Помоги проекту - поделись книгой:
На заседание старостата, кроме Володи Полищука, вызвали по указанию Николая Лукича и Тимофея.
— Кто подложил ужа в постель Степы? — спросил его заведующий интернатом.
Тимофей опустил голову, набычился.
— Не знаю.
Никаких доказательств его причастности к этой жестокой выходке не было, но Николай Лукич наложил и на него взыскание. Первое за все время, причем более строгое, чем на Володю: Тимофея на месяц отправили в лес на заготовку дров. Обычно на такую работу (ее поручали старшим ребятам) посылали не больше чем на неделю.
В течение этого месяца Николай Лукич несколько раз бывал в лесу.
Вернулся в интернат Тимофей Соков изменившимся даже внешне. Выражение лица его стало мягче, открытее. А недели через две нас поразило выступление Тимофея на общем собрании:
— Ребята, это я Степана обидел… Володя знал, но боялся сказать. Плохо. Все мы одна семья, и я понял, что жил неправильно… Извините меня, Николай Лукич, больше всех я вас обидел, такое не повторится.
Уралец сдержал свое обещание — это было его первое и последнее взыскание. Прошло время, он подал заявление в комсомол: «Не хочу больше жить в себе, хочу жить и для других».
Николай Лукич сказал на этом комсомольском собрании:
— Тимофей подружился с правдой.
Был у нас еще один не совсем обычный парнишка — Толя, молчаливый, тихий, рассеянный. Глаза его почти всегда были обращены как бы внутрь, на лице — отсутствующее выражение. Им владела большая страсть: музыка. Он играл, не знал нот, но как играл! Стоило ему сесть за пианино, и он преображался — лицо одухотворенное, неприметный в обычной жизни, Толя хорошел.
Николай Лукич с уважением и вниманием относился к его таланту. Финансы наши не позволяли нанять Толе преподавателя, но ему был выделен специальный час, чтобы он мог играть каждый день. Это называлось «Толин урок музыки».
Перед каким-то праздником мы убирали двор. Каждому воспитаннику отвели участок. Все свои участки убрали, а Толя — нет.
Ребята возмутились, поднялся шум. Требовали лишить Толю на этот день его «урока».
— Это будет не воспитание, — сказал Николай Лукич, — в этом проявится наша злость, а она не исправляет. Злость вызывает ответную злость.
С разрешения заведующего интернатом Толя сел за пианино. Кажется, ни разу еще он не играл так хорошо.
— А теперь искупай свою вину перед коллективом, — сказал ему Николай Лукич, когда «урок» был окончен. И в дополнение к выделенному участку добавил еще один такой же. Потом пришел проверить. Свое двойное задание Толя выполнил добросовестно.
Всем очень хотелось узнать о прежней жизни Николая Лукича: о его детстве, о том, как воевал с петлюровцами, как перебили ему руку, но никто не решался заговорить с ним об этом, что-то останавливало. Но вот зимним вечером, когда мы сидели по обыкновению возле печки с потрескивающими в ней дровами, Николай Лукич предложил трем новичкам, прибывшим в наш интернат, рассказать о себе. Рассказы были короткие, однотипные: остался без отца и матери, беспризорничал, попал в детский дом на Урале. Очень хотелось вернуться в родные края, и вот добился — отправили в этот район.
Николай Лукич вдруг начал рассказывать сам.
И он из этих мест. Его родное село — в десяти — пятнадцати километрах от нашего дома. До революции его отец работал там у пана Кругликова, считался лучшим кучером.
Однажды отправили кучера в город за молодым барином. Был крепкий мороз, а до города более двадцати пяти верст. Приехал кучер, видит — молодой барин пьяный; лошади не отдохнули, а он приказывает:
— Поехали домой, в имение! — И всю дорогу понукал: — Гони, Лука, быстрее! Еще быстрее!..
— Лошади не выдержат, барин.
— Гони, дурья твоя башка…
Две лучших лошади пана Кругликова оказались загнанными. И хотя давно уже не существовало крепостного права, старый барин приказал пороть Луку, а молодой, хоть и знал, что кучер не виноват, не заступился. Человека запороли до смерти.
Родился Николай Лукич, когда отца его уже не было в живых, и поп нарек младенца не отцовской фамилией, а Сиротой. Через десять лет не стало у него и матери. Сельский сход определил мальчика в пастухи.
— Каждую неделю я жил и кормился то у одного, то у другого хозяина. Это очень, ребята, мучительно… — Только в поле я был вольным как ветер, читал и читал, а книги давал мне наш сельский учитель, — продолжал рассказывать Николай Лукич. — Из книг я стал понимать, почему наш народ живет так тяжело, а бары — в роскоши и довольстве. И хоть не знал и никогда не видел я своего отца, мне иногда казалось, что на себе физически ощущаю, как его били. Вырасту, думаю, отомщу панам за его смерть. Мне казалось: как только я уничтожу Кругликовых, так и наступит лучшая жизнь. Только после понял, что для лучшей жизни трудового народа надо ликвидировать всех помещиков и капиталистов.
Но ненависть к убийцам отца от этого не ослабела.
В гражданскую войну Николай Лукич, тогда уже красный командир, был послан со своим отрядом в родное село, четырежды переходившее из рук в руки, для уничтожения остатков петлюровских банд.
Внезапное появление в селе красноармейского отряда вызвало панику среди бандитов; многие сдались, остальные были уничтожены. Держался только бандитский штаб, как вскоре выяснилось, Кругликов-младший. Дом окружили, а с Кругликовым Сирота решил рассчитаться сам: «У меня с ним особый счет…»
— Помнишь кучера Луку? Так я его сын…
Дрались в большом зале, без оружия, голыми кулаками: Сирота вложил в этот поединок всю свою ненависть, всю свою боль… Под конец, когда Кругликов, растерявшийся, перетрусивший от неистового напора нежданного мстителя, все больше и больше пятился, отступал к стене, откуда-то из-за колонны раздался выстрел — стрелял панский холуй, пуля попала в правую руку красного командира.
— В ту ночь Кругликов закончил свою поганую жизнь, а я потерял подвижность правой кисти. Когда закончилась гражданская война, ушел из армии, хотя расставаться с ней мне было очень трудно. Но строевому командиру без правой руки нельзя.
Рассказ Николая Лукича горячо обсуждали несколько дней, особенно мальчишки, что поменьше.
— Вот когда всех буржуев, помещиков и капиталистов на всей земле уничтожат, вот тогда наступит счастливая жизнь…
— Когда произойдет мировая революция?
— А почему дядя Коля начал с ним на кулаках драться? Я бы выхватил маузер или наган — бац! — прямо в лоб этому Кругликову или в сердце.
— Потому что у Кругликова уже отобрали его наган, а Николай Лукич не хотел так…
— Ничего подобного! Не наган у него был, а браунинг… Офицерский. Николай Лукич наставил на него дуло: «Брось свой шпалер!» И сам свой на пол бросил.
— Я бы этого Кругликова сам… Во! Видишь?
— Я тоже… На, пощупай!
И мальчишки засучивали рукава, сгибали в локте правую руку, давали щупать друг другу свои мускулы.
Глава четвертая
В наших приграничных краях ходила такая поговорка: «У нас Иван еще не родился, а уже солдат на границе».
И действительно, у людей, живущих рядом с границей, что у охотника, — глаз наметан сызмала, чутье на нарушителей развито.
После Октябрьской революции, особенно «жарко» стало на границе — бежали буржуи и белобандиты, кулаки и всякая антисоветчина. И словно в обмен засылались через ту же границу в нашу страну — шпионы, диверсанты. С ними боролись не одни пограничники — все население.
И мы вырастали, слушая рассказы старших о разных случаях на границе. И о том, когда нас еще и на свете не было, через эту границу перебирались из царской России политэмигранты, и не без помощи наших отцов и старших братьев попадала в Россию нелегальная политическая литература, газета «Искра». Мы настолько вживались в такие рассказы, что сами как бы становились участниками непрерывно происходившей борьбы.
К тому же над Домом рабочего подростка шефствовала кавалерийская часть под командованием Оки Городовикова. Казармы были почти рядом, сразу за железнодорожным полотном. Шефы учили нас стрелять, разбирать и собирать винтовку и пулемет и, что было особенно интересно, верховой езде. Многие из наших воспитанников прекрасно стреляли, скакали на лошадях, плавали, ловко преодолевали полосу препятствий.
К ноябрьским праздникам за год до окончания школы нам пошили юнгштурмовские костюмы. Активистам военной подготовки шефы подарили настоящие портупеи и планшетки. Сколько радости, гордости, да и ответственности в наше поведение внесли эти костюмы, эта форма.
Воинский порядок, несение караульной службы — все это в какой-то степени мы переносили в свой быт, и это заметно сказывалось на дисциплине, на всем нашем поведении. Военизированное воспитание укрепляло в нас силу воли, понимание того, что за жизнь нашей Родины и за свою жизнь надо бороться.
Все наши комсомольцы были членами части особого назначения — ЧОН. Нередко нас поднимали ночью, мы участвовали в поиске остатков банд, бродивших по лесам, помогали в борьбе с контрабандистами и шпионами.
Однажды ночью раздались удары по висящему у мастерских рельсу — это означало подъем «по тревоге», — через три — пять минут все собрались во дворе, Николай Лукич объяснил, что по имеющимся данным лесом должна пройти группа диверсантов, нас просят помочь. Попросились и мы с Броней. Нас привезли на грузовой машине к лесу, высадили.
Кругом тишина. Нас двоих поставили, казалось, в наименее опасное место, у самой опушки леса, недалеко от дороги и дали только сигнальные приспособления. Ночь холодная — начало осени. Тишина, но все кажется, что кто-то пробирается.
— Оленок, у тебя зубы тоже клацают? — спрашивает Броня шепотом.
Конечно, и я дрожу, но дрожим мы не от холода, все-таки страшно, но надо молчать и наблюдать.
Вдруг мы услышали треск сучьев, колени тут же подкосились, а глаза стали зорче всматриваться в темноту ночи. Вначале нам показалось, что пробирается зверь, и чуть не закричали, но Броня не столько увидела, сколько почувствовала, что это человек в полушубке наизнанку. Мы обе одновременно дали сигнал. А рядом, оказывается, находился Николай Лукич и Тимофей. Они тихо, сзади схватили этого «зверя».
Можно ли себе представить наше счастье, которое мы, конечно, ощутили только дома, рассказывая ребятам все подробности этого ночного похода, и, видимо, не без некоторых прикрас. Какие только планы мы не строили после этой ночи. Фантазия уносила нас далеко, далеко. Казалось, выловим всех врагов своими руками и конечно свершим мировую революцию!
На каждую ночь назначался дежурный по охране мастерских.
Ему выдавался карабин с патронами. Каждый носивший его на ремне во время дежурства чувствовал себя настоящим воином, хотя некоторым приклад доставал чуть ли не до пяток. Но это не мешало предаваться самым невероятным фантазиям, в которых карабин играл, разумеется, далеко не последнюю роль.
Ночью, когда все вокруг спит, слышен каждый шорох, тем более когда ты к нему прислушиваешься. Конечно же, страшновато. В такие часы находишь в оружии защиту и успокоение. Оно становится таким нужным! И самое себя сознаешь, как никогда, нужной, ведь ты отвечаешь за безопасность других, за все мастерские. Мастерские в эти ночные часы представляются не больше, не меньше, как частью нашего государства, нашей Родины. Страх отступает перед сознанием твоей ответственности, твоей великой обязанности, и, сдавая дежурство, чувствуешь себя сильной, твою грудь наполняет гордость от того, что ты не уронила себя в глазах товарищей и в своих собственных глазах.
Кончалось лето, потихоньку подбиралась осень. Наступили дни, когда на Украине, даже в городе, пахнет спелой рожью и пшеницей, яблоками, грушами, сушеными сливами. В нашем саду поспевали грецкие орехи, и мы ходили с черно-желтыми пальцами: сладость молочно-белых молодых ореховых зерен ни с чем не сравнима! Птицы деловито готовили своих птенцов к далеким полетам. Солнце на рассвете выходило на небосклон, как бы озираясь: удастся ли ему разогнать осенние туманы, немного погулять по земле?.. И мы, школьники, прощаясь с летом, тоже были полны забот и тоже как бы собирались в полет: с сентября начинался новый учебный год. Само слово «новый» звало в неведомое.
Вот в один из таких сентябрьских дней, часов в пять утра, когда и деревья в саду, и постройки в нашем дворе еще окутывал серый осенний туман, враг незаметно подобрался к площадке литейного цеха и поджег его. Дежуривший у мастерских Петя Сахно успел выстрелить, но тут же получил удар ножом в спину. Враг, по-видимому, действовал не один, диверсантов было несколько.
Истекая кровью, Петя дополз до сигнального рельса и ударил, но, когда мы прибежали, услышав тревожный сигнал, Петя был уже мертв…
Мы стояли сгрудившись, а на земле перед нами лежал наш ровесник, наш Рыжик, весь в крови, правая рука сжимала карабин, рядом валялся молоток… Петя был комсомольцем, председателем нашего старостата. Его отец первый в своем селе вступил в сельскохозяйственную коммуну и был убит кулаками; они убили и мать. А мальчику удалось убежать в ту страшную ночь, он бежал не останавливаясь, пока не свалился у нашего дома, раздетый, мокрый.
У нас он нашел и приют и тепло, жизнь для него продолжалась. Большие глаза его светились душевной чистотой, он был искренним, общительным, и наш коллектив полюбил его.
Часто вспоминал Петя свою деревню. Дома он пас корову Зорьку и читал, читал, все, что попадалось. Ученик четвертой зимы, он прочел собрания сочинений: Фенимора Купера, Жюля Верна, читал глотая, и переживал все вместе с героями книг.
Лежит в поле и все время читает, а Зорька не уходит, не тревожит пастушонка, как будто понимает, что Петя сейчас плавает по океанам и морям, борется за правду, выручает друга из беды.
Петя часто поверял Зорьке свои мечты, мысли, а она как будто внимательно слушала его. Ранним утром, когда Петя еще весь во власти сна, Зорька придет под окно и тихонько мычит — зовет в поле, и он, одевшись, захватив краюху хлеба и, конечно, книжку, шествует босыми ногами по жемчужной, холодной росе вместе с Зорькой навстречу занимающейся заре. И так, изо дня в день — все лето.
Петя рассказывал так образно, что нам казалось, будто мы видим маленькую, крытую соломой, точно под капелюхом спрятавшуюся от непогоды Петину хатку с двумя подслеповатыми оконцами; видим, как зимний ветер выщипывает из крыши соломинки, разбрасывает их по белу свету, забирается на чердак, дует в щели, выстуживает домик.
— Вот озорник, — скажет Петина мама, — пробрался-таки в дом без спросу. Сейчас мы тебя такого-этакого прогоним.
И замазывает уже в который раз щели на потолке и тут же забелит. Ветра больше нет, но он продолжает оставаться частым гостем.
— Тепло только в одном уголке дома — на печи. Здесь хорошо читать. Тихо. Только слышно, где-то мышь скребется и веретено в руках у матери шумит. Все это такое родное, и его не стало… — с грустью скажет Петя, и нам грустно вместе с ним.
И вот Пети нет…
Похоронили мы его на городском кладбище. У могилы сделали надпись: «Здесь похоронен комсомолец, отдавший свою жизнь за народное дело в борьбе с врагами. Он навсегда останется живым в памяти народа». Случайно могила оказалась возле фамильного склепа графов Потоцких. Нас поразили слова надгробия: «Прохожий, ты идешь, но ляжешь, как и я. Присядь, и отдохни на камне у меня. Сорви былиночку и вспомни о судьбе! Я дома, ты в гостях. Подумай о себе!»
Ложь завещал ты, граф! Петя не был гостем на нашей земле, в свои шестнадцать лет он был одним из ее хозяев и отдал жизнь за ее процветание. Бесследно уходит тот, кто жил лишь для себя. Тот, действительно, гость на этой земле.
Петя Сахно продолжал жить среди нас, как и прежде, Рыжик оставался частью нашего коллектива.
Первое время после гибели Пети в доме не стало ни смеха, ни песен — все ходили притихшие, работали молча. Но общее горе нас еще больше объединило, ребята еще больше стали заботиться друг о друге. По ночам выходили к литейной, к мастерским не только дежурные, но и добровольцы, делая вид, что случайно оказались здесь. Особенно Тимофей; он приходил каждую ночь, уж очень хотелось ему подкараулить убийцу Пети Сахно и отомстить.
Подтвердилась грустная пословица: беда в одиночку не ходит.
Воспитанник Разумов начал чуждаться коллектива, ушел, что называется, в себя, отказывался от участия во всех общественных мероприятиях, на все отвечал однозначно «не могу», даже внешне изменился — похудел, побледнел. Товарищи пытались вызвать его на откровенность, но все напрасно. На комсомольском бюро в присутствии дяди Коли Разумов раскрылся, и оказалось, что его и еще двоих наших ребят вовлекли в религиозную секту.
Случилось это во время заготовки дров в лесу.
— К нам часто приходил один дяденька и все помогал в работе. Жил неподалеку и пригласил нас к себе домой. Норму мы выполнили быстро и пошли, только Лешка и Кузьма отказались: «Нечего там делать, больно какой-то сладкий этот дяденька», — сказал Кузьма.
А в доме, куда нас привели, было тепло, покормили нас хорошо и на следующий день снова пригласили. Там оказалось еще двое ребят такого же возраста.
А этот дяденька какими-то лисьими дорожками постепенно, незаметно для нас самих вовлек нас все ж в секту.
А потом нас запугали, велели молчать и приводить других ребят, но этого делать мы не хотели и молчали…
Так откровенно рассказал обо всем Разумов.
Для всех нас это был гром среди ясного дня — коммунары-комсомольцы в религиозной секте!
На собрании все ребята выступали с возмущением. Обиднее всего было, что «сектанты» скрыли все от своих ребят. Ни с кем не поделились, уединились, а ведь мы жили, казалось, одной семьей…
Начальник мастерских Иван Прохорович, у которого вражеские сабли оставили глубокие следы на лице и руках, — его устами для нас говорила Родина, — заступился за «сектантов»:
— Ругать ребят ни к чему, а вот разъяснить им их ошибку надо… Главное нужно понять, что «дяденька» этот замахнулся на нашу молодежь. Секты поддерживаются врагами нашего государства, чтобы ослабить классовое сознание трудового народа, а значит, и нашу силу. А помните, что сказал Ильич на Третьем съезде комсомола? Что «…союз комсомола и вся молодежь вообще, которая хочет перейти к коммунизму, должна учиться коммунизму». Вас же в секте учили в Христа верить, а это значит изменить пролетариату, который свалил царя и хочет построить коммунизм без бога и без царя. «А учиться коммунизму, — говорил наш Ленин, — можно только связывая каждый шаг своего учения, воспитания и образования с непрерывной борьбой пролетариев и трудящихся против старого эксплуататорского общества». Вот видите, ребята, как оно получается, для коммунизма надобно, чтобы вы вот такое свое учение, о котором говорил Ильич, соединили с трудом рабочих и крестьян, тогда будет у нас другая жизнь. И мы уже строим эту новую, свободную жизнь. Конечно нам трудно, но зато какое красивое будущее впереди!
Мы начали эту борьбу — вам ее продолжать. Враги же хотят лишить нас счастливого завтра, хотят религией затмить молодой разум и потушить горячие сердца ваши. Нашли щель в нашей крепости — трое ребят поддались вражескому влиянию, запугиванию, а двое других знали и молчали — это плохо. Верно, Кузьма?
Кузьма — комсомолец и хороший кузнец — поднялся и будто выдохнул.
— Сплошал я, Иван Прохорович, что не остановил ребят, хотя понимать не понимал в чем дело, но чувствовал, что «дяденька» этот скользкий какой-то, уходит из-под молота, а вот сделать так, чтобы такое не случилось, не сделал… да и значения большого не придал этому факту, а оно выходит все не так просто.
Конечно, не просто было распознавать в свои пятнадцать — шестнадцать лет вражеские вылазки, а надо было, — и мы учились этому, а главное, стали более дружно, спаянно жить в своем коллективе, больше общаться с рабочей молодежью. Увлекались художественной самодеятельностью в городском клубе рабочей молодежи. Выезжали на заводы и в села с постановками «Синей блузы». Не только голосами, но и сердцами своими пели повсеместно гремевшую тогда песню:
И эта наша искренность в песнях, в общении с деревенской молодежью влияла на нее, деревенские парни и девчата тянулись к заводским, вступали в комсомол, хотя это было небезопасно: в селе тоже шла жестокая классовая борьба.
Враг не унимался. Вскоре около здания горкома комсомола был убит выстрелом в упор комсомолец с восемнадцатого года, член обкома комсомола. Он только что вернулся с хлебозаготовок, куда ездил по партийному заданию. Убийца, задержанный на месте, оказался сыном кулака, он работал на сахарном заводе и был главарем целой группы молодчиков, совершавших разные диверсии. Жестокая классовая борьба шла по всей стране, и мы, юные комсомольцы, все отчетливее понимали, что классовая борьба не просто страница истории, которую надо выучить для будущего экзамена, что это сама жизнь, что от исхода ее зависит наше сегодня и наше завтра.
Как раз в те дни в дом привезли девочку лет четырнадцати, гречанку. Ее родители, греческие революционеры, погибли в борьбе за свободу своего народа.
Поделиться книгой: