о себе миру, сделать ход в преддверии той политической борьбы за власть, которая развернулась в Пекине впоследствии, особенно после смерти Мао.
Книга Уитке интересна прежде всего тем, что в ней Цзян Цин, спутница Мао Цзэдуна с 1937 года и участница многих событий китайской истории на протяжении четырёх десятилетий, даёт им свою оценку, проливает определённый свет на нравы представителей китайской правящей верхушки, отмечая безжалостность, коварство и непредсказуемость поступков этих людей. Сама Цзян Цин, разумеется, всецело принадлежала к этому миру. Как пишет Уитке, Цзян Цин познала один из важнейших уроков жизни: «Единственный путь, который позволяет не быть пешкой в чужих руках,— это обрести власть».
Как известно, Цзян Цин и её сторонники («банда четырёх») проиграли в этой борьбе: с приходом к власти Хуа Гофэна в качестве преемника председателя КПК они были арестованы. 3‑й пленум ЦК КПК десятого созыва в июле 1977 года «навсегда исключил» их из партии и снял «со всех постов внутри и вне партии». О Цзян Цин в решении пленума говорится, что она «изменница», «в 1935 году в Шанхае была арестована шпионской организацией гоминьдана, завербована и освобождена. С тех пор Цзян Цин служила гоминьдану. В 1937 году, скрыв своё помещичье происхождение и контрреволюционную биографию предательницы, она пробралась в партию». Новым руководством КНР была организована в масштабе всей страны кампания против Цзян Цин и ее приверженцев.
Много внимания уделено в книге вопросам культуры, искусства, литературы, истории. Ко времени визита Уитке Цзян Цин считалась главной проводницей идей Мао в создании «надстройки». Автор показывает, что в области культуры и искусства резкие повороты и шатания, волюнтаризм и произвол характерны для современного Китая не меньше, чем в области политической жизни. Претензии Цзян Цин на политическое лидерство, особенно в предвидении близкой смерти Мао, нашли отражение в волюнтаристском отношении к китайской истории, в искусственном преувеличении роли императриц независимо от их действительного значения в историческом развитии страны.
В своих интервью Цзян Цин допускает недружественные высказывания по адресу Советского Союза, заявляя, будто СССР «не оказал большой помощи» китайской революции, в трудный для КНР период пытался навязать Пекину свою волю, «добивался от китайцев выплаты долгов».
В целом книга Уитке даёт разностороннюю картину тех сложных процессов, которые происходили в Китае в последние сорок лет и многие из которых происходят до сих пор.
В целях информации издательство «Прогресс» направляет читателям в двух выпусках полный перевод книги Роксаны Уитке «Товарищ Цзян Цин».
Выражение признательности
Я хочу поблагодарить Фонд Джонсона (город Расин, штат Висконсин), Объединённый комитет по сокращённому Китаю Исследовательского совета социальных наук и Американского совета научных обществ, а также Национальный фонд гуманитарных наук за то время, которое они уделили мне, щедро оказывая помощь. Замечательную атмосферу научного сотрудничества создавал в течение двух лет Центр по изучению Восточной Азии при Гарвардском университете. С пониманием относились к нуждам моей исследовательной работы Станфордский университет и университет штата Нью-Йорк в Бингемтоне. Среди друзей и коллег, которым я более всего обязана за то, что они воодушевляли меня и критически оценивали мою работу,— Ларнед Брэдфорд, Джон Фэйрбэнк, Ся Цзиань, Майкл Ипсон, Дональд Келлп, Дональд Клейн, Джон Льюис, Эндрю Натан, Джон Сервис, Эзра Вогель и Фредерик Уэйкмэн-младший. Особая похвала — моей маленькой дочери, которая всегда интересовалась, когда же Цзян Цин выйдет к обеду.
Хронология
| Общая | Цзян Цин | |||||||||||
| 1900 | Боксёрское [ихэтуаньское] восстание и интервенция восьми держав с целью освободить посольский квартал в Пекине, осаждённый повстанцами | |||||||||||
| 1911 | Революция 1911 года против маньчжурской династии. Создание республики | |||||||||||
| 1914 | ||||||||||||
| 1916 | Начало эпохи милитаристов, продолжавшейся 12 лет | |||||||||||
| 1919 | «Движение 4 мая» | |||||||||||
| 1921 | Основание Коммунистической партии Китая (КПК) | |||||||||||
| 1925 | 30 мая. Британская полиция стреляет в студентов, вышедших на демонстрацию в поддержку китайских рабочих | |||||||||||
| 1926 | Чан Кайши становится во главе националистических вооружённых сил в Северном походе, продолжавшемся до 1928 года | |||||||||||
| 1927 | Гоминьдан (ГМД) проводит чистку своей партии и идёт на разрыв с КПК после четырёх лет сотрудничества | |||||||||||
| 1928 | Мао Цзэдун начинает партизанское движение в Юго-Восточном Китае | |||||||||||
| 1929 | ||||||||||||
| 1931 | 18 сентября. Мукденский инцидент: вторжение Японии на Северо-Восток | |||||||||||
| 1932 | 28 января. Японцы наступают на Шанхай. | Вступает в Антиимпериалистическую лигу | ||||||||||
| 12 декабря. СССР устанавливает отношения с нанкинским (гоминьдановским) правительством | ||||||||||||
| 1933 | ||||||||||||
| 1934 | Октябрь. Начинается Великий поход Красной армии, закончившийся год спустя на Северо-Западе | |||||||||||
| 1935 | В Обращении КПК от 1 августа предлагается политика единого фронта с ГМД; последний не принимает это предложение. | |||||||||||
| Август. Совещание в Цзуньи утверждает Мао первым среди равных в КПК. | ||||||||||||
| Студенческое «движение 9 декабря», вспыхнувшее в Пекинском университете, распространяется по всей стране | ||||||||||||
| 1936 | Сианьский инцидент: Чан Кайши арестован и соглашается на единый фронт с КПК | |||||||||||
| 1937 | 13 августа. Японским вторжением в Шанхай начинается тотальная японо-китайская война | |||||||||||
| 1938 | ||||||||||||
| 1939 | ||||||||||||
| 1942 | ||||||||||||
| 1942—1944 | Кампания по упорядочению стиля: перестройка революционных институтов Яньани на основе идей Мао | |||||||||||
| 1945 | Август. Капитуляция Японии | |||||||||||
| 1946 | Весна. Провал примиренческой миссии Маршалла. Возобновление гражданской войны между ГМД и КПК | |||||||||||
| 1947 | 13 марта. Под командованием Мао начинается северо-западная операция, продолжавшаяся до 12 июня 1949 года | |||||||||||
| 1949 | 1 октября. Основание Китайской Народной Республики (КНР). | |||||||||||
| Националисты во главе с Чан Кайши отступают на Тайвань. | ||||||||||||
| Мао находится с визитом в СССР (16 декабря 1949 года — 1 марта 1950 года) | ||||||||||||
| 1950 | Начало корейской войны (закончилась в 1953 году). Продолжение аграрных реформ; начало реформы брака | |||||||||||
| 1951 | Зима. Движение против трёх зол: коррупции, расточительства и бюрократизма | |||||||||||
| 1952 | ||||||||||||
| 1954 | Февраль. Начало чистки Гао Гана и Жао Шуши; выступление Ху Фэна против КПК поддерживают другие писатели — выходцы из Шанхая | |||||||||||
| 1955 | Мао наносит ответный удар по Ху Фэну и диссидентам в литературе | |||||||||||
| 1956 | Май. Мао выступает с заявлением «Пусть расцветают сто цветов» | |||||||||||
| 1957 | Январь. Чжоу Эньлай находится в поездке по Советскому Союзу и странам Азии. | |||||||||||
| Февраль. Речь Мао «О правильном разрешении противоречий внутри народа», повторяющая лозунг «ста цветов» и рассчитанная на приглашение народа и партии к участию в критике. | ||||||||||||
| Июнь. Начало кампании по упорядочению стиля, направленной против правых — тех, кто критиковал партию в период «ста цветов» | ||||||||||||
| 1958 | Весна. Начало «большого скачка». | |||||||||||
| Лето. Организация народных коммун. | ||||||||||||
| Декабрь. Мао уходит с поста председателя КНР, уступая место Лю Шаоци, который назван его преемником | ||||||||||||
| 1959 | Июль. Пэн Дэхуай критикует Мао в Лушани, за что смещён с поста министра обороны и заменён Линь Бяо | |||||||||||
| 1960 | Фактический конец китайско-советских дружественных отношений | |||||||||||
| 1961 | ЦК признаёт, что план сельскохозяйственного производства на 1960 год, как его задумал Мао в своём «большом скачке», не выполнен | |||||||||||
| 1962 | Сентябрь. Доклад 10‑го пленума ЦК восьмого созыва, куда входит циркуляр от 16 мая, составленный Цзян Цин. В «духе 10‑го пленума» подтверждено, что основой культурной революции являются приоритет идеологии и классовая борьба | |||||||||||
| 1963 | Начало кампании за социалистическое воспитание — за то, чтобы в течение трёх лет вести по всей стране классовую борьбу и учиться у Народно-освободительной армии Китая (НОАК) | |||||||||||
| 1964 | ||||||||||||
| 1965 | Началось наступление культурной революции | |||||||||||
| 1966 | Февральские тезисы. Сопротивление Пэн Чжэня нападкам на У Ханя. | 18 мая. Пресловутая «контрреволюционная речь» Линь Бяо в Ханчжоу. | 13 июня. ЦК временно отменяет все занятия в высших учебных заведениях. | 1—12 августа. Удалены со своих постов Лю Шаоци и Дэн Сяопин. | Декабрь. Рабочим дано указание о проведении культурной революции на промышленных предприятиях | |||||||
| 8 августа. «Решение ЦК КПК из шестнадцати пунктов». | ||||||||||||
| 18 августа. Первым парадом хунвэйбинов на площади Тяньаньмэнь начинается «мобилизация масс». | ||||||||||||
| 1967 | Начало «январской бури» в Шанхае, сопровождаемой «анархистскими» тенденциями. Создание Шанхайской коммуны. | Февраль. Начало «февральского регрессивного течения» — ревизионистской реакции на «январскую бурю». Постепенное создание ревкомов по всей стране. | Июль — август. Беспорядки в Ухани и наступление ультралевых. Нападки на НОАК. | |||||||||
| Февраль и март. Контрнаступление левых, призывающих к «великим союзам». | Сентябрь. Ультралевое течение подавлено, что ведёт к постепенному восстановлению порядка в течение февраля | |||||||||||
| Апрель. Суд над Ван Гуанмэй ([женой Лю Шаоци] в Университете Цинхуа. | ||||||||||||
| 1968 | Февраль — июль. Вновь появляется правое, регрессивное течение. | |||||||||||
| Растёт число ревкомов, которые становятся к концу года новыми органами власти | ||||||||||||
| 1969 | Ⅸ съезд партии, на котором был принят новый Устав партии, где Линь Бяо назван «близким соратником и преемником товарища Мао Цзэдуна» | |||||||||||
| 1970 | Сентябрь. Борьба в Лушани против попытки Линь Бяо захватить власть | |||||||||||
| 1971 | 12 сентября. По сообщениям. Линь Бяо гибнет в авиационной катастрофе над территорией Монголии | |||||||||||
| 1972 | Февраль. Визитом президента Никсона возобновляются китайско-американские отношения. Опубликование шанхайского коммюнике. | Лето. Развёртывание пропаганды против Линь Бяо | ||||||||||
| 1973 | Январь. Предан осуждению фильм Антониони о Китае. | Осень. Объявление кампании против Конфуция как продолжения кампании против Линь Бяо | ||||||||||
| 1974 | Поношением шаньсийской оперы «Три визита в Таофэн» предпринимается попытка реабилитировать Лю Шаоци. | Весна. Выпад против «буржуазной музыки» в исполнении Филадельфийского оркестра в Пекине и Шанхае в сентябре 1973 года | Изменение отрицательного отношения к первому императору-легисту и к императрицам в китайской истории | |||||||||
| 1975 | Январь. На сессии Всекитайского собрания народных представителей Чжоу Эньлай излагает план модернизации экономики; Дэн Сяопин становится заместителем председателя ЦК | |||||||||||
| 1976 | Январь. Смерть Чжоу Эньлая влечёт за собой политическую смерть Дэн Сяопина, который становится объектом новой, как говорят инспирированной Цзян Цин, кампании против правых. | 7 октября. Хуа Гофэн провозглашён преемником Мао на посту председателя партии и на его других военных и государственных постах | ||||||||||
| Апрель. Инцидент на площади Тяньаньмэнь. | ||||||||||||
| Июль. Серия катастрофических землетрясений, главным образом в Северном Китае. | ||||||||||||
| 9 сентября. Смерть Мао Цзэдуна |
Пролог
Если хочешь получить знания, то участвуй в практике, изменяющей действительность. Если хочешь узнать вкус груши, то тебе нужно её изменить — пожевать её.
Спустя месяц после смерти Мао Цзэдуна 9 сентября 1976 года его вдова Цзян Цин и три других высокопоставленных руководителя — Яо Вэньюань, Ван Хунвэнь и Чжан Чуньцяо, пришедших к власти благодаря защите принципов культурной революции Мао, были арестованы самозваными преемниками и заклеймены как враги партии и государства. В последующие недели улицы Пекина, Шанхая и других городов были наводнены миллионными массами, которые обвиняли эту «банду четырёх» в попытках убить Хуа Гофэна, преемника Мао на посту председателя партии, и узурпировать высшую партийную и государственную власть. В Шанхае демонстранты несли чучела Цзян Цин с петлёй палача на её шее и транспаранты с её именем, написанным иероглифами, похожими на кости. Говорят, в начале октября Хуа информировал Политбюро ЦК о том, что Цзян Цин пыталась усилить свою власть рядом неправомерных поступков, в том числе некими экстраординарными беседами с учёной-американкой, которые состоялись летом 1972 года и продолжались целую неделю. Её обвинили в том, что она использовала эти беседы, чтобы «утвердить свой культ», и выдала иностранке личные и партийные тайны. Весь следующий месяц в дацзыбао она изображалась в карикатурном виде, её поносили как «императрицу» и «предательницу». На некоторых плакатах были фотографии беседующих Цзян Цин и «учёной-американки» (моя то есть). То, что когда-то было её прерогативой, стало её наказанием.
Цзян Цин — четвёртая и последняя жена Мао Цзэдуна, некогда самого влиятельного и долговечного революционного вождя современного мира. Во время наших бесед и написания мною этой книги она была, несмотря на сдержанность китайского правительства в освещении её деятельности, самой могущественной женщиной в мире. В наших беседах она говорила о себе как о жене Мао Цзэдуна куда меньше чем о своей тридцатилетней борьбе за то, чтобы самой стать лидером. Даже во время и после культурной революции 60‑х годов, когда она находилась у руля политики, её положение было непрочным. Восстанавливая прошлое, она тонко, но отчётливо демонстрирует причины этой непрочности. В первое десятилетие этих 30 лет её, в общем, не замечали, во второе и третье она была связана своим положением жены революционного вождя в обществе, в основном патриархальном — пусть и в меньшей степени, чем раньше. И лишь к четвёртому десятилетию, когда Мао начал сдавать и стал скорее символом, чем действующим вождём, она быстро выдвинулась на первый план.
Она видела, что, хотя она и принадлежит к высшему эшелону власти, мир не признаёт её. С незапамятных времен любой талантливый мужчина в Китае стремился оставить своё имя в истории. А Цзян Цин — одна из очень немногих женщин в китайской истории, имевших такое же устремление. Эта книга — свидетельство её желания добиться признания истории, её попытки записать своё прошлое таким, каким его знает одна она, и остаться в памяти потомков благодаря своим убеждениям и свершениям.
Конечно, Цзян Цин сильно рисковала, ища такой личной известности. Добиваясь выхода книги о себе, она бросила вызов концепциям коммунистической эпохи. С конца 30‑х годов и до середины 40‑х, в период, когда китайские коммунисты, обосновавшиеся тогда на Северо-Западе (в Яньани), были молодыми и полными энтузиазма сельскими революционерами, малоизвестными или имевшими дурную репутацию, правящий гоминьдан (ГМД) стремился нейтрализовать их вызов, отказывая им в доступе к внешнему миру. Коммунисты обходили это затруднение, благоразумно поверяя версии своих жизнеописаний отдельным отчаянным журналистам, которым удавалось добраться до районов их пребывания. Была надежда, что иностранные гости (самым запомнившимся из них был Эдгар Сноу) представят миру за пределами Китая образы борющихся революционеров, которые вызвали бы симпатию к ним.
В середине столетия, с утверждением в Китае власти коммунистов, которые начали всеобщую перестройку страны и людей и вступили в официальные дипломатические сношения с иностранными державами, эпоха, когда составление биографий поручалось кому-то, кончилась. Хотя в Китае 70‑х годов в основном продолжала господствовать та же группа людей, что и в дни Яньани, они агрессивнее, чем когда-либо ранее, отстаивали маоистское положение о том, что историю творят массы. Вооружённые уверенностью, обретённой почти за четверть века правления, руководители приглашали тысячи иностранцев посетить Китай, ничуть не сомневаясь, что те будут поражены переменами и в положительном духе подробно расскажут остальному миру об освобождённых массах этой страны.
Настоящая китайская коммунистка, Цзян Цин вряд ли стала бы открыто оспаривать аксиому, что массы творят историю и что поэтому следовало бы писать о них. И всё же она не могла забыть, что, живя в тени Мао в Яньани, она упустила возможность сделать свое имя и свои дела известными за рубежом. Потому-то летом 1972 года, находясь на гребне волны вдохновлённой ею культурной революции, она воспользовалась случаем, чтобы убедить меня (мне было поручено давать сообщения лишь о женщинах Китая), а следовательно, и мир в том, что она в одиночку боролась за тo, чтобы стать одним из лидеров и соперничать с другими в борьбе за власть после смерти Мао.
В своих высказываниях ей часто приходилось бывать уклончивой. Её политический талант, подобно политическому таланту китайских правителей прошлого, дополняли артистические и литературные способности. На обороте одной художественной фотографии, которую она дала мне (с изображением пика Ханьян в хребте Лушань), она переписала то, что, скорее всего, было неопубликованным стихотворением Мао. (По стилю и содержанию оно схоже с другими его стихотворениями начала 60‑х годов.) Следуя традиции, когда в стихотворении формально говорится о природе, а фактически — о политике, он сравнивает её с чудесной горной вершиной, почти постоянно окутанной туманом, поднимающимся от реки («цзян» — из имени Цзян Цин — означает «река»); лишь изредка (и в этом, вероятно, заключается смысл её подарка) «её величество» освобождается от него.
Ⅰ
«Давайте я вскрою себя перед вами»,— предложила Цзян Цин. И она начала именно «вскрывать» каждое событие своей жизни с волнующей прямотой и идеологической виртуозностью. Метафору «вскрытие», некую постоянную величину в её сознании и лейтмотив её рассказа, она позаимствовала у своего кумира Лу Синя, крупнейшего писателя-бунтаря ⅩⅩ века. Её «вскрытия», как и его, всегда были двоякими: «вскрытием» себя и «вскрытием» других. В более вольном переводе для масс это превратилось в самокритику и критику — каждодневную литанию революционной жизни.
«Вскрытия» Цзян Цин в наших интервью выявили избыток противоречий и конфликтов. Среди особо приметных были несоответствие между её внутренней незащищённостью и твёрдостью, с какой она представала перед публикой, парадокс её положения как постоянного противника в сообществе товарищей и беззаветное служение вере в конечную благотворность революции. Эмоциональную и идеологическую жизнь Цзян Цин пронизывала маоистская убеждённость в правоте положения Маркса, что диалектика есть «алгебра революции». С детства она взращена на конфликтах. Марксистская диалектика, которую она впитала в себя в юности, укрепила её своенравный и воинственный темперамент. Эти качества укрепились благодаря её опыту радикала-агитатора, выступающего против репрессивного правительства Чан Кайши. Выход замуж за «короля бандитов», обеспечивший ей положение в революционном авангарде, может быть, и удовлетворил бы её сердце и ум, но ход событий, особое понимание Мао Цзэдуном главного в жизни и её личные устремления решили дело иначе.
Итак, жизнь Цзян Цин, революция, а значит, и эта книга пронизаны противоречиями. Одни из них озадачивают, другие проливают свет истины. В повседневном языке марксизма, ставшего маоизмом, фигурируют главным образом конфликты эпического характера между классами (помещики против крестьян, капиталисты против рабочих, буржуазия против пролетариата), и большинство иностранцев, наблюдающих за Китаем, удовлетворяется такими грубыми противопоставлениями. Но революционное сознание отражается и в других, более обычных и легче постигаемых конфликтах. В их числе — трения среди руководителей, между руководителями и теми, кем руководят, между полами, среди поколений, между общественным и личным, между интеллектуальным либерализмом и политической ортодоксальностью, а также между «сильной» и «слабой» сторонами человеческой натуры. Хотя официальные высказывания Цзян Цин не выходили за пределы марксистских категорий, история её жизни показывает, что другие конфликты имели столь же большое значение и психологически более непосредственно затрагивали её.
В общем, жизнь, которую она описала, была одинокой и трудной, лишённой доверия и нежности, если не говорить о немногих семейных и товарищеских привязанностях. После того как воспитанные ею и Мао дети выросли, а Мао, весь уйдя в себя, целиком отдался своему безрассудному политическому курсу, что сопровождалось частыми его отъездами, она стала одинокой как никогда. В середине жизни она оказалась перед выбором — состариться в неизвестности или бороться за место в сообществе руководителей, где она могла бы удержаться благодаря своему уму. И вот в начале 60‑х годов она ринулась в культурную революцию. При этом она выработала собственный политический стиль — продуманно-диалектический и тактически-дружелюбный, но в основе своей агрессивный. Постепенно она усовершенствовала искусство добиваться абсолютной преданности от доверенных лиц и советников, которые в свою очередь координировали деятельность нижестоящих во всей политической системе. Но её удовлетворённость их преданностью всегда соседствовала с опасением предательства. Как и Мао, она могла без колебаний отказаться от товарищей или даже публично опозорить их, если от них больше не было политической пользы. В мире, где понятие «служить всему народу» выше понятия «служить отдельным людям», никакая дружба не мешала выносить суждения с «классовой позиции». В силу своих высоких политических критериев она вела речь о врагах (поистине «вскрывая их») гораздо чаще, чем о друзьях.
Ещё в 1934 году, будучи честолюбивой молодой киноактрисой, она испытывала противоречивые чувства к массам — уже тогда конечному субъекту и объекту всякого радикального политического призыва. Кинутся ли они к ней с цветами? Или убьют её? Или же так опозорят, что толкнут на самоубийство? Как я обнаружила, её личные навязчивые идеи почти всегда были привязаны к политике. Первый пример — длинная история преследования её (отчасти воображаемого, отчасти действительного) комиссаром от культуры Чжоу Яном и его фалангой, состоящей из талантливых людей, против которых она три десятилетия таила злобу, пока не обрела достаточной власти, чтобы уничтожить их. Личное желание мести в сочетании с политикой служения Мао заставили её требовать культурной революции, направленной против упрямой «ревизионистской» идеологии этих людей, которая кажется нам значительно более либеральной, чем её идеология и идеология Мао.
Она чувствовала постоянную неуверенность в том, что Мао поддержит её грандиозные проекты, особенно когда тот стал скорее удалившимся на покой философом, чем царствующим монархом. Тревога, которая красной нитью проходит через её рассказ,— это больше оправданная, чем параноидная реакция на запальчивость Мао. После развода с первой женой, простой крестьянкой, навязанной ему родителями, он женился и затем бросил свою вторую жену, интеллигентную женщину, родившую ему трёх сыновей; гоминьдан казнил её в отместку за его коммунистическую агитацию. Третью жену, помешавшуюся во время мучительного Великого похода, после её долгого пребывания в изгнании в Советском Союзе заточили в китайскую психиатрическую лечебницу. Намерения Мао в отношении двух своих ранее назначенных преемников, Лю Шаоци и Линь Бяо, неожиданно изменились, и он уничтожил обоих в расцвете их сил. Как могла Цзян Цин в качестве жены Мао или его политического помощника хоть в малейшей мере чувствовать себя прочно перед лицом таких действий?
Ⅱ
Не прибегая к антропологическим изысканиям и не представив себе всю сложность обстановки, в которой действовала Цзян Цин, можно упустить из виду рациональное зерно её жизни. Такие легковесные ярлыки, как «радикал», «ультралевый» или даже «параноидный», скудно освещают грани её личности или революции, которой она вместе с миллионами других посвятила себя. Когда общество больше склонно разглагольствовать о том, что должно быть, чем показывать то, что есть, неизбежная задача воссоздания фактов нелегка.
Современный Китай движим влиянием традиций не меньше, чем энергией революции. В политической динамике главными везде являются отношения между руководителями и руководимыми. Философ Конфуций, проповедник этических и политических принципов, которых придерживались около 25 веков, сравнивал воздействие правителя на народ с давлением ветра на траву. Скрытой добродетелью и открытым действием, словом и делом правители показывают образцы для подражания своему народу, который подчиняется главным образом их моральной силе.
Не всегда, может быть, сознательно, но с самого начала своего движения коммунистические руководители придерживались такого же взгляда, а затем распространили его и в отношении всех слоев населения. «Руководящие товарищи» (как называют себя руководители высшего эшелона) служат образцом добродетели и деятельности для народа. Чтобы поощрить подобное же поведение в народе, отдельных лиц из масс вознаграждают за то, что те подчиняются моральной силе, исходящей из центра. В свою очередь самые достойные из масс выдвигаются как местные образцы для подражания. Процесс соревнования распространяется на основные области контроля — семью, школу и работу. Но во всей политической структуре политика, проводимая на низших уровнях, исходит сверху.
Кто же тогда правит и кто творит историю? Руководители, которые уже наверху, и те, что недавно вышли из масс, как подразумевается конфуцианской традицией? Или главным образом массы, как учил Маркс и как утверждают китайские коммунисты? Цзян Цин, как и режим, поборницей которого она стала, говорила и действовала в соответствии с обеими традициями. И она жила на обоих концах общественного спектра, хотя и не чувствовала себя уютно ни на одном из них.
То, что она была женщиной, ставило перед нею постоянную дилемму. Дитя масс, она отвергла свою семью, научилась с помощью актёрского искусства завоевывать людей на свою сторону и с боем пробилась к вершине революционной власги. Выход замуж за Мао, закрепивший достигнутое ею, казалось бы, поставил её во главе нового общества, в котором, как говорят, мужчины и женщины равны. Но в действительности она была вынуждена жить в тени великого человека, исключённая из совета вождей и отрезанная от масс, которые начинали переделывать историю. В середине своей жизни она освободилась из-под господства Председателя, использовав других сильных людей и театральное искусство, чтобы восстановить связи с массами. Лишь они обеспечивали ей политическую законность и уверенность, возможную для жизни в условиях нескончаемой революции.
Для Цзян Цин бремя жизни лишь среди масс отягощалось тем, что правящее националистическое правительство 30‑х годов было полно решимости истребить недовольных, особенно политических радикалов вроде неё. Это усугублялось тем, что она была женщиной, а в китайских семьях по традиции к девочкам относились с пренебрежением и чернили актрис и кинозвёзд. Когда она соединила свою судьбу с судьбой Мао Цзэдуна на освобождённом Северо-Западе, это породило и другие предубеждения: против молодых женщин, занимающих место более старых жён, и против тех жён руководителей, которые ищут самостоятельности и прямых связей с народом. Выдвинувшись собственными усилиями как вождь 60‑х годов, она вступила в конфликт с ещё одной традицией и почти общепринятым допущением, что власть в искусстве — это естественное право мужчин. В ходе культурной революции она возглавила важнейшую сферу культуры, которая в современном Китае служит приводным ремнём политической идеологии и тем самым определяет сознание народа. Как никакая другая женщина своего времени, она совершила ницшеанский скачок через своё поколение и жила, всё больше проникаясь фаустовским убеждением, что нет искусства, которым она не могла бы овладеть, науки, которой она не сумела бы познать, царства, которого она не могла бы завоевать.
Стихийная бунтарка в детстве, Цзян Цин стала женщиной крайностей. Обретя марксистское политическое сознание, она отвергла среднюю позицию. Она питала отвращение к среднему классу в окружавшем её обществе. Из представляемых на её контроль драм она изгоняла «средние персонажи» (не представляющие классовых противоположностей). Всё задуманное она доводила до конца, невзирая на последствия. Для неё было неверным то, что не задевало её саму, кого-то другого или какой-то класс общества. Её постоянные рискованные действия, обострённое чувство прошлого и импровизированный стиль культурной революции выявляли её как сознательную бунтарку против некоторых набивших оскомину показных сторон коммунистической политики и против старомодного бюрократизма, который отстраняет женщин и молодёжь от власти и ответственности.
Хотя в обществе господства мужчин у неё имелись все основания быть феминисткой, она не была ею в обычном смысле этого слова. Иногда она высказывалась о трудностях, с которыми сталкиваются китайские женщины, и о переменах в их положении (она не говорила при этом о положении женщин на Западе). Но она почти никогда не жаловалась (хотя это часто было правдой) на то, что мужчины — в отдельности и в общем — не признавали за ней права на своё мнение и на власть. Причины её умолчания были большей частью идеологическими. Согласно марксистскому взгляду на прошлое Китая, феминистское движение относилось к буржуазно-демократической стадии развития. Поэтому Коммунистическая партия Китая разъясняла теорию, согласно которой женщины при социализме должны прекратить борьбу за освобождение своего пола, присоединиться к классовой борьбе и воевать вместе со своими братьями-пролетариями против общих угнетателей — помещиков, капиталистов и империалистов. Всякий раз, когда в наших интервью Цзян Цин разражалась тирадами против мужчин, она громила их «ревизионистские» и «контрреволюционные» замыслы и лишь очень редко — их «мужское превосходство». Сказать во всеуслышание о том, что коммунистическое руководство придерживается мужского шовинизма, значило бы поставить под вопрос успех нынешнего режима в достижении социалистической стадии и выступить против традиционного революционного положения, будто бы руководители — это добродетельные образцы, которым должен подражать весь народ. Не могла она также обвинять своего мужа — в основном по общественным и личным соображениям. Председатель Мао, помимо всего прочего, представал перед массами женщин как их личный защитник, как вождь, который наполнил их сердца чувством гордости, сказав: «На женщинах держится половина неба».
Цзян Цин следует помнить как человека необычайной смелости, как женщину-вождя в переходное время и как одного из вождей революционного авангарда. Она была осколком феодальной эпохи, когда правители женились на безвластных, но красивых и талантливых женщинах; некоторым из этих женщин удавалось со временем обрести власть за троном и только редко — править с самого трона. На следовавших один за другим этапах освобождения страны мало женщин было вознесено на высшие посты. Но культурная революция дала беднякам, молодёжи и женщинам больше возможностей, чем раньше, улучшить свой внесемейный статус. Хотя поначалу Цзян Цин пришла к власти через супружество, впоследствии она добилась автономии, показав другим женщинам пример в достижении политической власти независимо от мужей или семейных связей.
Если бы Цзян Цин сделала политическую карьеру в материальной сфере революции (в сельском хозяйстве, промышленности или науке), моя работа по воссозданию истории была бы намного легче. Немногие возразят, например, против того, что растущее и уравновешенное производство и распределение продуктов питания должно быть первейшей национальной задачей в огромной стране, периодически переживающей голод. Но к тому времени, когда Цзян Цин вскарабкалась на командную вышку революции, экономикой заправляли люди, которые уже давно обладали властью. Другие укрепились как блюстители политической правды — идеологии.
Цзян Цин же больше всего привлекала нематериальная сторона революции — то, что, согласно марксистской терминологии, составляет «надстройку». Мао прекрасно знал, что самая большая задача революционного руководства — обработать человеческий разум, убедить как неграмотных, так и образованных повернуться спиной к вековым ценностям во имя классовых интересов пролетариата. Как явствует из рассказа Цзян Цин, руководители Китая, равно как те, кто изучает их, размышляют и над моральными проблемами революции, и над проблемами управления ею, вопросами применения пропаганды и злоупотребления ею, хотя, в общем-то, о размышлениях вождей над различными альтернативами наедине с самими собой мы знаем куда меньше, чем об объявляемых ими решениях.
Как часто говорят, идеология находится в изоляции: иностранные журналисты и политические аналитики считают, что «идеологи», или «радикалы», принадлежат к отдельному лагерю. Однако в Китае идеология тоже органически связана с решением материальных вопросов. Эта связь между идеями и действием завладела умом Цзян Цин, основной работой которой было управлять побуждениями людей. Как, например, убедить крестьян и рабочих порвать с обычаями поколений и свергнуть вышестоящих (помещиков, капиталистов и прочих), которые, быть может, казались им скорее покровителями, нежели тиранами? Как толкнуть миллионы молодых людей на нарушение главной конфуцианской заповеди относительно сыновней почтительности — представления о том, что мудрость старости никогда не следует ставить под сомнение, а нужно послушно следовать ей? Как научить женщин идти против мужчин, если привычная униженность была для женщин, может быть, удобнее принижения мужчин? Как заставить людей, которые веками придерживались древних способов изготовления вещей, вводить новшества для выполнения небывалых задач производства? Как посредством духовных, а не материальных стимулов побудить этих новых производителей работать эффективнее?
Ответы на такие вопросы состоят в перестройке языка убеждения и системы поощрений и наказаний — в такой целеустремленной перестройке, которой не знала человеческая история. В этой надстроечной деятельности, начавшейся в полную мощь в 60‑х годах, Цзян Цин выступила «главным инженером», который гордо держит в руках чертежи, составленные не кем иным, как Председателем Мао. В своём мире, соединившем в себе общественное сознание как настоящего, так и прошлого, она, Мао и их сторонники не терпели никакого противостоящего авторитета или власти.
«Великий писатель — это, так сказать, второе правительство его страны»,— писал Солженицын в романе «В круге первом» за несколько лет до дезертирства. Поскольку под влиянием европейских понятий свободы и либерализма традиция царизма сильно смягчилась, Советский Союз был вынужден терпеть более или менее постоянную общину диссидентов. В Китае же самодержавную императорскую традицию мало затронули такие идеи, до того как эту традицию унаследовало всё то же правительство Мао Цзэдуна. Миллионы её сторонников заглушили разрозненные голоса несогласия, впервые раздавшиеся, когда либералы какое-то время сопротивлялись такому же диктатору Чан Кайши. Писателей, не поддержавших правительство Мао, подавили, уничтожили или «спасли» запрограммированной перестройкой мышления.
При правлении Мао свободы совести, высказывания и печати, провозглашённые как непременные условия нашей культурной жизни, были осуждены как буржуазные, реакционные и контрреволюционные. Когда Цзян Цин переключилась с борьбы против одного центрального правительства (националистов 30‑х годов) на защиту другого (правительства Мао Цзэдуна), она стала законодательницей в духовной сфере, старейшиной в надстройке, главой национального синдиката пролетарской культуры. Она исходила из того, что раз центральное правительство — подлинно «народное», то «второе правительство», левое или правое, абсолютно не нужно.
Цзян Цин и Мао (она смещена, он умер) неизбежно будут сравниваться как личности и как руководители. Преданность делу была свойственна и той и другому, но контраст в таланте и стратегии был разительным. Речи Цзян Цин не хватало идеологической виртуозности, широты охвата исторического прошлого, сочности, остроты, а также поэтической возвышенности, отрешённости и налёта абсурда, которые изредка смягчали лакированный образ Мао. Цзян Цин гораздо больше училась жить среди людей и проверять свою политическую карьеру практическим успехом. В общем, история её жизни и оценки её влияния могут стать более важным вкладом в историю, чем те мнения, которые она высказывала китайскому народу, и те, что высказаны ею в этой книге.
У товарища Цзян Цин, как её называли все в Китае, было какое-то особое очарование, которое я почувствовала, находясь рядом с нею, но обнаружила, что расстояние рассеивает его, а в том, что она пишет, этого очарования вообще нет. Несмотря на свой возраст, она обладала особой привлекательностью (некоторые могли бы назвать это сексуальностью), проистекавшей из её большой власти. Её внушительный монолог сопровождался театральными сменами настроения — от ярости к нежности и к бурному веселью, подобно изменчивому облику культурной революции, которую она возглавляла. «Свойство кинозвезды», проявлявшееся в её политическом руководстве, было не просто наследием короткой актёрской карьеры далекого прошлого — казалось, оно коренилось в сознании ею своего места в истории и было одинаково убедительным как в личной жизни, так и в общении с массами. Резонанс её личности отражал осознание народом собственной великой национальной драмы.
Ⅲ
Эта книга «разрешена к изданию» лишь постольку, поскольку Цзян Цин выразила своё желание издать её. Она вовсе не просила дать ей просмотреть рукопись до издания. Наша первая встреча (в Пекине) застала меня врасплох: я имела при себе записную книжку, но была слишком ошеломлена, чтобы ею воспользоваться. Цзян Цин затронула широкий круг вопросов — одни слегка, другие основательно. Записи интервью, переданные мне примерно две недели спустя, были, как она объяснила, отредактированы с целью «уточнения и отбора материала» премьером Чжоу Эньлаем, Яо Вэньюанем (главным среди литературных сотрудников Цзян Цин) и «некоторыми другими руководящими товарищами» (эта ссылка не исключала Мао). Как я и предполагала, некоторые скандальные замечания о пародиях Линь Бяо и их вредном воздействии на её психическое и физическое здоровье были вычеркнуты из официальной записи (но не из моей памяти). По её просьбе такие частности в этой книге опущены.
На последующих встречах я постоянно делала заметки, невзирая на заверения Цзян Цин, что меня снабдят записями, как и в первом случае. В их основу будут положены, сказала она, магнитофонные записи, дополненные записями одного или нескольких официальных переписчиков, или же только эти последние, когда надо охватить основную часть времени нашего нахождения в пути. Как бы я ни верила в их расторопность и в то, что Цзян Цин сможет сдержать своё слово, я всё-таки приготовила собственную запись, которая охватывала бо́льшую часть того, что она говорила, и включала в себя мои собственные наблюдения за ней: как она выглядела, как двигалась, окружающую обстановку — и участие других. Мои записи пригодились бы, если бы их нужно или можно было сравнить с обещанными: политическое редактирование [рассказа Цзян Цин] Чжоу Эньлаем и другими руководителями представило бы самостоятельный интерес.
После моего возвращения в Соединённые Штаты в 1972 году Цзян Цин и я обменялись более чем за год многочисленными книгами и фотографиями, двумя художественными фильмами и различными письмами по дипломатическому каналу, предоставленному китайским представителем в Организации Объединённых Наций Хуан Хуа и его женой Хэ Лилян. Однако вопрос о доставке остальных записей на несколько месяцев повис в воздухе. Время от времени я получала сообщения о том, что подготовка их (как и первой записи) на двух языках (китайском и английском) затруднительна, но что они ожидаются в ближайшее время. Наконец в мае 1973 года Хэ Лилян сообщила мне от имени мужа и своих товарищей, что стенограмму наших бесед сочли «слишком длинной и запутанной», чтобы выпустить её в качестве официального документа их партии или правительства. Я вольна, заверила она меня (она и её муж повторяли это и в других случаях), опубликовать первую запись (суть её была тесно связана с последующим более полным рассказом Цзян Цин) и осуществить издание на основе собственных заметок. Мне следует не готовить «биографию» (сделать это значило бы попрать марксистскую аксиому о том, что историю творят массы, а не вожди, и представление китайских коммунистов о том, что Мао — единственный источник правды и мудрости), а написать историю революции «с точки зрения Председателя Мао», выделив одну-две главы для Цзян Цин.
— Но я не встречалась с Председателем Мао и поэтому не знакома с его точкой зрения,— ответила я.
— Вы можете прочитать его работы,— сказала Хэ Лилян.
Многие читали, многие
То, что мне было отказано во всём, кроме первых записей, поначалу удручало, но потом заинтриговало меня, поскольку я обнаружила явные противоречия и столкновения интересов среди китайских руководителей. Лёгкое беспокойство, которое я ощущала в их подчёркнутом гостеприимстве, проявляемом по отношению ко мне в их нью-йоркском представительстве, было, я знала, лишь внешним отражением гораздо более глубоких и сложных расхождений, постоянно скрываемых от китайской общественности, которой преподносили только краткие замечания и указания Председателя Мао. Но в конечном счёте их решение не присылать официального текста бесед Цзян Цин развязало мне руки как автору этой книги. Вместо того чтобы действовать всего лишь в качестве рупора Цзян Цин, как от меня того ожидали, я могла передать сказанное ею, но оценить его с помощью посторонних источников и привнести собственную интерпретацию. Частью рассказа неизбежно стал бы конфликт среди руководителей. Например,
Такие тонкие нюансы лишь укрепили мою решимость использовать обширные материалы, предоставленные мне Цзян Цин. Подготовка мною книги не укрылась от китайской делегации в ООН, и их беспокойство в связи с этим, казалось, усиливалось по мере того, как шло время и кое-что из сути бесед Цзян Цин со мною (и возражений сверху) становилось, очевидно, известно им из Пекина. Наконец в январе 1974 года Хэ Лилян (которая незадолго до этого провела три месяца в Пекине) попыталась ещё раз уговорить меня не издавать полного биографического описания, или, как я предпочитала называть его, «историю революции главным образом с точки зрения товарища Цзян Цин». Хэ спросила меня, припоминаю ли я «майское коммюнике» (в мае 1973 года она и Хуан Хуа предостерегали меня от написания биографии), и предложила плату за подчинение их указанию. Естественно, я отказалась. Из уважения к первоначальным пожеланиям Цзян Цин и к истории (которую, я чувствовала, нельзя лишать этой уникальной записи) я продолжала работать над задуманным.
То, что высокопоставленные китайские должностные лица стремились утаить, высокопоставленные американские должностные лица столь же страстно желали узнать. Представители службы государственного секретаря Киссинджера, ЦРУ и ФБР прямо и косвенно, через друзей и коллег просили у меня полные копии записей и моих личных заметок. Я отказалась предоставить их по двум соображениям. Во-первых, ни один представитель китайского правительства в Китае не пытался использовать меня как канал политической информации правительства США, и никаких вопросов национальной безопасности дело не касалось. Во-вторых, как историк, который поехал в Китай, не представляя никого, кроме самого себя, я не считала себя обязанной предлагать свои необработанные материалы другим, пока не проверю их сама с целью уточнения и отбора материала и не подготовлю книгу, которая сделала бы понятной для широкой публики удивительную жизнь Цзян Цин и её значение в революционной истории.
После того как я вернулась из Китая и провела год в Станфорде и два года в Гарварде, факт моих интервью с Цзян Цин (правда, всего лишь фрагменты главного) стал известен в учёных кругах и тем из прочей публики, кому я рассказывала о её жизни, её товарищах, а также о Китае вообще. С конца осени 1975 года, когда обычная возня стареющих и умирающих, а также восходящих руководителей, желающих выдвинуться, воспринималась общественностью не так, как обычно, обрывки моих частных или публичных замечаний об этих интервью были подхвачены наблюдающими за Китаем журналистами, дело которых — возвещать о взлётах и падениях в китайском руководстве. Среди разрозненных сообщений одно было о том, что неосторожные разговоры Цзян Цин с иностранкой и откровения о «тайной стратегии» Председателя Мао привели её к закату и падению. Тогда это было явным преувеличением ввиду её последующих частых появлений и сохранения её принципов руководства. Весной следующего года, во время публичного осуждения Дэн Сяопина, предполагаемого преемника Чжоу Эньлая, проезжавшие через Кантон замечали дацзыбао, клеймившие Цзян Цин (предполагаемую вдохновительницу движения против правых) за то, что та добивалась издания книги, в которой раскрывались внутрипартийные дела и говорилось о «личных делах, что было неприятно для Председателя Мао». Подобные спекуляции, в том числе безответственные сообщения о похищении частей моей рукописи из моего служебного кабинета в Гарварде[1] и отправке их исполняющему обязанности премьера Дэн Сяопину, который якобы переслал их Мао, весной следующего года распространились и за рубежом.
Упоминания о таких измышлениях в отношении китайских правителей и о риске, с которым связаны их личные контакты с иностранцами,— неотъемлемая часть рассказа Цзян Цин. В воссоздании ею прошлого настойчиво повторяется тема о том, как её всю жизнь изводили всякого рода сплетнями, которым неизбежно подвержены женщины, преследующие политическую цель. Она надеется, как-то раз заметила она мне с участием, что мой тесный личный контакт с нею и то, что я о ней пишу, не сделают меня объектом клеветы подобного рода.
Непостоянство настроения Цзян Цин, её переходы с личного на общественное, с откровенности на благопристойность и от собственных мнений к маоистской ортодоксальности необычно затруднили оценку её как человека и исторического деятеля. К её прямым и непрямым высказываниям в этой книге добавлены мои наблюдения за ней как человеком и рассказчицей. Когда нужно, её высказывания даются в исторической перспективе, на основе документальных источников. Её необоснованные преувеличения (принадлежность её политического стиля) опущены. Трудность целостной оценки её прошлого (задача, которую сама она, как хозяйка, рассказчица и образец для подражания своему народу, выполнить не могла) усугублялась тем, что нам чужда китайская культура, в том числе сексуальные табу, от которых несвободна даже самая революционная женщина. К этому добавляются проблемы перевода (буквальный перевод с китайского не всегда звучит грамотно по-английски) и закоснелости марксистской терминологии, которая заняла большое место в повседневной жизни китайского народа и в его восприятии мира.
Чисто хвалебное произведение о Цзян Цин могли бы, если бы захотели, состряпать сами Председатель или Центральный Комитет и распространить его на тех языках, на каких сочли бы нужным. Моё слегка отредактированное изложение бесед, имевших характер устных мемуаров, в конечном счёте никому не принесло бы пользы — и меньше всего Цзян Цин, чьё мировоззрение нужно разъяснить. Журналистское сплетение сенсационных и скоропалительных суждений — столкновение её и моих культуры и класса — упростило бы действительность и оставило бы неисследованным мучительное развитие личных и исторических событий, ради показа которых она рискнула своей судьбой. Поэтому я предпочла представить её так, как этого, по-видимому, и требовал факт общения с нею: рассказ Цзян Цин и моё описание, как непосредственный результат наблюдения за нею и её миром, я дополняла более отвлеченными суждениями. Ибо я, как несколько раз доверительно отмечала Цзян Цин, не журналистка, а историк.
1. Неожиданная встреча
Я никогда не рассказывала никакому другому иностранцу о своём прошлом. Вы первая иностранка, кому я рассказала, потому что услышала, что вы желаете знать о нём.
Возможность поехать в Китай представилась мне неожиданно, благодаря крутому повороту в китайско-американских отношениях, начавшемуся летом 1971 года после более чем двадцатилетней приверженности политике «непризнания». В основе этой своеобразной доктрины лежал наш страх времён холодной войны перед коммунизмом — политической идеологией, уникальное китайское воплощение которой всё ещё оставалось непостижимым для нас. Под стать нашему принципиальному невежеству была уходящая корнями в историю поглощённость Китая самим собой, ныне слегка ослабленная марксистским мировоззрением, узаконивающим ритуальное поношение империалистических сверхдержав: китайские коммунисты обрисовывали правление в Соединённых Штатах просто бесподобно. В какой-то магический момент, порожденный политикой реалистического подхода, нашу запрограммированную враждебность сменило непреодолимое желание приступить к переговорам. За тайным посещением премьера Чжоу Эньлая государственным секретарём Генри Киссинджером последовала знаменитая поездка президента Никсона в Пекин. Наблюдая по телевидению эту историческую встречу, мы начали давать новую оценку нашей странной смеси восторженности и враждебности по отношению к способам, какими руководители революционного Китая мобилизовали энергию более чем 800 миллионов человек наперекор традициям их прошлого.
Перемены были стремительными. Осенью Китайскую Народную Республику приняли в ООН, и искусная рука китайской дипломатии, прокладывающей себе путь с помощью культурного обмена, протянулась в Америку. Неожиданно оказалась неутолимой жажда нашего народа к непосредственному познанию «настоящего» Китая. В отличие от многих коллег, которые спешно стали ходатайствовать о визах и обивать пороги китайского посольства в Оттаве, я на такое не пошла. Я стала взрослой в период холодной войны 50‑х годов и поэтому была убеждена, что история социального и интеллектуального развития современного Китая, предмет моего преподавания и изучения в 60‑х годах, останется «академичной» — не потребует личного участия.
Случай и каприз покончили с этим неучастием. В конце осени 1971 года я отправилась в обычную поездку в Нью-Йорк, чтобы присутствовать в Колумбийском университете на семинаре по современному Китаю. В тот вечер я остановилась в скромной гостинице «Рузвельт». На следующее утро, когда я после завтрака просматривала в холле «Нью-Йорк таймс», моё внимание привлекло движение твёрдо прокладывающей себе путь группы людей — прямых, как штык, с устремлёнными вперед взглядами, короткой строгой стрижкой, в тёмно-синих кителях со стоячими воротниками. Совершенно очевидно — китайская делегация, только что прибывшая из КНР. Этих официальных лиц временно разместили на 14‑м этаже, а я, живя в той же самой гостинице, и не подозревала о столь удивительном совпадении.
До очередного дела у меня оставалось несколько свободных минут, и я поспешно поднялась на лифте на 14‑й этаж, в основном движимая побуждением посмотреть, верны ли эти эмиссары-аскеты из Пекина той кулинарной традиции, о которой я узнала пять лет назад на Тайване. Съедают ли они сейчас типичный для жителей Северного Китая завтрак из твёрдых оладий и жареных пирожков, согревая, может быть, свои чайники на старомодных радиаторах гостиницы?
Двери открылись, и предо мной предстали два огромных полицейских и одетый в униформу коридорный. «Кто вы?» — спросил один из полицейских. Я назвала себя. «Цель прихода?» Я несла какую-то бессмыслицу о своём интеллектуальном интересе к Китаю, когда мне бросилась в глаза фигура китайца в пижаме, который с любопытством выглядывал из-за двери. Я крикнула ему, употребляя разговорный язык: «Ни чила ма?» («Вы поели?»)[2], и спросила, как он и его соотечественники поживают в американском городе. Встревоженный, он исчез. После некоторой суматохи из-за двери появился стройный человек в рубашке с короткими рукавами и мешковатых брюках. «Я Лю»,— нервно сказал он, проводя меня в небольшую комнату. Мы сели. Он предложил мне чаю и сигарет — то и другое китайского производства. На смеси китайского, французского и английского языков мы повели учтивую беседу об изменениях в китайской дипломатии, возможности («отдалённой») обмена студентами и вероятности обмена идеями между китайским и американским народами. Беседа носила общий характер, обе стороны держались уклончиво. Имя Председателя Мао не называлось.
Когда я уходила, получив произнесённое спокойным тоном приглашение г‑на Лю прийти как-нибудь ещё, в лифт следом за мною вскочил коридорный. Пока мы спускались, он быстро проговорил: «Вы думаете, я коридорный, а я сыщик. Мало того, я студент Университета Джона Джея. Если вы действительно профессор, как вы говорите (а у меня есть на этот счёт сомнения), почему бы вам не исправить мою курсовую работу по экологии?» Его предложение повисло в воздухе, потому что я бросилась наутёк по улицам и наконец оторвалась от него, пробежав несколько многолюдных кварталов.
Эта странная встреча помогла напомнить мне о том, о чём холодная война и заботы учёного почти заставили меня забыть: что коммунисты — это люди, которые могут говорить и вести себя иначе, чем это допускает та крикливая идеология, которая отражена в их печати.
К тому времени, когда я спустя несколько недель снова приехала в Нью-Йорк с другой научной миссией, китайцы переселились в ставшую их собственной гостиницу на Западной 66‑й улице. Там они начали более успешно обороняться от пронырливых американцев. У меня было несколько свободных часов, и я решилась на повторный визит. Теперь это оказалось не столь лёгким делом: понадобилось около 20 телефонных звонков. Среди ошибочно соединённых номеров было представительство (вскоре упразднённое) Китайской Республики (Тайваня) в ООН, откуда разъярённый мужской голос прорычал: «Коммунистические бандиты здесь не живут!»
Потеряв ещё несколько монет, я соединилась с коллегой г‑на Лю, Хэ Лилян — советником представительства и женой посла Хуан Хуа, главы представительства и в течение ряда лет самого высокопоставленного китайца, служившего за границей. Она назначила встречу в полдень. К нашей беседе, которая шла то на китайском, то на французском языке (в то время французский был её основным дипломатическим языком), присоединился Гао Лян, в то время второй секретарь представительства. Гао Лян, крепкий и энергичный человек, говорил только по-китайски. Как выяснилось из нашего разговора, они уже сами знали о том, что я готовлю к изданию книгу о современном китайском феминизме (благодаря этой затее я познакомилась с мятежной юностью многих из их нынешних «революционеров-ветеранов»). Они знали также, что я была соавтором[3] 16‑томного сборника непереведённых личных воспоминаний революционеров «Реет красное знамя». В своих замечаниях об этом сборнике они предупредили меня, что в мыслях, высказанных некоторыми из соавторов, в том числе павшими товарищами, «содержатся ошибки». Они полюбопытствовали также о написанной мною небольшой исследовательской работе о самых ранних очерках своего Председателя, которую я озаглавила «Мао, женщины и самоубийство в эпоху 4 мая»[4]. При обсуждении дилемм, стоящих перед женщинами в социалистических революциях (тут Хэ Лилян стала уверять меня, что, если только женщины присоединятся к классовой борьбе пролетариата, они будут равны с мужчинами), я упомянула о том, что по возвращении в Беркли осенью 1967 года после двухлетней научной поездки в Азию и Европу я прочитала много сообщений о Цзян Цин и была зачарована ею. Эта когда-то незаметная женщина, жена Мао Цзэдуна, неожиданно стала главенствовать в стране, яростно нападая на стариков и их институты. Я не смогла не отложить в сторону всякую другую работу, чтобы дать подробное описание её жизни. Но замысел этот оказался почти неосуществимым, поскольку до времени культурной революции, открыто вспыхнувшей в 1966 году, коммунистическая печать почти не замечала её как личность и её какой бы то ни было политической роли, которую она, вероятно, играла. Такая сдержанность центра открыла путь поспешным предположениям «наблюдателей за Китаем», которые были удивлены и приятно возбуждены, увидев, как китаянка держит в своих руках власть.
В этот хор вплелись голоса старых болтливых китайских господ, которые заявляли (иногда в печати), что эту вновь родившуюся звезду они знавали в старые дни, когда она, не будучи ни большой красавицей, ни заметной актрисой, была женщиной, безусловно, темпераментной и весьма самостоятельной[5]. Общим лейтмотивом таких воспоминаний были (как и следовало ожидать) сексуальные истории: любовные приключения кинозвезды и разбитые сердца на её пути к власти. Такая информация была не только сомнительной точности, но и вряд ли уместной. А что, если бы объектом всех этих россказней был мужчина, неожиданно поднявшийся на вершину власти? Разве догадок и сплетен сексуальной направленности, придуманных раболепными или разъярёнными женщинами, было бы достаточно в качестве надёжного источника для его биографии? Шесть недель копания в этой грязи вызвали у меня омерзение. Я отбросила всё это до тех пор, пока спустя месяцы не встретилась с самой Цзян Цин.
Возбуждённая и рассерженная моими сообщениями о неправильном, порочащем представлении о Цзян Цин за рубежом, Хэ Лилян признала, что Цзян Цин — «подлинная революционерка», но что мне не следует особенно останавливаться на её прошлом. Почему бы не изучить более молодых товарищей-женщин, особенно тех, что выдвинуты в ЦК в последние годы? Не буду ли я возражать, если она и Гао Лян напишут от моего имени письмо в Пекин с просьбой посетить Китай для изучения положения революционных женщин и революционной культуры? Лишь увидев страну собственными глазами и непосредственно поговорив с людьми, я смогу избежать неверного пути — писать «академично», на основе ошибочных или нежелательных документов, имеющихся в иностранных библиотеках.
Конечно, я бы не возражала. Но я и не приняла её предложение всерьёз. Я просто вернулась к преподаванию в университете штата Нью-Йорк в Бингемтоне и к подготовке к печати своего очерка-размышления об истории китайского феминизма 20‑х годов. Через несколько недель мне позвонил Гао Лян; его голос был пронзительным от возбуждения. Китайское Общество дружбы с зарубежными странами (орудие правительства, имеющее дело со странами, с которыми у Китая нет официальных дипломатических отношений) пригласило меня посетить Китай в качестве «частного лица» летом в удобное для меня время. Все расходы в Китае будут оплачены. Нет, сказал мне Гао Лян, в Оттаву ехать не нужно. Просто пришлите паспорт — новый, чистый от свидетельств предыдущих поездок на Тайвань. Через несколько дней паспорт вместе с визой был возвращён в простом коричневом конверте.
Ⅰ
18 июля я вылетела в Гонконг; в аэропорту Кай-Так меня приветствовали «наши друзья», любезные представители Общества дружбы, которые доставили меня в какую-то неприметную гостиницу. На следующее утро главный из этих друзей, г‑н Лай, и двое других незаметно проводили меня на поезде через полуостров Коулун [Цзюлун] до города Шумчуня — пограничной станции между Гонконгом и КНР. Там я оказалась на пороге цивилизации, которую знала только из истории и вряд ли могла представить себе, как она выглядит в нынешних реальных условиях жизни людей. В исследовательских поездках прошлых лет я мельком видела с вершин холмов Гонконга и с прибрежных островов Куэмой и Мацзу то, что мы когда-то называли «красным Китаем». Со столь большого расстояния люди казались тогда всего лишь каллиграфическими отпечатками на длинных неясных пространствах ландшафта. Теперь, вблизи, окружающее всё равно оставалось каким-то нереальным. Под звуки фанфар революции я повернулась спиной к Коулуну, прошла мост Лоу — и предо мною предстала, словно взятая из книжек, картинка вечного Китая: весёлые рабочие и крестьяне на переднем плане, тщательно ухоженные поля на среднем и высящиеся зелёные холмы на заднем плане. В ослепительном блеске утреннего солнца этот первый мимолетный образ реального производил впечатление сюрреалистической картинки Питера Макса.
Из Шумчуня я проследовала поездом до Кантона [Гуанчжоу], где была отдана на попечение двух женщин — членов местного отделения Общества дружбы — одной молодой, а другой средних лет. Обе были подчёркнуто гостеприимны. После сиесты (этот их обычай шёл вразрез с моим всегда бодрым настроением: я могла лишь притворяться, что сплю) и отличного обеда, составленного из блюд южан, я продолжила путь в Пекин самолётом. Но в пути наши сверхосторожные пилоты передали нам, что погода ужасная, и решились на незапланированную ночную остановку в Чжэнчжоу, примечательном как центр табачной промышленности. Лишённые своего багажа, мы провели ночь, изнемогая от жары, на плетёных кроватях в роскошной для пролетариата, но ветхой гостинице и закончили полёт утром.
В аэропорту меня встретила пекинская группа Общества дружбы. Пока мы ехали на машине по одной из обсаженных с обеих сторон ивами дорог, отходящих от столицы, я вела непринуждённый разговор с тремя представителями Общества, которым на ближайшие шесть с половиной недель предстояло быть моими постоянными сопровождающими: Юй Шилянь, опытной переводчицей лет 35, Чэнь Вэньчжао, переводчиком-стажёром чуть старше 30 лет, и второй женщиной, Чэнь Минсянь, которую мы обычно называли Лао Чэнь («почтенная Чэнь»), поскольку она была старше нас (ей было за сорок). Хотя разница в возрасте между двумя моими младшими сопровождающими и Лао Чэнь составляла менее десяти лет, это десятилетие означало разрыв между поколениями. Первые были законченным продуктом политически направленной коммунистической системы образования, а Лао Чэнь получила образование при наполовину западной либеральной системе, ликвидированной после победы ортодоксии коммунистической партии. Она не говорила по-английски, но её более обширные познания и бо́льшая чуткость облегчали наше общение и тем самым, мне кажется, ослабляли трения, которые нередко возникали во время моего пребывания в Китае.
Вскоре после того, как я поселилась в гостинице «Пекин», меня попросили набросать предполагаемый маршрут поездки и представить список лиц, с которыми я желала бы беседовать. Маршрут поездки, включавший в себя крупные города, был обычным; список интервью начинался с тех, на которые можно было рассчитывать, и кончался, по всей вероятности, невозможными, в том числе интервью с героиней этой книги (то была формальная вежливость по отношению к самой выдающейся женщине и авторитету в области революционной культуры Китая). В то время я никак не ожидала, а из-за её пугающей репутации и не желала видеть её.
За три недели я совершила прекрасную экскурсию по Пекину, императорскому и революционному, вылетела на Северо-Запад, где посетила Сиань, бывшую столицу великолепной Танской династии (618—910), и Яньань, город лачуг, подновлённый и превращённый в храм культа Мао Цзэдуна и КПК. Всюду, где я останавливалась, переводчики устраивали мне встречи с мужчинами и женщинами разных возрастов, средства к жизни которых изменились со времени революции. За несколькими памятными исключениями, эти тщательно отобранные представители нового общественного строя отреклись от привычек своего прошлого или преобразовали их в соответствии с ортодоксальной политической идеологией. Для такой, как я, воспитанной на индивидуалистической морали и привыкшей к академическому интеллектуальному брожению, их нескончаемая политическая литания была невыносимой. Мне постоянно приходилось напоминать себе, что они не просто пытаются что-то доказать мне, а, скорее, убеждают самих себя в том, что те или иные новые верования — ныне «правильные», а старые — «неправильные». При таком, в основном запрограммированном, общении дело было в разнице поколений. Богатство и откровенность воспоминаний обычно зависели от возраста и общественного положения человека. Более пожилые женщины, пережившие политические испытания эпохи основателей нынешнего строя, оказывались упрямыми и гибкими в спорах на установленные темы, особенно в упорядоченных рассказах о том, как победила революция. У некоторых было острое, даже грубоватое чувство юмора. Но революционные мандаты не позволяли почти никому отвечать на вопросы неортодоксального политического свойства. Интеллектуальные вольности любого рода между нашими обособленными классами и культурами исключались. Более молодые женщины, выросшие в сравнительно спокойной обстановке середины столетия, куда менее уверенно, нежели более старые женщины, рассказывали о пережитом и выносили суждения даже по знакомым им вопросам. Как ни парадоксально, высказывания совсем юных девушек были не по годам рассудительными и избитыми. Но их незамысловатый пересказ партийной линии давал убедительные доказательства способности их руководителей определять допустимый образ мыслей и контролировать поведение народа.
Сама простота большинства рассказов о плохом прошлом и хорошем настоящем, о чудовище Лю Шаоци (первом отвергнутом преемнике Мао) и чудесном Мао вынудила меня сказать своим сопровождающим, от которых зависел успех моей работы, что, если они хотят, чтобы иностранцы читали мои рассказы о женщинах Китая, акцент нам следует сделать на другом. Вместо того чтобы иметь дело исключительно с этими «типичными» представителями масс, заурядность которых делает их неинтересными для иностранцев, не лучше ли было бы для меня встретиться с людьми необычными (имена которых по крайней мере известны за рубежом) и показать, какой путь пройден ими?
Это предложение возымело действие: в третью неделю моего путешествия уровень интервью постепенно повысился. Возросли и трудности для обеих сторон. За полдня или полный день встреч с историками, врачами и артистами (в большинстве женщинами) я постоянно оказывалась в положении единственного оппозиционера их упорно отслаиваемой идеологической ортодоксии. Устав и испытывая жажду по интеллектуальной игре, я иногда чувствовала себя в роли адвоката дьявола (то есть ревизиониста или защитника отвергнутого Лю Шаоци) — единственное, что оставалось, чтобы противостоять той простой политической и интеллектуальной линии, которую они защищали.
Ⅱ
Вечером 11 августа мои сопровождающие, более взволнованные, чем обычно, объявили, что завтра утром Дэн Инчао (главный руководитель революционного движения женщин, жена премьера Чжоу Эньлая) и Кан Кэцин (соратница и жена Чжу Дэ, основателя Красной армии) будут говорить со мной об истоках женского движения. Такое полное совпадение основной темы моего исследования и главного в их жизни по меньшей мере взволновало меня.
Я стремительно спустилась по длинным маршам гостиничной лестницы и погрузилась в ночное тепло центральной площади Тяньаньмэнь. Там я незаметно слилась с массами людей, движение которых не прекращалось до утренней зари. После короткого сна я уже была на ногах, готовая к интервью, намеченному на девять часов в министерстве иностранных дел. С Дэн Инчао и Кан Кэцин были другие женщины-руководительницы, хотя их роль при этих двух «матриархах» революции была явно второстепенной. Хрупкая женщина лет около семидесяти, Дэн Инчао обладала блистательным остроумием и большим чувством юмора. В то утро она принялась рассуждать о кризисах прошедших пятидесяти лет, рассматривая почти неизвестный аспект — женщина в революции.
С головой, распухшей от этих волнующих экскурсов в прошлое, я возвратилась в гостиницу «Пекин», впервые испытывая сильное желание погрузиться в китайскую сиесту.
Путь мне преградила Юй Шилянь, что озадачило меня, потому что в это время дня она и другие гиды обычно дремали. Приглушенным голосом Юй сказала:
— После полудня к вам, может быть, придут молодые товарищи.
— Кто?
— Точно не знаю, — ответила она уклончиво.
Через несколько минут она снова показалась у двери и объявила, что,
— Пожалуйста, приведите в порядок свои дела, а я закажу свежие чашки и чаю получше.
Пока я приводила в порядок бумаги и книги на столе, принесли подносы с чаем, минеральной водой и пирамидой свежих фруктов. Вернулась Юй. Её глаза сияли от возбуждения.
Поделиться книгой: