Помоги проекту - поделись книгой:
Но не беда! Подождем новых ролей – они будут.
В Свердловске (театральный мир болтлив) все поздравляют меня. Глупое положение. Я не утвержден, а все уверены, что буду сниматься. Встряска была хорошая – измотал нервы и деньги, взбудоражил всех друзей, родных, знакомых, театр, а море не зажег.
Ну, не беда! Пиши.
Крепко обнимаю, целую.
Окончательно все стало ясно в апреле. Он мне рассказал:
– Я хорошо помню, как однажды вдруг проснулся глубокой ночью. Какое-то беспокойство владело мной. Что-то тревожное, невыразимое. Я встал, вскипятил чай, курил. Но странное чувство не проходило. С большим трудом дождался рассвета. Побрился, пошел в булочную. А когда возвращался домой, в подъезде столкнулся с почтальоншей, пожилой такой женщиной маленького роста. Она вручила мне телеграмму. Я прочел, что вызываюсь на съемки.
Вот его письма той памятной весны:
Леша!
Я уже десять дней в Москве. Брожу по музеям, Кремлю, соборам, читаю замечательную литературу, встречаюсь с любопытными, талантливыми людьми.
Подготовка.
Съемки начнутся 24–26 апреля во Владимире. Как все будет – не знаю. Сейчас мне кажется, что я не умею ничего, ничего не смогу, – я в растерянности. Меня так долго ломали в театре, так долго гнули – видимо, я уже треснул. Я отвык от настоящей работы, а в кино, ко всему, еще особая манера.
Слишком много сразу навалилось на мои хилые плечи. Я не привык носить столько счастья, носил всегда кое-что другое.
Ну, посмотрим! Целую, обнимаю.
Леша!
Вот и выкроил время черкнуть тебе пару слов о своем житье. Съемки еще не начались. Передвигают их без конца. Теперь срок первых дублей – 8–10 мая.
Финальная сцена. Начинаю с конца – такое может быть только в кино! Хожу по владимирским соборам, читаю. Все заняты делом – съемки-то фильма уже идут, а я жду своей участи. В общем, предоставлен сам себе.
Утверждение на роль шуму наделало много, а мне, бедному, прибавилось ответственности. По Москве ходит слух о новоиспеченном таланте, все ждут необыкновенного. Вся группа ждет первых съемок со мной, ждет – вот выдаст! А я-то и не выдам. Ха-ха.
Вот разговоров-то будет.
Во Владимире будем числа до десятого. Потом, видимо, будет Суздаль. Хоть покатаюсь – посмотрю.
Обнимаю.
Леша!
Что же ты меня совсем забыл? Я вам редко пишу – так это мой порок, моя ахиллесова пята. А ты-то, писака?
До 4–5 июля буду во Владимире, можешь черкнуть прямо на гостиницу. А лучше всего бы – взял и приехал. Когда у тебя отпуск? Помог бы мне.
Мои дела похожи на… да ни на что они не похожи. Трудно безумно. Надо все начинать сначала. Всему учиться заново. Меня учили добиваться смысла, смысла во всем, а киноигра – это высшая, идеальная бессмыслица. Чем живей, тем лучше. Надо жить, а не играть – это и легко, и очень трудно…
Вчера посмотрел весь отснятый мой материал.
Сидел в просмотровом зале и был похож на комок нервов. Посмотрел и понял – идет внутренняя ломка.
Есть уже терпимые кусочки, но еще идут они неуверенно, зыбко. Надо продолжать работать…
Ну, обнимаю, целую.
…И вот я во Владимире. Толя обнимает меня, улыбается.
А лицо худющее, бледное, как после болезни. Длинные волосы упрятаны в кепку и под воротник пиджака.
– Зачем это? – удивляюсь я.
– Понимаешь, лысину на макушке закрываю нашлепочкой, а остальные волосы, то есть их остатки, – мои, – он смеется. – Так лучше, живые волосы получаются. На днях я зашел в магазин, один парень говорит: «Гляди-ка, попы стали за булками ходить». Вот и купил кепку.
Мы заходим в гостиницу, и я сразу вижу, что стандартный номер вовсе и не номер, а рабочий кабинет: мебель поставлена по-своему, на столе книги, на стенах репродукции «Троицы», «Спаса», несколько великолепных фотографий со съемочной площадки – по привычке Толя уже успел «обжить» свое жилище. Маленький столик он быстро накрывает, и все, что нужно, у него под рукой.
– Ты как будто тут долго жить собираешься…
– Долго, – он смотрит на меня серьезно. – Такой ролью нельзя заниматься между делом. Вот что я решил… Буду со съемочной группой все время, до последнего дня работы.
– А театр?
– Из театра я уже уволился.
– Как?
– Вот и в группе такой же вопрос задали: мол, а что ты будешь делать после фильма? Знаешь, Леша, мне показалось, что этот мой шаг произвел впечатление на Тарковского… Кажется, у нас начали складываться нормальные отношения – после того как он посмотрел материал финальной сцены. А то мне все казалось – вот сейчас позовет и скажет: «До свиданья, вы нам не подошли». Да ты ешь. У тебя-то как?
Мои дела кажутся мне мелкими и совсем неинтересными.
– Да что там у меня. Скажи, что он за человек?
– Сам увидишь. Сегодня вечером будем смотреть материал. Я попросил, чтобы ты был со мной. Всячески тебя нахваливал. Он пригласил нас к себе. Потолкуем.
Поздно вечером в кинотеатре я впервые в жизни смотрел не фильм, а материал будущего фильма. Это была та сцена в гречишном поле, когда Феофан Грек уговаривает Рублева приступить к работе, а тот отказывается, потому что еще не решил, как и что надо писать. А потом они говорят о Христе, о России, о смысле самой жизни…
Склонившись ко мне, Анатолий тихонько шептал текст – я и не знал, что материал показывается немым, а озвучание происходит потом, на студии. Разобраться, как играют актеры, было трудно. Я понял лишь одно: сцена снята очень выразительно, ее пластика максимально приближена к живописной работе самого высокого класса. Но как эта сцена будет взаимодействовать с другими? Надо ли актерам так житейски, почти хроникально существовать в кадре? Я ждал открытых эмоций, взрыва чувств, то есть игры… А видел совсем иное.
Мы шли в гостиницу вдвоем, и брат задал сакраментальный вопрос:
– Ну как?
Я сказал о том, что думал. Толя прерывисто вздохнул.
– В том-то и дело, Лешенька, что в кино нельзя играть. Он мне каждый день говорит, что все должно быть внутри, в душе, а внешнее выражение – предельно лаконичное, предельно, понимаешь? Я и сам этого никак не могу понять. Понял лишь одно: кино и театр – совершенно разные искусства. Абсолютно разные. Понять бы еще, что такое кино! Он-то понимает.
– Ты ему веришь?
– Да.
Признаюсь, Андрей Тарковский сильно занимал мое воображение. Ведь с первой же картины он получил мировое признание. Именно этот режиссер поверил в моего брата, добился его утверждения на главную роль в картине, которая, судя по сценарию, обещала быть незаурядной.
Анатолий волновался. Волнение передалось и мне. Про себя я решил: ну, заведу такой разговор, чтобы не ударить в грязь лицом. Покажу, что и мы не лаптем щи хлебаем.
Нас встретил человек невысокого роста, по виду почти юноша. Жесткие черные волосы, жесткая черная щеточка усов.
Очень темные, с блеском глаза.
Он заговорил о чем-то житейском, но очень быстро разговор переключился на литературу. Я только что прочел «По ком звонит колокол» и был в восторге от Хемингуэя. Спросил, нравится ли ему роман. Он улыбнулся насмешливо:
– Это вестерн.
Кажется, от удивления у меня открылся рот.
– Вам не понравилось?
– Что значит «не понравилось»? Я же говорю: вестерн. Такая американская литература, где все ясно, как в аптеке.
Вот это да! Он рисуется или говорит искренне?
Тогда я заговорил о повести Стейнбека «О мышах и людях» – недавно прочитал ее в журнале. Может, такая литература ему больше по душе?
– Это написано еще хуже. Игры в психологию, – он посмотрел на брата. – Понимаешь, Толя, интересно искусство, которое касается тайны. Например, Марсель Пруст.
Он стал пересказывать сцену из романа «В сторону Свана».
Мальчик едет по вечерней дороге. Три шпиля собора в глубине долины по мере движения путника поворачиваются, расходятся, сливаются в одно, прячутся друг за другом. Мальчик ощущает странное беспокойство, оно томит его душу. Почему? Что его мучает? Мальчик приезжает домой, но беспокойство не проходит. Тогда он садится к столу, записывает свое впечатление.
И душа его успокаивается.
– Понимаешь, Толя? – говорил режиссер, увлеченный рассказом. – Тут прикосновение к тому, что не передается словами. И в нашем фильме мы будем идти в эту же сторону. Труднее всего придется тебе, потому что твой герой примет обет молчания. Понимаешь?
Анатолий слушал режиссера с напряженным вниманием, впитывая, как губка, все, что тот говорил.
Речь зашла о кино, и этот по виду такой молодой человек стал размышлять глубоко и сильно. Он развивал мысль о том, что фильм не должен пересказывать сюжет. У кино – свой язык. Надо отыскивать свою пластику, ритмы и через них, а не через театральные диалоги открывать человека. Сейчас предстоит показать жизнь человека, который без остатка отдает свою душу Богу.
Слова были как будто хорошо знакомы и в то же время совершенно новы.
Когда мы вернулись в комнату Анатолия, брат сказал:
– Он ставит такие задачи, что мозги плавятся. Не знаю, выдержу ли. Эх, кино… Помнишь, у Бальмонта: «Поэзия как волшебство». Похожую формулу и мой режиссер внедряет: «Кино как волшебство». Он-то чувствует себя способным на создание великой картины. А я никогда так себя не почувствую.
– Вот и хорошо. Что мне в твоем мэтре не понравилось, так это его самоуверенность.
– Ну, бывают свойства и похуже… Спи, завтра съемка…
Притяжение
Мы вышли из автобуса и огляделись.
– Сюда, – Толя показал вправо, и мы пошли к невысоким деревянным домикам, за которыми возвышались каменные своды дворца Андрея Боголюбского.
Было тепло и тихо. Деревенская улица очень напоминала наш Двенадцатый Вокзальный проезд в Саратове, и я сказал об этом.
Толя улыбнулся:
– Да, Леша, это наше, родное. И как подумаю, что мог всего этого не увидеть, – он показал на дворец, – прямо страшно становится. Мы как в темноте живем, ничего не знаем и не помним. Знаешь, кто такой Андрей Боголюбский? Только не ври.
– Не знаю.
– Вот. А ведь это великий человек переломного времени. Закат Киева, возвышение Владимира, сюда переносится центр Руси. Стой. Мы с тобой поднимаемся по ступенькам, которым почти восемьсот лет. Да не торопись, здесь он полз, когда его убивали.
– Кто убивал?
– Да их человек двадцать было, а главарем, как пишет летописец, был Петр, зять Кучки. Они к князю ворвались, стали бить его мечами, а было так темно и тесно, что закололи своего. Представляешь, как страшно убивали! Ушли, а потом слышат стоны – поняли, что не добили князя. Стали его искать по кровавым следам, нашли. По-моему, князь Андрей как раз тут и сидел… Петр-предатель отсек ему руку. А рядом стоял Анбал, ключник, то есть самый доверенный человек… Да ты прочти «Убиение Андрея Боголюбского» – мороз по коже!
Мы вошли во дворец. Обычное запустение царило там, но слова брата заставили меня иначе смотреть на мертвые камни.
– Этот самый Анбал, – продолжал Анатолий, – у князя Андрея вечером меч украл. А меч был святого Бориса, который предпочел смерть, но на старшего брата руку не поднял. Вот тут какой клубок.
– Очень уж кровавый.
– А ты как думал. Это же Средневековье, борьба за трон. А мы историю привыкли представлять по оперным спектаклям. Вот и Тарковского уже начали бить: зачем жестокость показываешь?
От дворца Андрея Боголюбского мы пошли к храму Покрова на Нерли. Анатолий повел меня не по туристской дороге, а через поле, по тропе. Вился над нами жаворонок, пел горластый. Небо было ясным и синим, а впереди, на взгорке, стояла белая церквушка. Я не понимал, зачем мы идем к ней – такой маленькой, казалось – обыкновенной.
Анатолий ничего не говорил, шел впереди, не оглядываясь.
Лишь однажды остановился и сказал:
– Смотри вперед внимательно, – и показал на церквушку.
Идти было хорошо, потому что все вокруг дышало покоем, теплом.
Поделиться книгой: