Помоги проекту - поделись книгой:
Несколько иной тип населенного пункта представляла собой Новая Бухара (совр. Каган в Бухарской обл. Республики Узбекистан), точную дату основания которой называют современники: 15 мая 1888 г., когда была открыта соответствующая станция Закаспийской железной дороги [Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 149]. В отличие от вышеперечисленных поселений в Чарджуе, Керки, Термезе и Хороге, Новая Бухара изначально не являлась местом размещения гарнизона: она находилась неподалеку от столицы и была основана как резиденция российского дипломатического представительства в Бухарском эмирате — Российского императорского политического агентства. Первоначально агентство располагалось непосредственно в столице ханства, в одном из дворцов, принадлежавших эмиру[38], однако уже первый политический агент, Н. В. Чарыков, предложил идею его переноса за пределы столицы — чтобы продемонстрировать, что российское дипломатическое представительство не намерено осуществлять постоянное вмешательство во внутренние дела эмирата ([Чарыков, 2016, с. 138]; см. также: [Чиркин, 2006, с. 283]). Соответственно, под резиденцию агентства был отведен земельный участок, прежде не заселенный подданными эмира[39]. В какой-то мере строительство Новой Бухары началось и по просьбе самого эмира Абдул-Ахада (прав. 1885–1910): он опасался, что в случае проведения железной дороги через территорию его столицы местные жители будут бояться поездов, а также могут стать и жертвами несчастных случаев, поэтому станция и окружающее ее поселение были построены в семи милях от столицы ([Чарыков, 2016, с. 138]; см. также: [Чернов, 2010, с. 62]). Уже спустя несколько лет в городе появились вокзал, отделение Государственного банка, таможня, две гостиницы, аптека, несколько магазинов [Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 149–150].
Вскоре после основания вышеперечисленных поселений практически все они (за исключением Хорога) были соединены станциями Закаспийской железной дороги, для обслуживания которых в этих поселениях также проживали представители различных железнодорожных специальностей. Соображения безопасности заставили создать своеобразную «железнодорожную полосу отчуждения» [Перевезенцева, 1997, с. 69], посредством которой, как отмечали современники, Россия «проткнула насквозь» территорию Бухарского эмирата, усилив контроль над своим протекторатом [Скальковский, 1901, с. 472].
В результате, Несмотря на то что фактически русские поселения являлись своеобразными «анклавами», на самом деле они были соединены в единую систему, связанную к тому же и с ближайшей административно-территориальной единицей Российской империи — Самаркандской областью Туркестанского края, военный губернатор которой являлся вышестоящим начальником по отношению к русским гарнизонам в эмирате. Существенное расширение экономического взаимодействия России и Бухары в конце XIX — начале XX в. способствовало росту русских поселений и, соответственно, числа их населения: если по переписи 1898 г. в эмирате проживало чуть более 12 тыс. русских подданных, то к 1917 г. их число превысило 50 тыс. человек, не считая военнослужащих [Фомченко, 1958, с. 12][40]. Уровень развития этих поселений современники оценивали по-разному: одни характеризовали Новую Бухару как «город, а не какое-либо захолустное местечко» ([Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 150]; см. также: [Фомченко, 1958, с. 15]), другие же — напротив, пренебрежительно сравнивали ее с «захолустными городишками Закаспийской области» [Чиркин, 2006, с. 281–282].
Итак, каков же был статус этих поселений? Сразу стоит отметить, что никакого специального законодательства, определявшего их статус на протяжении всего существования русских поселений в Бухарском эмирате, так и не было разработано. Главным источником права, определявшим статус поселений оставался Шаарский мирный договор 1873 г., а также дополнивший его «Протокол дополнительных правил» от 23 июня 1888 г., подписанный как «дружественное соглашение» бухарским эмиром Абдул-Ахадом и туркестанским генерал-губернатором Н. О. Розенбахом и зафиксировавший факт строительства на территории Бухарского эмирата железнодорожных станций и образования вокруг них русских поселений на территориях, приобретаемых у бухарского правительства [Логофет, 1909, с. 218–221]. По сути, именно этот документ, обладавший довольно неопределенной юридической силой, и регламентировал статус всех русских поселений на территории эмирата! Важно отметить, что взаимоотношения этих поселений и их начальства с властями эмирата Протокол фактически не касался: в нем лишь кратко отмечалось, что бухарские власти будут оказывать «полное дружеское содействие» в поддержании порядка в поселениях (п. 7). Надо полагать, столь обтекаемая формулировка объяснялась тем, что Бухарский эмират продолжал считаться номинально суверенным государством, и имперские власти не хотели обострять отношения с европейскими державами, лишний раз подчеркивая зависимое положение эмирата от России.
В качестве приложения к Протоколу были также разработаны «Правила об управлении, хозяйстве и благоустройстве поселений близ железнодорожных станций Чарджуй и Бухара» [Логофет, 1909, с. 221–224], которые предусматривали структуру управления русских поселений, полномочия местного начальства и финансовое обеспечение их существования. Так, п. 1–2 Правил возлагали всю полноту власти в Чарджуе на местного «воинского начальника», который приравнивался по статусу к уездным начальникам, а в Новой Бухаре — «временно» на российского политического агента. Заведование хозяйственным развитием русских поселений осуществлялось указанными чиновниками, при каждом из которых находились по одному «депутату», избираемому от русских поселенцев и одному представителю бухарского эмира (п. 4). Начальство поселений обеспечивало поддержание в надлежащем состоянии дорог, тротуаров, арыков, соблюдение санитарных и противопожарных требований, безопасности в ночное время и т. д. (п. 7). Правоохранительную функцию осуществляли полицейские, набираемые из «нижних чинов» гарнизона в Чарджуе и вольнонаемных из числа местных жителей в Новой Бухаре (п. 3)[41]. Местный бюджет формировался за счет сборов с населения, а именно: 1) единовременного сбора по 5 коп. с каждой квадратной сажени участков; 2) ежегодного налога с недвижимости в размере 1 % ее стоимости или 10 % от дохода, получаемого с нее; 3) с торговли и промыслов, а также с извозного промысла (п. 8).
Ряд норм содержал отсылки к общеимперскому законодательству, что свидетельствует об изначальном включении русских поселений в Бухарском эмирате в административную и правовую систему Российской империи. Так, возведение построек в поселениях регламентировалось Строительным уставом (п. 6), ставки налога с торговли и промыслов определялись на основании ст. 32 Устава о городском и сельском хозяйстве (по продолжению 1876 г.), а с извозного промысла — Высочайше утвержденным мнением Государственного совета от 9 июня 1887 г. (п. 8).
Интересно отметить одну особенность Правил: ведущее положение в системе русских поселений принадлежало «Чарджуйскому воинскому начальнику», т. е. командиру гарнизона в Чарджуе, при котором русский политический агент формально имел что-то вроде совещательной функции. Полагаем, это положение отражало реальное соотношение влияния военного и дипломатического ведомств Российской империи в русской Средней Азии на момент разработки Протокола и Правил. Первоначально контроль над среднеазиатскими протекторатами находился в ведении властей Туркестанского края во главе с генерал-губернатором, которому подчинялся и «чарджуйский воинский начальник» — не только как главе краевой администрации, но и как командующему Туркестанским военным округом. Первые русские политические агенты, несмотря на официальную принадлежность к российскому МИДу, фактически также являлись представителями туркестанских властей[42]. В пользу этого свидетельствует, в частности, такой факт: когда в 1892 г. в Петербург отправлялось очередное бухарское посольство, туркестанский генерал-губернатор А. В. Вревский организовал его торжественную встречу не в Новой Бухаре, где была резиденция Политического агентства, а именно в Чарджуе, где находился военный гарнизон [Тураев, 1989, с. 54].
Но на рубеже XIX–XX вв., вероятно, в связи с довольно частой сменой туркестанских генерал-губернаторов, политические агенты назначаются уже напрямую руководством Министерства иностранных дел Российской империи и фактически приобретают бо́льшую власть в системе русских поселений, нежели начальники чарджуйского гарнизона[43]. Неслучайно С. В. Чиркин (сам недолгое время являвшийся российским дипломатическим представителем в Бухарском эмирате в 1917 г.) характеризует политического агента в 1910-е годы как «губернатора» всех русских поселений [Чиркин, 2006, с. 273].
Помимо Протокола и Правил, время от времени российские власти издавали дополнительные правовые акты, которые регламентировали те или иные аспекты функционирования русских поселений в Бухарском эмирате. Причем если одни из них имели важное значение и уточняли статус или правовой режим поселений, то другие могли регулировать и частные случаи. Так, 28 сентября 1898 г. Военный совет принял Утвержденное положение об открытии в Термезе продовольственного магазина II класса [ПСЗРИ, 1901, № 15 957, с. 922]. Думается, что издание такого специфического акта связано с тем, что поселение в Термезе являлось, прежде всего, военным гарнизоном на границе с Афганистаном, поэтому даже вопросы экономического развития Термеза относились к ведению военного ведомства Российской империи.
Отдельный блок правовых актов был посвящен организации судебной власти в русских поселениях: в течение 1887–1909 гг. был принят целый ряд нормативных документов, определявших судебную систему в русских поселениях, вводивший новые судебные должности (прежде всего — мировых судей) в отдельных населенных пунктах, подведомственность дел и т. п. При этом каждый новый акт все более расширял компетенцию русских судей в отношении местного бухарского населения: со временем к их ведению стали относиться дела не только с участием русских и бухарцев, но и с участием других иностранцев христианского вероисповедания. Высшей инстанцией по отношению к судам русских поселений (от мировых судей до самого политического агента включительно) являлся Самаркандский областной суд, что, в свою очередь, подтверждает полную интеграцию системы русских поселений в имперскую административно-территориальную и правовую системы. Расширение компетенции судебных органов русских поселений стало еще одним направлением для поэтапной интеграции эмирата в состав Российской империи и приобщения подданных эмира к российским правовым ценностям[44].
Наконец, для Памирского отряда с центром в Хороге в 1897 г., как уже отмечалось, была разработана туркестанским генерал-губернатором А. В. Вревским «Инструкция начальнику Памирского отряда». В первоначальном варианте Инструкции начальнику отряда было предписано осуществлять контроль за действиями бухарского наместника — бека Шугнана и Рушана и его чиновников (особенно в налоговой сфере), но при этом не вступать в прямые контакты с местным населением, а при поступлении жалоб от него — рекомендовать бухарским чиновникам изменить решения. Однако подобные ограничения довольно часто игнорировались и начальниками отряда, и их офицерами, как правило, более активно взаимодействовавшими с местным населением и занимавшими весьма жесткую позицию по отношению к бухарским чиновникам. В частности, нередко они брали под защиту местных жителей, которых бухарские беки подвергали несправедливым и жестоким наказаниям, не позволяли эмирским чиновникам совершать злоупотребления при сборе налогов и проч. Это вызвало необходимость издания нового варианта «Инструкции начальнику Памирского отряда» в сентябре 1902 г. В ответ на постоянные жалобы бухарских чиновников на самоуправство русских офицеров на Памире (а также и на аналогичные претензии русских политических агентов в Бухаре) в инструкции прямо предписывалось офицерам отряда не вмешиваться «в дела бекства», а передавать информацию, полученную от местного населения вышестоящему начальству — военному губернатору Ферганской области и генерал-губернатору Туркестанского края, которые уже дипломатическими методами должны были решать возникшие проблемы [Халфин, 1975
Революционные события начала XX в. и их отражение в имперском законодательстве лишь подтвердили, что российские власти всех уровней рассматривали русские поселения на территории Бухарского эмирата как неотъемлемую часть империи, полностью интегрированную в ее политико-правовое пространство. Во время волнений 1905–1907 гг. в русских поселениях, как и в Туркестанском крае, было введено чрезвычайное положение, переброшены дополнительные войска [Фомченко, 1958, с. 34–35]. В дальнейшем именным указом от 29 июля 1909 г. в ряде административно-территориальных единиц Туркестана чрезвычайное положение было заменено на «состояние усиленной охраны», причем Чарджуй фигурирует среди них наравне с Самаркандом и Ташкентом [ПСЗРИ, 1912, № 32 437, с. 704]. Позднее именным указом от 28 августа 1912 г. это состояние было продлено «в городе Ташкенте, в Ташкентском, Чимкентском, Аулиэатинском, Перовском и Казалинском уездах Сырдарьинской области, в Верненском и Пишпекском уездах, Семиреченской области, в Самаркандской, Ферганской и Закаспийской областях
Во время мощного восстания 1916 г. в Казахстане и Центральной Азии по распоряжению Штаба Туркестанского военного округа территории, прилегающие к Туркестанской железной дороге, для более эффективной их охраны были разбиты на 12 участков, и одним из них (12-м) стал участок «Бухара — Термез с веткой Карши-Китаб» [Восстание, 1960, с. 727]. В данном случае нельзя не отметить, что в условиях чрезвычайной ситуации на территорию формально независимого Бухарского эмирата в полной мере распространялись распоряжения туркестанской военной администрации.
Февральская революция 1917 г. также оказала влияние на ситуацию в русских поселениях, лишний раз продемонстрировав их близость к «внутренним» регионам Российской империи. В них, как и по всей России, после падения монархии стали создаваться новые органы власти — исполнительные комитеты Временного правительства [Фомченко, 1958, с. 43, 44]. 9 мая 1917 г. они провели съезд, на котором провозгласили создание Областного исполнительного комитета, который возглавил сотрудник Российского политического агентства (с 17 марта — российское резидентство [Архив, 2001, с. 124]) П. П. Введенский, сам некоторое время исполнявший обязанности русского дипломатического представителя в Бухаре. Одновременно с Областным исполкомом Временного правительства был создан и «альтернативный» орган власти (опять же — как и в большинстве регионов Российской империи) — Областной совет солдатских и рабочих депутатов [Генис, 2003, с. 107]. Интересно отметить, что хотя исполкомы русских поселений и контролировались руководством российского резидентства, последнее весьма четко разграничивало свои обязанности как начальства русских поселений и как дипломатического представительства в Бухарском эмирате. Это выразилось, в частности, в том, что А. Я. Миллер (последний агент и первый резидент России в Бухаре в октябре 1916 — апреле 1917 г.) всячески старался добиться от исполкома Новой Бухары невмешательства в его отношения с властями эмирата [Там же, с. 93].
Контроль представителями российских властей (в первую очередь русскими политическими агентами и начальниками Памирского отряда) внутренней политики Бухарского эмирата и его отдельных регионов объяснялся подчиненным положением этого государства по отношению к России. А могли ли бухарские власти вмешиваться в дела русских поселений? В связи с тем, что значительную часть территории русских поселений эмир «уступил» русским безвозмездно, формально он не утрачивал права собственности на эти земли и, как следствие, мог направлять туда своих чиновников, взимать с русских жителей налоги и проч. Неслучайно еще и в первом десятилетии XX в. в российских властных кругах шли дискуссии: следует ли позволять эмиру реализовать свои номинальные полномочия или нужно официально изъять всю территорию русских поселений из бухарской юрисдикции [Логофет, 1911
Фактических же возможностей участвовать в судьбе русских поселений у эмира и его чиновников, как показывает анализ вышеупомянутых правовых актов, не было, поскольку русские поселения, как видим, рассматривались российскими властями как часть Российской империи. Нейтральная фраза о «полном дружеском содействии» бухарских властей местным начальникам в управлении русскими поселениями, несомненно, никого не могла ввести в заблуждение. Поэтому у эмира оставались лишь отдельные экономические инструменты — если не для вмешательства в дела русских поселений, то по крайней мере для отслеживания ситуации в них. Впрочем, подданным бухарского эмира позволялось селиться на территории русских поселений лишь по обоюдному согласию правителя Бухары и русского политического агентства [Федченко, 1958, с. 14], так что у российских властей имелись средства «сдерживания» роста числа местных жителей в русских поселениях.
В частности, бухарские эмиры являлись «совладельцами» телеграфа, действовавшего в русских поселениях (вложив 9 тыс. руб. в его строительство и 3 тыс. — в зарплату сотрудникам) и, соответственно, получали доход — по 10 коп. с каждого слова [Le Messurier, 1889, p. 164]. Также русские путешественники упоминают, что в Новой Бухаре на средства эмира был построен гостиный двор, и все доходы с него также шли в пользу эмира, кроме того, позволяя ему обеспечивать присутствие в этом русском поселении своих подданных и, соответственно, в какой-то мере контролировать его [Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 148–149].
Резким контрастом с развитой системой русских поселений в Бухарском эмирате выглядит их практически полное отсутствие в Хивинском ханстве. Причинами тому, несомненно, стали и общая политическая нестабильность в ханстве (в отличие от эмирата, где при помощи русских войск властям удалось уже в 1870-е годы добиться централизации государства), и нежелание российской дипломатии вызывать очередной виток недовольства со стороны Великобритании своими активными действиями в регионе, и отсутствие развитой системы транспортного сообщения с Туркестаном, позволившего бы в случае опасности оперативно перебросить войска для защиты русских подданных на территории ханства [Котюкова, 2009
Как и в Бухаре, в Хиве, согласно Гандемианскому договору 1873 г., русским подданным разрешалось приобретать имущество, в том числе и недвижимое. Фактически в г. Новый Ургенч даже стало складываться своеобразное русское поселение, поскольку город стал центром деловой активности ханства, местом расположения представительств российских фирм, банков и проч. [Погорельский, 1968, с. 26; Тухтаметов, 1969, с. 110]. Более того, российским властям предлагались проекты создания русских поселений в ханстве с подробной характеристикой их будущего правового статуса — благо, что имелся положительный опыт их организации в бухарских владениях [Ниязматов, 2010, с. 311]. В силу различных обстоятельств реализация этих проектов все время откладывалась, и русско-подданные на территории Хивинского ханства находились под контролем начальства ближайшей административно-территориальной единицы — Амударьинского военного отдела. Со статусом русских подданных в Бухарском эмирате их сближало даже то, что круг судебных полномочий начальника отдела был практически идентичен кругу полномочий русского политического агента в Бухаре: согласно закону от 28 июня 1912 г., они распространялись не только на дела с участием русских подданных в ханстве и их споры с хивинцами, но и на иностранцев-христиан [ПСЗРИ, 1915, № 37 565, с. 988–989].
Фактически первое русское поселение на территории Хивинского ханства появилось в 1916 г. при тех же обстоятельствах, что и первые поселения в Бухаре: это был русский гарнизон, размещенный в столице ханства после подавления очередного восстания туркмен против хана (см. подробнее: [Котюкова, 2009
Можно лишь предполагать, как развивалась бы судьба русских поселений в среднеазиатских ханствах. Однако сначала события в центральной России отвлекли внимание Временного правительства от ее среднеазиатских владений, включая и «анклавы» в Бухаре и Хиве. А затем большевики, пришедшие к власти в октябре того же года, официально объявили оба ханства независимыми, отказавшись от системы протектората.
Итак, можно сделать вывод, что русские поселения на территории Бухарского ханства, равно как и «квазипоселение» в Хиве в 1916–1917 гг., по всем показателям в большей степени являлись административно-территориальными единицами Российской империи, чем того или иного среднеазиатского государства. Причиной тому в большей степени стали не соответствующие нормативные акты и международные соглашения, а фактическое состояние протектората России над Бухарой и Хивой. Специфика положения фактических глав этих владений (российского политического агента в Новой Бухаре и начальника гарнизона в Хиве) делала возможным их вмешательство во внутренние дела Бухарского эмирата и Хивинского ханства. Это, опять же, было бы невозможным, если бы оба ханства не признавали зависимость от Российской империи.
Наконец, можно отметить, что путем создания и функционирования русских поселений российские власти решали и еще одну задачу в рамках своей политики в среднеазиатских ханствах — речь идет о фронтирной модернизации, т. е. повышении уровня развития пограничных владений империи (или в данном случае — вассальных государств) до уровня наиболее развитых центральных областей. Таким образом, эти поселения, в соответствии с видением российской администрации, становились «образцами» для дальнейшего развития Бухарского эмирата — в экономическом, культурном и, что для нас особенно важно в рамках данного исследования, правовом отношении. Последнее проявилось, в частности, в признании преимуществ русского суда над традиционным бухарским, более упорядоченной системы налогообложения, взаимоотношений властей и населения и проч. Тем не менее относительно краткий период существования русских поселений в Бухарском эмирате (и всего лишь попытка их создания в Хивинском ханстве) не позволил российским имперским властям достичь поставленной цели в полной мере.
§ 4. Российский суд в Бухарском эмирате
«… Политическое агентство превратилось в учреждение с колоссальным делопроизводством, при котором оно ныне ведает не только сношениями с бухарским правительством, но и наблюдает за торговыми условиями, влияет на курс теньги, разрешает вопросы распределения воды, решает дела по столкновению русских подданных с бухарцами, творит суд, приговаривает даже к смертной казни, заведывает секретною агентурою и т. д., в силу чего, как перегруженное делами, разумеется, выполнить все эти сложные обязанности даже и в половину не в состоянии, почему и превратилось в огромную канцелярию, отставшую от современных жизненных требований и условий и потому невольно являющуюся тормозом в деле скорейшего разрешения бухарского вопроса в полном его объеме…» [Логофет, 1911
Так Д. Н. Логофет — российский военный чиновник, эксперт по Бухарскому эмирату охарактеризовал статус Российского императорского политического агентства в этом государстве в начале XX в. Этот статус выглядит тем более впечатляющим, что Бухара формально сохраняла самостоятельное положение, поскольку по итогам победы Российской империи над эмиратом в 1868 г. между этими государствами был заключен всего лишь торговый договор [Сборник, 1902, № 50, с. 420–421; Ремез, 1922, прил., с. 32], а затем, в 1873 г., — договор «о дружбе» [Сборник, 1952, № 20, с. 135–139]. Именно эти два документа и регламентировали правоотношения Российской империи и Бухарского эмирата, формально не включая никаких положений, которые отражали бы зависимое положение Бухары от России, тогда как фактически было «едва ли можно указать пример более совершенного протектората» [Лессар, 2002, с. 98].
Со времени установления российского протектората над Бухарой и вплоть до падения Российской империи в имперских правящих кругах неоднократно поднимался вопрос о формально-юридическом присоединении Бухарского эмирата к России — последний раз он имел место в начале 1910-х годов, и одним из его инициаторов был именно цитированный выше Д. Н. Логофет [Тухтаметов, 1966, с. 66–71; Центральная Азия, 2008, с. 309–310]. Однако каждый раз это предложение отклонялось, поскольку правительство империи признавало нецелесообразными затраты на изменение административной структуры на территории эмирата и считало более выгодным сохранять существовавшее политическое устройство, фактически осуществляя те или иные преобразования в соответствии с собственными представлениями о реформаторской деятельности.
Учитывая формально суверенный статус Бухарского эмирата, российские власти не имели права вводить эти преобразования «извне», поэтому нередко реформы в политической экономической и прочих сферах в Бухаре преподносились как инициатива самих местных монархов — эмиров, которые оформляли их путем издания ярлыков в соответствии с центральноазиатской традицией, существовавшей еще с эпохи Монгольской империи (XIII в.). Тем не менее ни у бухарцев, ни у русских, ни у иностранцев, бывавших в эмирате в конце XIX — начале XX в., не возникало иллюзий относительно того, кто реально инициирует и обеспечивает эти преобразования.
Развитие промышленности, упорядочение налоговой системы, смягчение ряда уголовных и административных наказаний, включение Бухары в российскую таможенную черту и проч. — все эти меры, имевшие место в Бухарском эмирате в рассматриваемый период, обоснованно связывались с деятельностью российских властей в Туркестанском крае и дипломатических представителей в самой Бухаре. Эти изменения вызывали одобрение как самих бухарцев, перед глазами которых был пример таких же, как они, среднеазиатских жителей в Туркестанском крае, но живущих в намного лучших, чем в Бухаре, условиях, так и иностранцев, которые признавали, что русское управление обеспечило «безопасность для жизни и имущества» там, где прежде царили «жестокий деспотизм, безначалие и грабежи», что заслуживало, по мнению европейских современников (даже тех, кто враждебно относился к российской экспансии в Средней Азии), полного одобрения и оправдания установления российского протектората над Бухарой и вмешательства Российской империи в политико-правовое развитие эмирата ([Биддульф, 1892, с. 208]; см. также: [Baxter, 1893, р. 20–29]).
Естественно, российские власти проводили изменения в Бухарском эмирате не только потому, что желали принести свет европейской цивилизации в «отсталую» Среднюю Азию. Их намерения были более прагматичными: реформы должны были способствовать укреплению российского контроля над эмиратом и повышения прибылей от российской торговли и промышленности в нем. Однако для наиболее эффективного достижения этих целей было необходимо существенно повысить уровень политических, экономических, социальных и правовых отношений в Бухаре — хотя бы до уровня центральноазиатских владений самой Российской империи (см., например: [Побережников, 2011
Далеко не сразу российские представители в Бухаре приобрели те широкие судебные полномочия, которые нашли отражения в цитате, открывающей этот параграф. Более того, поначалу, в 1870-е — первой половине 1880-х годов в эмирате даже не было постоянного российского дипломатического представительства: время от времени из Туркестанского края ко двору эмира направлялись чиновники, получавшие некоторые дипломатические полномочия. Их компетенция в судебной сфере сводилась лишь к тому, что они путем переговоров добивались от эмира и его сановников защиты прав и интересов российских торговцев, которые страдали от нарушений договоров со стороны бухарских партнеров. Однако даже эта не слишком активная деятельность вызывала сильное недовольство со стороны консервативных кругов и мусульманского духовенства Бухары, опасавшихся, что русские вскоре установят свою власть над эмиратом [Арендаренко, 1974, с. 100, 125].
С января 1886 г. в Бухарском эмирате стало действовать Российское императорское политическое агентство, глава которого по статусу представлял некое промежуточное звено между послом и консулом. Однако поначалу и его появление не изменило коренным образом ситуации в судебной сфере: споры между российскими подданными разрешал агент — по аналогии с российскими консульскими учреждениями в Персии и Османской империи ([Мартенс, 1873, с. 321]; см. также: [Покровский, 1928, с. 54–55; Becker, 2004, p. 112]), — однако если русско-подданные совершали в Бухаре преступления или участниками гражданско-правовых споров являлись не только они, но и местные жители, такие дела разрешались бухарскими судами на основе норм шариатского права[46]. Первому российскому политическому агенту Н. В. Чарыкову, благодаря своему авторитету, удавалось лишь влиять на решение суда эмира и его сановников, но не принимать участие в вынесении решений ([Чарыков, 2016, с. 140]; см. также: [Чернов, 2008, с. 55; 2010, с. 64–65]). Следует отметить, впрочем, что и судебная деятельность российских консульских учреждений в других государствах мусульманского Востока в то время не была детально регламентирована, на что в свое время обращал внимание Ф. Ф. Мартенс, отмечая неопределенность существовавших правовых норм относительно юрисдикции консульских судов [Мартенс, 1873, с. 379].
Н. В. Чарыков, стремясь защитить интересы российских подданных в Бухаре, неоднократно обращался к имперским властям с требованием конкретизировать и нормативно закрепить судебные полномочия Политического агентства в уголовно-правовой сфере. В результате 27 мая 1887 г. через Министерство юстиции было объявлено высочайшее повеление «О подчинении преступлений и проступков, совершаемых русскими подданными в пределах Бухарского ханства, ведению местного Российского политического агента». Согласно этому акту, на политического агента возлагались обязанности мирового судьи, который должен был разбирать дела и выносить приговоры на основе, руководствуясь соответствующими статьями «Положения об управлении Туркестанского края» 1886 г. ([ПСЗРИ, 1889, № 4498, с. 257]; см. также: [Матвеева, 1994, с. 19])[47]. Высшей судебной инстанцией по отношению к политическому агенту (как мировому судье) являлся Самаркандский областной суд, также в соответствующих случаях агент направлял дела самаркандскому областному прокурору. Так, сам Н. В. Чарыков вспоминает, что уже под конец исполнения своих полномочий политического агента в Бухаре, в 1889 г. он вел следствие по делу об убийстве в Чарджуе двумя беглыми кавказцами (русско-подданными) бухарского еврея-ювелира; поскольку за такое преступление предусматривалась смертная казнь, он передал дело на рассмотрение Самаркандского областного суда, который и вынес смертный приговор, приведенный в исполнение в том же Чарджуе [Чарыков, 2016, с. 153].
Год спустя, 11 мая 1888 г., вышло еще одно высочайшее повеление — «О подчинении гражданских дел, возникающих между проживающими в Бухарском ханстве русскими подданными, ведению местного Российского политического агента и Самаркандского областного суда», которыми политическому агенту, наряду с судебными функциями в гражданско-правовой сфере, также придавались полномочия по охранению имущества русско-подданных, обеспечению опекунства и вызову наследников ([ПСЗРИ, 1890, № 5194, с. 215]; см. также: [Becker, 2004, p. 112]). В результате политическое агентство получило возможность более эффективной защиты интересов российских подданных в Бухарском эмирате.
Однако формальное подтверждение судебных полномочий Российского политического агентства в уголовно-правовой сфере имело и «оборотную сторону медали»: к многочисленным полномочиям агента как имперского дипломата, информатора туркестанских властей о ситуации в Бухаре, консульского работника и проч. прибавились также и судебные обязанности, требовавшие значительного внимания и отнимавшие много времени. Более того, вскоре под юрисдикцию политического агента в Бухаре были переданы также и дела, возникающие с участием русских подданных в другом бухарском городе — Чарджуе. В результате Н. В. Чарыков стал прямо-таки бомбардировать туркестанского генерал-губернатора Н. О. фон Розенбаха (который в свое время способствовал его назначению в Бухару) письмами с просьбой откомандировать какого-либо сотрудника своего юридического департамента, чтобы переложить на него хотя бы часть судебных функций. Однако Розенбах отвечал, что этот департамент находится в ведении Министерства юстиции, и он, генерал-губернатор, не имеет полномочий выполнить просьбу Чарыкова. Настойчивый политический агент, заручившись поддержкой Розенбаха, обратился в центральные имперские органы власти и сумел добиться своего: 9 мая 1889 г. было издано высочайше утвержденное мнение Государственного совета «Об учреждении должности мирового судьи в городе Новом Чарджуе», согласно которому он исполнял в этом населенном пункте функции, аналогичные судебным функциям самого политического агента в Бухаре — однако, если по результатам следствия выяснялось, что преступником являлся не русско-подданный, дело передавалось уже самому политическому агенту, который по этому вопросу вступал в контакт с эмирскими властями ([ПСЗРИ, 1891, № 5994, с. 200–201]; см. также: [Becker, 2004, p. 113]).
Таким образом, уголовные дела, обвиняемыми по которым проходили бухарские подданные, по-прежнему разбирались судами Бухарского эмирата, даже если потерпевшей стороной являлись подданные Российской империи. Эта ситуация коренным образом изменилась 15 марта 1893 г. в связи с изданием высочайше утвержденного мнения Государственного совета «Об изменении круга ведомства по судебным делам мирового судьи в городе Новом Чарджуе и Российского политического агента в Бухаре». Теперь все гражданские дела с участием русских (между собой или вместе с бухарцами) передавались в ведение российских судей, при этом исполнение судебных решений, ответчиками по которым являлись бухарцы, возлагалось на власти Бухарского эмирата. Уголовные дела, потерпевшими по которым проходили русско-подданные, решались совместными судами, в состав которых входили представители как бухарских властей, так и Российского политического агентства; то же касалось и споров, участниками которых являлись русские подданные и иностранцы нехристианского вероисповедания [Покровский, 1928, с. 56][48]. Политический агент, вынося судебное решение, выдавал исполнительные листы, имеющие силу на территории всей Российской империи. Наконец, этим же актом иностранцы-христиане в Бухаре приравнивались в судебном отношении к русским подданным и, соответственно, переходили под юрисдикцию российского суда [ПСЗРИ, 1897, № 9424, с. 126–127]. Тогда же были внесены соответствующие дополнения в «Положение об управлении Туркестанского края» 1886 г., которые подтвердили подведомственность судов Российского политического агентства и мировых судей в Бухарском эмирате Самаркандскому окружному суду [СЗРИ, 1912, с. 452–453]. Годом позже, 30 мая 1894 г., вышло дополнившее предыдущие акты высочайше утвержденное мнение Государственного совета «О подсудности возникающих в пределах Бухарского ханства гражданских дел между Государственным банком и частными лицами», согласно которому такие дела передавались мировому судье в Бухаре, а далее, в случае необходимости, — в Самаркандский областной суд [ПСЗРИ, 1898, № 10 690, с. 332–333]. Таким образом, юрисдикция российского суда в Бухарском эмирате по компетенции окончательно приобрела статус судов, действовавших и в других протекторатах во всем мире, и его решения беспрекословно исполнялись бухарскими властями [Лессар, 2002, с. 114]. Любопытно отметить, впрочем, что эти полномочия Российского политического агентства, нашедшие отражение в специальных нормативных актах, лишь в 1904 г. были закреплены в «Правах и обязанностях» самого агентства указом Николая II [Матвеева, 1994, с. 18].
Однако практически в это же время, 29 ноября 1893 г., согласно очередному высочайше утвержденному мнению Государственного совета «О перемещении камеры мирового судьи из города Нового Чарджуя в город Бухару» единственное «региональное» представительство российского суда в Бухарском эмирате фактически было упразднено [ПСЗРИ, 1897, № 10 100, с. 628–629]. Подобные действия, диктовавшиеся желанием властей уменьшить административные расходы на представителей в Бухарском ханстве, были совершенно не-оправданы с точки зрения защиты интересов российских подданных империи в Бухаре. Помимо Чарджуя, русские колонии существовали также в Керки, Термезе и Пата-Хисаре, причем имели достаточно многочисленное население как постоянно проживавших в них, так и приезжающих в длительные командировки [Тухтаметов, 1966, с. 47–49]. И далеко не все из них имели возможность приезжать в Бухару для участия в суде, не говоря уж об их бухарских партнерах.
Естественно, столь существенное увеличение судебных обязанностей политических агентов вызывало их серьезное недовольство, однако только в 1907 г. имперские власти пошли навстречу их пожеланиям и организовали два участка мировых судей в самой Бухаре и один — в Чарджуе. Кроме того, в 1909 г., наконец, появился мировой судья и в городе Керки, который являлся едва ли не крупнейшим центром российского предпринимательства в Бухаре; юрисдикция мирового судьи Керки распространялась также и на Термез — другой город, в котором была крупная русская колония. Кроме того, Самаркандский областной суд в качестве апелляционной и кассационной инстанции должен был дважды в год организовывать выездные сессии в Бухаре и Чарджуе и по одному разу в год в Керки и Термезе — не менее трех недель каждая ([Логофет, 1911
Однако, как отмечает неоднократно упоминавшийся выше Д. Н. Логофет, прекрасно знавший ситуацию в Бухарском эмирате начала XX в., эти улучшения не смогли окончательно решить проблему с судебной защитой интересов российских подданных в Бухаре — прежде всего потому, что имперские власти старались поддерживать и развивать систему российских судов, эффективную в 1880-е годы, но уже не оправдывавшую себя почти три десятилетия спустя. Чиновник резко раскритиковал отсталость и компромиссный характер российских судов в Бухаре, которые далеко не на все правоотношения распространяют нормы российского права и даже, более того, учитывают при разборе дел нормы шариата и адата; большим недостатком считал он также и территориальную отдаленность вышестоящего Самаркандского областного суда от бухарских судебных участков [Логофет, 1911
Следующим этапом преобразований должно было стать разделение Бухарского эмирата на пять округов, в каждом из которых следовало открыть по четыре судебных участка. Возглавлять эту систему предписывалось окружным комиссарам, возглавлявшим окружные народные суды, а низовое звено судебной системы должны были составлять участковые народные суды во главе с комиссарами. Причем каждый суд (обоих уровней) включал как народных судей из числа русских подданных (по шесть в окружных и по три в участковых судах), так и бухарских казиев (по два в окружных и по одному в участковых судах) [Логофет, 1911
Подавая эти предложения в рамках общей концепции преобразований системы управления Бухарским эмиратом (с окончательным присоединением его в конечном счете к Российской империи), Д. Н. Логофет однако высказал некоторые положения, позволяющие рассматривать реформу российского суда в Бухаре как элемент фронтирной модернизации. В первую очередь, это касается участия представителей местного, бухарского, населения в народных судах.
В какой-то мере первым шагом в этом направлении стало вышеупомянутое создание в 1893 г. совместных русско-бухарских судов по уголовным делам, потерпевшими по которым являлись российские подданные. Оно дало российским представителям не просто «влиять» на решения бухарских судей, а непосредственно распространять (пусть и отчасти) нормы и принципы российского права на те отношения, которые ранее регулировались исключительно местным правом — эмирским, шариатским и обычным. Несомненно, это сыграло большую роль в расширении представления о российском праве среди бухарского населения и позволило провести сравнение с местным правом — не в пользу последнего. Об этом свидетельствуют, в частности, сообщения иностранных путешественников, упоминавших, что бухарцы пытались обращаться в российские суды даже по делам, обеими сторонами в которых являлись подданные эмира [Skrine, Ross, 1899, p. 383][50]. Как докладывал в Российское политическое агентство чиновник, командированный на Памир в 1904 г., местное население пыталось жаловаться на незаконные действия эмирских нукеров российским офицерам (из Памирского отряда, обеспечивающего контроль Бухары над этим регионом, спорным с Афганистаном), которые вообще не имели никаких полномочий в судебной сфере [Халфин, 1975
Еще одним показателем сближения российского и бухарского суда в эмирате должно было стать внедрение выборности казиев — по аналогии с выборностью российских мировых судей. В отличие от распространения в Бухаре норм российского права (изначально чуждых, пусть и доказавших со временем свое преимущество перед шариатом и адатом), выборность судей-казиев практиковалась и в мусульманском мире. Однако бухарские правители игнорировали эту практику и назначали казиев, а порой даже и продавали эту должность за деньги. Более того, установив власть над теми районами, где казии ранее являлись выборными, бухарские власти отменяли этот принцип, введя вместо него назначение судей по указу эмира — так было, в частности, в таджикских районах Памира в 1880–1890-е годы [Там же, с. 115].
В отличие от многих других предложений Д. Н. Логофета, идея о выборности казиев в Бухаре была поддержана туркестанским генерал-губернатором А. М. Самсоновым, который в своих предложениях по программе реформ в Бухарском ханстве предложил ввести для избираемых мусульманских судей те же требования, которые практиковались в отношении русских кандидатов в мировые судьи [ЦГА РУз, ф. И-1, оп. 31, д. 723, л. 60]. Последующие события (Первая мировая война, восстание 1916 г. в Казахстане и Средней Азии, крушение Российской империи) не позволили реализовать задуманные мероприятия, тем не менее вопрос о выборности бухарских казиев вновь был поднят уже в марте 1917 г. дипломатическими представителями Временного правительства [Шестаков, 1927, с. 81].
Таким образом, существование российского суда в Бухаре и постоянно возрастающая его компетенция подтверждают статус Бухарского эмирата как протектората Российской империи, который так и не нашел отражения в официальных актах, закрепляющих отношения России и Бухары. Распространение юрисдикции российского суда не только на дела, сторонами в которых выступали русско-подданные, но и на дела с участием подданных эмира отражает фактическое подчинение эмирата России.
Помимо очевидной цели (защиты интересов российских подданных на территории эмирата) создание и функционирование российского суда в Бухарском эмирате имело целью ознакомление местных властей и населения с преимуществами российской имперской системы управления, права и суда. Думается, в связи с этим неслучайно постоянно подчеркивание в соответствующих нормативных актах, что российский суд в Бухаре подведомствен российскому суду в Самарканде, т. е. в Туркестанском крае. Учитывая, что бухарское население неоднократно имело возможность убедиться в более выгодном положении мусульманского населения Русского Туркестана в административном, экономическом, налоговом отношении, теперь оно получало возможность сравнить и собственный суд с судом в Туркестане — на примере его своеобразного «бухарского филиала». Свидетельства иностранцев о популярности суда Политического агентства среди бухарцев подтверждают, что эта цель была достигнута.
Эффективность деятельности российского суда, его объективность и короткие сроки рассмотрения дел (по сравнению с бухарскими судебными инстанциями) имели следствием постепенное вовлечение его представителей и в работу судов Бухары, а затем привели к необходимости реформирования судебной системы самого эмирата. Во многом это объясняется еще и тем, что российские политические агенты изначально не ограничивались собственной судебной деятельностью, но и старались сделать более гуманной систему наказаний в Бухаре. Так, первому российскому политическому агенту в Бухаре Н. В. Чарыкову удалось убедить эмира отказаться от подземных тюрем-зинданов и отменить ряд мучительных пыток. Начиная с 1888 г. в Бухаре также не применялось сбрасывание с «Башни смерти» (см.: [Чернов, 2010, с. 66; Olufsen, 1911, p. 337, 548]). Эти действия не остались незамеченными бухарцами и обеспечили российским властям определенную поддержку со стороны различных слоев населения эмирата в процессе модернизации.
Кроме того, нельзя не отметить, что некий аналог русскому суду в Бухарском эмирате имперские власти постарались создать и в Хивинском ханстве. Как мы знаем, постоянного русского представительства на территории Хивы на протяжении почти всего периода ее нахождения под российским протекторатом не существовало, и его функции выполнял Амударьинский военный отдел. Вот ему-то и были предоставлены практически те же полномочия в судебной сфере, что и русскому политическому агенту в Бухаре. Специальным законом «О русской юрисдикции в Хивинском ханстве» от 28 июня 1912 г. гражданские и уголовные дела русских подданных или иностранцев-христиан, пребывавших в Хивинском ханстве, должны были рассматриваться мировыми судьями Амударьинского отдела. Предварительное же следствие возлагалось на тех же мировых судей отдела, либо на судебных следователей уже Самаркандского окружного суда [ПСЗРИ, 1915, № 37 565, с. 988–989]. То есть даже в случае спора или совершения преступления непосредственно на территории Хивинского ханства, если в деле так или иначе фигурировал русский подданный или европеец, такое дело изымалось из юрисдикции ханства и передавалось в русский суд.
Таким образом, следует рассматривать эволюцию российского суда в Бухаре (и попытки внедрения аналогичных процессуальных принципов в Хиве) в контексте всего комплекса преобразований, реализуемых Российской империей в своем протекторате в конце XIX — начале XX в.: в политической, экономической, налоговой и прочих сферах. Анализ развития российского суда в рамках этого комплекса реформ позволяет считать его эффективным средством фронтирной модернизации, эффект от использования которого имел место не только в процессуальной сфере, но и в более широкой, дополняя положительное впечатление населения Бухары от преобразований по российскому образцу в целом.
§ 5. «Женский вопрос» в Русском Туркестане и ханствах Средней Азии
Исследователи российской имперской политики в Средней Азии неоднократно утверждали, что население новых «национальных окраин», входя в состав Российской империи, приобретало все те права, которыми обладали и остальные подданные российских императоров, но при этом имело еще и некоторые льготы и привилегии по сравнению с ними. В полной мере это можно отнести и к женской части населения центральноазиатских областей: в то время, как в европейских регионах России «женский вопрос» еще даже не поднимался[52], имперские власти уже в первой половине XIX в. начали кампанию по «эмансипации» местных женщин. Добившись определенных успехов среди казахов, имперские власти предприняли попытки расширить принципы повышения статуса женщин и на владение и протектораты в Средней Азии.
Стоит отметить, впрочем, что в Казахстане деятельность по «эмансипации» женщин в какой-то мере облегчалась тем, что положение женщин в тюрко-монгольском кочевом обществе изначально было менее подчиненным, чем в остальном исламском мире[53]. Представительницы правящих семейств нередко фактически (или даже официально) стояли во главе государств (см., например: [Учок, 1982; Почекаев, Почекаева, 2017]), менее знатные женщины имели право распоряжаться своим имуществом и нередко пользовались значительным авторитетом при принятии решений, играли руководящую роль в проведении ритуалов, праздничных церемоний и проч. [Стасевич, 2011, с. 64–66]. В государствах же Средней Азии, включая и те территории, которые во второй половине 1860-х годов отошли к Российской империи и составили Русский Туркестан, положение женщин было принципиально иным, поскольку базировалось не на тюрко-монгольском обычном праве, а на принципах мусульманского права — шариате. Тем не менее российские власти, начиная уже с первого генерал-губернатора Туркестанского края К. П. фон Кауфмана, предпринимали попытки «освободить» местных женщин от «нелепых обычаев», от положения «существа второго порядка, безличного, бесправного, эксплуатируемого мужчиной» (цит. по: [Юсупов, 1963, с. 49]).
Проблема положения среднеазиатских (туркестанских) женщин в течение последней четверти XIX — начала XX в. неоднократно поднималась в специализированных работах, равно как и в местной печати. При этом мнения авторов были порой совершенно противоположны. Так, например, П. Маев в 1875 г. или супруги В. и М. Наливкины в 1886 г. утверждали, что положение мусульманской женщины вовсе не столь тяжелое, каким представляется на первый взгляд, и что Коран защищает определенные права женщин, ее имущественное положение и возможности на защиту своих интересов. Однако чуть позже, в начале XX в., Н. П. Остроумов и представительница российского феминистского движения О. С. Лебедева стали высказывать прямо противоположные взгляды: шариат ограничивает права женщин, усложняет ее положение, лишает прав. Впрочем, даже современники, активно следившие за этой своеобразной дискуссией, отмечали, что обе стороны, в общем-то, представляли положение среднеазиатской женщины в европейских и христианских категориях, не слишком учитывая восточные реалии и мусульманские воззрения местного населения ([Меликов, 1912; Права]; см. также: [Мирмаматова, Мамададиев, 2014, с. 149–150; Шадманова, 2012, с. 85–86]). Тем не менее в начале XX в. идеи об «освобождении» среднеазиатских женщин, предоставлении им дополнительных прав и возможностей для самореализации стали все чаще и чаще пропагандироваться в средствах массовой информации, причем даже со стороны представителей местного населения. Так, в 1913 г. редактор узбекоязычной газеты «Туркистон вилоятининг газети» опубликовал рассказ о поездке ученицы ташкентской женской гимназии в Оренбург в европейской одежде — во-первых, приводя ее в пример женщинам Туркестана; во-вторых, приветствуя ее роль в укреплении связей между российскими мусульманами из различных регионов. В 1915 г. один из основателей джадидского движения в Бухаре А. Фитрат написал работу «Семья или правила управления семьей», в которой также ратовал за пересмотр прежних ценностей в брачно-семейных отношениях с учетом западного опыта [Шадманова, 2009, с. 149–150; 2012, с. 88–89][54]. Естественно, подобные публикации вызывали полное одобрение со стороны российских властей, равно как осуждение со стороны местных консервативных кругов.
Российские власти в Туркестане, впрочем, не ограничивались формированием общественного мнения в пользу улучшения положения местных женщин, но и использовали для решения этой проблемы «административный ресурс». Правда, порой подобные действия приводили к довольно неожиданным последствиям. Так, правитель канцелярии туркестанского генерал-губернатора Г. П. Федоров вспоминал, что генерал-губернатор К. П. фон Кауфман был приглашен на торжество, устроенное в его честь «почетными жителями» одного из ташкентских уездов, на котором должны были присутствовать и женщины, снявшие по такому случаю свои чадры. Кауфман, нередко выступавший за «женскую эмансипацию» в Туркестане, с большим удовольствием посетил торжество, одобрительно отозвался о поведении женщин, а одной из них, которая была представлена ему как дочь казия, даже подарил серебряный кубок с надписью «От туркестанского генерал-губернатора». На следующий день выяснилось, что Кауфман стал жертвой розыгрыша, и все «освобожденные женщины Востока» (включая и «дочь казия») были на самом деле обитательницами одного из ташкентских публичных домов ([Федоров, 1913, с. 36–38]; см. также: [Глущенко, 2001, с. 136–137]). Таким образом, в весьма жестком виде генерал-губернатору было продемонстрировано, как местное население относится к идее «эмансипации» женщин. Тем не менее, по-видимому, российские власти продолжали приветствовать «освобождение» местных жительниц, их стремление к большей независимости, включая и внешний вид. Об этом свидетельствует прошение группы мусульманских жителей Самарканда сенатору графу К. К. Палену, осуществлявшему в 1908–1909 гг. ревизию Туркестанского края, содержащее, в частности, следующие пункты:
«6. Шариат воспрещает видеть женщин и быть в их обществе, почему они и обязаны ходить закрытыми…
8. В случае необходимости явки мусульманских женщин в русские учреждения в качестве свидетельниц или для выдачи доверенностей у нотариусов не требовать открывать их лица. Для удостоверения их личности ограничиться свидетельством двух лиц, знающих данную женщину» [РГИА, ф. 1396, оп. 1, д. 264, л. 267].
Впрочем, прямые указания российских властей по поводу расширения прав женщин в Туркестане были редкостью. В большинстве случаев, как и в Казахстане, руководители администрации обеспечивали женщинам право защиты своих интересов в российском суде (о чем свидетельствует и цитированное выше прошение самаркандцев) [Брусина, 2012, с. 162]. Яркие примеры реализации подобного права встречаются в период вышеупомянутой ревизии Туркестанского края сенатором Паленом. В Российском государственном историческом архиве хранится немало документов, представляющих собой судебные заявления жительниц Туркестанского края — представительниц как кочевого, так и оседлого населения. Например, таран-чинка Гулчара Джалалова обращалась к сенатору с просьбой вернуть ей 30 руб., удержанных за аренду 1/2 десятины земли, которую она не смогла засеять из-за болезни (засеяв только остальные 2 1/2) [РГИА, ф. 1396, оп. 1, д. 262, л. 253].
Ряд прошений касается семейных и наследственных отношений. Так, сартянка (т. е. представительница оседлого населения Туркестана) Айхан Ахметходжиева, обратилась к сенатору Палену с просьбой вернуть ей и ее детям имущество ее покойного супруга, которое захватил сын другой его жены (причем, по словам Ахметходжиевой, родившийся после ее развода с их общим мужем). Она обвинила городскую управу Намангана, в том, что та не предоставила соответствующие сведения судебным приставам, в результате чего человек, не имевший права на имущество ее покойного супруга, стал его хозяином [Там же, д. 256, л. 79–80 об.]. Аналогичным образом еще одна сартянка, жительница Маргеланского уезда Хальбиби Далибаева жаловалась на то, что ее брат отказал ей в получении законной четверти наследства отца, поручив своему шурину избить сестру, тогда как муфтии и кадий (а затем и губернатор) не стали разбирать ее жалобы [Там же, д. 262, л. 211].
В некоторых случаях туркестанские женщины предпочитали действовать более традиционно — поручая вести свои дела «поверенным» мужского пола. Так, еще одна сартянка Асальбувыева поручила представлять свои интересы в вопросе о наследстве сначала в народном суде (т. е. перед казием), а затем и перед графом Паленом Махмуджану Салиху Иназарбаеву [Там же, л. 64–64 об.]. Правда, такие действия не всегда оказывались в пользу доверительниц. Например, еще две сартянки, Файзия-биби Таирбаева и Гульсут-биби Юсуфбаева поручили вести дело о наследстве поверенному — двоюродному брату своего покойного мужа, «сами ровно ничего не понимая в делах», а он от их имени распродал значительную часть имущества; пришлось женщинам освоить азы законодательства, в результате чего они не только сумели соблюсти порядок подачи иска, но и четко обосновали в своем обращении к сенатору Палену, почему уголовное дело против бывшего поверенного более предпочтительно для наследниц имущества, чем гражданский иск к нему [Там же, л. 85–87].
Впрочем, в других случаях женщины, напротив, выступают как защитницы интересов членов своей семьи. Так, например, две киргизки Тургенской волости Пржевальского уезда просят сенатора Палена об освобождении своих мужей из тюрьмы (после того, как подобные их исковые заявления были проигнорированы начальником уезда и военным губернатором Семиреченской области) [Там же, д. 256, л. 118–118 об.]. Аналогичным образом киргизка Бульке Босумова просит Палена об освобождении ее сына из тюрьмы, где он оказался по необоснованному обвинению в убийстве — также, после того, как ее заявление было проигнорировано председателем Пишпекской судебной палаты [Там же, л. 347–347 об.].
Как можно увидеть, жительницы Туркестана в начале XX в. не только обращались в российский суд, но и прекрасно представляли процедуру подачи заявлений, прохождение необходимых инстанций и проч. Несомненно, в этом следует видеть заслугу российской администрации, поощрявшую женскую часть населения более активно защищать свои права и не колебаться при обращении в российские судебные инстанции.
Стоит отметить, впрочем, что действия российской администрации, поощряющие обращение женщин в суд для защиты своих прав и интересов, в общем-то, не противоречили принципам шариата, которыми, как известно, предусмотрено право женщин на защиту своих прав в суде ([Коран, 1991, сура 4.39, с. 57]; см. также: [Абдуллаева, 2008, с. 572–574; Торкаман, 2008; Юсупов, 1963, с. 48–49]). Новизна заключалась в том, что российский суд не был связан догмами мусульманского права и, соответственно, не выглядел в глазах тяжущихся столь «пристрастным» в отношении мужской части населения, каким являлся суд казиев. Соответственно, у женщин было больше шансов защитить свои права и интересы перед русскими судьями, а не перед судом казиев.
Более деликатно российским имперским властям приходилось действовать в отношении женской части населения среднеазиатских ханств — Бухарского и Хивинского. Несмотря на их подчиненное положение по отношению к Российской империи (фактическими протекторатами которой они являлись), номинально оба ханства оставались самостоятельными, и российские власти не имели официальных полномочий по вмешательству в их внутреннюю политику, включая и регулирование частноправовых отношений, к каковым относились и отношения семейные. Поэтому российская пограничная администрация использовала две возможности для попыток изменения положения бухарских и хивинских женщин: «пример» собственной политики в отношении женщин Туркестанского края, где проживали представители того же населения, что и в обоих ханствах, и защиту прав русско-подданных мусульманок, по тем или иным причинам оказавшихся в среднеазиатских ханствах.
Собственно, последняя практика берет начало со времени задолго до установления протектората Российской империи над Бухарой и Хивой. Так, уже в 1827 г. Госсовет в специальном «Утвержденном мнении» предусмотрел право выходцев из Средней Азии, пребывавших в Российской империи, возвращаться на родину, но при этом оставлять в России своих русско-подданных жен и детей от этих браков (за исключением бухарцев) [ПСЗРИ, 1830
В переговорах российских дипломатов с властями среднеазиатских ханств также нередко поднимался вопрос о судьбе семейных пар, созданных русскими подданными и выходцами из Средней Азии, а также их потомства. Так, в «Обязательном акте», который представил на подписание хивинскому хану полковник Н. П. Игнатьев (глава русской дипломатической миссии в Хиву и Бухару в 1858 г.), присутствовало положение: «5) В доказательством милостивого расположения государя императора к хивинскому хану разрешает подданным хивинским, женившимся в России на мусульманкам и прижившим от них детей, вывезти на родину жен и детей своих, буде сии жены и дети, ежели взрослые, на то согласятся» [Залесов, 1871, с. 46; Хевролина, 2009, с. 54]. Как видим, в условиях укрепления связей Российской империи со среднеазиатскими ханствами имперские власти пошли на некоторые «послабления» в отношении судьбы русско-подданных жен среднеазиатских выходцев и их потомства, предусмотрев, впрочем, их обязательное согласие на переезд в иностранное государство.
Когда же был установлен российский протекторат над ханствами Средней Азии, у имперских пограничных властей появились более эффективные средства воздействия на монархов и сановников Бухары и Хивы в целях защиты своих подданных на территории этих ханств, включая и женщин. Так, в 1879 г. начальник Амударьинского отдела по жалобе русского подданного Юсуфа Ширманова просил хивинского хана возвратить ему его дочь Назира-бики, которая вышла замуж за жителя Кунграда (т. е. хивинского подданного), но потом была разведена с ним, однако казий не признал расторжение брака законным. Чиновник обосновывал свою просьбу тем, что решение казия впоследствии было признано неправильным, и он был смешен с должности, тем не менее никаких действий со стороны хивинских властей для защиты прав женщины предпринято не было [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 19, л. 189].
Как отмечалось выше, под воздействием российских властей казахские народные судьи на рубеже XIX–XX вв. повысили брачный возраст девушек. Аналогичные нормы имперская администрация в начале XX в. пыталась распространить и на своих среднеазиатских подданных. Так, 5 мая 1906 г., отвечая на послание хивинского хана с требованием вернуть некую Шадман-бика ее законному супругу — хивинскому подданному, начальник Амударьинского отдела указывает, что она не может считаться таковой, поскольку ей всего 12 лет, и ее возвращение к отцу является вполне законным [Там же, д. 151, л. 82].
В некоторых случаях российские власти, защищая права среднеазиатских женщин, впрочем, действовали не только в интересах своих подданных, но и в рамках реализации международных договоров. Так, в 1883 г. начальник Амударьинского отдела по просьбе бывшего раба М. Маманиязова обратился к хивинскому хану по поводу возврата из рабства его сестры Гульчи, все еще пребывавшей в рабстве в Бухаре, ссылаясь на мирный договор Российской империи и Хивинского ханства (Гандемианский договор 1873 г.) [Там же, д. 27, л. 57]. Согласно п. 17 этого договора, рабство в ханстве уничтожалось, и ханские власти должны всячески содействовать освобождению бывших рабов [Сборник, 1952, № 19, с. 132–133].
Помимо административных постановлений и судебных дел, российские власти предпринимали попытки улучшить положение женщин в ханствах Средней Азии и путем развития различных учреждений, услугами которых могли бы пользоваться на равных основаниях все местные жители — как мужчины, так и женщины. Так, в декабре 1912 г. начальник Амударьинского отдела, полковник Н. С. Лыкошин, рекомендует (а по сути, приказывает) хивинскому хану Исфендиару предусмотреть создание в строящейся Хивинской больнице женского отделения. К своему посланию он прилагает копию отношения окружного военно-санитарного инспектора Туркестанского военного округа, в котором последний выражает надежду, «что настало время, чтобы и в Хивинском ханстве женщины и мужчины в деле пользования от своих недугов сделались бы равноправными подданными Его светлости хана хивинского» [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 2, л. 17, 2, л. 18–19 с об., 13]. В конце 1913 г. рассматривалась возможность привлечения на работу в этом отделении женщины-врача, о чем сама претендентка, Гулсум Асфандиярова (хивинская уроженка), писала своему отцу, отмечая, в частности, что ей «крайне польстило высокое предложение занять должность при женской больнице в Хиве, где раньше едва ли даже бывали женщины-врачи» [Там же, л. 11, 12].
Представляется, что подобные действия российских пограничных властей также способствовали повышению статуса женщин в среднеазиатских ханствах и в какой-то мере согласовывались с вышеупомянутыми взглядами джадидов о «свободе женщин».
Возникает вполне закономерный вопрос: почему российские власти так активно и настойчиво старались изменить положение женщин в Средней Азии? Ведь положение российских женщин в этот период времени отнюдь не отличалось наличием значительных прав, привилегий, возможностей. Вполне логичным представляется, что имперской администрацией двигало отнюдь не бескорыстное желание защитить права «забитых» женщин Востока — тем более, как уже отмечалось, в самой России вопрос о правах женщин в рассматриваемый период на повестке дня не стоял. Российские власти стремились, во-первых, продемонстрировать верховенство имперского законодательства над религиозным и традиционным правом и Средней Азии, показать открытость и доступность российского суда для новых подданных (см. также: [Стасевич, 2011, с. 30–31]). Во-вторых, бросая вызов патриархальной структуре среднеазиатского общества (т. е. самому консервативному аспекту социальных отношений), имперская администрация юридически и в какой-то степени психологически создавала условия для преобразований в тех сферах, которые действительно представляли интерес для Российской империи в Центральной Азии — политической, административной, экономической. Таким образом, не следует рассматривать действия российских властей по «эмансипации» женщин Туркестана и среднеазиатских протекторатов империи как самостоятельное направление имперской правовой политики. Напротив, можно утверждать, что оно являлось «вспомогательным» и служило одним из инструментов существенных преобразований на восточных «национальных окраинах» Российской империи — в контексте так называемой фронтирной модернизации, т. е. сближения национальных пограничных регионов (в том числе и «национальных окраин») по уровню развития — политического, экономического, социального с наиболее развитыми регионами страны.
§ 6. Правила производства и продажи алкогольной продукции в ухаре: механизм распространения правовых норм для русских владений на территорию протектората
Установив протекторат над Бухарским эмиратом и Хивинским ханством, Российская империя создала себе некоторые правовые барьеры для прямого вмешательства в дела этих среднеазиатских государств. В связи с этим имперским властям понадобились инструменты для осуществления «косвенного управления» в Бухаре и Хиве, которые позволили бы производить некоторые правовые изменения в ханствах, укреплять контроль России над ними — но при этом без формального вмешательства в их внутренние дела. Со временем власти Российской империи научились использовать в своих интересах даже те факторы, которые изначально, казалось бы, препятствовали достижению этой цели — в частности, сильные позиции ислама и мусульманского духовенства в Бухаре и Хиве.
Одним из ярких примеров использования этого фактора стала политика Российской империи по вопросу производства и распространения алкоголя в Бухарском эмирате и Хивинском ханстве. Постараемся проанализировать правовое регулирование этой сферы и практическую реализацию нормативных предписаний в контексте общей имперской правовой политики в среднеазиатских протекторатах.
Первые шаги в правовом регулировании производства и распространения алкогольной продукции были предприняты имперскими властями в Хивинском ханстве. Уже в ноябре 1874 г. начальник Амударьинского военного отдела полковник Н. А. Иванов направил письмо хивинскому хану Мухаммад-Рахиму II, в котором просил хана запретить изготовление водки в хивинских владениях [О возделывании,
1874]. И хотя сам представитель имперской администрации ссылался на то, что «употребление и возделывание водки магометанам воспрещено Богом», т. е. на запрет производства и потребления алкогольной продукции нормами шариата, в письме фигурировала и реальная причина этой просьбы: «До сведения моего дошло, что в Хиве выделывается водка и водка эта переводится контрабандно на русский правый берег».
Этот документ положил начало формированию российской политики в вопросе регулирования производства и распространения спиртных напитков в среднеазиатских протекторатах Российской империи, и его анализ позволяет сделать несколько выводов. Во-первых, поначалу имперские власти скрупулезно соблюдали номинальный статус протекторатов как юридически независимых государств и реализовали свою политику в рассматриваемой сфере путем переписки с местными правителями как суверенными государями — в виде «просьб» им (другое дело, что цитированное письмо было направлено всего лишь спустя год после Хивинского похода 1873 г. и, конечно же, «просьба» в глазах покоренного хивинского хана фактически носила характер приказа). Во-вторых, официальным предлогом для запрета и реализации алкоголя стала принадлежность среднеазиатских ханств к миру ислама, и этот запрет находился в полном соответствии с предписаниями шариата[55]. Наконец, в-третьих, реальной причиной подобных «просьб» являлась не забота о соблюдении норм и принципов мусульманского права местным населением, а борьба с контрабандой алкоголя, поставляемого в русские владения в Средней Азии. В результате в Хиве производство и потребление алкогольной продукции местным населением было прекращено, и только в начале XX в. в ханство стали поступать спиртные напитки российского производства — для потребления жившими там русскими и выходцами из западных стран (правда, ввозились они в довольно незначительном количестве: например, за 1907–1909 гг. было ввезено 6 тыс. пудов) [Ниязматов, 2010, с. 259].
Что касается Бухарского эмирата, отношения с которым в это время строились не с позиции силы (как с Хивинским ханством), то разработка правовой базы по регулированию в нем производства и распространения алкоголя относится уже к более позднему периоду — концу 1880-х годов. Полагаем, что это не случайно, поскольку именно в это время российские власти вплотную занялись проблемой регулирования производства, продажи спиртного и борьбой с пьянством и в собственных владениях. В качестве наиболее яркого примера приводится введение государственной питейной монополии конца XIX в. по инициативе министра финансов С. Ю. Витте одновременно с попытками повысить «культуру пития» [Апарышев, 2012, с. 39]. В то же время стали приниматься и первые меры борьбы с производством некачественного алкоголя, подделками дешевых отечественных вин под дорогостоящие иностранные [Жолобова, 2014].
Впрочем, нельзя не отметить, что имперская политика в этой сфере носила довольно противоречивый характер — особенно на «национальных окраинах». Например, в Бурятии еще в конце XVIII в. был установлен запрет на потребление спиртного местным населением в возрасте до 40 лет, в середине XIX в. принимались положения о запрете продажи алкоголя в ряде бурятских селений. Однако к 1870–1880-м годам встал вопрос о том, что подобные запреты влекут значительные потери для государственной казны, поэтому в конце XIX — начале XX в. в Бурятии начали появляться питейные заведения — при сохранении, правда, ряда ранее введенных ограничений [Жалсанова, 2013, с. 169–171].
Однако буряты не были мусульманами, и законодательные ограничения потребления ими алкоголя не были связаны с религиозными запретами. Несколько иная ситуация складывалась в Русском Туркестане, где преобладающее количество населения исповедовало ислам. Руководствуясь теми же соображениями, что и в Бурятии — увеличением доходов казны — император Александр III 14 июля 1887 г. утвердил мнение Госсовета «Об установлении для Туркестанского края особых правил открытия питейных заведений», согласно которым такое открытие разрешалось в городах думами, а вне городов — уездными начальниками, чьи решения затем утверждались военными губернаторами областей; открытие же винокуренных заводов разрешалось на общих основаниях, т. е. в соответствии с Уставом о питейном сборе [ПСЗРИ, 1889, № 4519, с. 268–269]. То есть, с одной стороны, производство и особенно потребление алкоголя в Туркестане разрешалось, но именно местная администрация должна была принимать меры о том, чтобы это не обострило отношений с мусульманским духовенством и жителями, исповедовавшими ислам.
Полагаем, принятие утвержденного мнения Госсовета могло объясняться «лоббированием» со стороны туркестанских виноделов, среди которых были весьма состоятельные и влиятельные лица — например, самаркандский винодел Д. Л. Филатов, в конце 1880-х годов производивший в год до 16 тыс. ведер различных вин (из собственного винограда) и снискавший одобрение самого императора [Назарьян, 2013, с. 103–104]. Естественно, Филатову и его коллегам не нужны были конкуренты со стороны среднеазиатских ханств, в частности — Бухары. Вероятно, именно с этим связано, что 25 июня 1889 г. появилось сразу несколько нормативных актов о производстве и распространении алкогольной продукции в Бухаре: высочайше утвержденные «Правила о торговле крепкими напитками в Бухарском ханстве», утвержденные туркестанским генерал-губернатором «Правила о числе, роде и распределении мест торговли крепкими напитками и о порядке выдачи разрешений на открытие означенных мест торговли» и им же утвержденные «Правила о виноделии в Бухарском ханстве» ([Логофет, 1909, с. 225–234]; см. также: [Жуковский, 1915, с. 191–194]).
Согласно «Правилам о торговле», отныне торговля алкогольными напитками в Бухаре разрешалась только на территории русских поселений, а также при железнодорожных станциях и русских воинских частях на территории эмирата, причем осуществлять ее могли только русские подданные, тогда как местное население такого права лишалось (п. 2–4). Также не разрешалось создание бухарцами заводов по производству любых видов спиртного — вина, водки, меда и проч. (п. 5, 11). На торговцев алкогольной продукцией в Бухарском эмирате распространялись все налоги и сборы, предусмотренные Уставом о питейном сборе (п. 7).
«Правила о числе» подтверждали монопольное право русских подданных на открытие мест торговли алкоголем (п. 1), а также запрещали продавать его «на вынос» (п. 3, 5): тем самым ограничивались возможности приобретения спиртных напитков местными жителями мусульманского вероисповедания.
«Правила о виноделии» в очередной раз закрепляли право производства алкоголя за русскими подданными на специальных заводах, созданных и зарегистрированных в предусмотренном законом порядке (п. 1–2). При этом разрешение на производство спиртной продукции выдавалось на определенный срок, и его следовало продлевать для продолжения производственной деятельности (п. 5). Если же винокуренный завод действовал не на территории русских поселений, а непосредственно во владениях бухарского эмира, его продукцию следовало доставлять на склад в одном из русских поселений и реализовывать ее оттуда (п. 7).
Анализ упомянутых Правил позволяет сделать вывод, что политика Российской империи по поводу производства и распространения алкоголя в Бухарском эмирате носила двойственный характер. С одной стороны (как и в случае с письмом начальника Амударьинского отдела хивинскому хану), власти демонстрировали признание суверенитета бухарского эмира и взаимодействие с ним как с субъектом международного права: в «Правилах о торговле» оговаривалось, что торговля алкоголем в Бухаре разрешается «либо по особому соглашению между русским и бухарским правительствами» (п. 1), за эмиром закреплялось право взимания с торговцев спиртными напитками торговой пошлины (зякета) в размере 2,5 % от стоимости (п. 8).
С другой стороны, нельзя не подчеркнуть, что вышеприведенные Правила являлись «внутренними» правовыми актами Российской империи и утверждались императором и туркестанским генерал-губернатором — каких-либо отдельных соглашений с эмиром для введения их в действие не требовалось[56]. Таким образом, фактически речь идет о распространении имперского законодательства на территорию формально независимого государства — Бухарского эмирата. Также обращает на себя внимание, что взыскания, предусмотренные за нарушение указанных «Правил о торговле» (равно как и Устава о питейном сборе, на который они ссылаются), распространяется не только на русских подданных, но и на всех нарушителей на территории эмирата (п. 12–14). Таким образом, российские власти получили право привлекать к ответственности также и юридически не подвластное им бухарское население!
Согласно запискам Н. В. Чарыкова, первого русского политического агента в Бухарском эмирате (1886–1890), именно ему принадлежала инициатива разработки этих Правил: его целью было сделать Бухару «сухой» — запретить «изготовление и продажу всех видов хмельных напитков в Бухарском ханстве, а также… продажу таковых всем туземцам на железнодорожных станциях». При этом Чарыков отмечает, что когда министр финансов И. А. Вышнеградский получил его проект, он заявил, что «прежде в России никогда не издавался подобный закон», но его заместитель В. Н. Коковцов (однокашник Чарыкова) убедил министра, что «в таких исключительных случаях» можно позволить его издание [Чарыков, 2016, с. 153–154]. Естественно, речь шла не о строгой регламентации производства и продажи алкоголя: такие правовые акты неоднократно принимались в Российской империи в XVIII–XIX вв. [Долгих, 2015, с. 23–25], а именно о распространении внутренних правил на территорию формально независимой Бухары.
Надо отметить, впрочем, что цель, поставленная Н. В. Чарыковым, была в значительной степени достигнута. Иностранцы, посещавшие Бухару на рубеже XIX–XX вв., отмечали, что в ней нет пьяных — в отличие от Русского Туркестана, где правила производства и продажи алкоголя не были такими строгими (см., например: [Olufsen, 1911, p. 392]). Благие намерения политического агента, позволявшие бухарцам более тщательно соблюдать предписания шариата, однако, как мы уже отмечали выше, в значительной степени совпадали с интересами русских производителей и продавцов алкогольной продукции.
Всеми преимуществами давней и развитой виноградной и винодельческой традиции на территории Бухарского эмирата пользовались российские подданные, среди которых, впрочем, были не только русские, но и армяне, грузины, ногайцы и др. представители немусульманского вероисповедания. В Новой Бухаре действовал крупный винокуренный завод купца Бахтадзе и несколько мелких «кустарных» предприятий, в Каракуле — заводы генерала Анненкова и Джигадзе, в Якатуте — Вачилова и Артюнова и т. д. [Баллас, 1903, с. 52–54; Г. Б., 1899, с. 254].
Со временем право производить вино на территории русских поселений получили также француз Моро (приобретший завод Анненкова в Каракуле) и бухарские евреи. Однако первому позволялось торговать ими только на территории русских поселений (без права экспорта), вторые же вообще имели право изготовлять их для собственного потребления ([Логофет, 1911
Соответственно, можно сделать вывод, что правовое регулирование даже в такой специфической сфере как производство и распространение алкоголя в Бухаре и Хиве органично вписывалось в правовую политику Российской империи в среднеазиатских протекторатах, усиливая российский контроль над местными властями и населением и постепенно приобщая бухарцев к имперским правовым принципам, что в конечном счете должно было способствовать со временем полной интеграции Бухары и Хивы в имперское политико-правовое и экономическое пространство.
Глава IV
Инструменты российского влияния на правовое развитие среднеазиатских ханств в условиях протектората
Возможность постоянного взаимодействия подданных среднеазиатских монархов с русским населением Туркестанского края и российских поселений на территории Бухарского эмирата и Хивинского ханства, как мы убедились, позволила постепенно распространять имперские правовые ценности на Бухарский эмират и Хивинское ханство. Однако этот процесс осуществлялся не так быстро, как хотелось бы властям Российской империи, поэтому приходилось действовать решительнее, чтобы фронтирная модернизация осуществлялась активнее и в более значительном масштабе, а ханства скорее интегрировались в российское политико-правовое пространство. Предпринимались эти меры формальным соблюдением суверенитета Бухары и Хивы, в результате чего складывалась крайне интересная ситуация: российские власти проводили правовые преобразования в ханстве путем заключения с местными правителями международных соглашений, либо же подобные решения оформлялись как решения самих среднеазиатских монархов — по итогам «консультаций» с представителями имперских властей. Однако по мере укрепления российского влияния в среднеазиатских ханствах средства воздействия на правовое развитие Бухары и Хивы становились все более разнообразными и многочисленными.
§ 1. Регулирование водопользования как инструмент политики Российской империи в ханствах Средней Азии
Вода, всегда являвшаяся важнейшим природным ресурсом в Средней Азии, в течение нескольких веков использовалась как инструмент политической борьбы государств и народов региона. Неудивительно, что когда Российская империя утвердилась в Средней Азии, установив свой протекторат над местными ханствами и прямо включив значительные части их территорий в состав собственных владений, она стала также активно использовать воду в качестве инструмента воздействия на своих среднеазиатских вассалов.
Вопрос об использовании водных ресурсов как средства российской имперской политики в Русском Туркестане и ханствах Средней Азии уже неоднократно рассматривался исследователями [Joffe, 1995; Morrison, 2008, p. 201–243; Peterson, 2011; Seitz, 2013; Shioya, 2013]. Мы же намерены проанализировать специфический аспект проблемы — использование «водного права» Русского Туркестана в выстраивании и регулировании отношений Российской империи со среднеазиатскими ханствами.
Сразу стоит отметить такую особенность «водного права» Русского Туркестана как отсутствие официального писаного законодательства: вплоть до 1917 г. никакого фундаментального нормативно-правового акта так и не было принято. В результате основным источником водного права в Туркестане продолжали оставаться нормы обычного права, действовавшего в этом регионе (равно как и в ханствах Средней Азии, находившихся под русским протекторатом), что было официально санкционировано в имперском законодательстве для Туркестана [ПСЗРИ, 1888, № 3814, ст. 256, с. 338]. При этом все разработчики проектов «Водного закона» постоянно подчеркивали, что не преследуют цель вытеснить обычное право, складывавшееся в регионе в течение веков, «искусственными» нормами писаного законодательства, а лишь намереваются систематизировать обычно-правовые нормы и принципы и сделать их общеобязательными для всего региона [Гинс, 1912, с. 29–30; Дингельштедт, 1893, с. 47; Флексор, 1910, с. 363–364][57].
Попытки решить эту проблему предпринимались неоднократно: разрабатывались «временные правила» в сфере водопользования, предлагался целый ряд проектов «Водного закона»[58], причем каждый из этапов развития «водного права» Туркестана оказал существенное влияние и на развитие отношений Российской империи с Бухарским эмиратом и Хивинским ханством.
Первое десятилетие существования Туркестанского края и взаимоотношений его администрации с правителями Бухары и Хивы (1867–1877) характеризуется полным отсутствием каких-либо писаных норм касательно водопользования [Черданцев, 1911, с. 22]. В Туркестане были сохранены (вернее, восстановлены) должности «водных чиновников» — арык-аксакалов и мирабов, — действовавших в среднеазиатских ханствах на основе обычного права ([Кауфман, 1885, с. 66]; см. также: [Тухтаметов, 1999, с. 34; Morrison, 2008, p. 212–213]). В отношениях же с властями Бухары и Хивы взаимодействие в водной сфере строилось исключительно на основе переговоров, во время которых представители российских властей неоднократно подчеркивали факт своего господства в регионе и зависимости от нее среднеазиатских правителей[59]. При этом даже отсутствие четкого правового регулирования в сфере водопользования российские власти обращали в свою пользу.
Наиболее проблематично складывались отношения с Бухарским эмиратом, поскольку в результате присоединения Самарканда к Туркестанскому краю в 1868 г. российские власти сосредоточили в своих руках контроль над р. Зеравшан и имели возможность полностью регулировать количество воды, которое могло быть предоставлено в ирригационных целях Бухаре. Отсутствие каких бы то ни было правовых норм регламентировавших этот вопрос (в том числе и в договоре 1868 г., согласно которому Бухара фактически признавала российский протекторат) заставляло эмира и правящие круги эмирата занимать позицию просителей в каждом случае нехватки воды для столицы и ее округи. Например, в 1870 г. эмир передал с посольством послание для туркестанского генерал-губернатора К. П. фон Кауфмана, можно сказать, жалостливое послание о проблеме с водоснабжением с просьбой о ее решении [Morrison, 2008, p. 206–207].
Опасения бухарской правящей элиты и населения относительно возможностей и намерений российских властей в отношении вод Зеравшана ярко выразил известный бухарский просветитель и государственный деятель Ахмад Дониш в своей «Истории мангитской династии». Автор весьма эмоционально описывает отчаяние бухарцев, понявших, что вода оказалась в руках русских, беспомощность эмира в поиске путей решения проблемы, длительные переговоры с представителями российских властей — от самаркандских до петербургских (куда он сам прибыл в качестве участника бухарского посольства 1869–1870 гг.) [Дониш, 1967, с. 87]. Весьма характерно он отразил позицию эмира Музаффара, который на предложение обеспечить водные потребности столицы за счет отвода воды из Амударьи, заявил, что ранее такого не практиковалось, и выказал опасение, что русские будут недовольны, что бухарцы получают воду не от них [Там же, с. 96–97]. Кроме того, он также боялся, что если некоторые районы получат достаточное количество воды, они не захотят подчиняться центральным бухарским властям[60]. Даже обещания русских властей со временем компенсировать Бухаре нехватку воды Зеравшана путем проведения канала из Сырдарьи Ахмад Дониш воспринимает критически: по его мнению, русские собирались приступить к этим работам лишь после окончательного захвата всего Бухарского эмирата [Там же, с. 97].
Поделиться книгой: