Помоги проекту - поделись книгой:
Тогда мы эту иконочку показали священнику отцу Николаю Тихову. И он сказал, что это вам милость от Бога.
Когда была в то время война, мы этой иконочкой благословили детей Ваню и Гришу, и их Святый Николай сохранил невредимыми.
Да, именно мне было знамений и чудес, всех не опишешь.
Это же, когда я умру, останется на память».
Этими словами записи в тетради деда Кузьмы и заканчиваются.
Вот по этим записям и по рассказам мамы я и Толя и составили портрет своего деда. Замечательно, что именно Акафист Святителю Николаю он хранил как главную святыню. А в Акафисте лежит на шелковой материи икона Богородицы «Милующая». Это такая святынька! Ведь на обороте иконки написано: «В дар и благословение св. Афонской горы из Свято-Троицкого древняго скита».
Значит, дед был на Афоне!
Я спрашивал у мамы: как дедушке удалось избежать тюрьмы, ссылки? Ведь он был помощником управляющего, близко общался с жандармами. А после, в советское время, не скрывал, что он православный, оставался старостой церкви, даже был на Афоне!
Мама объясняла, что в своем доме дедушка прятал революционеров, когда это требовалось. Это до революции. А после октября 17-го года прятал у себя белых офицеров, когда они скрывались от красных, пробираясь в Крым.
И потому дедушку не тронули ни красные, ни белые. Правда, пробовали арестовывать. Но Кузьма Осипович не зря близко знал жандармов, научился их приемам: как прятать людей, как и самому скрываться. Только чекисты подбирались к нему, он уезжал то в город Николаевск под Царицыным, то еще куда-то – к своим бывшим прихожанам храма, где он служил.
Это я понял, разгадав подпись под некоторыми записями в тетради: писано в городе Николаевске. И еще стало понятным, почему не любил он фотографироваться.
Но вот главное, что мы поняли, прочитав записи деда.
После того, как явился к нему с просьбой пустить в дом Святитель Николай, он стал принимать к себе всех, кто подвергался опасности – будь то хоть красные, хоть белые, хоть анархисты. Спасал всех без разбора. И потому и его не один раз спасали.
Да у него самого три сына пошли разными дорогами – старший, дядя Ваня, стал поручиком Белой гвардии, воевал, потом, после Гражданской, следы его затерялись.
Средний, дядя Гриша, воевал в Красной армии, после войны выучился на инженера-геолога, прожил долгую жизнь.
Младший, дядя Коля, стал киноактером – из Саратовского рабочего театра при паровозном депо втроем они поехали покорять Москву – Борис Андреев, Виталий Доронин, Николай Ивакин. По стопам дяди Коли пошел мой старший брат Анатолий.
И у меня есть надежда, что и мои записи, как и тетрадь деда Кузьмы, прочтут мои дети и внуки, и другая моя родня.
И, так же как и я, раскрыв старую тетрадь, они с радостным чувством скажут: «Это наш прадед Кузьма “руку приложил”. Это он сподобился воочию видеть Святителя Николая, Чудотворца».
«Суета и томление духа»
Но вернемся к тем дням, когда мы закончили учебу.
Кажется, мечта Толи сбылась – он стал профессиональным актером. Работа начиналась в театре, где он вырос, – чего же еще?
Но я не помню, чтобы Анатолий хоть когда-нибудь был самоуспокоенным. Наоборот, чувство неудовлетворенности сделанным, ощущение невыполненности той задачи, какую он ставил перед собой, жили в нем всегда, до самой последней роли.
Начался сезон, и его стали вводить на все эпизодические роли подряд – от комедийных, таких, как Четверг в «Белоснежке», до «положительных» героев. Самой большой работой был герой в пьесе Н. Погодина «Цветы живые».
Но эти «цветы живые» на самом деле были цветами мертвыми, потому что речь в пьесе шла о надуманной, а не реальной жизни. И зритель, и сами актеры понимали, что «бригада коммунистического труда», о которой был поставлен спектакль, есть стремление желаемое выдать за действительное. Жизнь народа текла совсем по другому руслу, чем то, по которому судорожно пытались направить ее власти предержащие.
И в театре царила та же атмосфера застоя, которая была характерна для всей общественной жизни страны, и Анатолий тяготился тем, что мечты о подлинно творческой жизни, о том искусстве, которому он решил посвятить свою жизнь, становятся все более далекими и недостижимыми. Его духовное состояние хорошо видно по письмам, которые я сохранил.
Лешенька!
На твое письмо отвечу позднее и подробно. Пока я сам не могу сказать ничего определенного о своей работе в театре. Это все очень сложно.
Премьеру “Цветов” сдал на пять. Говорят, что это удача в плохой пьесе. Как актеру роль дала много. Формируюсь.
Нам все-таки надо почаще быть вместе. Я без тебя скучаю. А ты? Пиши подробнее, ведь это твоя профессия – писать. А я так и не научился кропать, хотя зуд есть.
Хочешь, прочту тебе свое стихотворение?
А вот еще экспромт, который я написал для этюда (взялся вести кружок самодеятельности):
Ну, ничего “зафитилил”? Это, конечно, для занятий. А иногда так хочется написать что-нибудь замечательное… А не получается. Ты старайся, Леша, чтобы у тебя получилось, понял? Трудись, трудись, еще раз трудись.
Лешенька!
Усадить себя за письмо – всегда мучительная вещь, потому что всегда неуверенность, что пишу самое главное или вообще нужное. Суворов в этом отношении нашел изумительную форму письма: “Жив, здоров, учусь. Суворов” – все коротко и ясно. Его стиль не сразу освоишь, но я надеюсь, что овладею им.
Новых ролей нет, если не считать, что мне дали эпизод (или роль?) Лучано в “Зерне риса”. Все делаю для театра, который мне так мало дает. Я почему-то ужасно устал. Страшно хочу домой – устал и скучаю напропалую.
Ну, хоп!
Его состояние хорошо видели учителя, в особенности Константин Петрович Максимов. Он решился помочь Анатолию вот каким образом: начал репетировать с учеником роль, которую сам играл в театре, причем с успехом. Константину Петровичу казалось, что именно в этой роли должен раскрыться по-настоящему талант Анатолия. И он начал с ним работать…
Максимов решил передать Анатолию роль Ивана Петровича в спектакле «Униженные и оскорбленные» по роману Достоевского. Учитель решил, что именно этой ролью его любимый ученик утвердит себя в театре.
Сложностей было много. Но главная заключалась в том, что князя Валковского играл Борис Федорович Ильин. Надо было стать достойным партнером замечательному артисту – да и согласится ли он вообще на замену? К Максимову Ильин привык, а тут молодой человек… С претензиями… Да и надо ли ломать спектакль, который хорошо идет?
Видимо, Константин Петрович все объяснил Ильину. Видимо, Ильин, у которого был крутой характер, понял, о чем просил его Максимов, если согласился с тем, что партнером его будет вчерашний студиец, а не один из ведущих актеров театра.
И вот премьера – для Анатолия, спектакль-то идет давным-давно…
Я и сейчас вижу Ивана Петровича – как он мечется, всех пытаясь утешить, всем пытаясь помочь.
Сильной получилась сцена с князем Валковским – здесь Борис Федорович «наносил удар». Валковский говорил:
«Я люблю чин, значение, отель, огромную ставку в карты (карты ужасно люблю). Но главное, главное – женщины… и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия…»
Сколько же страдания, муки и ужаса было в этот момент на лице Ивана Петровича!
Думаю, что именно здесь наметилась главная, «капитальная», как сказал бы Достоевский, тема актера Солоницына – тема разбуженной совести.
«Суета и томление духа», как сказано в книге Экклезиаста, закончились открытием, найденной темой всего творчества актера.
Кино как волшебство
Падал снег, ветра почти не было, и мы, не торопясь, шли по главной улице Свердловска. Вот почтамт, куда летел то на свидание, то с надеждой на письмо или на перевод; вот Плотника, давшая начало громадному городу, замерзший пруд, а там, за площадью, – театр.
Прошло четыре года, как закончилась учеба, но мне, оказавшемуся снова здесь, в городе, который стал родным, кажется, что ничего не изменилось. Но, разумеется, в жизни каждого из нас произошло немало перемен.
Неподалеку от театра Анатолий получил комнату, и я с интересом рассматриваю его жилище. Все здесь он сделал сам: расписал стены в разные цвета (такая появилась мода), смастерил от двери до окна стеллаж – «стенку», как сказали бы сейчас, и сразу нашлось место и посуде, и одежде, и, главное, книгам. В комнате светло, уютно, а желтые занавеси, отделяющие «спальню», и такие же занавеси на окнах создают даже некий шарм.
– Молодец, – хвалю я его, – просто хоромы, не комната!
– Ну да. Вот только репетировать можно вполголоса – соседи ворчат. А так ничего.
Толя улыбается и показывает мне книги – он сумел собрать хорошую библиотеку. Понятно, почему у него опять нет зимнего пальто и всего один приличный костюм.
Потом мы смотрим фотографии – сыграл Анатолий немало, но роли все больше случайные.
«Униженные» уже не идут; роли, хотя бы близко приближающейся к Ивану Петровичу по значимости, – нет.
– Была, правда, одна ролька, – говорит Анатолий. – На телевидении, в короткометражке.
– Интересная?
– Увидишь сам.
Короткометражка называлась «Дело Курта Клаузевица».
…Случай сводит двоих раненых солдат – русского и немца, роль которого поручили Анатолию. Ситуация, в которой оказались герои картины, проявляет нравственные качества каждого. Перед героем Анатолия открывается прекрасная душа русского солдата, и это переворачивает все его представления о жизни.
Легко увидеть в этом сюжете некую литературность.
Но режиссер и актеры сумели преодолеть искусственность сюжета, напитать его жизнью…
Это был первый фильм молодого режиссера Свердловского телевидения Глеба Панфилова.
– Кино, – размышлял Толя, – такое странное искусство! Совсем не похоже на театр. Роль получается по каким-то своим законам. Кто их знает? Многие только притворяются, что знают. Поработать бы, разобраться… Но где и с кем? В театре ничего не предвидится. То, что делаю сам, – все же не то.
На столе лежал журнал «Искусство кино», я раскрыл его.
Ну да, это тот самый номер, в котором я только что прочел сценарий «Андрей Рублев». Прочел единым махом – новая, доселе неведомая мне жизнь открылась во всей чистоте и трагизме.
– Ты читал? – спросил я брата.
Он странно улыбнулся.
Торопясь, я стал нахваливать сценарий, а он продолжал тихо улыбаться и смотрел куда-то вбок.
Когда я умолк, он наконец взглянул на меня.
– А что бы ты сказал, если бы я взял и поехал в Москву? Заявился бы к ним: мол, так и так, сделайте хотя бы пробу. Может быть, я вам подойду… А?
Я сразу не нашелся, что ответить. Ехать в Москву к незнакомым людям, проситься на главную роль, да еще на такую! Не зная не только броду, но и не ведая самой реки…
– Это такая роль, за которую не жалко отдать жизнь… Не веришь?
Говорил он так, что я поверил.
Через пару дней мне стало ясно, что Анатолий один почти не бывает – то и дело к нему на огонек заходили самые неожиданные люди. Приходили «ученые мужи», рабочие театра, студенты, да кто только не приходил! И каждому он старался чем-то помочь, каждый считал его своим личным, единственным другом.
…Командировка моя заканчивалась, я улетал из Свердловска. Мы прощались, не зная, когда снова увидимся. Толя бодрился:
– Ничего, в Москву я все-таки слетаю… Будь что будет!
Так он и сделал.
Не один раз мы говорили с братом об этом его поступке. Не один раз актеры, особенно молодые, спрашивали его, почему никому не ведомый провинциальный актер был утвержден на центральную роль. Он и сам толком не знал, почему режиссер остановил выбор именно на нем.
Фотопробы получились удачными, и через некоторое время Анатолия вызвали в Москву. Были первая, вторая, третья кинопробы – через длительные паузы, через мучительные ожидания.
Позже он узнал, что играл слишком театрально – да и мог ли иначе? Но режиссер увидел, что эту театральность можно убрать во время съемок. Важнее всего для него оказалось соответствие душевного склада актера и персонажа. Весь худсовет был против утверждения Анатолия на роль. Даже многоопытный Михаил Ромм уговаривал молодого режиссера отказаться от выбора актера из провинциального театра. Тогда режиссер, чтобы еще раз проверить, поехал к реставратору, специалисту по древнерусскому искусству Савелию Ямщикову, который стал научным консультантом фильма. Тарковский разложил перед ними фотографии и спросил:
– Который из них Рублев?
Ямщиков указал на фото Анатолия.
Но все это брат узнал потом, много лет спустя, а пока он ходил в театр, играл никчемные роли и ждал, ждал, ждал.
В те дни мне позвонил из Свердловска студенческий друг.
Кто-то ему сказал, что брат утвержден. Я побежал на почту и дал радостную телеграмму. Письмо Анатолия радость мою погасило:
Леша!
Получил поздравительную телеграмму – спасибо.
Должен только огорчить. Твой восторженный друг принял желаемое за действительное. Меня не утвердили пока и, по симптомам, не утвердят.
Что всех взбудоражило? Мое желание играть. Я три раза вызывался в Москву на пробы, стал эдаким претендентом номер один, не более. Сегодня приехал один оператор московский и сказал, что весь худсовет против меня.
Поделиться книгой: