Время украшать колодцы

— Видимо, вы хотите сказать, что ее младший ребенок не от мужа?

— А как он мог быть от мужа? Ведь Гибсон был с семнадцатого года в плену! — Мисс Поллок наклонилась к нему, пытливо вглядываясь в глаза. — Но ведь сам — то Гибсон ее простил! И обращался с ребенком, как со своим собственным, — я сама это видела! Так почему же ваша тетя не может вести себя так же милосердно? Что дает ей право выносить миссис Гибсон «моральный» приговор? Почему она заставляет несчастную женщину в недельный срок искать себе новое пристанище да еще грозит ей судебным приставом?!

Произнося эту тираду, мисс Поллок буквально задыхалась от гнева. Эрнест невольно восхищался тем, как прелестно в эти минуты ее возбужденное лицо. В первые встречи она показалась ему девицей довольно — таки невзрачной, покорно существующей в тени собственного деда. Но сейчас на щеках ее пылал румянец, а голос звенел от праведного гнева.

Помолчав немного, он тихо промолвил:

— «И тот, кто обидит малых сих…»

С неожиданной сердечностью священник прервал его:

— Я узнал от Элис, что вы один из тех несчастных, которые из — за войны утратили веру в Господа, но должен заметить, что и мне в данную минуту пришли на ум именно эти слова! Отношение вашей тети к происходящему родственно тем ветхозаветным пристрастиям, которые Господь заменил впоследствии проповедью любви и всепрощения. И с тех пор мы не считаем правильным, что грехи отцов должны пасть и на детей их и что дети — то и должны страдать больше всех.

«Боже мой, да разве эта война — не следствие того, что грехи отцов пали на детей, превратив их в пушечное мясо?» — с горечью подумал Эрнест.

Однако он подавил желание высказать это вслух и, помолчав, промолвил:

— Боюсь, мое влияние на тетю Аглаю не слишком велико, но я тем не менее постараюсь сделать все, что будет в моих силах.

— Спасибо вам! — искренне поблагодарила его Элис, снова наклоняясь вперед и накрывая своей тонкой рукой его руку. — Спасибо большое! Хотите еще чаю? И расскажите же наконец, что вы хотели обсудить с нами?

— Ну, видите ли… — Эрнест довольно неуклюже изложил свои соображения и заметил, что старый священник допил чай и с задумчивым видом протирает очки краешком салфетки.

— Да — да, — промолвил он, — в деревне действительно очень серьезно относятся к празднику украшения колодцев. И я, по правде сказать, не вижу в том большого зла, хотя в основе этого действа и лежит чисто языческая традиция. Но, впрочем, и празднование Рождества и Нового года — тоже традиция языческая, приуроченная к римским сатурналиям.

— Неужели украшение колодцев — такой древний обряд?

— О да! И некогда весьма широко распространенный, хотя Уэлсток, пожалуй, остался единственным местом в западных краях, где он еще сохраняется. Точнее, до сих пор сохранялся. Наибольшее число сторонников этого культа ныне проживает в Дербишире; там обряд украшения колодцев отправляют жители нескольких деревень. Естественно, природа данного действа существенно изменилась. Исходно этот праздник представлял собой обряд жертвоприношения — и, честно говоря, человеческого жертвоприношения! — главному божеству вод. Римляне знали ее как Сабеллию, однако это было искажением гораздо более древнего ее имени. Эта богиня считалась также воплощением весны и ассоциировалась, как того и следовало ожидать, с плодородием растений и животных. В том числе… хм… и такого животного, как человек…

— Но вы все же не видите препятствий для того, чтобы местные жители продолжали отправлять этот обряд? — Эрнест не сумел скрыть своего удивления.

— Ну, во — первых, в нынешние времена он в достаточной степени обезврежен, если можно так выразиться, — с тонкой улыбкой ответил священник. — И почти наверняка деревенские жители понятия не имеют, что некогда с этой красивой церемонией было связано поклонение языческой богине. Я, во всяком случае, никогда не слышал, чтобы они упоминали ее имя. Хотя они по — прежнему называют ее «Она», но местоимения в местном диалекте имеют до некоторой степени взаимозаменимый характер; по — моему, в самом худшем случае они ассоциируют ее с Пресвятой Девой Марией. Это, разумеется, отдает этакой мариолатрией[2], чего я как священнослужитель одобрить, разумеется, не могу, но в этом по крайней мере нет никаких языческих ассоциаций.

— А мне это представляется даже довольно забавным, — заметила Элис. — Помню, еще девочкой я вместе с другими ходила от одного колодца или источника к другому… И картины, которые делал мистер Фабер, казались мне исполненными такого глубокого смысла! А ведь эти мозаичные изображения собирали из всяких кусочков, обломков, веточек, лепестков… Дедушка! — Она повернулась к старику. — По — моему, у мистера Пика прекрасная идея! Давай и мы с тобой вмешаемся и настоим на том, чтобы в этом году возобновили праздник украшения колодцев!

— Что до меня, то я полностью в вашем распоряжении! — с энтузиазмом воскликнул Эрнест. — И вы, я надеюсь, простите мне, если я скажу, что моя тетя, несмотря на всю ее внешнюю набожность, никак не может служить — в моих глазах по крайней мере…

— Примером человека, истинно верующего, так? — мягко закончил за него священник. — Увы, мой дорогой, и я больше уже не могу воспринимать ее как истинную дочь Церкви. На мой взгляд, простые крестьяне с их безыскусным стремлением устроить праздник в честь чуда воды, которая необходима для нашей жизни даже больше хлеба насущного, обладают куда большей верой, чем леди Пик способна поместить в своей душе. Если, конечно, — прибавил он, словно упрекая себя в недостаточном милосердии, — милостивый наш Господь не даст ей сил увидеть бревно в собственном глазу… В общем, мистер Пик, вы меня совершенно убедили! — И старик раскрытой ладонью так шлепнул по столу, что чашки зазвенели, и тут же озорно подмигнул Эрнесту. — Мы с вами заключим сделку, хорошо? И оба бросим вызов леди Пик! Я объявлю, что с этого года возобновляется праздник украшения колодцев, а вы сделаете все возможное, чтобы спасти семейство Гибсонов от принудительного выселения.

«И это будет очень нелегко…» — мелькнуло у Эрнеста в голове, однако он уже с готовностью протягивал викарию руку.

— Решено, падре! Такая игра стоит свеч!

После чая Элис предложила проводить его до калитки. Он уже хотел было сказать, что в этом нет никакой необходимости, когда вдруг понял, что ей хочется поговорить с ним о чем — то еще, но так, чтобы не слышал дед.

И когда она объяснила ему, в чем дело, он был просто потрясен.

Они, собственно, уже готовились проститься, когда она вдруг схватила его за руку.

— Мистер Пик… или, может быть, я могу называть вас просто Эрнест? А вы можете звать меня Элис… впрочем, вы уже знаете мое имя.

— Пожалуйста, называйте меня так, как вам нравится, — смущенно пробормотал он.

— Хорошо, Эрнест. Значит, вы заступитесь за миссис Гибсон? Ведь то, что с ней случилось… так понятно! Это могло случиться во время войны с любой женщиной! Даже, например… — Она остановилась и, выпрямившись как тростинка, посмотрела ему прямо в глаза. — Например, со мной!

— Вы хотите сказать…

— Да. Я была любовницей Джеральда. И сейчас я сама отвечу вам на тот вопрос, который вы хотите задать: нет, я не чувствую себя падшей женщиной! Ни чуточки! И я очень рада, что помогла ему стать настоящим мужчиной, прежде чем его жизнь так внезапно оборвалась… Я, кажется, вас шокирую? Прошу прощения, коли так.

Эрнест смотрел на нее, словно впервые. На лице ее он читал пренебрежение и отвагу. Он заметил, как мучительно стиснуты ее пальцы, и вспомнил, как дрожал ее голос, когда она признавалась в своем «падении». И неожиданно для себя услышал собственный голос:

— Что вы, Элис! Вы ничуть меня не шокировали, правда! И честное слово, я уверен в одном: вашему Джеральду здорово повезло в жизни!

— Спасибо вам, — шепнула она, рывком приблизилась к нему, быстро поцеловала в щеку и бросилась к дому.

— Погодите! — крикнул Эрнест.

— Нет, сейчас не могу!

— Но я забыл предупредить своего приятеля Тинклера… Пожалуйста, передайте ему, что я вернулся в замок!

— Конечно передам! До свидания!

Эрнест шел домой, и в душе у него бушевала целая буря чувств. Но самым сильным из полученных впечатлений было то, что ему удалось (да еще в доме священника!) встретить женщину, которая обладала куда большим мужеством, чем иной мужчина.

Собрав всю свою волю в кулак, он заставил себя быть вежливым с теткой; за обедом он непринужденно болтал с ней — во всяком случае, пока в столовой находилась прислуга — о своем визите к священнику (что несколько смягчило леди Аглаю), о красоте местных пейзажей и о своем неопределенном пока желании написать несколько картин. Он, правда, не смог удержаться от довольно абстрактных замечаний по поводу плачевного состояния сельских общин, но успешно избежал прямых намеков на семейство Гибсонов и на теткин отказ одолжить газонокосилку деревенской крикетной команде. И лишь когда в гостиную был подан кофе и они остались с тетей наедине, он решился затронуть первую из тем.

Самым спокойным и благоразумным тоном он заметил, что, как ему показалось, и старый священник, и особенно мисс Поллок весьма обеспокоены судьбой несчастной миссис Гибсон и ее малолетних детей.

Однако при упоминании этой фамилии лицо леди Пик стало твердым и холодным, как мрамор.

— Очень буду признательна, дорогой, если вы никогда впредь не станете затрагивать эту тему. Упомянутая вами женщина — страшная грешница, и ее необходимо наказать!

— Но тетя! Ведь дети же не виноваты…

— Молчите, сэр! Обязанностью знатных и авторитетных лиц является забота о соблюдении их подопечными всех христианских ценностей. Именно этим я и занимаюсь!

«Господи, да какой смысл говорить с ней? — в отчаянии думал Эрнест. — Ну что ж, я по крайней мере попытался это сделать».

— Хорошо, тетя, я все понял, — сказал он, снова взяв себя в руки. — А теперь прошу вас извинить меня: мне еще нужно кое — что сделать.

— Сделать?

— Да, сделать. — И Эрнест решительно отставил в сторону пустую чашку. — Я сегодня узнал массу интересных вещей, и, в частности, мне рассказали о замечательной церемонии украшения колодцев. В этом году ритуал решено возобновить, и я вызвался подготовить для него несколько эскизов. — Он поднялся и, слегка кивнув тетке, направился было прочь.

— Никаких картин ты писать для этого не будешь! — прогремел ему вслед теткин голос. — Это же чистейшее язычество!

— Вы так думаете, тетя? — Эрнесту казалось, что сердце у него вот — вот выпрыгнет из груди, но голос его не дрогнул. — А вот наш священник придерживается иного мнения. Вообще — то он считает, что этот обряд с течением лет был практически полностью христианизирован. А сюжеты тех картин, которые я собираюсь писать, основаны исключительно на библейских мотивах. Всего хорошего, тетя, желаю вам приятно провести вечер. Впрочем, вряд ли мы успеем еще увидеться перед сном, так что заодно и спокойной ночи.

И Эрнест поспешно вышел за дверь, чтобы не становиться свидетелем нового взрыва бешенства со стороны леди Аглаи.

Но поднявшись к себе и достав из папки первый чистый лист бумаги, он вдруг обнаружил, что мысли его столь же пусты и чисты, как этот лист. Он представил себе, каково сейчас несчастной миссис Гибсон — сидит себе одна в своем домишке, стоящем на отшибе, а вокруг, наверное, плачут дети, и ни она, ни они не знают, будет ли через неделю у них крыша над головой… Эрнест по — прежнему сидел без движения, держа в вялых пальцах карандаш и погрузившись в глубокую задумчивость, когда к нему вошел Тинклер. Верный слуга собирался перетряхнуть и перестелить хозяину постель, выложить на подушку пижаму и приготовить очередную порцию валериановой настойки. Подойдя к окну, чтобы задернуть шторы, Тинклер сочувственно спросил:

— Не хватает вдохновения, сэр?

Сердито отшвырнув карандаш, Эрнест поднялся и стал мерить шагами комнату.

— Вот именно! — пробурчал он. — Сперва всяких идей было вроде бы полно. Например, можно было изобразить сцены из жизни восточных уголков Империи на основе притчи о трех волхвах. Когда я жил в Индии, родители однажды привели меня в церковь — это было в Гоа, а гоанцы утверждают, что были обращены в христианство самим апостолом Фомой… А еще я видел христианскую службу в Сингапуре и в Гонконге. Я, правда, был тогда совсем ребенком, но хорошо помню всякие интересные подробности. Но это все — таки… ну… не то, что ли! — И он бессильно рухнул в кресло. — Вот вы, Тинклер, куда больше меня общались с местными жителями. Может, у вас какие — нибудь идеи есть?

Несколько мгновений Тинклер колебался. Потом сказал:

— Надеюсь, это не слишком самонадеянно с моей стороны, сэр…

— Прекратите немедленно, Тинклер! Переходите к делу!

— Хорошо, сэр. Вам не кажется, что в Новом Завете есть и куда более подходящие к данной ситуации истории? Например, «О женщине, взятой в прелюбодеянии»[3]?

Несколько минут Эрнест сидел, точно громом пораженный. Затем щелкнул пальцами и вскричал:

— Конечно! И о Марии Магдалине… и о той женщине, что встретила Иисуса у колодца! Вы попали в самую точку, Тинклер! Посмотрите, нет ли на столике у кровати Библии? Есть? Передайте мне ее, пожалуйста. Спасибо, дорогой мой.

Исполнив его просьбу, Тинклер спросил:

— Что — нибудь еще, сэр?

— Хм?.. Да… нет… не сегодня. Вы можете ложиться спать.

— Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.

И Тинклер исчез, так и позабыв задернуть шторы, хотя подобная забывчивость была ему совершенно не свойственна.

Когда часы на церкви пробили половину двенадцатого, вокруг Эрнеста валялось уже по крайней мере штук десять набросков. Поскольку он пока не видел ни обещанных фотографий, ни самих произведений мистера Фабера, то и не был уверен, насколько приемлемыми окажутся его собственные идеи, но в глубине души был убежден: они подойдут, они будут поняты! Тем более что на заднем плане каждой из будущих картин он придумал поместить некую высокую даму с гордо поднятой головой, явно напоминавшую его тетку. Сперва он хотел изобразить ее лицо достаточно четко и сделать его как можно более похожим. Но, вспомнив, как сложно лепить из глины столь мелкие детали, решил, что лучше будет обозначить ее присутствие всем знакомой горделивой позой и тем, что она, как всегда, повернулась спиной к чужому несчастью и ко всем, нуждающимся в ее помощи. Ведь именно это и было здесь самым главным!

Зевая и потягиваясь, Эрнест собрал рисунки, отложил их в сторону и встал, собираясь задернуть шторы. Но, взглянув в окно, он так и застыл на середине комнаты.

За деревьями, что окаймляли левую половину сада, разливалось красное зарево.

Сперва он решил, что пожар ему просто померещился. Но потом, присвистнув, воскликнул:

— Господи, да там же дом горит!.. Тинклер! Тинклер! — И одной рукой схватив со спинки стула свою легкую куртку, он стал другой рукой яростно дергать за шнурок звонка.

Своего ординарца он встретил на лестничной площадке — Тинклер был в одной ночной рубашке, заспанный, и ничего не понимал. Эрнест принялся торопливо объяснять ему:

— Поскорее одевайтесь да разбудите кучера и скажите, чтоб поднял на ноги всех, кого сможет! В Уэлстоке ведь, кажется, есть пожарная машина, да?

— Нет, сэр. По — моему, пожарников приходится вызывать из соседней деревни.

— В таком случае скажите людям, чтобы захватили с собой ведра и лестницы. Да, пожалуй, стоит разбудить и доктора Касла: там, возможно, есть пострадавшие.

— А где пожар — то, сэр? — спросил сонный Тинклер.

— Вон там! Да вы и сами увидите. Все, я побежал к священнику: нужно позвонить в колокол… В чем дело, Тинклер?

— Но с этой стороны замка есть только один дом, сэр. Это дом миссис Гибсон.

— Отчего это вы подняли такой адский шум? — послышался суровый глас леди Пик, высунувшейся в приоткрытую дверь спальни.

— Пожар, тетя! Дом горит, и Тинклер говорит, что это дом Гибсонов!

Он не мог видеть, какое у тетки сейчас лицо, но вполне мог себе это представить, услышав, как она с торжеством сказала:

— Так! Значит, это кара Господня!

— Что?! — Не справившись с гневом, Эрнест бросился к двери в ее спальню, но Тинклер успел схватить его за руку.

— Нужно подать сигнал тревоги, сэр… Церковный колокол! Это очень важно!

— Да — да, вы правы! Остальное может подождать. Но недолго… Ох, недолго ей ждать!

И разъяренный Эрнест кубарем скатился по лестнице, выбежал в ясную весеннюю ночь и помчался через сад к дому священника. Здесь уже чувствовался удушливый запах гари и слышались отдаленные крики.

Эрнест долго кричал и стучался в дубовую дверь, пока наконец не разбудил какую — то женщину средних лет, настроенную весьма решительно и с кочергой в руках. Должно быть, это и была та самая миссис Кейл, о которой ему говорил Тинклер.

Распоряжения Эрнест отдавал так четко, словно опять поднимал своих солдат в атаку: сперва вы сделаете это, потом то, потом придете туда — то, ибо там понадобится ваша помощь. Потом он бросился в сторону пожарища, с трудом продираясь сквозь колючие кусты и подлесок и старательно срезая путь. И уже на бегу услышал, как с колокольни донесся неровный звон колокола.

Пожар, по всей видимости, начался в неисправном камине — дым в основном валил именно оттуда. Впрочем, теперь уже вовсю пылала и тростниковая крыша. Возле дома, заплаканные и перепуганные, стояли трое кое — как одетых детишек. Но где же их мать?.. Наконец Эрнест увидел и ее — за распахнутой дверью горящего дома; она во что бы то ни стало старалась спасти хоть что — то из своих жалких пожитков и в эту минуту как раз бросилась к двери с целой охапкой всякого барахла, кашляя и задыхаясь от дыма и гари. Слезы ручьем текли из ее покрасневших глаз. И на ней не было ничего, кроме грязной ночной рубашки.

Эрнест бросился к ней, закричал, что в дом ей ходить нельзя, что сейчас рухнет крыша, но она, казалось, не слышала и снова ринулась в горящее помещение. Ему пришлось силой вытащить ее наружу, хотя она всячески сопротивлялась, пытаясь высвободиться и горестно причитая.

— Я поднял тревогу! — кричал он ей. — Помощь близка! Позаботьтесь лучше о детях!

И в ту же минуту у него за спиной послышался треск веток: кто — то первым поспешил им на подмогу. Эрнест обернулся, до слез благодарный тому, кого в темноте принял за юношу, и крикнул:

— Поищите где — нибудь лестницу! Придется передавать ведра с водой по цепочке, пока не приедет пожарная машина! А кстати, где здесь можно набрать воды? Элис?.. Это вы?

Да, это действительно была Элис — в брюках, старом свитере и грубых башмаках на толстой подошве. На фронте он часто встречал женщин в брюках или бриджах, но с тех пор, пожалуй, ни одной не видел в мужской одежде и уж никак не ожидал увидеть в провинциальном Уэлстоке даму в подобном костюме. Эрнест даже немного растерялся и не сразу избавился от растерянности, когда появились и другие помощники. Освещенные сумрачным заревом пожара, люди сбегались со всех сторон, таща ведра и бесценные лестницы.

— Я позабочусь о ней и о детях, — сказала Элис. — Уведу к нам, успокою. А вы постарайтесь все как следует организовать здесь. Там, за домом, есть насос.

Ее хладнокровие отрезвило Эрнеста; скачущие галопом мысли несколько успокоились. Он стал быстро и четко отдавать приказания. К тому времени, как пожарная машина загрохотала наконец по разбитой дороге, ведущей к дому Гибсонов, они успели настолько пропитать водой уцелевшую часть тростниковой крыши, что она так и не загорелась, а юный кучер Роджер, несмотря на густые клубы дыма и пара, первым забрался на крышу и принялся оттуда гасить пылающие ставни.

Поняв, что пожарные уже подключили брандспойт, Эрнест наконец очнулся и понял, что глаза его полны слез. Отчасти это было, конечно, вызвано едким дымом, но в основном его потрясла та трагедия, которая постигла и без того несчастную невинную семью.

— Теперь уже можно пойти и немного передохнуть, — послышался рядом с ним чей — то тихий голос. — Господи, вы и так просто чудо сотворили! Без вас тут все уже давным — давно бы сгорело.

Он поднял затуманенный взор и увидел перед собой Элис. И заметил, что не только он, но и все прочие добровольные помощники смотрят на нее. На некоторых лицах было написано явное неодобрение: «Внучка священника? В брюках? Ужасно!»

Он прямо — таки слышал, как эти слова произносит тетя Аглая. Вдруг ему вспомнились слова Тинклера насчет странного блеска в глазах леди Пик… А где, кстати сказать, сам Тинклер? Впрочем, вон он, разговаривает со Стоддардами.