Иначе быть не могло...

— Борьба пролетариата и беднейшего крестьянства за лучшую жизнь идет на всем земном шаре, а наше государство — оплот трудящихся всего мира, — говорил Николай Лукич, собрав нас, чтобы познакомить с девочкой.

В ее больших серых с синью глазах светилось полное доверие к нам, они чем-то напоминали глаза нашего Рыжика. И мы окружили девочку такой искренней теплотой, что незнание языка, обычаев, нравов — все было преодолено.

В нашем доме жили теперь дети семи разных национальностей, и это послужило толчком для интернационального творчества: мы начали придумывать свой международный язык. Нового эсперанто не получилось, зато мы сами сочинили и поставили интернациональную пьесу, герои которой разговаривали на семи разных языках и тем не менее понимали друг друга.

Во всех выступлениях нашей художественной самодеятельности теперь были представлены песни и танцы семи народов, причем гречаночка оказалась прирожденной танцовщицей, она стала душой нашего самодеятельного коллектива.

Заканчивался последний год нашего обучения в профтехшколе. К Первомаю на заработанные деньги, вернее, «в складчину» с дирекцией дома, решили приобрести летнюю форму — голубые сатиновые рубашки с отложным воротничком и светлые в клетку кепки и для мальчиков и для девочек. Вся стенгазета была посвящена 1 Мая и нашей новой форме. Я свое вдохновение вылила в стихах:

Эта блуза — блуза Мая, Эта блуза — голубая, Эта шапка — шапка в клетку. Мы — комсомольцы, Мы коммуны ветки. КИМ у всех нас на груди, Смело все мы в строй идем, Знамя наше впереди, Мы комсомольскую песню поем.

И так далее…

Да, у нас есть свое бархатное, алое знамя, с красиво вышитым советским гербом, и мы не босые, а обутые и по сезону одетые!..

Знамя приобрели тоже на свои кровные. Даже наша группа, в то время самая младшая, внесла свой пай. Тогда на городской электростанции надо было очистить котел от накипи. А отверстие в котле узкое — взрослому не пролезть.

— Это дело для вас, шпингалеты, — сказал старший мастер Андрей Тимофеевич, — беритесь! Сможете хорошо заработать. Есть желающие?

Руки подняли все.

Работа оказалась непростая. Зубилом и молотком приходилось действовать, и сидя на корточках, и лежа на спине, но никто не хныкал. Идея заработать на знамя, что называется, овладела массами.

Теперь это знамя — великая наша гордость, символ единства в достижении поставленной цели — стояло в клубе на почетном месте, и, как в воинской части, к нему выставляли караул. Николай Лукич рассказал нам, что значит знамя для воинской части, что значит потерять его в бою. И если заведующий интернатом подводил воспитанника к знамени и брал с него клятву, что совершенный проступок больше не повторится — то была самая крайняя и очень редкая мера! — проступок действительно никогда не повторялся.

Итак, конец последнего года в профтехшколе, последний Первомай в Доме рабочего подростка… В свободные часы мы, три подруги, все годы прожившие вместе, в одной комнате, бродили по парку и мечтали о будущем: каково оно будет?

Броня мечтала посвятить себя педагогической деятельности, причем исключительно среди младших ребят. А я никак не могла решить. Ночные дежурства, работа в ЧОНе, память о Пете Сахно вызывали желание стать прокурором, поступить на юридический факультет. Потом, наслушавшись, с каким увлечением студенты педтехникума спорили о дифференциальном и интегральном исчислениях, задумала стать математиком. Было и такое, совсем неожиданное; недели две, а то и больше, каждый день часами выстаивала под окном одного скрипача, когда тот играл. И была совершенно убеждена, что мое призвание — музыка.

И все же во всех своих разных стремлениях, поисках мы сходились в одном — мы все страстно желали учиться, сохранив на всю жизнь в своем сердце и в памяти слова Ленина: «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знаниями всех тех богатств, которые выработало человечество». Для этого надобно всегда упорно учиться. И это было такое волшебное чувство, которое несло нас на крыльях в новые миры, придавало невероятные силы, энергию, веру в жизнь, умение легко переносить все трудности.

Но какой избрать путь — кем быть, чтобы с пользой и интересом отдать свои силы?

Прошло немного времени, и в Доме рабочего подростка, на Фабричной улице — проводы.

«Матери-родине, которая вас взрастила, нужны хорошие специалисты, и вы должны ими стать!» — таким было напутствие Николая Лукича.

Многие из нас, окончившие школу, прощались со своими воспитателями, друзьями и подругами, уезжали с путевками гороно и в разные институты. Двое направлялись в столицу Украины держать экзамены в институт, а в какой — еще не знали. Это были Иван и я. С крашенными суриком чемоданчиками из фанеры, сделанными нашими ребятами, уезжали мы первыми. Я несла чемоданчик в левой руке, а в правой ощущала тепло руки Веры Александровны и трепет, боязнь ее потерять.

«Что бы я ни делала, куда бы ни шла, — меня сопровождают внимательные глаза и теплые руки тех, кто нас растил, и вместе с этим растет моя обязательность», — на прощанье говорила Броня. Расставаясь, она повисла на шее и твердила одно:

— Мы никогда, никогда не расстанемся. Это только временно, только временно.

И мы без стеснения лили слезы, одновременно смеялись, когда ввалились в вагон с гомоном и шутками, ведь я впервые ехала поездом, а билет в руке так зажала, «будто в тисках закрепила», — шутил Володя, мой товарищ по озорству, — я боялась потерять, ведь он был воплощением мечты, он давал возможность мчаться дальше, догонять удалявшийся горизонт.

А перед глазами снова и снова лица наших воспитанников, соучеников, и до чего же трудно с ними расставаться!

Вот чуть поодаль от всех стоит Тимофей, тот самый, что ужа под подушку Степы Марьина подложил — он стоит, широко расставив ноги, и ждет своей очереди, чтобы попрощаться с нами. Всегда невозмутимый, он до боли пожимает мне руку и крепко, по-братски, прижимает к своей богатырской груди, так, что его комсомольский значок впивается мне в щеку. И пусть у него не падают так обильно слезы, как у меня, но они есть, они видны. Рядом Володя, прощаясь с ним мы почему-то оба смущаемся, смотрим под ноги, но до чего же грустно…

Над всеми возвышается мощная фигура нашего дяди Михася. И я снова ощущаю доброту его ласковых рук с синими ручейками. Прощайте — родной наш Николай Лукич! Хочется крикнуть так, чтобы он, Вера Александровна и все, все наши услышали бы этот отчаянный крик. Прощай и ты, наш Рыжик!.. И я не отрываюсь от окна — не могу, и крепко прижимаю подаренную дядей Матвеем «Аленку» — это его самая любимая расписная тарель, я боюсь и ее выпустить из рук.

Глава пятая

Поезд тронулся, проплыл мимо перрон, замелькали деревья, а у крайней березки, обхватив ее рукой, осталась стоять наша родная милая мама — Вера Александровна. Я впилась пальцами в открытое окно, не отрывая взора от того, что неизбежно отдалялось от нас. И только дорожка пара и дыма, уносимая ветром в сторону нашего дома, еще соединяла с тем, что так дорого сердцу, что так больно оставлять.

Монотонный стук колес на стыках рельсов вызывал какую-то обреченность, рядом молча стоял Иван.

Вдруг на плечо мягко легла чья-то рука:

— Чего же вы, ребятки, так горюете. А ты зачем слезы льешь? А ну-ка выше головы!

В голосе сочувствие и поддержка.

Взял за подбородок, не снимая руки с плеча, повернул мою голову от окна. Я кулаками вытираю слезы, а они не останавливаются, и сквозь них увидела командира со «шпалой» в петличке. Светло-русые волосы небрежно падали на лоб, на нас смотрели добрые улыбающиеся серые глаза и будто что-то родное коснулось. «Как дядя Коля», — промелькнуло в голове.

— Гляжу, ребята в юнгштурмовских костюмах, да еще с портупеями, подумал, товарищи по оружию, ведь почти военные, и вот «тебе, бабушка, Юрьев день» — слезы, да какие!..

Все в вагоне слушают, наблюдают и улыбаются, улыбаюсь сквозь слезы и я, держа Ивана за рукав, как за опору.

«Виктор Емельянович», — отрекомендовался военный. Оказался он нашим соседом по купе, ехал до Киева и своим вниманием, добротой смягчил тяжесть разлуки, мы почувствовали себя в вагоне будто дома. Интересовался жизнью школы, Дома рабочего подростка, отгадывал, у кого какие обязанности и специальности из провожавших нас воспитателей и преподавателей. Очень понравилась ему по внешнему облику Вера Александровна.

— Верно, Оленька, это ведь ваша мама?

Наступила пора ужинать, и нас почему-то все угощали, считали, видимо, что мы голодны. А мы, всем доказывали, что о нас позаботились и мы обеспечены хлебом и даже салом, но добрые люди твердили одно: «Свое оставьте, оно вам еще пригодится в дороге… Туг вот пирожки, а это домашняя колбаса», — и все клали на столик и клали.

Видя наше смущение и переживания, Виктор Емельянович «заступился» за нас:

— Товарищи, это ведь детдомовцы, их отправили в институт на учебу, как родители отправляют своих детей, они не сироты, а дети одной большой семьи. Не смущайте их, пожалуйста, своей добротой…

Оказалось, что Виктор Емельянович, также рос без родителей.

— Меня растили дедушка и бабушка. Отца и матери не знал. Дед был старый служака, воевал с немцами и за храбрость получил два Георгия. Жил бедно — ни кола, ни двора, но никогда не унывал. Много и интересно рассказывал о службе в армии, о храбрости русских солдат. А каким был мастером по дереву — одно загляденье! И мне смастерил саблю деревянную, ружье со штыком, тоже из дерева, работая, все песни пел — весело и легко работал: любил свою специальность. Любви к военному делу и к труду меня научил. Мечта — стать солдатом, кажется, и родилась вместе со мной.

Виктор Емельянович по рассказу бабушки родился в богатой семье. Мать была родовитая дворянка, а отец — из промотавших имение помещиков.

Случилось так, что барыня родила сына почти одновременно с Настусей, дочерью дедушки и бабушки, которую и привели кормилицей в барский дом.

Барин, чтобы отомстить жене за неверность — сын был не от него — отнес Виктора в дом кормилицы, к ее отцу и матери, а сын Настуси был принесен в барские хоромы. Ей барин сулил счастье, ведь ее сын будет богатым…

Шло время — Виктор рос без отца, без матери, хотя кормила его Настя, как и своего родного сына Александра, который рос на ее глазах, но ей не принадлежал…

Первое слово «мама», обращенное к ней, она услышала не от родного сына, он мамой назвал не свою мать, а барыню.

Страдала Настуся, грустила, плакала.

Когда Виктор подрос, несколько раз брала его в барский дом, старалась, чтобы он попадался на глаза барыне, надеялась, видно, на что-то, а может на голос крови…

Но барыня не разрешала играть «своему» сыну с Виктором. И тихая доверчивая Настя не выдержала этих мук.

Весной, когда река взломала лед и потекла бурным потоком, Настя утопилась.

Рассказывая, бабушка многое не договаривала, — видимо, боялась, чтобы Виктор не переставал себя считать родным их внуком, но он понял истину. Он понял доброту и честность дедушки и бабушки, которые искренне его любили, и именно как родного, и которых он любил не меньше.

В деревне говорили:

— Глядите, Виктор весь пошел в деда и с лица, и повадками, а уж «воякой» будет непременно, как дед.

И в восемнадцатом году, когда Виктору было только четырнадцать лет, он добровольно ушел в Красную Армию, воевал, и сейчас армия — его дом родной.

— Больше всех мне, ребята, жалко Настю — мою мать, которая вскормила меня, и я поэтому очень хорошо понимаю ваши переживания и особенно Оли — ведь родной дом оставила и свою маму Веру Александровну… Когда в армию уходил, бабушка плакала, провожая меня, и я не меньше ее рыдал. Но нельзя ведь всю жизнь сидеть на одном месте.

Виктор Емельянович убеждал нас поступить в один из киевских институтов — он бы имел возможность нам помочь организоваться, хотя бы на первых порах. И нам очень хотелось жить рядом с этим открытым, отзывчивым человеком, но ехать все же мы решили по намеченному плану, навсегда сохранив в сердце теплоту и дружбу человека такой необыкновенной судьбы.

В окна уже проглядывала предутренняя мгла, а мы и не заметили, как ночь пролетела, Уже начали подниматься пассажиры, собирать свои поклажи.

— Товарищ командир, а вы как будто родных братишку и сестренку нашли, — говорит пожилой пассажир из соседнего купе.

— Найти не нашел, а вот встретить встретил.

Поезд набирал скорость — конец пути, скоро Киев…

В Киеве пересадка.

Киев — город древней славы, отсюда уходили русские полки на битвы с печенегами и с Византией и со всеми, кто покушался на наши русские земли.

У нас еще свежа в памяти прочитанная романтичная судьба Владимира — сына князя Святослава и девушки Малуши из простого люда.

В мечтах мы уже давно на Владимирской горке.

А Киево-Печерская Лавра, с ее пещерами и бесконечными народными рассказами о ней, ее музейной славе, влечет нас, нельзя не посмотреть, не заглянуть туда.

Киев — это и Трипольская трагедия, это образцы мужества и героических дел комсомольцев двадцатых годов, и надо побывать в музее, поклониться отваге наших старших братьев.

Днепр встречает нас во всей своей неописуемой красе летнего утра, это широкая вольная река, воспетая Гоголем и Шевченко, и в ушах звучит: «Реве тай стогне Днипр шырокый», — и нам рисуются кручи над Днепром, на которых похоронен по своему завету Шевченко. А Крещатик! Все надо увидеть и непременно сегодня же, и мы жадно смотрим в окно, как бы чего не пропустить, и волнуемся, как бы все успеть: ведь впервые встречаемся с таким большим городом и тем более с Киевом — нашей давней мечтой.

— Ребята, спокойнее. Все успеем, все увидим, до двенадцати сами походите по городу, я это время буду в части, а с двенадцати встретимся на вокзале, и до отхода поезда на Харьков буду в вашем распоряжении, — успокаивает нас Виктор Емельянович.

С вокзала решили пойти на Крещатик. Идем улицами, бульварами, поражают нас большие каштановые аллеи, зелень, цветы, поражают витрины. И сами люди: и нарядные, и обычные, но их много, все спешат. Мы уже порядочно прошли улиц от вокзала, а Крещатика не видим. Нам казалось, он должен появиться перед нами каким-то необыкновенно шумным, нарядным, чуть ли не живым.

— Скажите, пожалуйста, где здесь Крещатик? — спросили мы у проходившей женщины.

— Что? Крещатик? Ах вы бисовы диты, смеяться вздумали надо мною? Вот, полюбуйтесь, какие теперь дети пошли, никакого уважения к старшим. Стоят на Крещатике и спрашивают: «Где Крещатик?»

Мы стояли полны недоумения, а она, уходя, продолжала что-то нелестное говорить в наш адрес. И прохожие косо посматривали на нас, не зная, чем мы обидели эту женщину.

Сразу как-то померкло и свежее раннее утро, и красота каштановых аллей, магазины, витрины, дома, и мы медленно, осторожно поплелись обратно на вокзал, не обмолвившись ни одним словом, чтобы не показать боли от нанесенной нам обиды.

Вокзальная суета, шум, поиски места, где бы присесть, клунки и чемоданы, множество лиц — веселые и грустные, кто-то смеется, кто-то плачет, где-то поют. Новизна впечатлений, непривычная обстановка мало-помалу отвлекли от мыслей, одолевавших ночью: как-то теперь там, в родном нашем доме?..

Мы сидели и с удовольствием уплетали сухую таранку.

— Ребята, давайте к нашему столу, он у нас вроде бы посытнее, не стесняйтесь, место найдется!

Перед нами стоял черноглазый паренек, чуть постарше нас, с комсомольским значком на груди. Лицо его светилось такой доброй улыбкой, что и мы невольно заулыбались в ответ.

— Зовут меня Анатолий, а это мои братья по коммуне имени Дзержинского, Николка и Сергей. — И он указал на парнишек, сидевших поодаль у поставленного ребром и застеленного газетой чемодана.

Все это было сказано так просто, что нам и в голову не пришло отказаться от приглашения: подсели к «столу»-чемодану, еда на нем действительно вкусная, ребята приятные. Посыпались вопросы, и выяснилось, что дружная троица работает на Харьковской обувной фабрике, а здесь, в Киеве, проходила «творческую практику» и теперь возвращается домой, Ребята вместе росли, вместе воспитывались и чувствовали себя родными. И нам с ними было легко и просто, но удручало, что первый час, а Виктора Емельяновича нет еще, и мы об этом поделились с ребятами.

— А вдруг, ребята, он «контрик» какой, ведь кровь у него течет не пролетарская.

— Толя, прошу тебя, не надо так — он очень и очень хороший человек. И при чем тут кровь? Жил он в бедной и очень честной семье с дедушкой и бабушкой, и жил тяжело — без отца и без матери. Он не буржуй, он такой же, как и мы, воевал.

— Правильно Оля говорит. При чем здесь кровь?

— Вот был у нас в коммуне Сенька Хромой. Родился в бедной семье, а был приемышем кулака и до двенадцати лет жил в кулацкой семье. Пришел к нам со всеми кулацкими замашками. В тумбочке все, все собирает, и свое и не свое, и прячет ото всех. Тайком съест лишний кусок, никогда ни с кем не поделится, на всех нас зверем смотрел. Много трудов стоило его перевоспитать, а кровь текла не «голубая». Хромым его называли за кривой нечестный характер. Нет, кровь ни при чем.

— Да ты смотри, как заговорил наш Николка, вроде совсем взрослым стал, — говорит Толя.

Николке в то время было шестнадцать лет, но Толя и Сережа его опекали, как маленького, хотя они были не намного старше.

И вдруг сзади нас мы услышали:

— Правильно, ребята, кровь тут ни при чем. Вот вы все считаете себя родными — почему? Да потому, что вместе росли, вместе воспитывались, друг друга понимаете, помогаете, заботитесь друг о друге, и поступки ваши, хотя и неодинаковые, но в больших вопросах жизни все же одинаковые. Значит, не голос крови создает родство и схожесть поступков и характеров, а условия воспитания — вот так, друзья-коммунары… Итак, я вижу ваша семья выросла, ну что ж, давайте тогда вместе и осматривать город.

Мы с торжеством смотрим на ребят и особенно на Толю, я бесконечно горда и счастлива, что Виктор Емельянович нас не подвел — пришел. И все довольные и гордые, что с нами военный, — да еще командир, — идет по городу. «Жаль «эта женщина» не видит «какие теперь дети пошли…» — подумалось мне.

Действовали во всем по-военному — «быстрота и натиск» — и успели, хотя очень понемногу, но побывать почти везде и даже «купануться в Днепре». В заключение Виктор Емельянович повел нас всех в столовую, накормил обедом и от души хохотал, слушая наше происшествие с Крещатиком.

— Что же вы обратились к даме с собачкой, да еще нарядной. Может мещанка, а может и нэпманка, их еще немало здесь… Раскисать, ребята, от каждой мелочи нельзя, надо крепче держаться.

Вскоре поезд нас уносил еще дальше от родных мест.

На пути к своему будущему мы встречали все новых людей, мы ехали в кругу родных и близких нам друзей, и не было «чужбины», которой мы так боялись, а было чувство простора, света и тепла.

Утром мы впятером вышли из вагона. Неужто и впрямь добрались до места?! Не верится. Но с табло на нас смотрят большущие буквы: «Харьков — столица Украины»…

Харьков — большой город, строгий, и мы невольно подтягиваемся.

Трамваи, машины, автобусы снуют взад и вперед, люди спешат на работу, на учебу, никто не обращает на нас внимания, а все же кажется, что город приветствует нас: ведь мы сюда приехали за наукой…

— Потом, потом все рассмотрите, не останавливайтесь, а то, чего доброго, под колеса угодите, — торопит нас Толя.

Подхватив свои чемоданы, втиснулись в трамвай, вагон покатил куда-то вниз, в окнах замелькали маленькие домишки, иные покосились, торчат чуть ли не впритык к рельсам. Это старая часть города.