Генерал нежного сердца

— Сергею надо срочно в бригаду, там ученья, и он обязан быть! — жестко сказал Николай Николаевич. — Соберите зятю поесть в дорогу! — приказал он и отвернулся, чтобы не выдать жене свое ужасное состояние.

Звякнул бубенец за окном. Волконский уехал.

— От души поздравляю, генерал, с завидным женихом! — еще до свадьбы князя и Маши, встретив на званом вечере в одном из петербургских домов генерала, язвительно пропел барон Фредерикс. — Остались две дочери, еще два зятя-генерала — и этак военное совещание будем проводить в вашей гостиной, — улыбаясь, пошутил он, на что Раевский лишь холодно кашлянул и ядовито заметил:

— К счастью, вас, барон, я там не увижу!.. — и пошел дальше. Барон поперхнулся и обиженно поджал губы. Вот и Фредерикс был убит 14 декабря 1825 года…

Лейб-гвардии Московский полк, принимавший участие в восстании на Сенатской площади, оформленный накануне войны в 1811 году и называвшийся тогда Литовским, защищал его батарею при Бородине, и Раевский хорошо знал многих офицеров. Знал он и Павла Пестеля, в 1812 году молодого прапорщика, храбро дравшегося на глазах генерала в этом полку. Тогда его ранили, и Николай Николаевич даже справлялся о здоровье прапорщика, смело двинувшего солдат в атаку. Теперь он уже арестован, и от него, быть может, зависит судьба князя Сергея.

Ужинал генерал плохо, кусок не лез в горло, и Софья Алексеевна нашла, что болезнь еще не покинула его. Раевский с ней согласился. Теперь, вдруг подумал он, если это несчастье случится, то он, единственный, будет в нем виноват. Он знал, какую опасную стезю избрал его зять, и все же благословил брак. Значит, по его вине на долю Маши выпадает столько страданий. И он должен будет сделать все, чтобы по возможности облегчить их. Он должен взять на себя основной удар. А там, глядишь, все образуется.

4

После обеда все спали, дом затих. Прилег и Раевский. Но ему не спалось. Дрема окутывала его, и непонятно было: то ли он спит, то ли бодрствует. Сквозь дрему Раевский вспомнил один из вечеров в Каменке у единоутробного брата Василия Львовича Давыдова, где собрались сам хозяин, Михаил Орлов, Якушкин, старший сын Александр. Зашел разговор о франкмасонах и тайных обществах. Орлов, затронув сей вопрос, от полного ответа на него ушел, заявив, однако, что от обществ сих вреда особого нет. И тогда Якушкин стал с яростью критиковать данные общества, так как они подрывают основы веры и государственности. Раевского точно муха укусила, и он с необычной запальчивостью начал защищать идею создания некоторых таких обществ, кои вносят здоровую струю, ибо критикуют то, что сегодня не подлежит критике, а имений государя и его реформы. Потом в них люди учатся не раболепствовать, а мыслить индивидуально: говорить свободно и откровенно, что необходимо во всяком обществе!..

Раевский говорил долго, увлеченно, и все его слушали. Якушкин, с хитрецой на него посматривавший, вдруг, выслушав, спросил:

— Мне не трудно будет доказать вам, что вы шутите. Я откровенно предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало тайное общество, вы присоединились бы к нему?..

— Присоединился бы, — смело ответил Раевский.

— В таком случае, вот моя рука! — Якушкин вдруг посерьезнел и, выбросив руку, посмотрел на Раевского с тем необычным волнением, какое случается обыкновенно при совершении вещей наиважнейших. Раевский, нисколько не поколеблись, пожал ее.

Якушкин неожиданно расхохотался, объявив весь разговор шуткой. Николай Николаевич даже обиделся поначалу, выговорив Ивану Дмитриевичу, что в серьезных разговорах он розыгрышей не принимает, ибо, как в картах, садясь играть по-крупному, не заявляют потом, что платить нечем. Якушкин извинился, предложив было снова свои доводы о бесполезности тайного общества, но Раевский больше его не слушал.

Теперь, вспомнив этот забавный эпизод, Раевский задумался. А представь Якушкин все это всерьез, выходит, и генерал бы записался в карбонарии? А что же сын его, Александр?.. А Николай?.. Неужели и они?..

Эта мысль так ожгла его, что Раевский даже вскочил, точно хотел бежать вдогонку за князем, но вспомнил, что тот уехал. Ну, вот даже здесь он, как девица на выданье, не мог толком расспросить князя, кто еще из близких замешан в сих делах, откуда ждать несчастий?!.. Договорились, доболтались, доякобинствовались. Ну, вот что это: вышли на площадь и требовали отречения?! Что, не знали, как революции делаются?! Мало военных умов или просто попугать захотелось?! Боже, боже правый!.. Хорошо хоть граф Орлов не вышел… Да, мог бы и Раевский записаться в бунтовщики. Вот только на площадь он бы не пошел. А уж если б пошел, то не стал бы ждать, пока зарядят пушки да пульнут картечью. Что же это, господа военные?.. Уж коли посягнули — так робость и стыд долой, а ежели стыдно на государя руку поднимать, так не рядитесь в карбонарии!..

Раевский даже воинственно привстал, нахмурив брови, отчитывая в лице князя Сергея всех бунтовщиков, кои не смогли даже бой царю дать и позволили разогнать себя, как стадо баранов. Что же князь-то во главе не встал?.. Кто решал там в Петербурге-то?! Трубецкой?! Лучше никого не нашлось?!

Раевский усмехнулся. Это Александра еще можно было напугать. После Аустерлица и Тильзита он легко дал себя уговорить в 1812 году и уехал из армии, назначив Кутузова. Николай бы не уехал. Этот настырный…

Раевский вздохнул и поежился в кресле. Протянул руку за пледом, накинул на плечи. Старый мундир без эполетов, который донашивал, еще пах дымком костров и порохом. Сукно истончилось и стало мягким, как фланелька.

Идеи иметь хорошо, и держаться их крепко тоже хорошо. Хуже, если они чрезмерно велики, так что не только одному человеку, но и целому поколению порой не сдвинуть воз с места. Тогда такой герой обречен на несчастье. Пожалуй, и с этими новыми обществами, конституцией и парламентом еще рановато. Да и мужику привычней верить в царя, чем в парламент. Парламент что? Крик да гам, а царь скажет — и пошло…

За окном уже смеркалось. Каменные часы из золоченой бронзы с двумя греческими воинами, кои Раевский привез из Парижа, показывали пятый час. На женской половине, верно, большое оживление, Софи выспрашивает Машенькино здоровье и дает советы, Маша Мальцева, служанка молодой княгини, каковую ей в услужение выбирала сама жена, слушает раскрыв рот. Боже, сколько радости, разговоров у дворни! Все стараются хоть чем-то услужить будущей роженице, готовят кашки, отвары, кисели, у каждого есть своя заветная примета, свой прием, свой наговор! Вот уж наслушаешься!

Раевский шевельнулся, точно хот₽л оградить дочь от столь шумных посиделок — а шум доносился такой, будто роды начались, — но, вспомнив о своей простуде, остался на месте. Только тяжело вздохнул, нахмурив брови.

Вошел Федор с охапкой поленьев.

— Что там княгиня? — нетерпеливо спросил Раевский. — Не началось еще?

— Наряды обсуждают, — радостно ответил слуга и, приладившись на полу у камина, стал колоть лучину для растопки.

Раньше генерал и недели не мог усидеть дома, все рвался куда-то: то к друзьям, то в полк, в бригаду, а теперь словно остановился. Еще день прошел и погас, да так быстро, что ни о чем толковом подумать не успел. Да, вот Сергей, князь приезжал… Какой он нескладный, и эти большие уши его торчат в стороны! Как Маша могла полюбить такого?! Он теперь будет сидеть в своей Умани и ждать звона колокольцев, когда приедут за ним! Бедная Маша, боже, что еще ей предстоит!

У Раевского сердце сжималось от боли. Он вздыхал, привлекая внимание Федора, который, наколов лучины, стал растапливать камин и только ждал знака, чтобы поговорить. Вот генерал еще раз шумно вздохнул, и Федор, крякнув за компанию, начал рассказывать о том, как бабы рожают, все, что он сам видел в детстве и что слышал от других.

Раевский поначалу прислушивался, приставив ладонь к уху, но Федор рассказывал свои жизненные байки со всеми грубостями, нисколько не стесняясь тех интимных подробностей, о каковых даже доктора никогда не упоминают, что через полчаса его физиологический очерк стал уже невыносим и генерал рад был отослать его за горячей водой для грелки.

Раевский, оставшись один, снова вспомнил о сыновьях, и сердце его опять сжалось. Александр, хоть и умен и более других предвидит все последствия тайных сговоров, но вполне мог вступить в сие общество из одного чувства противоречия к мнению общепринятому, каковое он ни в грош никогда не ставил. Чем более он не прав бывает порой в спорах, тем более настаивает на своем. Кроме того, разум в нем сильнее чувств, и ежели какая-либо мысль в сих тайных обществах привлечет его, то он способен войти в оное ради лишь этой пусть и самой дерзкой, невообразимой мысли. При таком-то характере не только невозможно любить его, но уж тем более каким-либо способом влиять на его жизнь. Более того, чем больше ты попытаешься влиять на него, тем более он будет противиться этому влиянию и поступать вопреки ему, нарочно, в отместку тебе же!..

У Раевского от всех этих мыслей разболелась голова. Ему раньше казалось, что он способен управлять детьми и вести их по жизни, предостерегая от ушибов и вывихов, а сейчас он чувствует, что это ему не под силу. Единственная отрада Николушка, этот нежен, как дитя малое, и душа его чиста и безгрешна. Даже если он и напроказит где, то тут же кается и готов сто раз искупить вину. Однако он наивен во многом, неискушен, и его легко обмануть всякой высокой фразой о дружбе и чести, легко втянуть в любую авантюру, а там поди доказывай свою невиновность!..

Раевский так расстроился от этих дум, что поднялся, прошел в столовую и, налив себе рюмку крепкого ликера, махнул ее. Тут ведь и жить в таком предчувствии невозможно, подумал он.

5

Вся неделя до родов Машеньки прошла тихо. Николай Николаевич, выздоровев, проводил вечера с дочерью, болтая с ней о всяких пустяках — о Париже, о графине Браницкой, ее тетке, о сестрах. За этими пустячными разговорами забылись и тревоги. Машенька точно повзрослела, стала чаще говорить о доме, о мебели, заметила, глядя на родительские стены, что штофные обои уже не в моде, что в Петербурге стены красят краской и покрывают их росписями в античном духе. И что пуховый диван в гостиной надо сменить, сейчас уже не так обставляют гостиные. Раевский улыбнулся, сказав дочери, что лишних денег у них с матерью нет и что они доживут свой век, следуя прошлой моде, ибо сами уже люди из прошлого.

Вечером второго января начались схватки, и ряженых, что велел позвать для Машеньки отец, пришлось не пускать. Побежали за доктором, а он вдруг уехал за пятнадцать верст в деревню к больному, и Раевский приказал Федору немедля скакать туда. Отправили за повивальной бабкой в соседнее село, так как в Болтышке таковой не оказалось. Вызвалась одна крестьянка, Прасковья, но едва она переступила порог дома и увидела бледную, с запекшимися губами Машеньку, как тотчас насмерть перепугалась и, бухнувшись в угол, всю ночь промолилась у икон.

Софья Алексеевна была не в себе и постоянно укладывала дочь в постель, что взвинтило Раевского. Он помнил, что в одном из походов, когда случилась подобная история, роженицу поместили в кресло, дабы облегчить роды. На том он и настоял перед женой, взяв командование в доме на себя.

Доктор приехал уже в полночь, и Машенька, словно успокоившись, благополучно разрешилась в ночь на третье января 1826 года. Узнав, что у него еще один внук, генерал вздохнул, счастливо перекрестился и прошептал:

— Николенька свою дверь отворил…

Другого имени у генерала и в уме не было.

Одобрив в целом предродовые действия генерала, доктор, однако, заметил, что спальня сильно студеная, и Раевский тотчас повелел затопить все печи, но простуда, видно, успела уже одолеть бедняжку, и у Машеньки началась родильная горячка, каковая снова повергла отца в безутешное горе.

И хоть держался он стойко, подобно тому, как стоял на Бородинском поле, однако душой так изболелся в эти дни за дочь, что ему самому пришлось прибегать к помощи доктора. А снег валил и валил, и, глянув однажды в окно и увидев все дорожки сада в запустении, генерал так рассвирепел, что дворника хотел наказать, но за него вступилась Софья Алексеевна, доказав мужу, что тот в последнее время недомогал и винить его за это нельзя.

Пятого января, как снег на голову, пришли сразу три ужасных известия: 27 декабря в полку был взят под стражу сын Николай, 29-го в Белой Церкви, имени графини Браницкой, арестовали старшего, Александра, да еще ранее в Москве, чуть не 21 декабря, был заключен под стражу зять Михаил Орлов. Поначалу Раевский не хотел показывать письма жене, но она, точно почуяв беду, ходила за ним по пятам, и он не смог от нее ничего скрыть, ибо разрыдался, как дитя, у нее на груди, и она же еще стала его утешать.

— Я чувствовал, чувствовал все это! — то и дело повторял Раевский, стараясь взять себя в руки, да куда там, слезы беспрестанно навертывались на глаза, и вскоре они раскраснелись, и он с трудом смотрел на свет божий.

Софья Алексеевна постоянно спрашивала мужа о том, что же могли сыновья сделать такое, что их принуждены были взять под стражу, и Раевский, уставший от ее слезных вопросов, вдруг взял да брякнул неизвестно зачем: «Цареубийство замышляли!», отчего с Софьей Алексеевной случился легкий обморок, и Раевский тут же пожалел о своей такой словесной выходке.

После обеда внезапно приехал Волконский. Увидев его, живого и невредимого, Раевский страшно обрадовался, сообщив о рождении первенца. В душе даже затеплилась надежда, что, может быть, с Волконским все и обойдется, пронесет беда мимо, но, едва переговорив накоротке за обедом с зятем о всех этих печальных делах, Раевский понял, что не пронесет, коли уж и Киселев, его командующий, в курсе, и прямо намекнул Волконскому о своем знании тайных дел. В этом намеке было предостережение, которым Волконский, если б захотел, мог бы воспользоваться в свою сторону, то есть убежать, скрыться, и Раевский снова стал уговаривать князя Сергея бежать за границу, но тот и на этот раз был тверд и все предложения Раевского вежливо отверг.

Они выпили по рюмочке домашней вишневой наливки за рождение сына и внука, Волконский сидел за столом, чему-то улыбаясь, и Раевский смотрел на него с грустью и недоумением.

— Я рад, что успел одно главное дело в своей жизни сделать, — рассеяв недоумение тестя, весело ответил князь Сергей, — сына на свет произвел, наследника…

— Наследника чего?!. — с грустью спросил Раевский.

— Наследника имени моего, — подумав, ответил Волконский. — Все остальное подвержено тлению: жизнь, имения, награды, богатство — а вот имя продолжает служить человеку и после смерти, и все, что хорошего, полезного для общества, для человечества наработано тобой, все останется и наследникам, — улыбнулся князь, — и это иногда дороже, чем богатство!..

Раевский не ответил, хотя с ответом князя был внутренне и согласен. Он сам кроме имени ничего детям и не мог оставить. Болтышку год назад Александр I позволил заложить в банк, чтобы Раевский смог расплатиться с долгами и не обречь себя и детей на разорение. Поэтому, слушая князя, он внутренне соглашался, однако целиком принять его идею не мог. На словах все это хорошо, но ведь надо еще жить и практически, а практически нельзя обойтись без дрожек, кареты, саней, нельзя обойтись без кухни, одежды, без тех минимальных удобств, к которым они привыкли, надо учить детей, а значит, платить гувернанткам, а откуда брать деньги, каждый год десятки тысяч рублей, откуда?!

— Кстати, интересный факт! — неожиданно проговорил князь Сергей. — Император Александр Павлович знал об этих тайных обществах, ему не раз, оказывается, о них докладывали, и вот однажды, когда от него потребовали арестовать заговорщиков, знаете, что он сказал?! — снова улыбнулся Волконский. — Он сказал, что сам «разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения, и не мне их карать…» Речь идет о той же Конституции и отмене крепостничества. И я верю, что царь и сам хотел осуществить эти меры, но двор и окружающие его советники не позволили ему это сделать, поэтому мне даже кажется, что он ждал нашей помощи, ждал, что мы выступим и поможем ему!.. Только этим можно объяснить, что он не только не принял никаких карательных мер против нас, но и оберегал наши общества. Знал, кстати, о них и Николай Павлович и первый требовал репрессий! Император Александр не соглашался, не хотел пятнать свое имя…

— Оно и без того у него запятнанное!.. — мрачно пробурчал Раевский.

— А теперь Николай отведет свою душу!.. — вздохнул князь, пропустив мимо ушей злую реплику генерала. — Я полагаю, что происшедшее с вашими сыновьями, отец, чистое недоразумение, и их скоро отпустят, они, поверьте мне, не замешаны в нашем деле!..

— Вы говорите так для успокоения или имеете точные сведения на сей счет? — оживившись, переспросил Раевский.

— Я имею точные сведения, — помолчав, ответил Волконский и неожиданно смутился.

Он поднялся, взглянул на часы. Поднялся и Раевский.

— Мне пора ехать, — словно извиняясь за свой внезапный отъезд, проговорил Волконский. — Я ведь самовольно сюда, могут хватиться!..

Раевский взглянул на светлое, ничем не омраченное лицо князя и даже позавидовал ему. Ведь знает, подумал он, что едет на погибель, а будто счастлив, экая крепость души должна быть, чтоб вот так, с такой легкостью-то позор на себя брать!.. Ведь не арест страшен и не смерть, а позор, позор перед обществом, которое заклеймит теперь его как преступника и цареубийцу!.. Что же это?! Может быть, и не позор это вовсе, идеи-то эти, может быть, он дальше нас всех глядит и мы еще гордиться будем, что родственными чувствами с ним питались? Ведь один-то, князь, может ошибаться, а ведь он не один?! Вот и Миша Орлов с ними был, и Пестель, и Якушкин, и вроде даже брат, Василий Львович, и Трубецкой, и Муравьевы, и Бестужевы?! Разве все-то могут ошибаться?! А сочувствующих, сочувствующих сколько! Сколько тех, кто бы, не задумываясь, присоединился к ним!.. Да ведь и я, объясни, может быть, они мне все, подписался бы под их принципами! Как не верить принципам этим, коли князь Сергей их разделяет, а в этом смысле он человек святой, грязное да дурное к нему никогда не прилипало и не прилипнет, сколь ни лей на него хулу!.. Боже, боже правый, что с нами всеми происходит, куда нас история поворачивает?!

Раевский подошел к Волконскому и крепко обнял его. Несколько секунд они стояли так, обнявшись.

— Ты, если что, — смахивая слезу, выговорил Раевский, — многое-то уж не бери на себя… Теперь-то уж он смирения и покаяния запросит, а вы сами, выходит, его и выказали, потому что все ваши прегрешения на бумаге да в мыслях остались… А повинную голову меч не сечет, верно сказано, да и молодому государю, только вступившему на престол, себя в миролюбии показать надо! Дай бог, образуется все!..

Волконский уехал. На полпути к Умани вестовой, выехавший ему навстречу, его предупредил, что за ним уже приехали, квартира опечатана и выставлена стража. Князь поблагодарил солдата за известие и поехал в Умань.

Через несколько дней арестовали сводного брата Раевского Василия Львовича Давыдова, хозяина известной Каменки, которая находилась неподалеку от Болтышек, в числе заговорщиков значились и дальние родственники Николая Николаевича — Поджио и Лихарев.

Из многих родственников уцелел лишь брат Петр Львович Давыдов. И хоть не особенно жаловал Раевский жанр эпистолярии, но тут, узнав о спокойствии брата Петра, тотчас отписал ему.

«Вот, брат милый, несчастливые обстоятельства… — вывел он и долго пребывал в горестном раздумии, не зная, что прибавить, ибо сказать далее было нечего: Петр Львович знал многое, а повторяться было тяжело. — Меры правительства строги, но необходимы, говорить нечего. Со всем тем время для всех вообще чрезвычайно грустное…»

Он написал эти слова и вздохнул, точно отмахал не один десяток километров. В причастность сыновей Раевский тоже, как и князь Сергей, не верил, и Петру Львовичу смело о том писал, рассчитывая и на то, что письмо обязательно подвергнется переписке и пересылке в охранное отделение Бенкендорфу. Вот графу Александру Христофоровичу он и писал эти строки:

«Если сие происшествие и огорчительно, по крайней мере, не нарушает нашего спокойствия: на сыновей моих я не имею надежды, — ты знаешь, брат Петр, что я без основания утверждать не стану, но отвечаю за невинность, за их образ мыслей, за их поступки».

При всей своей решительности и стойкости, при всем хладнокровии и мужестве, Раевский обладал пылким и горячим сердцем, столь быстро ранимым, что даже жена не могла порой на него угодить и не знала, как вести себя, ибо времени на изучение привычек мужа у нее попросту не было. Военная жизнь отняла слишком много времени у Раевского, и бои, шлифуя его натуру, тренируя ратный ум, не ожесточали сердца. И те, кто думает, что ежедневные встречи со смертью огрубляют человеческую душу, наверное, не правы. Война губит тех, кто сам ищет этой гибели и чье сердце подготовлено к умиранию, а нежные души не теряют свой запас, наоборот, они становятся еще прочнее. И оставшись не у дел, Раевский все свои силы обратил на детей, стараясь быть им полезным. Однако отношения эти у генерала складывались трудно. Он слишком ясно видел достоинства и промахи каждого из сыновей. Природа уже провела последнюю черту свою, и можно было лишь сетовать на то, что вовремя не удалось ее подправить или продолжить.

И теперь, когда сыновья оказались в беде, он готов был на коленях просить государя о помиловании. Он рвался в Петербург, однако здесь, в Болтышке, у Маши не спадала родильная горячка. Софья Алексеевна от всех бед, что навалились на семью Раевских, сама сделалась как ребенок и держалась из последних сил. Разве мог он оставить дом?..

Генерал возобновил свои прогулки. Они хоть как-то успокаивали его, точно ободряя тем, что все выправится и сыновей скоро выпустят. Как никогда он тверд был в этой вере, и она придавала силы.

Маше он ничего не говорил и при ней играл свою прежнюю роль заботливого и бодрящегося отца, благо, что болезнь отняла у нее немало сил и она редко спрашивала о муже. Дело, однако, шло на поправку. В один из таких дней Софья Алексеевна не выдержала и расплакалась, едва Машенька обеспокоилась, что от князя Сергея так давно нет писем. Раевскому стоило многих трудов, чтобы уверить дочь в том, что ничего не случилось и что Софья Алексеевна расплакалась от худого ее вида: одни глаза горели на бледном лице, так она осунулась.

Машенька велела Маше Мальцевой принести зеркало, и собственный вид удручил ее настолько, что княгиня согласилась пользоваться мазями и втираниями, кои рекомендовал еще доктор и от которых она поначалу отказалась вследствие их резкого запаха.

Почти в те же дни Раевский получил письмо от старшей дочери Кати, в котором она пересылала записку от сыновей. Александр и Николай писали сестре: «Мы спокойны и здоровы и тревожимся только о тебе. Ради Бога, береги себя, не поддавайся отчаянью… У нас есть книги, помещенье хорошее, и мы ждем отца, который должен теперь скоро приехать».

Раевский перечитал записку несколько раз, всполошился и побежал к жене. Та, прочитав ее, заплакала. Генерал хотел было побранить ее за ненужные в том спешном деле сантименты, но не выдержал и сам прослезился. Ясно было одно: ехать требовалось немедля, и Софья Алексеевна с мужем согласилась, дав ему слово, что никаким своим видом не обнаружит печальные события для Машеньки, которая нуждалась еще в покое и хорошем уходе.

Генерал отдал Федору приказ привести в порядок его мундир и почистить ордена да велел кучеру готовить с утра выезд.

Вечером он, как обычно, вышел на прогулку… Морозец опал, и шел мягкий снежок, от которого почему-то на душе становилось покойно и хорошо.

Генерал еще не знал, что именно в этот вечерний час в Петербурге собирается на заседание следственный комитет и что именно сегодня на 33-м заседании в 6 часов пополудни будет зачитана записка государя, в которой о двух братьях Раевских значилось: «освободить, дав аттестаты».

Это был день 18 января 1826 года, понедельник. Но генерал, вышагивая по расчищенным дорожкам своего имения, о том еще не знал. Он думал о сыновьях, думал о том, что скажет государю — а Николай ему в аудиенции не откажет, не должен отказать, — он скажет государю о сыновьях такое, от чего у последнего отпадет всякая охота держать их под арестом. А был, был и в жизни его сыновей тот великий миг подвига, когда и их храбрость ускорила общую победу русского войска в войне против Наполеона.

То случилось в начале июля 1812 года при отступлении на Могилев армии Багратиона. У Салтановки она наткнулась на значительные части маршала Даву. Он легко отбил авангард русских, зная, что от Гродно подходит армия Жерома. Багратиону необходимо было немедля уходить. Поэтому, оставив у Салтановки корпус Раевского, Багратион, в третий раз изменив направление, стал переправляться через Днепр у Нового Быхова.

11 июля разгорелся бой. Южнее Салтановки начались схватки между дивизиями Паскевича и Дессе. Сам Раевский готовил основной удар на правом фланге.

Маршал Даву, видя столь энергичные действия авангарда 2-й армии, решил, что Багратион любой ценой готов прорываться к Могилеву, поэтому против корпуса Раевского в десять тысяч штыков выставил почти тридцатитысячный заслон. Раевскому был дан приказ: сдерживать противника насколько возможно, дабы дать возможность армии переправиться через Днепр. К началу основных боев к Даву присоединился корпус Мортье.

От голубых французских мундиров рябило в глазах, они неслись, словно лавина, на русские позиции.

В какой-то миг боя у Салтановской плотины Раевский вдруг почувствовал, что его Смоленский полк расползается на глазах под ударами все прибывающих отрядов французов. Окрики командиров и адъютантов Раевского уже не помогали. Все, поглядывая на Раевского, ждали, что он отдаст приказ об отступлении. Но генерал рассудил иначе.

— Знамя! — крикнул Раевский сыну Александру, увидев, как пал сраженный пулей знаменосец. — Бери знамя — и за мной! — Генерал сам не успел опомниться, как схватил за руку младшего, Николеньку, каковому не исполнилось тогда и одиннадцати лет, закричал, взмахивая саблей:

— Солдаты! Я и дети мои откроем вам путь к славе! Вперед, за царя и Отечество! — и он потащил Николушку под пули, увлекая за собой солдат. Бросился вослед за отцом и Александр, лицо его горело от счастья и волнения. «Быть ему, если не убьют, генералом!» — пронеслось тогда у Раевского.

Пули звенели и жужжали, как рой ос. Как его не убило в тот час, как пуля обошла Николушку — все это представлялось теперь Раевскому лишь чудом божьим. Правда, одна из пуль продырявила Николке панталоны, да осколок картечи сильно ударил генерала в грудь, порвав мундир. Вмиг солдаты обогнали Раевского, закрыв его своими телами и выбив француза с Салтановской плотины.

После боя, едва придя в себя, генерал спросил у меньшого сына: «Знаешь ли ты, зачем я водил тебя с собою в дело?»

— Oui, papa, c’est pour mourir ensemble![1] — ответил тот.

Уже потом, когда пронесся слух, что Раевский берет в бой своих малолетних детей, и писаки, каждый на свой лад и не очень заботясь о правде, понастряпали небылиц, а Жуковский посвятил Раевскому целую оду, генерал стал все отрицать, утверждая, что малолетний сын его во время боя собирал в лесу землянику. Однако сестре жены, Екатерине Алексеевне Константиновой, генерал отписал о бое под Салтановкой: «Вы, верно, слышали о страшном деле, бывшем у меня с маршалом Даву… Сын мой Александр выказал себя молодцом, а Николай во время самого сильного огня беспрестанно шутил. Этому пуля порвала брюки, оба сына повышены чином, а я получил контузию в грудь, по-видимому, не опасную».

Высочайший рескрипт царя застал Раевского уже в Москве. «С особенным удовольствием могу уведомить вас, — писал Николай Раевскому, — что следственная комиссия, рассмотрев поведение сыновей ваших, нашла их совершенно невиновными и непричастными к обществу злоумышленников, и что я первый душевно радуюсь, что дети столь достойного отца совершенно оправдались. Пребываю, впрочем, всегда к вам благосклонным. Николай».

Генерал прочитал отдающий патокой рескрипт и поморщился. Чего-чего, а вот уж благосклонности он терпеть не мог. Уважение к себе, к имени и роду он завоевал в боях и доказал делом, а благосклонности да снисхождений ему не требуется. Раз не причастны, значит, не причастны. Вся-то и недолга.

6

Раевский на сутки, перед тем как отправиться в Петербург, остановился в Москве у дочери, Екатерины Орловой. Она выглядела хорошо, и предродовая полнота ей даже шла на пользу, сгладив ту резкость, каковая бросалась в глаза ранее. Машенька и перед родами казалась больной, измученной, для ее хрупкой натуры эта ноша была нелегкой. Уезжая, генерал лишь издали поглядел на нее, спящую, слабый румянец еле жег ее щеки, и щенячий комок жалости сдавил израненную грудь отца. Он чуть не задохнулся от слез и боли, выйдя прочь из спальни.

Екатерина же расцвела той неожиданной прелестью, каковая одаривает порой беременных женщин, роды для которых вещь такая же естественная, как хлопоты по хозяйству. Она ходила мягко, часто улыбалась, слушая беспрестанный рассказ отца о Маше и Волконском, наполненный горечью и болью. Потом генерал выговорился и, съев жаркое, приготовленное таким изысканным способом, что мясо куропаток таяло во рту, к чему, зная вкус отца, дочь велела приготовить острый ореховый соус, да запив его стаканчиком красного бургундского «Кло Д’вужо», Раевский раскраснелся и умолк, а Екатерина ласково смотрела на него и улыбалась.

После обеда он выкурил трубочку и славно подремал на зеленой софе в кабинете графа. Поднявшись в пятом часу и увидев в окне красное солнце, Раевский пришел в столь твердое и решительное состояние духа, что чуть было не решился ехать далее. А все она, ее улыбка, думал он, вздыхая о старшей дочери.

Обратил генерал внимание и на то, что стены действительно были расписаны греческим орнаментом и каждой комнате был придан свой цвет. Гостиной — голубой, кабинет — в коричнево-зеленых тонах, спальня — в темно-вишневых, кабинет графини — оранжевый с мебелью частью из красного дерева, частью из тополя.

В красной диванной, соединявшей кабинеты графа и графини, висели небольшие итальянские миниатюры, на каковых зеленели под голубым небом мирты и оливы, улыбались очаровательные амурчики с крылышками, выписанные столь блистательно, что Раевский изумился и пришел в восторг от сих миниатюр. Но более всего генерала покорила диванная, в которой и прошел за разговорами весь вечер.

На обитом зеленым сукном полу лежал огромный с красными розами толстый ворсистый ковер, в каковом нога тотчас утопала, едва генерал на него встал. Большой красный диван, входящий в угол с трехслойным пуховиком, валиками и подушкой, занимал почти две стены. Рядом с ним подставка с длинными трубками, коими также любил баловаться граф, что привело в восторг знающего толк в трубках Раевского. Далее камин, выложенный белыми изразцами, с другой стороны — столик из красного дерева и несколько кресел, обитых, как диван, красным расшитым восточными узорами шелком.

Стены были раскрашены теплым светло-зеленым цветом, на которых через равные промежутки висели странного вида красные шпалеры, изображающие восточные цветы, диковинных птиц и животных. Едва Раевский успел осмотреть диванную и повалиться на мягкие пуховики, как служанка принесла на подносе вино, медки, квасы и другие напитки. Генерал выпил вина, испробовал петровского кваса, а затем Катя подробно рассказала об участи Михаила.

Раевский узнал, что графа арестовали уже 21 декабря в Москве, 29-го его привезли в Алексеевский равелин, а 30-го Николай велел перевести его уже на офицерскую квартиру, собственноручно написав генерал-адъютанту Сукину: «Дав свободы выходить, прохаживаться и писать, что хочет, но не выходя из крепости». Еду носили из трактира, и Катя через знакомых позаботилась даже о поваре. 3 января Бенкендорф допросил его. 9 же января Николай сам пожелал поговорить с графом. Но ни на один вопрос царя Орлов вразумительно не ответил, чем себе очень повредил, и государь прогнал его. Кроме того, существовали еще два тяжких обвинения: это письмо Трубецкого Орлову, которое привозил корнет Свистунов, и письмо Пущина Фонвизину, кое Фонвизин должен был показать Орлову.

— А что в письмах-то? — нетерпеливо спросил Раевский, внимательно слушавший отчет Катеньки о происходящем с мужем, привычно улавливая все звуки при помощи ладони, приставленной к уху.

— В первом, которое привез Свистунов, вроде бы говорилось о том, что Мишеньке надлежит срочно ехать в Петербург и брать на себя руководство восставшими войсками, а вот о чем второе письмо, кое, как мне сказали, еще опасней, я не знаю…

— Что еще-то опаснее! — тотчас изменившись в лице и покрывшись красными пятнами, воскликнул Раевский. — И зачем, зачем его-то было снова впутывать, коли он вышел совсем? Мало разве прежних грехов?!