Помоги проекту - поделись книгой:
В декабре 1942 года курсанты школы юнг приняли присягу. Северный флот с нетерпением ожидал пополнение.
Валентин Пикуль в 15 лет зачисляется в боевой экипаж эскадренного миноносца «Грозный» рулевым.
Миноносцы по праву считаются фрегатами XX века. Слово «фрегат» пришло к нам из галерного флота — так назывались легкие галеры, предназначенные для посыльной и разведывательной службы. Первый фрегат был построен в Англии Питером Петтом в 1646 году. В России развитие регулярного флота неразрывно связано с именем Петра I. Первый 44-пушечный фрегат был заказан в 1693 году в Голландии известному кораблестроителю Николосу. Фрегат, через год прибывший в Архангельск, имел в своем трюме разобранную галеру. Судно было названо «Св. Пророчество».
На смену парусным фрегатам пришли миноносцы, а точнее, как их тогда называли, миноноски. Рождение первого в мире миноносца «Взрыв» произошло в России в 1877 году на заводе Берда в Петербурге.
Английское морское ведомство и пресса писали: «Не приходится сомневаться в том, что замечательные показатели этого судна явились побудительной причиной для нашего правительства, как и для многих других, приступить наконец к систематической постройке миноносцев первого класса».
Русско-японская война показала ценность миноносцев как класса кораблей, которые выполняют повседневную работу военного времени.
Экипажи миноносцев обрели неувядаемую славу.
В ночь на 10 марта 1904 года вышли в море миноносцы «Решительный» и «Стерегущий» для разведки Квантунского полуострова до острова Эллиот. В море они были встречены четырьмя японскими контрминоносцами — «Усугумо», «Синономе», «Акебона» и «Сазанами». Миноносец «Решительный», обладая хорошим ходом, прорвался в Порт-Артур, повредив в бою два японских миноносца. «Стерегущий», отстав, принял неравный бой. Этот бой вошел в историю флота как символ доблести и мужества русских моряков. На корабле была повреждена машина, рулевое управление. Миноносец лишился хода. Убит командир, разбита артиллерия. Японцы предлагали сдаться. Но русский флаг продолжает гордо развеваться. На помощь «Стерегущему» спешили крейсера «Баян» и «Новик», на котором находился адмирал С. О. Макаров. Японцы предпринимают попытки захватить миноносец. Однако несколько матросов, оставшихся в живых, предпочитают гибель в море. Увидев японскую шлюпку с десантом, матросы Василий Новиков и Иван Бухарев открыли кингстоны, и «Стерегущий» ушел под воду…
«Погибаю, но не сдаюсь!» Такие сигналы были подняты на кораблях революционного русского флота и в 1918 году. Тогда немцы захватили Крым. Нависла угроза над молодым Черноморским флотом, стоявшим в Севастополе. Немецкие части занимали высоты вокруг города и Севастопольской бухты. Немцы потребовали сдачи Черноморского флота. Главный морской штаб обратился в Высший военный совет республики с предложением о переводе флота в Новороссийск. Контрреволюционно настроенные офицеры отказались идти в Новороссийск и подняли на кораблях желто-голубые флаги Центральной Рады, органа буржуазно-националистической власти на Украине. На эскадренном миноносце «Керчь» тут же взметнулся сигнал: «Позор и продажа флота!» Семь эскадренных миноносцев, дивизион сторожевых катеров и подводных лодок пошли в Цемесскую бухту Новороссийска. А на оставшихся в Севастополе судах команды потребовали от командующего Черноморским флотом М. П. Саблина немедленного ухода оставшихся кораблей в Новороссийск. Вторым эшелоном в Новороссийск пришли линейные корабли «Воля» (бывший «Император Александр III») и «Свободная Россия» (бывшая «Императрица Екатерина II») в сопровождении эскадренного миноносца «Дерзкий».
Однако Новороссийский порт не был приспособлен для такого количества кораблей. Кроме того, не исключалась возможность захвата города с суши.
Главный морской штаб, учитывая, что флоту уходить некуда, представляет в СНК докладную записку, в которой, проанализировав обстановку, приходит к выводу: флот, чтобы он не достался врагу, придется затопить. На записке В. И. Ленин написал: «Ввиду безвыходности положения, доказанной высшими авторитетами, флот уничтожить немедленно. Пред. СНК В. Ульянов (Ленин)».
18 июня в 4 часа стоявшие в Новороссийске корабли были стянуты на рейд Цемесской бухты, неся на своих мачтах сигналы «Погибаю, но не сдаюсь!».
Во время Отечественной войны на Северном флоте с восхищением произносилось имя эсминца «Гремящий», который во многих операциях принимал участие вместе с эсминцем «Грозный».
«Гремящий» сопровождал конвой. Разыгрался ураганный ветер. Крен эсминца достигал 50 градусов. Это был почти предел остойчивости корабля. Гигантские водяные валы перекатывались через палубу, заливая вентиляционные устройства. Сто пятьдесят миль оставалось еще до пункта назначения конвоя, когда ударом волны на одном из транспортных судов сорвало руль и оно оказалось во власти разбушевавшейся стихии.
Командир дивизиона эсминцев А. И. Гурин принимает решение — взять транспорт на буксир. Восемь часов ушло на то, чтобы только подойти к аварийному судну и подать трос…
Весной 1943 года экипаж «Гремящего» первым из надводных кораблей был удостоен высокого звания гвардейского.
Эсминец «Грозный» входил в состав союзных эскортов, которые конвоировали караваны с поставками по ленд-лизу. В нашей стране не все отчетливо представляли, какой длинный и тяжелый путь проделывала через океан обычная банка свиной тушенки, пока ее где-нибудь под Курском не вскроет штыком наш солдат.
— Война нас, подростков, многим обделила. Но в те годы мы очень быстро взрослели. На эсминце я встретил людей замечательных, прекрасных специалистов и знатоков своего дела. Как их ценили и уважали! Возвращаемся мы из похода, выстраиваемся на палубе, запели горны. Командующий флотом А. Головко выслушивает рапорт, пожимает руку командиру корабля, потом поворачивается и подает руку мичману Холину, который еще вчера, во время атаки подводной лодки, когда надо было голыми руками, ногтями отодрать ото льда и сбросить глубинные бомбы, раньше всех выбежал, прямо босиком, и пока не сыграли отбой, он так босиком и стоял на юте и не просто стоял, а выполнял боевую задачу. Вот кто такой был мичман Холин.
— Я сам никаких выдающихся поступков не совершил, — рассказывает Валентин Саввич, — просто старался честно выполнять службу и быть верным присяге. Я был свидетелем и очевидцем таких героических деяний, которые и по сей день наполняют меня гордостью за своих флотских товарищей…
В конце войны, осенью 1944 года, мы всей бригадой миноносцев шли вдоль Кольского полуострова…
Если открыть первый роман Валентина Пикуля «Океанский патруль», то об этом эпизоде сказано вот как:
«…Скоро на всех эскадренных миноносцах дивизиона, еще с вечера выведенных на рейд, раздались команды:
— Па-ошел шпи-и-иль!..
Загрохотали цепи, боцмана с брандспойтами в руках засуетились на полубаках, тугими струями воды смывая налипший на цепи ил, и массивные каракатицы якорей еще не успели убраться в клюзы, как эсминцы уже тронулись на выход в открытое море…
Узок Кольский залив — негде разгуляться шторму. Но неистовое бешенство ветров вздыбило водную поверхность, подняло пляшущую толчею волн, и корабли, переваливаясь с борта на борт, зарывались отточенными форштевнями в воду. Расписанные причудливым камуфляжем в виде снежных скал и башен, они матово поблескивали своими боками при свете полярного сияния и были похожи на скользких пронырливых рыб, всплывших наверх подышать свежим воздухом… Эсминцы сильными рывками вспарывали океанскую волну, с ровным гулом бегущую им навстречу…»
— Да, очень сильно штормило, — продолжил воспоминания Валентин Саввич. — Немецкая подводная лодка торпедировала М-08 «Достойный». Мы столпились в радиорубке и слушали, как радист гибнущего эсминца, оставаясь на вахте, открытым текстом передал сообщение о состоянии корабля. Потом, когда генератор залило водой, перешел на аккумуляторное питание и опять вышел в эфир. Он не назвал ни своего имени, ни своей фамилии, только крикнул напоследок: «Товарищи, прощайте!» А дальше — только треск и шипение. Он так и погиб безвестным для нас вместе с кораблем…
В романе-хронике «Моонзунд» о моряках сказано так:
«Экипажи подводных лодок комплектовались исключительно из добровольцев. Принуждения не было: не хочешь под воду полезать — и не надо, тут же списывали без истерик. Бросалось в глаза резкое несоответствие в возрастах: офицеры, как правило, отчаянная молодежь, а команда — из людей, уже обвешенных шевронами за долголетнюю службу. Люди на подплаве быстрее надводников продвигались по таблице чинов. Здесь матрос, хороший специалист, имел возможность выслужиться в первый офицерский чин — прапорщика по Адмиралтейству… В основном же служить под водой шли грамотные патриоты, любящие свое дело и отлично знающие, что ожидает их при малейшей оплошности…»
Из официальной справки: «В тяжелых условиях Севера, под бомбами, атаками подводных лодок и торпедоносцев «Грозный» отконвоировал без потерь около 800 отечественных транспортных судов, сбил 6 самолетов, атаковал 3 подлодки, прошел более 50 тысяч миль».
Краснознаменный военно-морской флаг эсминца «Грозный» хранится в музее.
Закончив службу на эсминце «Грозный», штурманский электрик, в совершенстве изучивший две системы гирокомпасов — «Сперри» и «Аншютца», сбежал по узенькому трапу на причал.
— Я был еще все-таки ребенок. Когда наступила пора уходить с корабля, я на прощанье обнял гирокомпас, как обнимают своего верного друга, и горько заплакал над ним, сознавая, как много он мне дал и как много я с ним теряю. Вот так-то, — грустно вздохнул Валентин Саввич и добавил две строки из Адама Мицкевича: — Тихо вшендзе, глуха вшендзе, цо-то бендзе, цо-то бендзе…
Человек и море… Это особая тема, она все больше волнует человечество, соперничая с темой проникновения в загадки космоса. И человек будет вечен, пока шумит море. В море юность быстрее, чем на берегу, смыкается с мужеством. С высоких мостиков кораблей юноши зорче вглядываются в горизонты своей жизни…
Что ждало Валентина Пикуля? Какие просторы откроются перед ним? Нет, ничего он еще не знал, вышагивая по причалу. А над портом неслась песня:
Глава 3
ЛЮДИ В СУДЬБЕ ПИСАТЕЛЯ
Иногда открывшаяся перед тобой свобода бывает страшна и опасна — своей бесконтрольностью. Так и подмывает нырнуть в какой-нибудь пугающий закоулок, свернуть на незнакомую улицу. Вон их сколько в Ленинграде, да и с какими названиями: Ординарная, Гатчинская, Барамалеева, Подковырова… Впереди — никаких ограничений, никаких сигнальных огней. В рундучке, рядом с тельняшкой, выданной по случаю демобилизации бывалым старшиной, лежал дешевенький блокнотик, куда Валя нет-нет да и заносил свои впечатления, меткие фразы, беззлобные поддевки матросов, и характеристика, выданная штурманом эсминца «Грозный». Не смущали, а радовали слова: «Юнга В. С. Пикуль способен на совершение НЕОБДУМАННЫХ ПОСТУПКОВ».
— Я был молод и неопытен. Будь рядом отец, он бы подсказал, как быть. Но последний раз я встретился с ним в дельте островов Северной Двины. Он крепко обнял меня, поцеловал и, узнав, что я еду учиться на Соловки в школу юнг, сказал: «Благословляю». Больше я его не видел. Он пошел добровольцем в морскую пехоту и погиб в Сталинграде в сентябре 1942 года, защищая Дворец пионеров. Я оказался один и в очень печальном положении: без образования, всякой возможности сесть за парту: надо было зарабатывать на кусок хлеба. На работу, как сами понимаете, не брали, как я ни доказывал, что у меня за плечами школа юнг, два года боевой службы, отличная характеристика…
Жить пришлось на чердаке старого дома, перебиваясь случайными заработками.
И вновь судьба оказалась благосклонной к бывшему юнге. Молодежь соприкасается не только с ровесниками, но и с теми, кто по возрасту годится им в отцы. Зрелый человек вовремя одернет, удержит от необдуманных поступков. Своя же развеселая компания этого не сделает. А то еще и подтолкнет на какую-нибудь глупость, попахивающую протоколом…
— На заснеженных островах Соловков для меня таким человеком был Авраамов. В Ленинграде им стал коренной питерский рабочий Леонид Иванович Родионов, который почти заменил мне отца. Именно от Леонида Ивановича, человека честного, трудолюбивого, истинного пролетария, я перенял многое, по нему сверял свой характер. Он научил меня одному очень ценному качеству — беречь время.
Я очень боялся тогда лени. Это бессознательное ощущение своей неспособности к любым делам. Я бы так сказал, что лень — огромнейшая роскошь, которая легко доступна каждому, но от которой трудно избавиться. Кто-то из старых мыслителей сказал, что ум, ничем не занятый, есть мастерская дьявола.
Каждый человек способен или переступить черту своего ничегонеделания, или остаться за ней. Я переступил ее, зная, что свободное время — время достижений. Во мне пробудилась какая-то страсть познания. Бродил ли я в огромных и прохладных залах Артиллерийского музея, где мог свободно погладить темную патину на бронзе мортир и гаубиц, задерживался ли перед старинными картинами с налетом трещин-осколков, во мне вскипала жажда узнать обо всем. Одолевал какой-то зуд.
Тогда я еще и стихи писал. Оказался в объединении молодых литераторов, которым руководил старейший ленинградский поэт Всеволод Рождественский, человек высокой внутренней чистоты, душевного изящества, потрясающий знаток поэзии и добряк по натуре.
Как я благодарен судьбе за встречу с этим человеком.
Всеволод Александрович Рождественский известен и как один из замечательнейших пушкиноведов, который посвятил всю свою жизнь изучению творчества великого поэта.
Валентин Пикуль увидел его впервые на занятиях. Всеволод Александрович медленно вошел в аудиторию, окинул добрым взглядом жаждущих окунуться в мир поэзии и стал читать стихи:
Голос стих. Руководитель спросил:
— Чьи это стихи?
Никто не угадал. Смутился и Валентин Пикуль: надо же, пришел первый раз и так обмишурился.
— Константин Бальмонт. В пору моей юности, когда я был студентом, он из Москвы приехал к нам. Аудитория была переполнена. Бальмонт поднялся на кафедру, дождался, когда установится молчание, и, гордо, даже чуть надменно откинув голову назад, выставив вперед огненно-рыжий клинышек бородки, начал читать стихи. Нас вначале поразил его гнусоватый голос. Но он твердо отчеканивал слова и постепенно вовлек аудиторию в поток своего сладковатого звучания и пафосного красноречия.
Это были не стихи. Это была музыка слов!
В тот вечер Валя Пикуль впервые услыхал такие слова, как хорей, ямб, дактиль, анапест, амфибрахий…
Казалось бы, Валю должно было отбить от посещения лит-объединения такое обилие непонятных слов. Какие теперь стихи? Но что-то манило, ворожило душу. И он догадался — манил Рождественский.
Каждую неделю Пикуль с волнением входил в здание, где находилось объединение молодых литераторов.
— Стихи — это музыка. Вы только вслушайтесь:
Что ни слово, то мелодия. Перед взором — степная дорога, даль, неизвестность. Все это может быть спорным. Но, знаете, даже отдельное слово таит в себе звучание…
— То, о чем и как говорил нам Всеволод Александрович, было какое-то волшебство. Хотелось его слушать, хотелось знать поэтов, читать их. Меня тогда очень привлекала звукоподражательность и напевность:
— В те времена я жил под впечатлением поэзии Блока, Маяковского, Георгия Иванова. С удовольствием читал Николая Агнивцева. Помните это:
А однажды я получил настоящий урок вне аудитории. Помню, был осенний вечер. Шел мелкий дождь. Я тогда ходил в широченных клешах матроса, в белых парусиновых баретках, которые усиленно чернил ваксой. И вот мои баретки раскисли: на площади перед Московским вокзалом случайно встретил Всеволода Александровича.
— Проводи меня, Валя, — сказал он мне.
Мы пошли по Невскому. Всеволод Александрович взмахнул тростью, указывая вдаль, где едва виднелся шпиль Адмиралтейской иглы.
— Валя, известно ли вам, что вот от этого места и до самого Адмиралтейства поэт Дмитрий Дмитриевич Минаев на пари в бутылку шампанского соглашался идти, разговаривая о чем угодно только стихами?
Я тогда, кажется, впервые в жизни услышал имя Минаева.
— Стыдно, Валя, не знать короля русской рифмы…
Конечно, стыдно! Но я тогда не знал многого. Через день я уже держал в руках сборник незнакомого мне поэта.
Я и по сей день не перестаю удивляться виртуозности замечательных версификаций Минаева…
Пикуль продолжал посещать литературное объединение. В очередной раз он услышал от Рождественского: «Когда человек на первых ступенях духовного развития пытался осознать, определить для себя непонятный ему, а порой враждебный мир природных явлений, он, естественно, прибегал к сравнениям. Сопоставлял новое и неведомое с тем, что ему хорошо известно. Мертвую природу он наделял свойственными ему качествами. Море, вздымаясь и опадая, «дышало», как его собственная грудь, звезды «мигали», ветер «выл», солнце «шло» по небу… Так была открыта метафора, могущественное средство воздействия на воображение первичных обитателей земли…»
И это могущественное средство однажды толкнуло Валю Пикуля в прошлое, в дальние боевые походы, в шторм, в звезды, что мигали… Как ни пытался он выразить свое волнующее чувство в стихах, они казались бледными, какими-то слепыми. Тогда он решил написать рассказ…
В то время готовился к выпуску альманах «Молодой Ленинград», и два своих рассказа «На берегу» и «Женьшень» принес в издательство и Валя Пикуль. Через несколько дней молодых авторов пригласили к редактору. В кабинет вошел Андрей Александрович Хршановский. Он сел и стал просматривать представленные рукописи, довольно быстро откладывая их в сторону. Потом вчитался в очередной рассказ. Приглашенные авторы с тревогой наблюдали за ним. «Вот! Этот человек будет писать!» — неожиданно произнес Андрей Александрович. — Кто тут В. Каренин?»
Валя Пикуль чуть подался вперед.
— Вы Каренин?
— Нет, я Пикуль…
В 1950 году в альманахе «Молодой Ленинград» вышли два рассказа Валентина Пикуля.
— В то время я работал начальником отдела в водолазном отряде, — вспоминает Валентин Саввич. — Был у меня несгораемый шкаф, в котором хранились казенные деньги и два пистолета ТТ. Выход моих рассказов отмечали все водолазы, советуя писать еще покрепче.
Мне надо было учиться самому. Было много энтузиазма, энергии, отчаянности, но крайне мало знаний. На свой чердак я уже потихоньку приносил книги. Знаете, сколько скапливалось ценных книг в букинистических магазинах? И стоили они-то — копейки. Читал все подряд, но по-настоящему полюбил только Салтыкова-Щедрина, Герцена, Успенского и Александра Малышкина.
У Малышкина очень большая биография: участник войны, перекопских схваток, Горький назвал его «совестью нашей литературы». Читал романы «Севастополь», «Люди из захолустья». Я понимал, что это для меня недосягаемая мечта.
Нетрудно заметить, что любимыми писателями Валентина Пикуля стали люди с яркими судьбами, личности мужественные, героические, свято преданные правде. Люди, вызывающие преклонение, восхищение, завораживающие богатством и причудливой красотой своего внутреннего мира. И — разностью своей, неповторимостью.
В первом романе В. Пикуля «Океанский патруль» есть один необычный персонаж. Кандидат биологических наук Ирина Павловна Рябинина в поисках шкипера для шхуны неожиданно встречается с 64-летним Антипом Денисовичем Сорокоумовым.
«…Каково же было ее удивление, когда она увидела маленького седобородого старичка в заплатанной кацавейке с хитро бегающими лукавыми глазками. Домашний шерстяной колпак покрывал его маленькую головку, и от этого казалось, что старичок — волшебный гном из детской сказки. Но что сразу поразило Рябинину, так это лицо мастера и капитана: чистое, румяное, как у ребенка, оно не имело ни одной даже самой мельчайшей морщинки.
Сорокоумов пригласил гостью к столу, где шипел самовар, горкой лежали пышные «челноки» с крупяной начинкой, а в миске была «кирилка» — кушанье коренных поморов, состоящее из смеси ягод, рыбы, молока и ворвани.
Ирина, еще не совсем веря, что перед нею сидит человек, построивший шхуну, осторожно спросила — не сможет ли он показать чертежи. Она уже не решалась просить большего, ей хотелось узнать хотя бы схему расположения рангоута и такелажа.
Антип Денисович неожиданно рассмеялся ядовитым смешком:
— Чертежи на снегу были, а ручьи побежали да смыли. Так и строили ладью на глазок.
— А сколько же лет плавает ваша шхуна?
— Да уж теперь, кажись, на тридцать вторую воду пойдет. И еще столько же просидит в воде, дочка. Больно уж лес добрый!
Звонко прихлебывая чай с блюдечка, он улыбался.
Ирина Павловна поняла, что с этим стариком надо держать ухо востро, и решила идти напрямик.
— Антип Денисович, — сказала она, — без вас ничего не ладится. Способны ли вы повести шхуну в море?
Ее поразила та легкость, с которой он дал согласие:
— Море — это горе, а без него, кажись, вдвое. Я поведу шхуну, тем более, карман хоть вывороти, словно в нем Мамай войной ходил.
— Вы подумайте, — осторожно вставила Ирина Павловна.
Сорокоумов обиделся:
— Сказываем слово, так стало — не врем, дочка.
— Но вы даже не спросили, куда идет шхуна.
Поделиться книгой: