Помоги проекту - поделись книгой:
– Может быть, ты меня совсем не любишь и намерен находиться при Май-Маевском, при дворе английского короля? Ведь он лорд…
В Лондоне найдешь красивее меня… Я перебил: – Перестань говорить глупости. Иди лучше попрощайся с Май-Маевским. А что будет дальше: поживем – увидим. Катя нервно вскочила и, не глядя на меня, прошла к генералу. Она уговаривала старика отпустить меня за границу. Май-Маевский давно предлагал мне жениться на Кате. И теперь он долго убеждал меня ехать за границу. Но я категорически отказался. Катя и Аня сердечно простились с нами и ушли заплаканные. Весть о замещении Май-Маевского Врангелем быстро разнеслась по всему фронту. Буржуазное население встретило уход генерала радостно. Да, этого нужно было ожидать, так как зажиточный класс всеми силами поднимает авторитет того лица, которое стоит на страже их капиталов, но стоит лишь затронуть их интересы, как этот же класс с ненавистью обрушивается на своего «выдвиженца». Торгово-промышленники города Харькова в день праздника Добрармии произвели добровольный сбор в своей среде. Подписались на сорок миллионов, но внесли всего лишь шестнадцать. В связи с изменившимся положением на фронте, торгово-промышленники медлили со взносом добровольного сбора, так что Май-Маевскому пришлось издать постановление, обязывавшее внести недоплаченные 24 миллиона в недельный срок. «В противном случае сбор будет повышен на пятьдесят процентов и принудительно». Это постановление вызвало среди буржуазии ненависть к Май Маевскому. Они на всех перекрестках Харькова заявляли о неслыханном безобразии, сравнивая действия генерала с действиями тех же большевиков. Радость их была неописуема, когда Май-Маевский сдал командование Врангелю. Но войска симпатизировали командующему. Спрашивали меня о причинах смены.
– Сменили за хорошее отношение к войскам и за то, что Май-Маевский настаивал на земельной реформе, опасаясь крестьянских беспорядков, – старался я использовать момент. На вокзале к Май-Маевскому подошла почетная рота, изъявившая желание сопровождать его в ставку. После долгих просьб генерал согласился.
В вагон к Май-Маевскому являлись представители от частей, выражая соболезнование и намекая на то, что Деникин не соответствует своему назначению. Генерал выслушивал их, крепко пожимая руки, и говорил: – Надо подчиняться ставке. Я твердо сказал генералу: – Ваше превосходительство, к вам приходят представители от всех частей. Все ненавидят ставку, не уважают Деникина. Одно ваше слово, и войска перестанут подчиняться ставке. Они говорят, что положение на фронте можете спасти только вы. Май-Маевский, немного помолчав, ответил: – Капитан, я ни на какую авантюру не пойду. На ст. Мерефа к нам в вагон быстро вошел Врангель.
– Владимир Зенонович, – сказал он громко: —ты меня прости, я в этом не принимал никакого участия. Даже отказывался, но пришлось подчиниться воле Деникина. – Я тебя не виню, я раньше предвидел… так должно быть… – сказал с расстановкой Май-Маевский. – Твое мнение о фронте? – спросил Врангель. – Я считаю положение тяжелым и безвыходным. Причин много, объяснять их не буду, – твердо ответил Май-Маевский. – Я думаю, прежде всего подтянуть офицерство. Для примера повесить несколько человек. Нужно остановить беспорядочное отступление, – сказал Врангель. – Представь себе артель каменщиков, строящих здание; когда они дошли до четвертого этажа, первый дал трещину. Здание заколебалось. Может ли строитель заставить каменщиков продолжать постройку пятого этажа, хотя бы для непокорных и приготовил веревки? – Владимир Зенонович, ты сильно расстроен. Тебе необходимо отдохнуть. Ты едешь в ставку, а оттуда куда намереваешься отправиться? – спросил Врангель. – Не знаю, там будет видно. Они распрощались. По уходе барона, я спросил Май-Маевского, где он предполагает жить. – Во всяком случае, не при ставке. Уеду в Новороссийск или в Кисловодск. Вдали от интриг будет спокойнее. Мне так надоела такая жизнь: выйти никуда нельзя, приходилось гулять у себя в паршивом саду или сидеть в особняке. Я завидовал вам, капитан.
Новый Главком В.С.Ю.Р. генерал-лейтенант Пётр Врангель.
– Да, действительно, ваше превосходительство. Ежедневно, с самого утра, вас осаждали с докладами, фотографы и редакторы газет, чтобы получить интервью. В особенности, за последнее время, когда появилась заметка, что вы должны занять высший пост, вам буквально не давали покоя.
– Да, – вздохнул генерал: – эта заметка – дело рук Романовских; они боялись меня и ждали удобного случая: неудачи на фронте. Я уверен, что свое письмо Деникин писал под диктовку. – Ваше превосходительство, я вам советую уехать в Крым, в Ялту или Севастополь. Будете далеко от ставки и в курсе событий. В Севастополе имеется радио, к тому же войска вам симпатизируют, а Севастополь – военный город. Я стал расхваливать достоинства города. – Хорошо, решено. Еду в Севастополь, – сказал Май-Маевский. – Ваше превосходительство, я не желаю служить у Врангеля. Нельзя ли мне остаться при вас? Я думаю, Деникин не будет возражать. Одним офицером в армии больше или меньше – значения не имеет. – Хорошо, я спрошу Деникина. Прибыв в Таганрог, Май-Маевский поехал со мной в штаб-квартиру главнокомандующего. Улица, где жил Деникин, охранялась патрулями. Приемная Деникина была обставлена мягкой мебелью. На стенах висели картины знаменитых художников и оперативная карта грандиозных размеров. Деникин поздоровался с Май-Маевским самым дружеским образом и пригласил в соседнюю комнату. – Владимир Зенонович, мне неприятно было отзывать вас. Я долго не решался… У меня была мысль подчинить вам Врангеля. Но вы поймете меня; я это сделал в интересах общего дела. Вам необходимо немного отдохнуть, а тогда снова приметесь за работу, – оправдывался Деникин, – Антон Иванович, разрешите мне выехать в Севастополь, где я и буду жить. А также, если возможно, прикомандируйте ко мне временно моего адъютанта и двух ординарцев. – Пожалуйста, пожалуйста, с полным окладом содержания. А теперь пойдемте, посмотрим фронт. Генералы углубились в карту. – Владимир Зенонович, что вы думаете об общем положении фронта? – Положение тяжелое. Единственный, по-моему, выход – сосредоточить распыленные части на Кубань и Крым… – Что вы, Владимир Зенонович?! Отдать без боя занятую территорию?! Нет, я с этим не согласен. – Другого исхода нет, – настаивал Май-Маевский: – от больших армий остались небольшие группы, разбросанные на большой территории. Надо предположить, что противнику с превосходными силами не трудно будет ликвидировать эти группы, отрезав их от баз и связи. Вы же сами говорите, что от многих частей не имеете сведений, где они сосредоточились. Возможно, они окружены, и участь их решена. Нужно еще учесть: армия состоит из крестьян и пленных, и у нас не столько потерь, сколько дезертиров. Генерал особенно подчеркнул последние слова. – Нет, Владимир Зенонович, вы не правы. К Кубани мы всегда можем отойти. Я постараюсь задержать наступление красных и перейти в контрнаступление. – Антон Иванович, а как положение Колчака? – Он отступает быстрее нас. У него большой недостаток командного состава: унтер-офицеры командовали полками. Колчак просил у меня офицеров; как хорошо, что я не послал их. Весь обед Деникин посвятил рассказам о своей счастливой семейной жизни. Май-Маевский, видимо, с трудом сохранял спокойное настроение. В тот же день мы выехали в Севастополь. Комендант Севастопольской крепости, генерал Субботин предложил Май-Маевскому особняк, но генерал пожелал остаться в своем вагоне у станции. А через некоторое время мы переехали в гостиницу «Кист».
Жизнь Май-Маевского протекала спокойно; он посещал адмирала Ненюкова, генерала Субботина; по-прежнему много пил и увлекался Диккенсом. По вызову Анны Петровны Май-Маевский уезжал на два дня в Ялту. Жмудские эвакуировались за границу, и Анна Петровна умоляла генерала ехать с ними; Май-Маевский тяжело вздыхал, но категорически отказался. Он трогательно распрощался с Анной Петровной и вернулся в Севастополь.
Провал подпольного комитета
Еще до приезда Май-Маевского в Севастополь брату удалось организовать подпольный комитет. В его состав входили: 1) Владимир– председатель и заведующий военной секцией, 2) А. Бунаков – помощник председателя, 3) И. Севастьянов (бывш. поручик) – руководитель разведывательной работой среди военных частей, 4) И. Вайсблатт и 5) Иоффе (заведывали подпольной типографией), б) М. Кияченко – матрос, руководивший подрывной работой комитета, 7) С. Крючков, рабочий севастопольского порта, агитатор, 8) И. Ашевский, присланный из Симферополя для подпольных работ, 9) Лия Шульгина – держала связь с другими организациями и с Симферополем. Как активные уполномоченные от войсковых частей и морского завода порта работали: Михачев Василий, Буклерский Николай, Богдасаров, Леонов. Секретарь союза металлистов Ященко был очень близок к комитету, а на Б. Г. Докшицкого (Борисова) комитет возложил работу среди профсоюзов и помощь Севастьянову в подрывном деле.
Севастополь ул. Большая Морская 11 – Малая Офицерская 42
Работа комитета проводилась успешно. Печатались воззвания к войскам и населению. Шла усиленная подготовка к восстанию. В рабочем клубе на Базарной улице происходили заседания. Я на них не бывал: мое появление в таком месте могло вызвать разговоры и навести на след контрразведку.
Я осведомлялся о ходе работ от брата, который продолжал числиться ординарцем Май-Маевского и ежедневно заходил ко мне. Власти относились к Май-Маевскому предупредительно. А в особенности, когда в газете «Юг» от 4 декабря 1919 года № 107 было напечатано:
Генерал Субботин приказал начальнику своего штаба, ген. Лукьянову, давать Май-Маевскому совершенно секретные оперативные сводки. Я получал их под расписку, снимал с них копии и передавал брату. Эти сводки печатались комитетом и расклеивались по городу: в них сообщалось о переходе на сторону красных целых дивизий Колчака, о взятии его в плен и катастрофе на деникинском фронте. Врангель сосредоточил все обозы армий на станции Иловайской, а кавалерия красных нанесла удар на ст. Матвеев-Курган и забрала всю базу. В специальных добавлениях к сводкам комитет разъяснял всю бесцельность дальнейшей борьбы с красными. На обеде у ген. Субботина я услышал такой разговор: – Владимир Зенонович, интересная вещь: оперативные сводки принимает по радио капитан, участник «Ледяного похода», от него сводки поступают к нам. Кроме меня, начальника штаба и вас никто их не читает, а, между тем, они расклеиваются по городу. По-видимому, есть приемочная станция, перехватывающая их. Май-Маевский, пораженный этим, ответил: – Может быть! Лично я сводку по прочтении тотчас же жгу. Наш комитет решил относиться к сводкам осторожнее, но работу с ними не прерывать. Чтобы отвлечь всякое подозрение и оградить от слежки частную квартиру брата (Батумская, 37), где иногда устраивались подпольные совещания, мы завлекли как-то Май-Маевского к брату на обед. Генерал пробыл там до позднего вечера. 20 января я узнал, что комитет назначил днем захвата власти 23 января. Обстановка, казалось, была самая подходящая. Немногочисленный гарнизон состоял в большинстве из мобилизованных и пленных красных; среди них находилось много партийцев, державших связь с комитетом, равно как и с дредноутом «Воля». Генерал Слащев, с небольшими силами, около четырех тысяч штыков (по словам Май-Маевского), еле-еле удерживал Перекоп. Против Слащева стояла 13-я армия красных. Рабочие порта, подготовленные к восстанию, должны были занять госучреждения и нести охрану города. Подрывной секции комитета поручалось взорвать некоторые суда на рейде и железнодорожный Камышловский мост. На меня с десятью товарищами возложили сложную операцию – произвести арест Ненюкова, Субботина, Лукьянова и других начальников, после чего я должен был принять на себя руководство восстанием и командование революционными силами. Мы с братом обсуждали всесторонне подробности нашей задачи. Меня беспокоил вопрос о надежности комитета. Но Владимир ручался за всех членов. – Все – стойкие ребята. Состав комитета хранится в строжайшей тайне. Это было наше последнее свидание. Я лег спать непонятно удрученным, и сон долго не приходил. Лишь перед рассветом я забылся. Вдруг раздался стук в дверь. Кто бы это мог быть в такую рань? Я вышел в коридор. Бледная, заплаканная… жена брата шепнула через силу: – Володю ночью… арестовали… дома! Арест брата поразил меня. Наспех я обдумал, что делать.
В глубине коридора гостиницы у лестницы притаился подозрительный тип. Сообразив, что это шпик, я нарочито громко сказал: – Это невозможно! За что его арестовали? – и тихо: – Что нашли при обыске? Невестка ответила: – Арестован морской контрразведкой, – и тихо добавила: – Ничего кроме твоей почтовой открытки – Хорошо, я сейчас выясню. Иди домой. Я разбудил Май-Маевского и, уверив его в ошибочных действиях контрразведки, просил написать бумажку о немедленном освобождении. – Капитан, вы не волнуйтесь. Я сам не допускаю мысли о виновности вашего брата. Я выясню все, и ваш брат будет освобожден. Выходя из комнаты, я столкнулся с тем самым шпиком, который подслушивал наш разговор с невесткой. Он, очевидно, и теперь подслушивал у двери. В коридоре гостиницы я столкнулся с начальником особого отдела при ставке, князем Тумановым. Он спешил к Май-Маевскому. По уходе князя, я вошел к генералу, он сидел у окна, задумавшись, по лицу его катился пот. – Капитан, у меня сейчас был князь Туманов. Ваш брат арестован по подозрению. Вы не волнуйтесь: ничего плохого не случится, хотя бы он и был замешан в заговоре против власти. Все это выяснится в течение двух-трех дней. Я старался выяснить серьезность положения через знакомых офицеров, близко стоящих к контрразведке, но это мне не удалось. Несколько раз заходил я к Май-Маевскому, последний успокаивал меня, как и раньше. Но слежка за мной контрразведки доходила до наглости: я точно сопровождался почетным караулом. Тут были офицеры, переодетые в рабочую одежду, штатские… их поведение было вызывающим. Например, в соседнем номере уже месяц стоял жилец. Сразу после ареста брата соседу предложили за ту же плату лучшую комнату, а в его комнату въехал шпик. Ко мне в номер прислали электротехника для исправления вполне исправных проводов, которые шпик то снимал, то вновь проводил. По ночам я слышал, как у двери ходят неизвестные люди. Вероятно, у них была директива задержать меня в случае побега. Я, действительно, подумывал о побеге, но боялся повредить брату. Я надеялся, что адъютанта Май-Маевского не посмеют тронуть. А что касается генерала, то я до сих пор много раз убеждался в его полном доверии ко мне. На утро Май-Маевского пригласили в штаб крепости: из Симферополя были получены сведения о восстании, но о каком никто не знал. Власти растерялись, Май-Маевский собрал группу офицеров, погрузил на платформы два легких орудия и под прикрытием бронепоезда двинулся на Симферополь. Перед отъездом я настаивал на освобождении брата, но Май-Маевский отговорился: Приедем из Симферополя, он будет освобожден. На ст. Альма поезд Май-Маевского остановился, и генерал вызвал по прямому проводу Слащева.
– У аппарата Слащев. – У аппарата Май-Маевский. Чтобы вы убедились, что говорит действительно Май-Маевский, я напомню вам случай под «Красне у моста», прошу и вас напомнить какой-нибудь случай. – Последняя наша встреча была у Пелагиады. – Известно ли вам, что происходит в Симферополе? Я нахожусь с отрядом на ст. Альма. – Капитан Орлов с офицерами произвел арест ген. Субботина и других генералов, – ответил Слащев: – я только-что говорил с Орловым, он подчиняется мне. Арестованные освобождены. Я выезжаю в Симферополь. – Я с отрядом еду в Севастополь, – ответил Май-Маевский… Что-то случилось с проводами, и разговор оборвался. – Позовите ко мне Орлова, – сказал Май-Маевский лейтенанту Романовскому. – Ваше превосходительство, Орлова сейчас нет. Он занят. Подчиняется ли Орлов Слащеву и Деникину? спросил Май-Маевский. – Так точно, ваше превосходительство, – последовал ответ. Мы вернулись в Севастополь. В «Кисте» Май-Маевский просил меня приготовить глинтвейн. Он тоже пришел ко мне в комнату, сел на диван и неожиданно спросил: – Скажите, капитан, как вы смотрите на эсеров и коммунистическую партию? Какая между ними разница? Впервые он заговорил со мной на политическую тему. Мне ничего не оставалось, как притвориться хладнокровным: – Я не знаком с партиями. Меньше всего этим интересовался. – А скажите, капитан, ваш брат действительно был младшим унтер-офицером из вольноопределяющихся? – спросил Май-Маевский, с ударением на каждом слове. – Так точно, ваше превосходительство. Он служил в 32-м полку. – Вы мне в Харькове рассказывали, что ваш отец служил начальником Сызрано-Вяземских железных дорог. У вас там, кажется, и имение есть? – Точно так, ваше превосходительство. Жаль, что не была взята Рязань, – вы лично убедились бы в этом. – А с какого времени ваш брат состоит в коммунистической партии? Я понял, что все пропало. – Никак нет, ваше превосходительство, я хорошо знаю брата. Он никогда не был коммунистом. – Вы знаете, что ваш брат был председателем подпольной организации и все было подготовлено к восстанию? – отчеканил генерал. При этих словах дверь комнаты открылась, вошла группа офицеров с револьверами в руках. Один из них крикнул злорадно: – Капитан, руки вверх! Я поднял руки. На меня смотрели дула нескольких револьверов. Начальник сухопутной контрразведки подошел к Май Маевскому, стукнул шпорами и, приложив руку к головному убору, отрапортовал: – Ваше превосходительство, вам все хорошо известно? – Да, – сказал генерал и тотчас же ушел. По уходе его был произведен тщательный обыск, а начальник разведки допытывался: – Скажите, где вы были комиссаром? Я, не теряясь, ответил: – Какую чушь вы говорите?! Я никогда не был комиссаром, – и обратился к офицерам: – Господа офицеры, не желаете ли выпить глинтвейна, приготовленного для Май-Маевского? – Мы не пьем во время служебных обязанностей, – отрезал начальник: – а скажите, как вы устроили брата к Май-Маевскому? – Спросите у генерала. – Да-а, загадочная история, – протяжно и ехидно сказал начальник разведки и, обращаясь к офицерам, добавил: – Мы все установим… ведите его.
Вдоль коридора гостиницы вытянулось множество юнкеров с винтовками. На улицах там и сям большие группы офицеров, а около памятника Нахимова и вблизи здания морского собрания стояли пулеметы.
Меня вело десять человек, по три справа и слева, четверо сзади. Я оглянулся и увидел направленные на меня дула револьверов. Кто-то прикрикнул: – Не оглядываться! Сердце усиленно билось. Признаюсь, меня пугало кошмарное предположение: вдруг меня поведут на Графскую пристань, а оттуда на крейсер «Кагул», этот проклятый застенок контрразведки.
А мне так надо было выиграть время, чтобы спастись и спасти брата. Нет, меня повели в морскую контрразведку, по Корниловской набережной, д. № 17. Газетчики выкрикивали: «Вечерний выпуск. Раскрытие подпольного комитета большевиков! Важное событие!» Эти слова привели меня в полное отчаяние. Я сразу начал обдумывать план бегства. Но мы уже подходили к контрразведке. Толпа офицеров рассматривала меня как редкого зверя.
Меня ввели в помещение; не допрашивая, через несколько минут тот же караул препроводил меня в крепость. С большим волнением я прочитал газету.
На первой странице крупным шрифтом было напечатано:
Белогвардейская газета умолчала, что В. В. Макаров был личным ординарцем генерала Май-Маевского. Белое командование не хотело компрометировать себя. «Сумасшедшие стратеги» боялись осложнений среди войск и рабочих масс. Князь Туманов (нач. Особ. отд. при ставке Деникина) применил к арестованным жестокую инквизицию. В течение 24 час. девять лучших борцов за свободу были подвергнуты «культурным» пыткам свирепого застенка контрразведки на крейсере «Кагул». Над ними злорадно смеялись, избивали, опускали в холодную ванну, кололи иголками, клали под мышки горячие яйца, выворачивали конечности тела, пытали раскаленным железом. Но несмотря на такие непосильные ужасные пытки арестованные товарищи не выдали никого, их твердая стойкость коробила князя Туманова и его свору. Какой-то генерал на деле захваченного комитета наложил резолюцию: «Надменно державшимся пощады быть не может».
По одним слухам, после жестокой пытки совершенно замученных товарищей расстреляли и выбросили в море, а по другой версии – их по одиночке вывозили на катере в открытое море, бросали живыми в воду. Катер отплывал, и начиналась охота, как на дельфинов. Так безвременно погибли девять коммунаров – члены первого Севастопольского подпольного комитета РКП (б). На их смерть было выпущено в гор. Симферополе воззвание:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Товарищи рабочие, солдаты и крестьяне, еще девять замученных.
Совершено еще одно чудовищное преступление, нанесен еще один (надеемся последний) чувствительный удар рабочему классу и всей бедноте. В Севастополе умерщвлены девять лучших коммунистов – представителей рабочего класса, беззаветных борцов за социализм. Нагло обманывают официальные сообщения и все буржуазные газеты о том, что будто бы состоялся какой-то военно-полевой суд, – нам известно из самых достоверных источников, что никакого суда не было и что они, палачи и опричники, арестовав 21 января всех 9 товарищей, мучили и пытали их двое суток на борту броненосца «Корнилов» и 23 января кто уже мертвым, а (кто) полуживым были выброшены за борт в море. Вот как справляются капиталисты и генералы с лучшими представителями рабочего класса. А в это время меньшевики, эсеры и иные «социалисты» осмеливающиеся говорить от имени рабочего класса и трудящихся, захватив теплые места в думах, земствах, а в особенности в правлениях профессиональных союзов, молчат самым гнусным образом, и этим самым дают молчаливое согласие на расстрелы передовых революционеров и борцов за счастье рабочего класса и всей бедноты. Пусть рабочие еще лишний раз убедятся, какова истинная природа всех этих меньшевиков и иных, с позволения сказать, «социалистов». Но так не может безнаказанно пройти. Пролитая каплями кровь замученных друзей наших зовет к борьбе. За них золотопогонники и капиталисты (их вдохновители) поплатятся сторицей. Они в том убедятся в ближайшие дни. Товарищи, кровь невинно-замученных 9 ваших представителей взывает к вам. К отмщению! К оружию! Вот отныне боевой клич рабочих и солдат. Пусть каждый рабочий и солдат, стиснув зубы, лихорадочно готовится к отмщению и ждет. По первому зову партия большевиков, все рабочие и солдаты должны с оружием в руках выйти на улицу в назначенный для этого день и час. Товарищи, доставайте оружие, обучайте неумеющих владеть им, организуйтесь в боевые дружины и ждите нашего зова. К оружию! К отмщению! Смело вперед за счастье рабочих и крестьян.
Да здравствуют рабочие, солдатские и крестьянские советы. Крымский Областной Комитет РКП (большевиков).
Побег из крепости
Под утро в мою сырую, темную камеру посадили «политического». Я понял, что князь Туманов старался с помощью опытных контрразведчиков выведать от меня все, что только можно. Но внешнее хладнокровие мне не изменяло. Я продолжал играть роль несправедливо заподозренного и оскорбленного офицера. Моя невеста, Мария Удянская выхлопотала право приходить ко мне и приносить пищу. Под влиянием глубокого чувства эта самоотверженная девушка оставила своих буржуазных родителей и делила со мною все опасности и лишения боевой жизни. В последнее ее посещение я нашел записку в жареной рыбе. Мария писала, что все настроены против меня. Май-Маевский ее даже не принял, назвав меня организатором красной сволочи, номер в гостинице «Кист» за мной не числится. Сегодня или завтра меня повезут на Северную сторону– место расстрелов. А, может быть, они не узнают, где я был в 1918 году, и мне удастся обмануть их. Или попытаться бежать? Но записка не оставляла никаких надежд: я видел, как ко мне протягивались руки палачей. К утру у меня созрел план бегства…
Утром, в уборной, я встретил своего хорошего товарища, Ваню Воробьева. Его тоже ожидал расстрел. Охрана несла свои обязанности плохо, и я свободно изложил свой проект. Воробьев тяжело вздохнул, подумал и решился: – Я согласен и передам всем. Во время обеда Воробьев прошел мимо меня, кинув: – Согласны с планом шесть; все решили лучше умереть в схватке. Из 53 неминуемых смертников только шесть! Но размышлять было некогда. Я решительно шепнул: – Хорошо, будьте готовы. Действуйте, как уговорились во время ужина. Другого исхода нет. Будет поздно. Подбежал часовой: – Не разговаривать! Бери обед и уходи по карцерам!
Целый день меня мучила мысль: что будет, если эти шесть раздумают. План побега был слишком дерзкий, но другого выхода не было. Легче погибнуть в схватке, если не посчастливится, чем от руки палача. День казался вечностью. – Выходи за ужином, – разнесся по коридору голос. С миской в руках, я шепнул товарищам, дожидавшимся своей очереди в узком коридоре: «Не бойтесь, дружней, начинаю!» А часовому сказал: – Позовите ко мне караульного начальника по очень важному делу. Часовой крикнул разводящему, тот позвал караульного начальника. – Кто меня звал и зачем? – пренебрежительно спросил начальник. – Поручик, у меня есть важное государственное дело. Отчасти касается вас. – Говорите, я вас слушаю. – Как же я буду говорить в присутствии всех, а в особенности при коммунистах? – я указал на группу заговорщиков. – Поручик, зайдемте на минуту в камеру, я вам расскажу. – Я держал себя так невинно, что офицер мне поверил. Мы вошли в камеру. Я быстро проговорил: – Поручик, одну минутку! Подождите меня здесь. Я сейчас принесу рукопись! И, не дав поручику опомниться, моментально выбежал из камеры, захлопнув дверь на чугунный засов. Стоящие вблизи товарищи, Воробьев, Заборный, Вульфсон и другие, набросились на часовых и вырвали винтовки. Мы ворвались в караульное помещение. Я крикнул: – Бросай, сволочь, ружья! В этот момент мои товарищи схватили винтовки, лежавшие рядом с юнкерами на нарах. Два товарища выстрелили. Все это было делом нескольких секунд. Караул до того растерялся от неожиданного нападения, что часть солдат, в ужасе, с поднятыми руками, прижались к стенам, другие лезли под нары, вопя о пощаде. А ведь караул состоял из сорока человек, не считая контрразведчиков! Наружные часовые, услышав стрельбу, шум и крики, поднятые заключенными и караулом, сбежали с поста. А мы, крепко сжимая винтовки, выбежали из крепости. Через несколько минут вдогонку нам началась стрельба, но мы уже миновали Цыганскую слободку и выходили в открытое снежное поле. Мрак и морозный ветер со снегом затрудняли наш путь. Вдали замигал огонек, и мы определили, что находимся вблизи Херсонесского маяка. Мы ускорили шаги. Не знаю, сколько времени мы таким образом шли. Силы истощались, приходилось часто отдыхать на снегу. Чтобы хоть немножко поддержать тепло, прижимались один к другому. Два товарища, Вульфсон и Гриневич, были босы; их лица говорили об ужасной боли. На последней остановке стало ясно, что надежды на спасение нет, силы подорваны, а ветер и метель крепнут. Все же лучше заснуть в сугробах, чем погибнуть в застенках контрразведки. Один из наиболее стойких, Воробьев, подбодрял всех: – Товарищи, я знаком с местностью: здесь должна быть поблизости деревушка. Пойдемте как-нибудь потихоньку! Какого труда стоило нам подняться! Пройдя полверсты, мы уже хотели остановиться, так как некоторые стали отставать, а одного товарища пришлось вести под руки. Вдруг идущий впереди Воробьев остановился и спросил вполголоса: – Товарищ Макаров, вы слышите лай собак? Действительно, впереди где-то далеко заливалась собака. Мы не смели верить этому лаю. Спрашивали друг друга: «Ты слышал? А ты слышал?» – Но лай не смолкал. Наши силы напряглись.
Именем Орлова
Шагов через пятьсот мы натолкнулись на деревянную изгородь, занесенную снегом; за изгородью чернели избушки. Мы постучали в ближайшую дверь. – Кто там? – окликнул несмелый голос. – Начальник отряда капитана Орлова. Из-за метели заблудился, прошу открыть дверь!
Пожилой мужчина поднес лампу к окну и, убедившись, что перед ним действительно офицер, пошел открывать дверь. Переступив порог, мы, совершенно обессиленные, сразу опустились на пол. Некоторые из нас попросили воды и хлеба, другие растирали застывшие конечности, а я вступил в разговор: – Отец, скажите, пожалуйста, какая это деревушка и сколько верст от Севастополя? – Деревня Карань, ваше благородие. В восьми верстах от Севастополя. «Чёрт возьми, – подумал я, – всю ночь чуть ли не бежали, проперли не менее сорока пяти верст, а отошли всего на восемь верст! Оказывается из-за метели и тьмы мы кружились на одном месте». Отдохнув часа два, поблагодарив хозяина за гостеприимство, мы снова двинулись в путь. – Стой! Кто идет? Толпа крестьян, вооруженная граблями, топорами и дубинами окружила нас. Я выступил вперед и объяснил им, что являюсь начальником разведывательного отряда капитана Орлова. В те дни имя капитана Орлова было у всех на языке.
Капитан Н. И. Орлов, уроженец Крыма, в империалистическую войну, попав на фронт, проявил себя как храбрый офицер, имел несколько боевых наград и несколько ранений, он организовал Симферопольский офицерский батальон и принимал активное участие в борьбе против большевиков.
В начале 1919 г. генерал Боровский, командовавший Крымской группой войск Добровольческой армии, дал капитану Орлову поручение сформировать 1-й Добровольческий полк в г. Симферополе, который получил наименование 1-го Симферопольского офицерского полка. Этому полку вместе с другими частями «Крымской группы», под давлением занявших Крым войск т. Дыбенко, пришлось отойти к Керчи. В июне т. Дыбенко вынужден был оставить Крым, – его войска могли бы быть отрезаны частями ген. Деникина, занявшими Донецкий бассейн. 1-й Симферопольский офицерский полк был отправлен под Одессу, где белые высадили десант. Он дрался под Бирзулой с большевиками и, в конце концов, натолкнулся на петлюровцев-галичан.
Во время осеннего «великого отступления» Добровольческой армии «симферопольцы» еле-еле успели унести ноги и снова из Одессы переправиться в Крым (часть попала в Польшу и была интернирована). Орлову необходимо было влить в свой полк новые пополнения. В это время находившееся в Крыму рядовое офицерство и другие белогвардейцы растерялись. Их горячий порыв за «единую неделимую» был охлажден действиями их вождей, которые с награбленным добром, как крысы с тонувшего корабля, разбегались за границу под покровительство капиталистических держав, бросая на произвол тех, кто им слепо вверял свою жизнь. В особенности выделялась на этом фоне яркая фигура генерала Шиллинга – «главноначальствующего края». Его открытая спекуляция и скупка брильянтов ярко бросалась в глаза не только всему населению, но и войскам. Вполне понятно, что при таких условиях рядовое офицерство и солдаты потеряли веру в своих вождей и стали искать выхода, оттягивая время, чтобы не попасть на фронт. И когда капитан Орлов приступил к переформированию своего полка для усиления Крымского фронта, который держал генерал Слащев, в этот полк группами потянулись обиженные офицеры и солдаты. Но они шли туда не с целью выступления на фронт, а ради спасения своей шкуры и отдыха в тылу. Орлов отлично учитывал настроение своего полка и, пользуясь силой, находившейся в его распоряжении, он чуть ли не являлся вторым Слащевым. Для него не существовало приказов и не действовали угрозы контрразведки. Он организовал свою контрразведку, но со Слащевым был в приятельских отношениях, частенько разговаривая с ним по прямому проводу. Эти разговоры были известны лишь Орлову и его личному адъютанту – поручику Гетману. В конце концов эти телеграфные разговоры со Слащевым заставили Орлова в ночь на 21 января произвести переворот. Орлов издал приказ, в котором объявил себя начальником гарнизона и г. Симферополь был объявлен на осадном положении. Орлов арестовал все высшее начальство, во главе с комендантом крепости, генералом Субботиным, и выкинул лозунг: «Долой старых генералов, да здравствует армия порядка во главе с обер – офицерством». Подпольная организация, следя за действиями Орлова, учла этот момент и установила связь через каких-то двух студентов с поручиком Гетманом, который явился в штатском костюме в условленное место, где встретился с членом подпольного Областного Комитета Тоней Федоровой. Первые его вопросы были: – Большая ли у вас организация? Есть ли в Ревкоме коммунисты? Тоня, именуя себя полу-эсеркой, полу-меньшевичкой, не открыла перед Гетманом настоящий состав Ревкома, а старалась узнать цели орловского движения, но Гетман, инструктированный Орловым, на вопрос Тони Федоровой ничего определенного не говорил. – Вы являетесь представителем недовольного офицерства. Вы против Деникина. Что вы думаете предпринять? Гетман, путаясь, отвечал. – Смотря по силам будет размах нашей работы. Сколько Ревком может дать силы для этой цели? Ну тысячи полторы безработных, а еще что? Тоня отвечает: – О силе будем говорить тогда, когда сговоримся о характере восстания. Каково ваше отношение к Красным войскам и вообще какую вы позицию займете по отношению к Красной армии? Гетман говорит:
– С красными драться не будем, но и не пустим их сюда, а будем вести с ними переговоры. Тоня перебивает: – О чем переговоры? А если красные не захотят вести переговоры? Гетман, снова уклоняясь от прямого ответа, заявил:
– Об этом еще рано говорить, там видно будет. Сначала скажите, что вы можете дать от Ревкома. – Мне Ревкомом поручено говорить о силе и прочих моментах нашего совместного выступления, но только при одном предварительном условии, что вы дадите согласие и помощь на выпуск из тюрем, где сидят политические заключенные. Гетман обещал переговорить с Орловым. Когда Тоня Федорова, Бабахан, Луговик и Буланов явились в штаб Орлова, то последний категорически отказался выпустить политических заключенных, ссылаясь, что на ряду с политическими выйдет вся уголовщина и подорвет их дело. Из всех этих разговоров было ясно, что представляла из себя орловщина. Подпольная организация всеми силами старалась использовать Орлова, но это ни к чему не привело. Орлов со своим отрядом вышел из Симферополя, занял Ялту, Алушту и стал вести переговоры с генералом Покровским. Генерал Покровский долго уговаривал Орлова выступить на фронт. После долгих колебаний Орлов согласился: – Значит, генерал, мы пришли к соглашению? Я выступлю на фронт, и никому ничего не будет? – Конечно, конечно! – с жаром воскликнул Покровский: – за исключением некоторых зачинщиков, которые должны понести наказание. Орлов вскочил с кресла и дерзко отчеканил: – Генерал Покровский! Вы забыли, что находитесь у меня и что кроме меня зачинщиков нет! Так это меня вы хотите повесить? Но прежде, чем это случится, я успею отдать распоряжение повесить вас вон на том столбе (Орлов указал рукой на телеграфный столб за окном). Но… вы мне не нужны. Можете идти! Побледневший Покровский пытался что-то пояснить, но Орлов показал на дверь и отрывисто повторял: – Разговор кончен, генерал! Но вскоре, по невыясненным причинам, Орлов подчинился Врангелю, а барон свел его со Слащевым. Два авантюриста встретились друзьями, расцеловались, и Орлов немедленно выступил на фронт. Но два медведя в одной берлоге не уживаются. Как-то Слащев потребовал от Орлова отчета о десяти миллионах, взятых им из симферопольского и ялтинского банков на содержание отряда. Конечно, Орлов наотрез отказался отчитаться. Зная, что в штабе Слащева его ждет петля, Орлов не явился и для объяснения. Он снялся со своими частями с фронта и направился к Симферополю. По дороге орловцев разбила конница Слащева. Только с 46 конными Орлов прорвался сквозь неприятельское кольцо. В скором времени они были окончательно разбиты. Орлов с братом долго скрывались в одной из немецких колоний, не принимая никакого участия в военных действиях «краснозеленых». По взятии Крыма Орлов явился в особый отдел и заявил, что своей фронтовой работой, в качестве чуть ли не вождя краснозеленых, он ускорил падение Перекопа. Орлову поверили и поручили сформировать отряд по борьбе с бандитизмом. Авантюриста разоблачили симферопольские подпольные работники, и Орлов был расстрелян.
В объяснениях с крестьянами я воспользовался орловщиной также и как средством пропаганды. – Придет скоро время: власть помещиков и генералов падет. Вы будете свободными гражданами. Да здравстует советская власть! В ответ грянуло: – Ура-а! Уже рассветало, ветер утих. Но идти было трудно: ноги вязли в глубоком снегу. В полверсте от деревни Кадыковка мы зашли на один из пустующих хуторов, где обогрелись и закусили у сторожа. Ночь мы провели в Кадыковке у знакомца Воробьева. Такой же дружеский прием мы встретили и на хуторе Пересыпкина, где провели целые сутки. Один из нас, татарин деревни Уторкой, Абдул Смаил, ушел вербовать в наши ряды татарскую молодежь. А остальные шестеро направились в Алсу. Эта деревушка раскинулась в лощине, среди гор. Мы зашли в первый попавшийся дом и попали в рабочую семью. Хозяин, одетый по-городскому, долго присматривался к нам: кое-кто был в погонах, некоторые выглядели сущими оборванцами, все с винтовками. На расспросы мы получили лишь: «да», «нет». Все-таки, хотя и с большим трудом, мы разговорились и узнали, что дядя Семен симпатизирует советской власти. После сытного обеда мы двинулись на Ялту, чтобы встретиться с Орловым. Я тогда еще не представлял себе подлинной белогвардейской сущности орловцев и допускал, что они – истинные революционеры. Несколько улучшилось наше положение за эти немногие дни! Мы уже нашли нескольких благожелателей, а дядя Семен обещал нам всяческое содействие и просил захаживать. Такое сочувствие удесятерило наши силы. Мы перешли Черную речку через Чёртов мост и начали подниматься по зигзагообразной дороге, между нависшими скалами, одетыми кустарником. После двух с половиной часов узкий коридор вывел нас на открытую возвышенность к кордону Херсонесского монастыря. Кругом построек, обнесенных высоким забором, шумел хвойный лес, да изредка постукивал дятел. Кто-то из нас постучал в большие ворота. Залились собаки, чистый звук колокола заглушил лесные шепоты. Скрипнул железный засов, и высокий послушник в черной скуфейке спросил, кто мы такие, куда идем. Мы назвались орловцами и прошли за монахом на кухню кордона. Игумен Викентий отдал распоряжение приготовить моим товарищам ужин и постель, а меня пригласил ужинать в келью. Монах долго всматривался в меня. – Простите, вы напоминаете мне капитана Макарова, адъютанта Май-Маевского, – и он рассказал, что служил в харьковском соборе и видел меня там вместе с генералом. (После нажима красных, Викентий бежал из Харькова и, по протекции епископа Вениамина, попал в кордон.)
Завязалась долгая беседа на политическую тему. Рассказы игумена о зверствах большевиков не портили мне аппетита. А насытившись, описал, как умел, жизнь и поступки строителей «Единой Неделимой». Монах молча слушал, скорбно понурив голову, и соглашался со мной во многом. Он был непреклонен лишь в вопросах непогрешимости святой церкви, подкрепляя свое, мало убедительное, красноречие текстами из священного писания. Мне было совсем не до религиозных диспутов; пришлось только указать отцу Викентию, что церковь всегда служила орудием угнетения трудовых масс.
– Вспомните текст: «Несть власти, аще не от бога». – А скажите, Павел Васильевич, Май-Маевский был религиозный человек? Я рассказал о том, как в Харькове, набравшись смелости, я спросил генерала: – Ваше превосходительство, вы не верите ни во что, но почему же вы креститесь на парадах? – Капитан, – ответил Май-Маевский, – вы слишком молоды и не понимаете, что для простого народа это необходимо. На ночь нас устроили в отдельном монастырском флигеле. В маленькой комнате было тепло и по-своему уютно. Часть наших улеглась на кровати с соломенным матрацем и на маленьком диване, а остальные прямо на полу, на войлочном ковре, который заботливо принес монах. Воробьев, ради шутки, посоветовал Вульфсону: – Завтра нам предстоит трудная дорога. Ты бы помолился всем святым. Вульфсон, укрываясь рядном, засмеялся: – Пусть за нас помолятся монахи: им делать нечего. Потом наказал постовому: – А ты там смотри лучше! На святых не надейся! Тусклый свет лампад освещал две ветхие иконы и навевал дремоту. Некоторые товарищи попробовали было перекинуться анекдотами о монахах, но я напомнил, что утром нас ждет большой переход.
Попали к друзьям
На следующий вечер мы подходили к подножию ялтинской Яйлы. Начался подъем. Сугробы и темь сбили нас с дороги. Пришлось взять направление на юг, ориентируясь тем, что северная сторона каждого дерева покрыта снегом. Чем выше – тем труднее: мы утопали в снегу, Яйла исчезла. Во тьме шумели могучие сосны, в дремучих лесных дебрях завывал ветер. Приходилось часто отдыхать в сугробах под густым кустарником, прижимаясь друг к другу. Наконец непроходимый снег заставил нас переменить направление. Через несколько сот шагов мы наткнулись на глубокий обрыв. Малейшая неосторожность, и человек упадет в пропасть. Но Воробьев пресек наше замешательство: – Товарищи, исхода нет. Не замерзать же здесь! Кто за мной – вперед! Он скользнул вниз, прыгая от дерева к дереву, за ним спустились я, Вульфсон и остальные. После часа мучительного спуска мы очутились в безопасности, по крайней Мере, от падения в пропасть. Вдали у подножья замигали огоньки. Мы скоро подошли к ним и, замедлив шаг, крадучись, стали пробираться к домам. Вдруг Воробьев шепнул – Тише! Слышите? В вечерней тьме уныло звучала песня. Это пел татарин и вязал хворост. Увидев вооруженных людей, он остолбенел, уронив хворост. Я спросил, понимает ли он по-русски. Татарин кивнул головой. – Какая это деревня и кто живет в том домике? – указал я на крайний дом. – Деревня Кучук Изимбаш, живет Измаил, «якши человек». Поняв, что мы не опричники Врангеля, жестоко преследовавшие за малейшую порубку, татарин спросил:
– Откуда твоя идет? Воробьев молча указал на обрыв. Татарин всплеснул руками. Оказывается, до нас еще никто не отваживался на спуск по этому обрыву. В домике Измаила нас приняли радушно. Хозяин, после традиционного «кош кельде» (с приездом), пригласил войти в комнату. Мы жадно уничтожали козье молоко и хлеб, а татарин допытывался, правда ли, что Орлов собрал всех дезертиров и, сговорившись со Слащевым, идет на фронт. Мы уже понимали всю гнусность орловских замыслов и были рады, что сама природа преградила нам дорогу в Ялту. Вблизи дома Измаила проживал пристав с четырнадцатью стражниками, и мы ушли сразу после обеда. Вечером нас хорошо встретили в деревне Адым-Чокрак, дали продуктов и указали дорогу к объездчику Евграфу, знакомому Воробьева. В горах мы набрели на житье: просека, за изгородью небольшой домик с сараем. Из трубы расстилался по балке серый дым. Навстречу затявкала собака, и на крыльцо вышел молодой человек в рабочей куртке и бархатной шляпе, из-под которой падали на плечи длинные волосы. Не то монах, не то художник. Приветливо улыбаясь, он снял шляпу и пригласил нас в дом. Вся обстановка его двух жилых комнат состояла из двух столиков, двух табуреток, кровати и самодельной скамьи со спинкой. Воробьев спросил про Евграфа, а я машинально читал названия книг на одном из столиков. Богатая у вас революционная литература, – не утерпел я: —кто ее читает? Хозяин пристально взглянул мне в лицо и, видимо, доверившись, признался: Я читаю.
В комнату вошел высоченный человек средних лет, с густой рыжей бородой. В одной руке гигант держал ружье, в другой – убитого зайца. Воробьев бросился рыжему на шею, и они расцеловались. Наши языки развязались, и мы познакомились. Наш молодой хозяин оказался скрывающимся от Врангеля коммунистом Ульяновым. В 1918 г. он был пропагандистом среди немецких оккупантов, доставлял литературу из Москвы в Севастополь и Харьков. Он вынужден был таиться в лесу под чужой фамилией от белой контрразведки. Ульянов очень обрадовался нам и предложил временно жить в казарме, чтобы сформировать отряды. Он ободрал зайца, мы вычистили картошку, – ужин вышел великолепным. Разговор не смолкал почти до рассвета…
Через экспроприации к формированию партизан
На утро нас разбудили пинки стражников. Они забрали наши винтовки и приказали одеться. Я подошел к помощнику пристава и, идя на страшный риск, назвал себя адъютантом Май-Маевского. – Я не знаю, кто вы такие, – тупо сказал стражник: – мне приказано доставить вас к приставу в деревню Каралез. В Каралезе нас под охраной поместили в дом к татарину Билял Османову, который отнесся к нам весьма дружески и снабдил продуктами.
Через некоторое время нас повели к приставу. Он, в форме поручика, сидел за столом. – Кто вы такие и каким образом попали на кордон?! – заорал он на нас. Но я окинул пристава начальническим оком и строго произнес: – Поручик, прежде чем разговаривать, встаньте, как полагается. Перед вами стоит капитан – адъютант генерала Май-Маевского. Чудом уцелевший документ, удостоверяющий мое адъютантство, и карточка удостоверения спасли нас. Поручик моментально вскочил, приложил руку к козырьку и дрожащим голосом залепетал: – Виноват, господин капитан. Мне донесли: на кордоне банда и часть ваших людей раздета. – Поручик, вы разве ничего не знаете о движении Орлова? Если мне понадобится, – я и из вас сделаю такого же оборванца. – Я небрежно ткнул в сторону своих «людей». – Вы своими действиями могли сорвать мне операцию. – Виноват, господин капитан. – Поручик, выдайте моим людям ружья и снабдите продовольствием из расчета на три дня. А сейчас вызовите по телефону генерала Лукьянова: я с ним буду говорить. – Господин капитан, телефон находится в восьми верстах на станции Сюрень. – Ну, так в другой раз не посылайте остолопов вроде вашего помощника на такое серьезное дело. – Слушаюсь! – и поручик облегченно вздохнул. Прощаясь, я окончательно «подобрел». – В ваших интересах я не буду доносить рапортом о происшедшем, а мое пребывание в этой деревушке храните в строжайшей тайне. Поручик, радостно стукнув каблуками, сказал: – Слушаюсь, все будет исполнено! Я скомандовал своим: – Ребята, за мной! Жители Каралеза смотрели на нас во все глаза. А пристав старался: – Господин капитан, может, лошадей вам дать? – Не беспокойтесь, поручик, они нам не нужны.
Мы быстро покинули деревушку, дорогу показывал татарин Билял Османов. После нескольких верст по горам и балкам мы вновь пришли к объездчику Евграфу, где долго смеялись над удачной комедией. Пристава удалось провести только из-за отсутствия у белых хорошей связи.
Первое предостережение!
Эту ночь мы провели в небольшой пещере с одним выходом; ее указал нам товарищ Ульянов. Безопасная и теплая спальня! Посреди пещеры разожгли костер; когда он прогорел, угли разгребли по каменному полу пещеры. Нагрев камни, мы сгребли уголь в сторону, постлали пол и сладко уснули, выставив посты. На утро мы вернулись на кордон Херсонесского монастыря, откуда решили разойтись по районам и городам; необходимо было ознакомиться с настроением масс и наладить связь с подпольными организациями.
В кордоне мы пристроили, в качестве рабочего, нашего еврея Вульфсона, выдав его за латыша. Товарищ Вульфсон совершенно обезножел из-за отсутствия сапог и нуждался в покое. Нелегко расставаться с боевым товарищем, особенно, в такой трудной обстановке. Но мы пригрозили отцу Викентию смертью, если он не убережет нашего товарища. Вторым нашим делом было навестить дядю Семена. У него мы познакомились с крестьянином Шуркой. Этот Шурка жил налетами на спекулянтов всех видов: грабил по дорогам и домам. Так как Шурка щедро делился с теми, кто оказывал ему содействие, и никогда не обижал бедняков, крестьяне относились к нему хорошо. Несмотря на все меры, принятые Врангелем, Шурка был неуловим. Он охотно рассказывал нам о своих похождениях; когда он начинал рассказывать о том, как он выскакивал из-за кустов, хватал лошадей за повод и наводил револьвер на седоков, – глаза его наливались кровью. Этот типичный былинный разбойник, подробно расспросив о целях нашего отряда, стал умолять, чтобы его приняли в нашу компанию. На войне хороши все средства. Шурка нам годился для связи, и мы взяли его с собой. Для нашей работы необходимы были средства. Пришлось, скрепя сердце, решиться на экспроприацию. Прихватив в Кадыковке двух скрывавшихся там революционеров, мы с Шуркой и Воробьевым двинулись к Чоргунской конторе лесозаготовок. Я оставил Шурку с двумя товарищами около дома; мы же с Воробьевым вошли в контору. За столом сидело девять хорошо одетых мужчин, шестеро из них в форме инженеров. Я внушительно сказал: – Господа, прошу не шевелиться. Морская севастопольская контрразведка. – Поручик, скажите, пусть застава и оцепление отдыхают (это – Воробьеву).
– Господа инженеры, кто имеет оружие, – положите на стол.
О дерево брякнули два браунинга. Я вцепился зорким подозрительным взглядом в ближнего чиновника:
– Вы Прилуцкого знаете?
– Нет, нет, – торопливо ответил перепуганный инженер.
Поделиться книгой: