Счастливый покойник

– Как вам будет угодно, – Ульяна снова замкнулась, превратившись в обычную безликую мумию.

Когда они ушли, Варвара Власовна тяжело опустилась в кресло напротив Феликса Яновича, но ожидаемых рыданий он не услышал. Госпожа Гривова долго молчала, словно забыв об его присутствии. Но потом, подняв взгляд, она задала вопрос, которого он ждал меньше всего:

– Теперь вы, наверное, не захотите жениться на ней?

⁂

В тот вечер Феликс Янович долго не мог уснуть. Он пребывал в состоянии ажитации, сравнимой разве что с вечером накануне его первого дня службы в Коломне. Вечер выдался холодный, почти морозный – от реки несло стылью, и Колбовский порядком продрог по дороге домой. Однако даже посидев у жарко натопленного камина со стаканом горячего сбитня, быстро сваренного понятливой Авдотьей, он не смог унять озноб. И лишь когда, допив сбитень, он подскочил и принялся мерить маленькую гостиную шагами, дрожь несколько унялась. «Нервы! Подумать только!» – Феликс Янович покачал головой. Нужно было срочно взять себя в руки. Для этого у господина Колбовского было только одно верное средство. Он не любил злоупотреблять им, но сегодня был тот вечер, когда – он чуял! – иные способы не помогут. Отворив буфет, Феликс Янович достал с верхней полки маленькую, плотно закрытую жестянку. Открыв, втянул носом душистый, чуть отдающий то ли малиной, то ли клубникой запах. Это был запас его любимых леденцов – разноцветных, похожих на маленькие яркие стеклышки. Именно к этому дешевому лакомству Феликс Янович испытывал особую нежность, поскольку, в отличие от других, более изысканных конфет, леденцы таяли на языке очень медленно, наполняя рот долгой сладкой истомой. А вслед за тем истома мало-помалу переходила на все тело и ум. На миг предвкушение было отравлено видением Аполлинарии Григорьевны, взирающей на него с презрительной усмешкой. Но Феликс Янович тут же отогнал его. Ему требовалось восстановить ясность мыслей.

Бросив первый ярко-алый леденец на язык, Феликс Янович вернулся к огню. И занялся тем, что он называл сортировкой внутренней почты. Требовалось разобрать все мысли и подобно письмам от разных адресатов разложить в разные конверты и на разные полки. Тогда в голове наступал порядок.

Он сам не мог сказать, что его потрясло больше – арест Ульяны или признание Варвары Власовны в том, что она прочила его в женихи падчерицы. После двух леденцов и еще одной кружки горячего сбитня Колбовский был вынужден признать, что, скорее, второе. Арест Ульяны, если подумать, не должен был стать для него неожиданностью. Феликс Янович сетовал, что не предугадал этого заранее, хотя перед его глазами были все нужные факты: обнаружившая себя скрытность Ульяны и ее откровенная ненависть к отцу, опухший нос Глаши и, конечно, два письма с обратном адресом «до востребования», которые получила Ульяна за последний месяц. И тому, что Колбовский сам не назвал имя Ульяны Петру Осиповичу, было только одно объяснение: он не хотел верить, да, пожалуй, и не верил в ее виновность, несмотря на все эти факты. И дело здесь было не в ее странном обаянии, обнаруженном им только на днях. Если начистоту, то Феликс Янович до встречи в церкви плохо помнил само лицо Ульяны. Но зато он хорошо помнил почерк барышни Гривовой, которая была аккуратной корреспонденткой и обменивалась письмами со своей тетушкой не реже раза в месяц. Ее почерк был очень разборчивым, но мелким, словно даже свое выражение в буквах она стремилась укрыть от постороннего взгляда. Буквы выходили чуть угловатыми, а строчки к концу сползали вниз, стремясь соскользнуть со страницы. Так пишут люди, замкнутые, склонные к долготерпению и душевному горению. Только чаще всего сгорают они, как головешки в чужих кострах.

Феликс Янович в очередной раз почувствовал недовольство собой: ему стоило раньше догадаться об истинном характере Ульяны Гривовой. С другой стороны, никогда ранее она не занимала его мысли настолько, чтобы делать какие-то выводы об ее натуре. Теперь же он думал, что такие, как она, становятся великомучениками, а не убийцами. Даже неся в душе ненависть, Ульяна будет загонять ее в клетку сердца день за днем, пока оно способно выдержать эту муку, но не позволит пострадать другим. Тот выплеск ярости, который барышня позволила себе нынче днем, был выходом за рамки всех ее принципов и привычек. Оправдать это могло только чувство, которое Ульяна питала к господину Щеглову и которое было способно преобразить ее натуру.

Колбовский вздохнул. Последнее умозаключение наводило на мысль о том, что при столь сильной страсти Ульяна Гривова могла если не убить, то позволить убить. Но чтобы делать какие-либо выводы, необходимо было взглянуть на самого Павла Щеглова. А еще лучше – на его почерк. Эта мысль, убранная в свой конверт, оказалась последней из того вороха, с которым Колбовский пришел домой. Закончив сортировку, Феликс Янович почувствовал обычное в такие моменты умиротворение. Оно как сахарная сладость леденца разливалось по всему телу. Глаза немедленно начали слипаться. Так что Колбовскому пришлось предпринять еще одно мощное волевое усилие, чтобы подняться и добрести до спальни.

⁂

Кутилин, разумеется, не был удивлен ни на грош, когда на следующий день перед службой к нему явился запыхавшийся Феликс Янович и поинтересовался, как продвигается поиск Павла Алексеевича Щеглова.

– Вы хоть спали сегодня? – вместо ответа поинтересовался Кутилин, а затем широко зевнул, не потрудившись прикрыть рот ладонью. – Мне вот не довелось. Все это проклятое дело не идет из головы. Прилег здесь на диване, а толку-то. Все равно ворочался до рассвета.

– Потому что вы очень хороший урядник, Петр Осипович, – улыбнулся Колбовский. – Если возьметесь за дело, то уже не выпустите его.

– Был бы хороший, не возился бы третьи сутки, – вздохнул Кутилин. – А вы, Феликс Янович, присаживайтесь. Я сейчас попрошу Мартына кофий сварить.

Пока они пили кофий, щедро сдобренный сахаром, поскольку оба не были любителями черной горечи, Феликс Янович рассказал о своих мыслях насчет Ульяны Гривовой.

– Убить она сама не могла – это мне и без почерка ясно, – сказал Кутилин, делая глоток и морщась. Кофий он не любил. Но признавал его животворящую силу, особенно мглистым осенним утром.

– Гривов был здоровенным мужиком. Даже если она ему угрожала, он бы ее мог вырубить одной оплеухой, – продолжил урядник. – Значит, она была не одна, а с Щегловым. Но сама упирается и молчит – мол, не видела жениха уже два года. С тех пор, как он уехал из Коломны.

– Думаю, вам нужно найти письма, которые она получила до востребования, – сказал Колбовский. – Скорее всего, они хранятся в ее комнате, спрятанные, но не слишком серьезно. Вряд ли она ожидала обыска.

– Думаете, она не сожгла их? Но если они планировали убийство, то знали, что письма – это улика!

– Вот именно. Вы верно заметили – «если планировали». Но нам пока неизвестно, был ли это план, или внезапное несчастье в пылу ссоры. Я больше склоняюсь ко второму. Поэтому ставлю на то, что письма все еще целы и находятся в доме. Ульяна Петровна слишком… гм… привязана к господину Щеглову, чтобы небрежно отнеситесь к его посланиям или уничтожить их на всякий случай.

– Я сейчас же отправлю пару полицейских урядников на обыск, – кивнул Кутилин.

– Благодарю за кофий, – улыбнулся Феликс Янович. – С сахаром этот напиток даже становится сносным. А сейчас мне пора.

Он откланялся и отправился на почту, предвидя, каким изумленным и неприязненным взглядом встретит его Аполлинария Григорьевна. Опоздание на службу на целую четверть часа было в ее глазах немыслимым преступлением. И в любой другой день Феликс Янович согласился бы с ней. В любой, но не в тот, где его мысли были заняты преступлением иного рода. Как ни крути, все-таки немного более серьезным.

⁂

Феликс Янович оказался прав, о чем ему сообщил нарочный, прибежавший от Кутилина после полудня. Колбовский оценил знак уважения от урядника.

Два письма, исписанных твердым почерком почти без наклона, были обнаружены в комнате Ульяны Гривовой. Они были вложены в ее личную Библию, что еще раз подчеркивало ту особую значимость, которую девица придавала им. В первом послании Павел Алексеевич сообщал, что дела идут на лад: ему удалось скопить небольшую, но ощутимую сумму денег. И скоро он намерен прибыть в Коломну, чтобы встретиться со своей нареченной. Во втором письме он умолял Ульяну о личной встрече и просил прийти к нему на квартиру, где их никто не увидит и не услышит. По указанному в письме адресу тотчас были направлены полицейские урядники.

Хозяйка квартиры, престарелая и глуховатая госпожа Миронова, сообщила, что жилец «убыл вчерась». Однако она по портрету опознала Ульяну Гривову как барышню, которая приходила в гости к ее жильцу. «Я еще смотрю и думаю – вроде приличная на вид девица!» – возбужденно рассказывала старуха.

– И догадайтесь, когда состоялся этот визит? – Кутилин потирал руки, рассказывая всю эту историю начальнику почты. – А прямо вечером накануне дня убийства. Так что, думаю, Феликс Янович, в этот раз вы все-таки ошиблись. Злодеяние планировалось заранее. Возможно, Ульяна Петровна специально спровоцировала ссору с отцом. А потом ворвался Щеглов.

– Но вам не кажется странным, что Глаша не видела и не слышала, как он пришел? Притом что ссору с барышней она слышала отлично.

– Мы все узнаем, когда изловим этого голубчика! – уверенно сказал Кутилин. – Ишь, мерзавец! Девицу подставил, а сам дал деру. А она, дура, молчит, выгораживает.

– Возможно, он не дал деру, а просто уехал по делам, – аккуратно заметил Феликс Янович. – И пока еще не слышал про арест его невесты.

Правота господина Колбовского обнаружилась очень скоро.

Тем же вечером, когда октябрь решил окончательно сдать позиции ноябрю и в честь этого пошел первый снег – липкий, мокрый и мгновенно тающий, по размокшей листве, которую еще не успели сгрести дворники, прямо по Ратушной улице прошел решительным шагом невысокий, угрюмый мужчина, который выглядел значительно старше своих тридцати лет. Это часто случается с людьми, которые с малолетства предоставлены сами себе, а потому учатся работать скорее, чем разбирать грамоту. Таким был и Павел Алексеевич Щеглов – бывший приказчик купца Гривова. Оставшийся без родителей в юном возрасте и воспитанный купчихой-теткой, у которой своих ртов в доме хватало, он уже семи лет от роду трудился на побегушках в лавке своего дядьки. У него была твердая рука и острый ум – сложные расчеты он делал влет в уме. После скандала с дочерью Гривова многие говорили, что купец дал маху – Щеглов с его характером непременно еще выбьется в люди.

Когда Павел Алексеевич проходил через мокрую Ратушную площадь, городовой, увидев и узнав его, метнулся было наперерез, но Щеглов указал рукой в сторону полицейского участка.

– Не трудись, братец. Сам иду.

Городовой, прикинув, что скрываться здесь Щеглову особо некуда, с долей облегчения вернулся в свою будку. А Павел Алексеевич, вытирая с рыжеватых колючих усов налипающий снег, пошел дальше. Через пять минут он вошел в дверь полицейского участка. В жарко натопленном, тесном помещении висел густой запах махорки и сонная тишина. Молоденький дежурный надзиратель поднял сонный взгляд на Щеглова, но тут же подскочил на ноги, хлопая глазами. Определенно, он не знал, как себя вести при виде разыскиваемого преступника, который сам является на порог участка. Его рука потянулась к кобуре, но тут же вернулась обратно. Судя по всему, преступник не собирался ни нападать, ни бежать.

– Арестуйте меня, – сказал Щеглов, глядя прямо на надзирателя. – И отпустите Ульяну Петровну. Она тут вовсе ни при чем.

– Погодите минуту, – пробормотал растерянный до крайности надзиратель, моля бога о том, чтобы урядник Кутилин еще не лег спать.

Щеглов устало опустился на один из стульев и снял с головы мокрый от снега картуз. Если бы надзиратель обладал хотя бы долей наблюдательности господина Колбовского, он бы заметил и горькую усмешку, которая пряталась под усами Павла Алексеевича, и набрякшие от бессонницы веки, и то, как его крепкие пальцы с бессильной яростью комкали картуз.

⁂

Неведомым для полиции, но самым обычным для горожан образом к следующему утру весть об аресте Щеглова разнеслась уже по всему городу. Феликсу Яновичу сообщил об этом дворник Ефим, когда Колбовский шел своим обычным будним маршрутом к почтамту, разменивая последние минуты утренней тишины. Начальник почты не был удивлен ни в тот момент, когда услышал новость, ни тогда, когда прибежавший посыльный принес ему сложенную записку от Кутилина. В записке значилось: «Знаю, что вы все равно будете на этом настаивать, поэтому опережаю». Второй лист записки оказался одним из писем, адресованных Павлом Щегловым Ульяне. Феликс Янович улыбнулся, представив себе недоумение полицейского секретаря, подготовившего послание.

К сожалению, служебные дела не терпели отлагательства, поэтому Колбовский нехотя сложил занимательный лист бумаги и убрал его в ящик своего стола.

В тот день Феликс Янович не пошел на обед, а обошелся сладким чаем прямо в почтовой конторе. Аполлинария Григорьевна отнеслась к этому явно неодобрительно, но вслух ничего не сказала. Зато почтальон Тимофей – шестнадцатилетний парнишка, худой и быстроногий, оформленный Феликсом Яновичем на службу из-за его сиротства, притащил здоровенную кулебяку с капустой и отчинил щедрый кусок начальнику.

Весь положенный ему час обеденного перерыва Феликс Янович вдумчиво изучал четкий, хотя и немного угловатый почерк Щеглова. Строчки были прямые, выписанные как по линейке, а буквы плотно жались друг к другу – явная склонность к бережливости, иногда чрезмерной, что было не удивительным при жизненном опыте автора. Чем больше он вчитывался в фразы, смысл которых был для него совершенно не значителен, тем больше убеждался в невиновности Павла Алексеевича. Слишком прямую и откровенную натуру выдавали эти строки. Разве что нажим был излишний, что говорило о целеустремленности, которая порой граничит с упертостью. Да, такой человек может и убить – но прямо, в порыве внезапного гнева. Но не подло и тихо, повесив человека и выдав его за самоубийцу.

Вечером после службы Колбовский направился прямиком к Кутилину. Тот уже дожидался его, лениво раскладывая пасьянс прямо на рабочем столе. Подобная вольность означала высшую степень его расслабленности.

– Ну, что скажете, – поинтересовался Кутилин. – По моему разумению, можно закрывать дело.

– Боюсь, что нет, – развел руками Феликс Янович. – Он же не признался в убийстве. Лишь в попытке уговорить Ульяну бежать с ним.

– Ну, Феликс Янович, о чем вы? – Кутилин махнул рукой. – Конечно, он добровольно не сознается. Явился, чтобы невесту выгородить, но думает, что у нас на него ничего нет. Потому и рассчитывает легко отделаться. Думает, пожурим и отпустим их обоих. Но нет – мы без дела не сидели! У нас кое-что имеется.

Феликс Янович ничего не сказал, лишь опустился в кресло, устремив на Кутилина вопросительный взгляд. Он был уверен, что урядник сам не утерпит и расскажет о имеющихся открытиях. Так и случилось.

Выяснилось, что за прошедшие сутки шустрые крестьяне под руководством городского пристава Конева откопали сразу несколько доказательств, свидетельствующих против Ульяны и ее жениха. Во-первых, парочка встречалась накануне убийства, и разговор их длился не менее часа. Квартирная хозяйка Щеглова не имела в тот вечер иных развлечений, кроме наблюдения за часами, а потому смогла довольно точно назвать время прихода и ухода барышни. Во-вторых, незадолго до ссоры Ульяны с отцом, которую слышала Глаша и дворник Захар, Щеглова видели рядом с домом Гривовых. Скорняк Филиппов, чей дом был напротив, как раз возвращался домой с пристани, где принимал груз заячьих шкурок, доставленных ему знакомым охотником. В сумерках Филиппов налетел на какого-то человека аккурат у своих окон. Тот словно бы наблюдал за домом Гривовых. А при виде Филиппова торопливо отвернулся, словно опасаясь, что тот его опознает. Но скорняк все равно узнал Щеглова. Поначалу Филлипов не придал этому значения – мало ли по каким делам бывший приказчик разгуливает по родному городу. Может, в окно хотел на несостоявшуяся невесту взглянуть. Но когда к нему пришли из полицейского участка, тот случай быстро встал в его памяти.

– Мы с Коневым, между прочим, опросили всех соседей, – с оттенком гордости сказал Кутилин. – Признайте теперь, что не зря свой хлеб едим.

– А я этого никогда и не утверждал, – улыбнулся Феликс Янович. – Но, согласитесь, все собранные вами факты могут иметь самое невинное объяснение?

– Могут, но не будут, – ухмыльнулся Кутилин. – Потому что все один к одному ложатся в эту мозаику. А довершает ее знаете что? А то, что Гривов собирался вычеркнуть свою дочь из завещания! Буквально на днях. А значит, она в будущем не получила бы ни крупицы ни его денег, ни наследства богатой тетушки.

– Вот как? – Феликс Янович был поражен. – А откуда вам известно про его намерение?

– Рассказал сын, Федор, – пояснил Кутилин. – После ареста Ульяны Петровны я еще раз допросил и Варвару Власовну и его. Спрашивал об отношениях отца с дочерью, о той давнишней истории с Щегловым. Федор рассказал, что Ульяна с месяц назад отказалась выходить замуж за купца Мартынова, которого отец прочил ей в женихи. И тот в ярости предупредил, что если она не одумается, то он лишит ее всего. Но до свадьбы дело так и не дошло.

– Видно, Федор Петрович не питал нежных чувств к сестре, – протянул Феликс Янович. – Похоже, чуть ли не с радостью вручил вам ее мотив преступления.

– Ну почему же с радостью? – Кутилину не понравился тон старого приятеля. – Я бы не сказал, что это доставило ему удовольствие. Но он исполнил свой долг перед отцом – рассказал все, что знал.

– А есть ли какие-то подтверждения его словам?

– Да, разумеется. И Мартынов, и Ульяна Петровна подтвердили это.

– Вот как?! – Феликс Янович был удивлен. – Но при этом убийство она отрицает?

– Да. Но, думаю, это дело времени. – Кутилин выдохнул и с удовольствием потянулся всем телом, так что суставы хрустнули. – У нас есть мотив и возможность. Осталось получить признание.

Колбовский молчал. Его пальцы выбивали легкую дробь на деревянном подлокотнике кресла. Кутилин выжидающе смотрел на него.

– Знаете, у Павла Алексеевича нажим почерка очень решительный, – наконец, Феликс Янович нарушил тишину. – Но при этом он очень разборчивый, без петель и нечитаемых знаков. Для человека, способного на подлость, это не свойственно…

– Феликс Янович! Вы опять за свое! – Кутилин прервал его вдохновенный монолог. – Ну, вы поймите, что наклон, нажим и форма букв – это не доказательства!

– Не больше, чем рассказы ваших свидетелей, – твердо сказал Колбовский. – Щеглов мог оказаться под окнами Гривова по сотне самых разных причин. И это никак не доказывает, что он заходил внутрь.

– Но мотив-то! Вы забываете про мотив!

– Мотив есть, – признал Феликс Янович. – Но одного мотива еще недостаточно, чтобы сделать из человека убийцу.

– Как же! – Кутилин начал сердиться. – А вот если бы наклон его букв был в другую сторону, вы бы сочли, что достаточно!

– И вы забываете, что Варвара Власовна и Федор тоже солгали про свое алиби…

– Нет, они не лгали! В этом-то и дело, дорогой Феликс Янович, – Кутилин хлопнул по столу пиковым валетом. – Ваша прекрасная теория несостоятельна! Федор прибыл в город утренним пароходом в день похорон. Это подтверждает множество свидетелей. А у Варвары Власовны алиби тоже железное. Она была в тот вечер на собрании дамского благотворительного общества. Это подтверждает хозяйка дома, Элеонора Веньяминовна Крыжановская.

– Очень странно, – Феликс Янович выглядел несколько обескураженным.

– Феликс Янович, голубчик, вы умный человек! Но вы слишком много читаете, – наставительно сказал Кутилин. – В то время как я свою науку расследования выгрызаю из практики. Учусь вот прямо на этих самых улицах каждый день!

– Может, вы и правы, – грустно согласился Колбовский. – Мне не хватает практики…

– Вам не хватает моего знания людей, – сказал Кутилин. – Поверьте, самое простое объяснение – всегда самое верное. Гривова убила дочь с ее любовником. И я собираюсь добиться их признания в этом в самые ближайшие дни.

На это Феликс Янович уже ничего не ответил – он погружался в мягкую пучину безбрежной грусти.

⁂

Элеонора Веньяминовна Крыжановская жила на Сибирской улице, в светлом двухэтажном особняке с маленьким, но очень ухоженным садом. Феликс Янович бывал здесь не реже раза в месяц: Элеонора Веньяминовна не слишком часто писала письма, но зато выписывала два столичных дамских журнала. Как правило, журналы принимала ее горничная Соня – столь же хорошенькая, сколь болтливая девушка, чей слегка вздернутый носик постоянно оказывался в чужих делах. И сейчас Феликсу Яновичу это было как нельзя кстати. Вручив свежий номер «Дамского зеркала» в ручки свежей, розовощекой и душисто пахнущей Сони, Феликс Янович словно бы невзначай поинтересовался:

– Говорят, на последнем вечере у Элеоноры Веньяминовны было очень много дам?

– О, да! – радостно воскликнула Соня, пользуясь случаем поболтать. – Тьма! Столько денег собрали, что Элеонора Веньяминовна потом весь вечер их считала.

– И на что собирали нынче? – почти с неподдельным интересом спросил Колбовский, который всегда уважал благотворительные дела, да и сам старался жертвовать по мере возможности.

– На сиротский приют, – важно сказала Соня. – Барыня сейчас в основном сиротами занимается. И еще – бесприданницами.

– Это важно, – с сочувствием кивнул Феликс Янович. – Сироты всегда трогают сердце женщин. Дамы наверняка были щедры. Варвара Власовна говорила, что за неимением свободных денег отдала свою лучшую брошь. Жемчужную.

– Брошь не помню, – Соня нахмурилась. – Дамы жертвовали в основном ассигнации.

– Ну, вы могли и не обратить внимания на такую мелочь, – Феликс Янович снисходительно улыбнулся. – В конце концов, какая разница – что жертвуют? Деньги или брошки – каждый дает, чем богат.

– Я бы запомнила, – Соня нахмурилась. – Жемчужная брошка – это, должно быть, очень изящная вещь!

– Наверное, – пожал плечами Феликс Янович, – вы знаете, я как мужчина никогда не обращаю внимания на украшения. Но Варвара Власовна – дама с хорошим вкусом.

– Варвара Власовна? – Соня замолчала, думая о чем-то. – Вы что-то путаете. Варвары Власовны на последнем собрании не было.

– Конечно, была, – снисходительно улыбнулся Колбовский. – Вы же не можете помнить всех дам, которые были.

– Как это не могу?! – Соня оскорбилась. – Прекрасно всех помню. Могу даже описать их туалеты! Я же не первый год служу у Элеоноры Веньяминовны. Знаю всех, кто у нее бывает. А Варвара Власовна к нам частенько и без приемов приезжает. Но тогда ее не было. И брошки не было.

В течение ближайших дней дамское общество Коломны получило новую пикантную пищу для слухов. Начальник почты Феликс Янович Колбовский внезапно выбрался из своего убежища и обрел светские привычки. За три дня он успел побывать в трех домах, где пил чай, вел приятные разговоры с хозяйкой и даже однажды согласился на партию в вист. Дамы в гостиных обсуждали это преображение тихони почтальона с неменьшим пылом, чем убийство купца Гривова. Тем более, в последнем уже не было ничего загадочного. Выяснилось, что Петра Васильевича убил любовник его непокорной дочери Ульяны, дабы отец не успел лишить ее наследства. А потому флер тайны ушел с ужасной истории, оставив дамам только возможность выбрать – как относиться к виновникам. Общество разделилось на две половины: одни дамы крайне жалели Ульяну и Щеглова, сокрушаясь об их разрушенных судьбах, другие – сурово поджимали губы и осуждали их, ссылаясь на то, что ничто не может оправдать подобного злодеяния. В мужских курильных комнатах также говорили об убийстве, но чаще обсуждалось – какой меры наказания достойны виновники и какую им присудят?

И поскольку вопрос с расследованием убийства казался однозначно решенным, то дамские умы не могла не всколыхнуть перемена в поведении Феликса Яновича. Всем было прекрасно известно, что начальник почты не любит увеселительных мероприятий «пустого толка» – он неукоснительно наносил лишь то количество визитов, которое было необходимо как проявление вежливости. В девяти же случаях из десяти все приглашения на чай, карты или сеанс столоверчения отклонялись им с мягкой отсылкой на скверное самочувствие, чрезмерную усталость или неустоявшуюся погоду.

И вот теперь – однако же! – он принял приглашение три раза подряд. О небывалом событии жужжали все будуары и салоны города. Более того, Феликс Янович был необычайно оживлен и говорлив. Он с удовольствием пил предлагаемые напитки и даже сделал пару невинных, но вполне услышанных комплиментов кое-кому из барышень. Дамы искали причины и находили их неизменно в тайном влечении к одной из них.

– Говорю вам, подобные господа всегда влюбляются уже в зрелом возрасте, – умудренно говорила жена городского головы Олимпиада Гавриловна – женщина, чей облик был столь же внушительным, сколь ее имя. – Они выбирают какую-нибудь юную неприметную барышню и начинают боготоворить ее. И после становятся просто образцовыми мужьями. В отличие от наших… самодуров.

С ней категорически не соглашалась главная ее соперница – супруга начальника мужской гимназии Мария Лаврентьевна Чусова.

– Господин Колбовский никогда бы не увлекся юной глупой девицей, – жарким шепотом говорила она своим гостям, – он слишком серьезен для этого. И к чему тогда эта скрытность? Он влюблен в замужнюю даму – это очевидно. И потому так возбужден и скрытен одновременно. Вы обращали внимание, что он никого не выделяет своим вниманием? Между тем его ажитация налицо! Мне кажется, он даже утратил свою обычную бледность. Хотя жаль, меланхолия была ему больше к лицу!

По прошествии трех довольно мучительных для него дней Феликс Янович снова пришел к уряднику. После получасового разговора, в процессе которого Петр Осипович мрачнел, как небо, наливающееся грозой, они оба покинули кабинет. Колбовский уговорил полицейского урядника пока не брать с собой десятского, поэтому в дом Гривова они пришли вдвоем.

Варвара Власовна приняла их радушно, но практически сразу, увидев мрачное лицо Кутилина, насторожилась.

– Чем могу помочь, господа? – осторожно спросила она, стискивая пальцы.

– Тем, что объясните свою ложь! – рявкнул Кутилин.

Феликс Янович невольно поморщился. Однако же Петр Осипович выбрал такой стиль намеренно: он был уверен, что вежливыми вопросами Варвару Власовну не проймешь – здесь нужно было ударное средство. И, действительно, госпожа Гривова сразу же побледнела и поспешно отвернулась, чтобы скрыть лицо.