Помоги проекту - поделись книгой:
Можно было бы усомниться в объективности сведений Ахмада Дониша, поскольку он сам был свидетелем и участником событий, приведших к фактической утрате Бухарой самостоятельности и глубоко переживал по этому поводу, утрируя степень зависимости эмирата от туркестанских властей (в том числе и в сфере водоснабжения). Однако многие его сведения подтверждаются и записками русского современника — Л. Ф. Костенко, туркестанского военного чиновника, участника дипломатической миссии в Бухару в 1870 г.[61] В частности, он отмечает, что в отношении воды Бухара находится в полной зависимости от Самарканда и вынуждена постоянно обращаться к российским властям с просьбами о временном закрытии арыков для жителей русских районов и давать воду Бухаре. Резюмирует он свои наблюдения следующим образом: «Снабжение Бухары хлебом зависит от доброй воли русского правительства» [Костенко, 1871, с. 43–44, 100–102; Носович, 1898, с. 274, 630]. Сам начальник миссии полковник С. А. Носович в своем журнале отметил слова эмира, который «рад приезду своих друзей-русских, и что вода пришла в Бухару вместе с нами» [Носович, 1898, с. 636][62].
Как бы то ни было, бухарским дипломатам по итогам миссии 1869–1870 гг. в Петербург удалось добиться, чтобы К. П. фон Кауфман дал распоряжение начальнику Зеравшанского военного округа генералу А. К. Абрамову решить вопрос с водоснабжением для Бухары. Зимой 1871/1872 гг. специальная комиссия в составе трех российских и трех бухарских представителей во главе с Абрамовым начала обсуждение вопроса о распределении воды Зеравшана между Самаркандом и Бухарой. Русским представителям было весьма сложно понять логику бухарцев, оперировавших понятиями «много воды», «мало воды» и т. д. — без каких-либо конкретных цифр [Morrison, 2008, р. 208]. Наконец, были согласованы некие предварительные условия: самаркандские власти согласились с 15 апреля по 15 мая запирать арыки наполовину и пропускать оставшуюся воду в Бухару, а с 15 августа по 15 сентября запирать арыки полностью ([Соболев, 1874, с. 268–269]; см. также: [Becker, p. 53; Morrison, 2008, p. 206–207]). Однако когда русская администрация подняла вопрос о необходимости назначить представителя эмира, который осуществлял бы надзор за распределением воды, такой представитель так и не был назначен, и распределение между Самаркандом и Бухарой продолжало осуществляться стихийно[63]. Ахмад Дониш заявил, что уже на следующий год эмиру пришлось ввести чрезвычайный налог с населения и собранную сумму в 100 тыс. таньга передать в качестве взятки российской администрации, чтобы получить воду [Дониш, 1967, с. 110]. По сообщениям бухарцев, зафиксированных российскими исследователями на рубеже XIX–XX вв., бывали периоды, когда вода вообще не предоставлялась бухарцам, и они массово погибали от засухи [Ситняковский, 1899, с. 127–128]. Неудивительно, что бухарцы с признательностью воспринимали действия отдельных российских администраторов, принимавших во внимание их проблемы — так, например, эмир Абдул-Ахад наградил высшим орденом Бухары военного губернатора Самаркандской области Н. Я. Ростовцова за активную помощь в снабжении населения водой в условиях жесточайшей засухи [Назарьян, 2010, с. 93–94].
Таким образом, отсутствие какого-либо нормативного регулирования водопользования в Туркестане позволило российской администрации при формальном соблюдении принципа равенства в переговорах диктовать свою волю бухарским властям. А учитывая, что переговоры с российской стороны возглавлял А. К. Абрамов, имевший значительный опыт ведения боевых действий против Бухарского эмирата и, следовательно, знавший о слабости его войск, не приходится удивляться, что условия, выработанные в ходе переговоров, оказались достаточно жесткими для Бухары — особенно в силу их неопределенности и отсутствия (как со стороны России, так и со стороны эмирата) органов или должностных лиц, которые контролировали бы исполнение соглашения.
Впоследствии и сам К. П. фон Кауфман писал в своем «Всеподданнейшем отчете», что жители среднеазиатских ханств в большом количестве переселялись в русские владения, видя, что в Туркестане собирается гораздо меньше налогов и создаются условия для эффективного ведения хозяйства [Кауфман, 1885, с. 133–134]. Сопоставив это сообщение со сведениями Ахмада Дониша (также писавшего о переселении бухарских земледельцев в русские пределы [Дониш, 1967, с. 87]) можно предположить, что не последнюю роль в этих действиях сыграла и водная политика: переселенцы могли вести хозяйство и получать воду на основании тех же обычаев, что в Бухаре и Хиве, но при этом получали ее гарантированно за счет контроля российскими властями ее распределения[64].
Довольно противоречивая ситуация складывалась в это же время и в отношении водоснабжения в Хивинском ханстве, с 1873 г. также признавшем протекторат Российской империи. Испытывая нехватку воды, его власти сами инициировали процесс привлечения российских специалистов к решению вопросов ирригационного характера. Дело в том, что хивинцы еще с XVII–XVIII вв. использовали плотины, отвод воды, осушение каналов и т. п. как средство борьбы с внешними врагами (прежде всего, Бухарой) и собственными восставшими туркменами [Аму, 1879, с. 20; Бартольд, 1965, с. 182–183]. Поначалу российские власти не выказывали интереса к решению ирригационных проблем в ханстве, рассматривая реки, протекающие по хивинской территории (прежде всего, Амударью) исключительно как транспортные артерии для своих судов. Соответственно, первые проекты по повороту русла Амударьи в Каспийское море (с отводом его от Аральского моря) преследовали цель налаживания судоходных коммуникаций по территории Хивы и Бухары [Аму, 1879, с. 35–36; Бенцелевич, 1914, с. 65; Глуховский, 1893; Черданцев, 1911, с. 12]. Вероятно, именно поэтому в Гандемианском и Шаарском договорах ничего не говорилось о водопользовании, но зато предусматривались возможности для русских строить пристани и склады на берегах Амударьи [Сборник, 1952, № 19, с. 131; № 20, с. 136]. Цель этих проектов — усиление контроля со стороны российской администрации за вассальными ханствами — даже и не скрывалась туркестанскими властями [Аму, 1879, с. 40–41].
Как и в случае с Бухарой в 1870–1880-е годы российская администрация формально придерживалась принципа номинальной независимости Хивинского ханства и все вопросы, связанные с судьбой рек, решала путем переговоров с ханом и его сановниками[65]. Однако при первых же попытках обсудить с ханскими властями проект изменения русла Амударьи (в 1873–1877 гг.) они столкнулись с весьма решительным сопротивлением хивинцев: хан Мухаммад-Рахим II опасался, что изменение русла обеспечит водой районы проживания туркменов-йомудов, которые к этому времени находились в полной зависимости от хана и проводимой им ирригационной политики; если же эта зависимость исчезнет, они вновь восстанут [Аму, 1879, с. 48, 50]. Впрочем, опасения хана (небезосновательные, стоит отметить!) были озвучены лишь частично: как известно, уже с 1830-х годов хивинцы практиковали отвод вод Амударьи и строили плотины также для того, чтобы преградить доступ в свои владения русским кораблям. Естественно, в изменившихся условиях актуальность этой политики оказалась утрачена, однако работы по возобновлению судоходства на Амударье и восстановление ранее разрушенных ирригационных сооружений представлялись хивинским властям слишком дорогостоящими, чтобы немедленно приступить к их реализации[66]. Российские же власти, со своей стороны, в то время еще не имели столь прочных позиций в Хиве, чтобы принудить хана и его сановников реализовывать российские проекты.
Все большее упрочение политических и экономических связей среднеазиатских ханств с Российской империей в 1890-е годы привело к повышению статуса местных правителей в глазах российских властей[67]. Соответственно, даже по тем вопросам, по которым раньше они выступали униженными просителями, теперь они начали предъявлять требования — это касалось и проблемы водоснабжения.
К началу 1890-х годов в связи с возросшими потребностями Самаркандской области в воде ситуация с водоснабжением Бухары из Зеравшана стала критической [Голодная степь, 1981, с. 27]. 27 мая 1894 г. состоялись русско-бухарские переговоры, результатом которых стало соглашение о том, что ежегодно с 15 ноября по 10 марта вся вода, кроме необходимой Самарканду, будет спускаться в бухарские владения, а с 10 июня по 15 августа в Бухару будет спускаться не менее 40 % вод Зеравшана. Однако, поскольку эмир по-прежнему не назначал никаких уполномоченных лиц для контроля[68] распределения воды, это соглашение на практике не соблюдалось: летом 1894 г. бухарским земледельцам вместо оговоренных 40 % общего количества воды предоставили только 18 %, а летом 1895 г. — всего 15–17 % [Тухтаметов, 1966, с. 53–54].
В 1899 г. эмир Абдул-Ахад потребовал вернуться к вопросу о распределении воды из Зеравшана. Была создана специальная комиссия во главе с военным губернатором Самаркандской области генералом В. Ю. Мединским, в которую также вошли инженер Х. В. Гельман, представители Политического агентства в Бухаре и несколько бухарских чиновников. Комиссия пришла к выводу, что требования бухарцев оправданы — в первую очередь потому, что российские власти были заинтересованы в развитии хлопкового хозяйства в Бухаре, а для этого необходимо было обеспечить хлопкоробов достаточным количеством воды [Расулев, 1969, с. 51]. Впрочем, и на этот раз точные пропорции воды для Самарканда и Бухары определены не были. Только в 1902 г. еще одна комиссия под руководством того же В. Ю. Мединского (но сформированная уже по распоряжению нового туркестанского генерал-губернатора Н. А. Иванова), наконец, приняла окончательное решение: 2/3 воды Зеравшана будут поступать в распоряжение Самаркандской области, а 1/3 — в пользу Бухары. Это соотношение сохранялось вплоть до ликвидации российского протектората над Бухарским эмиратом [Becker, 2004, p. 163][69].
Как видим, даже и десятилетия спустя после установления российского протектората над Бухарой и Хивой отношения между ними формально строились на основе соглашений, заключавшихся по итогам переговоров, хотя фактически Россия имела возможности диктовать ханствам свою волю. Примеры решения вопросов ирригационного характера в полной мере это подтверждают, и, как уже отмечалось выше, отсутствие систематизированного «водного права» в самом Русском Туркестане лишь помогало российской администрации вырабатывать наиболее выгодные для себя решения по итогам таких переговоров.
Первым нормативно-правовым актом, регламентировавшим водопользование в Туркестане, стали «Временные правила об ирригации», введенные в действие К. П. фон Кауфманом 19 июня 1877 г. — правда, только для Ташкентского уезда: в них вся вода объявлялась государственной собственностью [Дингельштедт, 1893, с. 70; Флексор, 1910, с. 351]. Вполне вероятно, что «опробовав» их на одной административно-территориальной единице, генерал-губернатор планировал распространить их действие на весь край, однако в 1882 г. он умер, а сменивший его М. Г. Черняев (в силу личной неприязни старавшийся полностью пересмотреть всю политику Кауфмана), сразу же отменил эти правила ([Дингельштедт, 1893, с. 51, 70]; см. также: [Алимджанов, 2015, с. 17]). Вплоть до 1886 г. отношения в сфере водопользования как в Туркестане, так и в ханствах-протекторатах Российской империи по-прежнему регулировались нормами обычного права. Эта практика нашла закрепление в ст. 256 «Положения об управлении Туркестанского края» от 12 июня 1886 г., согласно которой вода предоставлялась населению в пользование «по обычаю».
2 августа 1888 г. была введена в действие «Инструкция о правах и обязанностях ирригационных чиновников, уездных начальников, арык-аксакалов и мирабов», разработанная третьим туркестанским генерал-губернатором Н. О. фон Розенбахом — инженер Н. Петров охарактеризовал ее как «вариацию на тему, определяемую содержанием ст. 256» [Петров, 1894, с. 123]. Не решив по существу вопрос о правовых источниках «водного права» [Дингельштедт, 1893, с. 70], автор инструкции, тем не менее регламентировал структуру управления ирригационным процессом, определив компетенцию чиновников различного уровня. Вероятно, именно эта инструкция обусловила активизацию исследовательской деятельности российских инженеров-гидротехников в Бухаре и Хиве, проведение длительных экспедиций и изыскательских работ, связанных с решением проблем водоснабжения среднеазиатских ханств.
В Бухарском эмирате этот процесс оказался более формализованным. Как известно, с 1886 г. в Бухаре действовало Императорское русское политическое агентство. Вторым его руководителем в 1890 г. стал П. М. Лессар, который еще 1880-е годы осуществил ряд экспедиций в бухарские и хивинские владения, исследуя в том числе и проблемы ирригации. Уже тогда он (подобно Ахмаду Донишу в конце 1860-х годов) выступил с проектом орошения Каршинского бекства водами Амударьи, однако ознакомившись со сметой, составившей 7 млн руб., бухарские власти восприняли проект «недружелюбно» ([Логофет, 1911
Тогда русские решили продемонстрировать бухарским властям своим собственным примером преимущества российских методов ирригации. С конца 1880-х годов в Бухаре стали появляться русские поселения (сначала на границе с Афганистаном, где они должны были не допустить проникновение в Бухару афганцев и англичан). В 1889 г. своими силами и за свой счет туркестанские власти провели орошение 10 тыс. десятин земли вокруг русского военного поселения под Термезом. Реализация проекта обошлась в 300 тыс. руб.[70], и, по данным Д. Н. Логофета, исследовавшего Бухарский эмират около 1910 г., к этому времени термезский проект оставался единственным реализованным масштабным ирригационным проектом в эмирате [Логофет, 1911
В своей «Записке», подготовленной в 1895 г. (в конце пребывания в Бухаре) Лессар подчеркивал несовершенство бухарской ирригационной системы и отсутствие достаточной компетентности у местных чиновников-мирабов, отмечал необходимость учреждения в эмирате специального чиновника-инженера, который способствовал бы развитию ирригации в Бухаре и надзирал бы за местными мирабами ([Лессар, 2002, с. 116]; см. также: [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 178]). Благодаря ему в 1893 г. этот пост занял талантливый инженер Х. В. Гельман, однако даже энергичности Лессара не хватило для того, чтобы вновь назначенный специалист сумел реализовать какие-либо проекты. Надо отметить, впрочем, что сам П. М. Лессар советовал инженеру не стараться сразу же, используя «административный ресурс», брать на себя контроль над ирригационным делом: официальных прав для этого в формально независимом Бухарском эмирате у него не было, а мирабы вполне могли настроить местное население против русского чиновника. Поэтому политический агент советовал поначалу решать технические вопросы и обеспечивать себе доверие со стороны бухарцев, после чего у него уже могла появиться возможность контролировать ирригационное дело в масштабе всего эмирата [Лессар, 2002, с. 116].
Но в 1895 г. Лессар был переведен в качестве дипломатического представителя в Лондон, а сменивший его В. И. Игнатьев в большей степени представлял интересы российского МИДа, нежели туркестанской администрации. В связи с этим статус Гельмана оказался весьма неопределенным. Прежде всего, камнем преткновения стал вопрос о материальном содержании для него: первоначально предполагалось, что коль скоро он будет действовать в интересах эмира, эмиру и следует финансировать его пребывание в Бухаре; однако туркестанские власти, надеясь видеть в нем проводника своих интересов в эмирате, предлагали включить его в свой штат и, соответственно, подчинить Военному министерству. Однако сами руководители министерства отказались вступать в конфликт с МИДом еще и по поводу инженера-гидротехника и обеспечили его статусом сравнительно мелкого чиновника, практически не имевшего никаких полномочий [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 179; Логофет, 1911
В результате, несмотря на таланты и знания Х. В. Гельман (занимавший пост до 1900 г.), так и не сумел решить ни одну из проблем водоснабжения в эмирате. Например, в 1896 г. он разработал проект осушения городского арыка, в течение долгих лет являвшегося источником болезней для горожан[71], составил смету (120 тыс. руб.) и передал ее на утверждение туркестанским властям. Строительный отдел администрации генерал-губернатора утвердил смету (отнеся расходы на счет эмира!), но процесс согласования затянулся на годы. В 1898 г. генерал-губернатора Вревского сменил С. М. Духовской, и эмир, воспользовавшись сменой туркестанского руководства, отказался от проекта под предлогом его дороговизны, заявив, что не будет привлекать русских специалистов, а лучше введет новую повинность и справится своими силами. Х. В. Гельман не имел полномочий, чтобы «надавить» на эмира, и Духовской принял решение предоставить эмиру возможность провести работы, когда тот сочтет нужным. По свидетельству А. Ф. Губаревича-Радобыльского, описавшего этот эпизод в 1905 г., к этому времени проблема с арыком так и не была решена ([Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 179–180]; см. также: [Логофет, 1911
В 1890-е годы контроль Российской империи над Хивинским ханством существенно укрепился, и туркестанские власти получили дополнительные возможности воздействия на хана и сановников с целью увеличения в Хиве хлопковых хозяйств, а также для поднятия вопроса о предоставлении земель русским поселенцам. С этой целью, как и в Бухарском эмирате, туркестанские власти стали направлять в Хивинское ханство своих чиновников-инженеров для проведения изысканий и настойчиво продвигать идею орошения районов, опустошенных в результате прежней ирригационной политики ханов. Наиболее решительно этот вопрос был поставлен в 1893 г., когда А. В. Вревский фактически предписал хану Мухаммад-Рахиму II восстановить канал Лаузан (закрытый еще в 1850-е годы [О слухах, 2016, № 261, с. 486]; см. также: [Shioya, 2011, р. 126]) и заняться орошением прилегающих к нему земель. При этом генерал-губернатор намекнул, что если хан не станет этим заниматься, то российские власти осуществят ирригационные работы своими силами и за счет имперской казны, однако тогда земли (в полном соответствии с обычным правом Хивинского ханства!) перейдут в собственность России, и на них будут расселены русские крестьяне. Хану пришлось уступить, и в апреле 1894 г. начались работы под предводительством диван-беги Мухаммад-Мурада — правда, канал был проведен в восьми верстах ниже прежнего: хан мотивировал это нежеланием разрушать уже имевшиеся ирригационные системы, хотя, на самом деле, по-прежнему старался не допустить улучшения водоснабжения для мятежных туркмен [Кошчанов, 1964, с. 57–59; Наврузов, 1992, с. 53]. В какой-то мере ему удалось этого добиться: Х. В. Гельман, командированный в 1899 г. оценить эффективность вновь проведенного канала, отмечал, что он слишком извилист и, следовательно, не обеспечивает необходимого напора воды, которая, таким образом, не доходила в полном объеме до туркменских районов [Гельман, 1900, с. 122–123, 131–132, 135].
Не следует забывать, что, устанавливая контроль над Средней Азией, Российская империя преследовала не только политические и военные, но и экономические цели: идея торговли со Средней Азией, возникшая еще в эпоху Ивана Грозного, оформилась уже при Петре Великом и в дальнейшем вся политика России в регионе в значительной степени определялась именно планами развития торговых связей с местными народами и государствами. Соответственно, в решении проблемы водоснабжения ханств Средней Азии и, следовательно, увеличения производства сельскохозяйственных культур были заинтересованы не только власти Туркестанского края, но и частные предприниматели, связывавшие свои планы со среднеазиатскими рынками. Неудивительно, что еще до установления протектората над Бухарой и Хивой, в 1840–1860-е годы, представители деловых кругов разрабатывали проекты развития судоходства по Амударье и т. д. (П. А. Голубков, С. А. Хрулев и др.).
Однако в большинстве своем эти проекты были утопичны, поскольку их авторы не были в полной мере знакомы с географией региона, состоянием рек, ирригационными системами и проч. Лишь к концу XIX в. предприниматели стали разрабатывать собственные проекты, в том числе затрагивающие и вопросы водоснабжения с учетом знания местных особенностей. Один из первых таких проектов был предложен в 1896 г. самаркандским предпринимателем Я. А. Рехтзаммером, выступившим с инициативой создания «Общества Амударьинского канала», который должен был протянуться на 300 верст, вплоть до Келифа и Карши. Стоимость проекта автор определял в 5–6 млн руб.[72], причем он не планировал обращаться ни к русской, ни к эмирской казне за дополнительным финансированием. Единственным его условием стала передача орошенных земель под управление «Общества», которое сдавало бы участки в аренду и к тому же бесплатно снабжало бы водой Старую и Новую Бухару. Проект был передан на рассмотрение политическому агенту В. И. Игнатьеву, который отклонил его под предлогом, что эмир якобы не пожелал отдавать орошение в частные руки [Расулев, 1969, с. 51]. Однако, по-видимому, инициаторами отказа выступили не бухарские, а российские власти, поскольку вопрос об участии частных лиц и организаций в ирригационной деятельности в Туркестане также не был на тот момент решен [Алимджанов, 2015, с. 17–18].
Только в 1908 г. главноуправляющий землеустройством и земледелием (фактически министр сельского хозяйства) А. В. Кривошеин поручил разработать водный закон для Туркестана, предусматривавший возможность привлечения к ирригационной деятельности частных лиц. Однако, как и развитие «водного права» для Туркестана в целом, этот вопрос оставался без движения вплоть до 1909 г., когда сенатор К. К. фон Пален в отчете по итогам своей ревизии Туркестанского края прямо озвучил целесообразность и необходимость привлечения частных предпринимателей к оросительной деятельности ([Пален, 1910, с. 424]; см. также: [Morrison, 2008, p. 235]). В результате 21 мая 1910 г. А. В. Кривошеин по согласованию с туркестанским генерал-губернатором А. В. Самсоновым издал «Правила о разрешении частным предпринимателям производства изысканий для орошения земель в Туркестане» [Черданцев, 1911, с. 29–30; Шкапский, 1909]. Они стали стимулом для создания специальных ирригационных предприятий (см., например: [Харитонова, 2014]). Подобно тому, как прежде «водное право» Туркестана находило отражение и в отношениях туркестанской администрации с властями Бухары и Хивы, введение новых «Правил» также вызвало новый виток отношений с ханствами в ирригационной сфере — на этот раз с участием представителей деловых кругов. В течение 1910–1917 гг. имел место настоящий «бум» частных оросительных проектов, предлагавшихся предпринимателями властям Бухары и Хивы.
Так, в 1910 г. князь М. М. Андроников заключил с эмиром Абдул-Ахадом предварительный договор о концессии 25 тыс. десятин земли в Каршинской степи для орошения и культивирования. Однако этот проект был отклонен и.о. Военного министра А. А. Нератовым, который объяснил отказ тем, что передача бухарских земель русским собственникам противоречит суверенным правам эмира и может нарушать интересы бухарского населения. Тем не менее два года спустя благодаря поддержке Военного министра В. А. Сухомлинова Андроников добился одобрения проекта, а годом позже (1913) под давлением того же Сухомлинова новый эмир Алим-хан передал Андроникову в концессию еще 80 тыс. десятин земли ([Becker, 2004, p. 187–188]; см. также: [Расулев, 1969, с. 51–52; Стогов, 2017, с. 167]). В том же 1913 г. Андроников вместе с другим предпринимателем А. П. Путиловым приобрел за 680,5 тыс. руб. 19,4 тыс. десятин земли в Хивинском ханстве. Причем, чтобы облегчить процесс приобретения земли, он намеревался отказаться от привилегий русско-подданного и обещал платить все налоги в ханскую казну, которые платили хивинцы. Но на этот раз проект был отклонен начальником Амударьинского военного отдела Н. А. Лыкошиным, заявившим, что подобное соглашение нарушает положения Гандемианского договора 1873 г., при этом весьма «расширительно» истолковав эти положения в том смысле, что хан не вправе жаловать земли по Амударье в «мульк» (ср.: [Лунев, 2004, с. 114–115]). Как видим, российские власти отказали в одобрении сделки русско-подданному в сущности под предлогом несоблюдения принципов мусульманского права, действовавшего в Хивинском ханстве! Фактически же властям стало известно, что Андроников рассчитывал приобрести те земли, включенные в план ирригационных работ, которые должны были осуществлять российские власти, и они заподозрили его в намерении спекулировать этими приобретениями [Погорельский, 1968, с. 88–89; Стогов, 2017, с. 167][73].
Пример с М. М. Андрониковым представляется одним из самых ярких в деятельности российских предпринимателей в Бухаре и Хиве в сфере ирригационных отношений, однако он был далеко не единственным. В том же 1912 г. военный инженер капитан Ананьев также взял в концессию крупный участок земли в Бухаре, причем на время оросительных работ (8,5 лет) он освобождался от арендной платы. В 1912–1913 гг. четверо предпринимателей (Львов, Сучков, Иванов и Стовба) обратились к туркестанским властям за одобрением их концессионных соглашений с эмиром, но только последний из них добился утверждения соглашения при личной поддержке генерал-губернатора Самсонова [Тухтаметов, 1966, с. 117–118].
Активные действия потенциальных концессионеров показали имперским властям, насколько неразвитыми оставались правоотношения в сфере водопользования, в том числе и при взаимодействии с Бухарским эмиратом и Хивинским ханством. В результате в 1914 г. тот же Кривошеин по итогам совещания с представителями центральных ведомств и туркестанской администрации разработал новые правила по поводу ирригационных работ в Бухаре и Хиве, которые были одобрены на заседании Совета министров 13 марта 1914 г. Отныне большие ирригационные проекты в ханствах должны были реализовываться с разрешения туркестанского генерал-губернатора; эмир Бухары и хан Хивы имели право предоставлять в концессию не более 5 тыс. десятин земли, а больше — только по решению Совета министров империи. Чтобы получить концессию, предпринимателю необходимо было внести залог и заключить «особый договор», обязывающий его передавать половину земли туркестанским властям для последующего распределения между русскими переселенцами [Тухтаметов, 1966, с. 119; Shioya, 2011, p. 129–130][74].
Как можно увидеть, российские власти вновь воспользовались неопределенностью положений Гандемианского и Шаарского договоров 1873 г. (а ведь это были единственные нормативные акты, определявшие характер отношений ханств с Российской империей!) и неразработанностью отношений в ирригационной сфере и смогли навязать Бухаре и Хиве те условия, которые отражали фактическое их подчинение России, но не были подкреплены никакими дополнительными соглашениями. Показательно, что оформлены новые правила были решением Совета министров, а не по итогам хотя бы формальных переговоров со среднеазиатскими монархами.
Неудивительно, что власти Туркестана отказались официально передавать эти правила бухарскому эмиру и хивинскому хану, опасаясь, что те резко выступят против их положений. Тем не менее и.о. туркестанского генерал-губернатора Ф. В. фон Мартсон в ноябре 1914 г. ознакомил с правилами хивинского хана Исфендиара, а когда об этом узнал начальник Амударьинского отдела полковник Колосовский, он выказал опасения, что хан примет решение запретить продажу земель в ханстве русским.
Несмотря на то что вновь принятые правила в первую очередь защищали интересы именно властей, а права и интересы русских предпринимателей (и уж тем более среднеазиатских правителей) ограничивали, они не заставили представителей частного капитала отказаться от возможности приобретения концессии: последние концессионные соглашения датированы уже 1916–1917 г. [Расулев, 1969, с. 52; Тухтаметов, 1966, с. 120–121]. Одним из крупнейших таких соглашений стал заключенный в ноябре 1916 г. договор между торгово-промышленным товариществом «И. Стахеев и K°» и бухарским эмиром, согласно которому стороны на паритетных началах вкладывали 5 млн руб. в строительство и «насаждение полезных отраслей промышленности», т. е. возведение фабрик, заводов, иных строительных объектов, приобретение недвижимости в эмирате и т. п. Несмотря на возражения Министерства иностранных дел, считавшего столь активное участие эмира в этом проекте политически рискованным, в начале 1917 г. товарищество приступило к строительству оросительных каналов, планируя использовать земли, которые Бухара должна была предоставить ему по новым правилам, для расширения хлопковых посевов. В 1918 г. фирма планировала оросить 20 тыс. десятин земли [Очерки, 2007, с. 293–295].
Таким образом, можно сделать вывод, что «водное право» Русского Туркестана стало одним из инструментов воздействия на ханства Средней Азии, позволяющих реализовывать в них российскую имперскую политику в интересах властей и частного капитала в условиях отсутствия юридической зависимости Бухарского эмирата и Хивинского ханства от Российской империи. «Водное право» в Туркестане прошло ряд этапов в своем развитии, и каждый этап нашел отражение в отношениях имперской администрации с властями ханств Средней Азии — от реального переговорного процесса по вопросам водопользования и распределения водных ресурсов рубежа 1860–1870-х годов до фактического навязывания Бухаре и Хиве тех форм правоотношений с имперскими властями и частными предпринимательскими кругами в 1910-е годы, которые были наиболее выгодны России. Естественно, эти изменения отражали и общие тенденции в развитии отношений империи с ханствами.
Тот факт, что «водное право» в Туркестане так и не было в достаточной степени формализовано вплоть до падения Российской империи, нисколько не препятствовал его активному использованию в качестве инструмента влияния. Напротив, российская администрация ссылалась на то, что все взаимоотношения между властями и населением ханств, с одной стороны, и российской администрацией и частными лицами — с другой, строятся на основе правовых обычаев в сфере водопользования и, соответственно, в полной мере учитывают интересы бухарских и хивинских землевладельцев. Формально российские власти сохраняли формат диалога с правящими кругами Бухары и Хивы, не давая повода упрекать их в явном вмешательстве во внутренние дела в ханствах. Фактически же империя последовательно реализовывала процесс фронтирной модернизации, активно интегрируя и власти, и население обоих среднеазиатских ханств в политико-правовое и экономическое пространство Российской империи, внедряя в них новые правовые институты и формы экономических отношений.
§ 2. Включение Бухарского эмирата и Хивинского ханства в таможенную черту Российской империи
Как уже отмечалось выше, спецификой договоров России с ханствами Средней Азии было то, что большинство их статей всего лишь предоставляло Российской империи и ее подданным определенные экономические льготы на территории обоих ханств[75]. Фактический же протекторат России над Бухарой и Хивой в силу специфики международной ситуации (в особенности из-за сложных отношений с Британской империей) не был закреплен никакими юридическими актами. В результате Россия не могла официально вмешиваться во внутреннюю политику Бухарского эмирата и Хивинского ханства — даже для защиты прав и интересов своих торговцев, которые были предоставлены им Гандемианским и Шаарским договорами.
Причины нарушения экономических прав и интересов России в среднеазиатском регионе возникли задолго до установления российского протектората над Бухарой и Хивой — в самом начале XIX в. Изучая внешнеэкономическую политику Российской империи, исследователи разделяют ее на два периода: первый, длившийся до середины 1870-х годов, они характеризуют как «фритредерский»; а второй, начиная с 1876 г. — уже как «протекционистский» [Соболев, 1911]. Соответственно, установление российского протектората и заключение вышеупомянутых договоров с Бухарой и Хивой приходится на период весьма либерального отношения к иностранным торговцам и производителям, стремившимся осваивать российский рынок (пусть даже и на его завершающем этапе). Более того, «фритредерская» политика российских властей, проявлявшаяся в ее отношении к внешнеторговым связям в целом, усугублялась также и особым отношением к развитию торговли со странами Центральной Азии. Реализация принципа «всемерного поощрения азиатской торговли всеми способами», озвученного российскими властями в начале XIX в., привела к тому, что азиатские торговцы нередко имели преимущества не только перед другими иностранцами, но и даже перед русскими. Так, например, после подписания в 1813 г. Гюлистанского мирного договора с Персией (после войны, кстати, завершившейся победой России) персидские товары стали облагаться 5 %-ным налогом — тогда как в отношении товаров из Европы таможенные сборы доходили до 25 % [Ремез, 1922, с. 30]!
Этот либерализм практиковался и в отношении торговцев из Центральной Азии, поскольку еще Петр I объявил установление и развитие торговых контактов с Бухарой, Хивой, Ташкентом, Восточным Туркестаном и Индией приоритетным направлением восточной политики России, и для торговцев из этих стран и регионов был установлен режим набольшего благоприятствования. Это прямо отразилось на уровне развития таможенного дела на азиатских границах России: состояние таможен и таможенных застав на протяжении XVIII и практически всего XIX в. было таким, что товары из Азии попадали в Россию едва ли не полностью беспошлинно. Во многом это объяснялось тем, что таможенные посты располагались по южным границам Оренбургского и Западно-Сибирского генерал-губернаторств, а южнее находились «внешние округа» казахов, которые, будучи русскими подданными еще с 1730-х годов, естественно, не облагались пошлинами при ввозе товаров в русские пределы — за исключением акциза на соль [Скальковский, 1901, с. 475]. Естественно, они широко пользовались своими льготами для ввоза в Россию товаров из Средней Азии и даже Британской Индии, на что даже и во второй половине XIX в. обращали внимание властей представители российских предпринимательских кругов (см., например: [Хрулев, 1863, с. 25]).
Любопытно, что, несмотря даже на такие либеральные таможенно-тарифные условия, в азиатских областях Российской империи процветала контрабанда, причинами которой служили высокие (зачастую — по мнению самих азиатских торговцев) пошлины, запрет ввоза в Россию определенного вида товаров и т. д. Неудивительно, что вопреки жестким мерам, применяемым к контрабандистам (изъятие и продажа незаконно ввозившихся товаров и наложение на хозяев штрафов в половину их стоимости), она продолжала процветать (см. подробнее: [Солонченко, 2007, с. 208–213]).
В 1867 г., после создания Туркестанского края, таможенная граница между русскими областями и казахскими округами была упразднена и передвинута на границы России с Бухарским эмиратом. Однако состояние таможенного дела при этом не улучшилось, и проблемы, ранее имевшие место из-за незаконного ввоза в Россию иностранных товаров казахами, продолжали существовать — только теперь подобный ввоз осуществляли бухарцы и хивинцы. В начале 1870-х годов генерал-губернатор Туркестана К. П. фон Кауфман сформировал специальную комиссию по вопросам организации таможни и сбора торговых налогов с ввозимых товаров, однако ее работа не дала результатов (см. подробнее: [Козинцев, Почекаев, 2018]).
Договоры 1873 г., заключенные с Бухарским эмиратом и Хивинским ханством и обеспечившие привилегированное положение русских торговцев в этих государствах, поначалу вызвали крайне резкую реакцию со стороны иностранных держав и, в частности, Англии [Curzon, 1889, p. 189–190]. Но уже в конце 1880-х годов английские же современники констатировали, что переход Бухары и Хивы под российских протекторат и даже постройка Среднеазиатской железной дороги (тоже сыгравшей значительную роль в усилении российского контроля над двумя среднеазиатскими ханствами) вовсе не привели к полному вытеснению английских товаров из региона [Добсон, 2013, с. 200–201]. Напротив, они продолжали успешно конкурировать с русскими товарами — благодаря бухарцам и хивинцам, которые практически беспошлинно провозили их в русские области, выдавая за товары местного происхождения [Лессар, 2002, с. 113–114; Логофет, 1911
Первые предложения об образовании «таможенного союза из России и среднеазиатских ханств» звучали уже во второй половине 1860-х годов [Глуховский, 1867, с. 36]. В 1880-е годы этот вопрос стали поднимать и представители имперских властных кругов, говоря о расширении «таможенной черты», т. е. выстраивании единой линии таможен, таможенных застав, постов и кордонов на протяжении всех азиатских границ России [Покровский, 1928, с. 48; Ремез, 1922, с. 30]. При этом для того, чтобы сделать эту черту более эффективной и менее протяженной, предлагалось включить в нее также Хивинское ханство и Бухарский эмират. Однако только в 1891 г. министр финансов И. А. Вышнеградский сумел довести эту инициативу до императора Александра III: предлагалось включить Бухару и Хиву в единую таможенную линию на персидской и афганской границах, а затем постепенно сомкнуть эту линию с китайско-туркестанской [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 165–166][76]. Получив предварительное одобрение императора, министр лично отправился в командировку в Среднюю Азию для выяснения ситуации на месте, после чего, вернувшись в Петербург, созвал межведомственное совещание для выработки проекта создания единой таможенной черты — по сути, таможенного союза России, Бухары и Хивы. Участниками совещания стали представители руководства Министерства финансов, Министерства иностранных дел, Военного министерства, администрации Туркестанского края и русский политический агент в Бухаре П. М. Лессар. Неудивительно, что среди представителей столь разных ведомств, каждое из которых по-своему представляло себе цели российской политики в Средней Азии, долгое время шли дискуссии о том, в какой форме должно происходить это объединение, и какие преимущества должна получить от него Россия, а какие — ханства Средней Азии.
Так, например, П. М. Лессар, прекрасно знакомый с политической ситуацией в регионе и уровнем экономического развития среднеазиатских ханств, считал, что при включении Бухары в таможенную черту необходимо установить более жесткий контроль российских властей за сбором налогов чиновниками эмира. Соответственно, часть налоговых поступлений можно будет направлять на нужды бухарских подданных (строительство общественных зданий, поддержание дорог и проч.), что отчасти компенсирует повышение цен на ввозимые иностранные товары за счет введения новых таможенных тарифов [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 167–168]. Естественно, руководство МИДа не могло согласиться с таким предложением, поскольку усматривало в нем превышение условий Шаарского договора и прямое вмешательство в дела Бухарского эмирата (напомним — суверенного государства по условиям упомянутого договора).
Со своей стороны, представители Военного министерства придерживались более решительной позиции и призывали отказаться от соблюдения номинальной независимости Бухары и Хивы. По их мнению, следовало принять закон о создании единой таможенной черты и просто-напросто поставить об этом в известность, соответственно, эмира и хана. Сами монархи при этом ничего не потеряют, поскольку за ними сохранится право взимания зякета (торгового налога) в прежнем размере 2,5 % от стоимости товара. Что же касается компенсации бухарскому и хивинскому населению расходов, связанных с ростом цен на ввозимые товары из-за повышения таможенных пошлин на них, то военные чиновники не считали ее необходимой: недостаток или высокая цена на иностранные товары компенсируется увеличением числа российских товаров, которые будут беспошлинно ввозится в ханства, чему существенно поможет введение в действие Среднеазиатской железной дороги [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 169].
Однако, поскольку общую координацию работы совещания осуществляло руководство Министерства финансов[77], столь радикальная точка зрения не была принята. В результате 7 августа 1892 г. императору были представлены предварительные итоги работы совещания, которые он одобрил. В январе 1893 г. бухарский эмир Абдул-Ахад (прав. 1885–1910) был приглашен в Петербург для переговоров о предстоящем включении Бухары в таможенную черту Российской империи.
Однако переговоры шли весьма сложно. Во-первых, ко времени визита эмира окончательный проект формирования единой таможенной линии так и не был согласован, и представители каждого ведомства, участвовавшего в совещании, в разговорах с эмиром излагали собственную точку зрения. Во-вторых, по настоянию МИДа, переговоры со среднеазиатским монархом следовало проводить в наиболее «деликатной форме», принимая во внимание и его статус суверенного правителя, и положение «личного гостя императора» [Губаревич-Ра-добыльский, 1905, с. 169]. В результате общения с чиновниками у эмира сложилось представление, что никакого проекта таможенного объединения пока не существует, и у него всего лишь спрашивают мнения и совета по этому поводу. Неудивительно, что он, будучи весьма консервативным по складу ума и воспитанию, занял резко негативную позицию в отношении предлагаемых преобразований [Лессар, 2002, с. 114].
Лишь в 1894 г. совещанию удалось прийти к единому мнению, проект устройства «таможенной части в Средней Азии» был представлен на рассмотрение Госсовета, мнение которого было утверждено императором Николаем II 6 июня 1894 г. Согласно п. II этого акта, наряду с таможнями в Туркестанском крае открывались таможни в Асхабаде (центр Закаспийской области) для контроля таможенного дела в Хивинском ханстве и непосредственно в Бухаре — соответственно, для контроля таможенного дела в эмирате (п. VI подчинял эту таможню начальнику Туркестанского таможенного оркуга) и в Келифе, а также ряд других таможенных застав и постов. Пункт III предоставлял министру финансов инициативу по открытию дополнительных таможенных пунктов вдоль пограничных рек — Пянджа и Амударьи [ПСЗРИ, 1898, № 10 774, с. 434–435]. Фактически это был тот самый закон, на принятии которого настаивали на совещании представители Военного министерства. Однако просто объявить его бухарскому эмиру и хивинскому хану российские власти не могли, поскольку это стало бы открытым проявлением того, что Бухара и Хива рассматриваются не просто как вассалы, а как фактические части Российской империи, а это неизбежно вызвало бы обострение отношений с Великобританией, да и другими иностранными державами, имеющими интерес в Центральной Азии. Поэтому начался новый этап переговоров с эмиром Абдул-Ахадом, а также с хивинским ханом Мухаммад-Рахимом II (прав. 1864–1910)[78]. На этот раз результат оказался более эффективным чем во время приезда эмира в Петербург годом раньше.
Убедившись, что включение Бухары в таможенную черту — вопрос решенный, Абдул-Ахад отказался от прежней неуступчивой позиции и выразил намерение «всячески способствовать всеми силами введению в ханстве таможенного объединения» [Жуковский, 1915, с. 195]. В результате между Российской империей и Бухарским эмиратом было заключено соглашение о включении Бухары в русскую таможенную черту. А после принятия Утвержденного мнения Госсовета, 24 июля 1894 г. (5 сафара 1312 г. х.) эмир издал приказ всем региональным правителям-бекам «об оказании всевозможного дружеского содействия русским таможенным властям повсюду, где в пределах бухарских владений будет устроена таможня», о чем сразу же уведомил русского политического агента П. М. Лессара [Там же, с. 195–196]. Аналогичным образом было заключено соглашение и с хивинским ханом Мухаммад-Рахимом II, который тогда же, в июле 1894 г., издал соответствующий манифест для своих подданных, в котором сообщал о включении ханства в таможенную черту Российской империи.
Как видим, несмотря на фактический вассалитет Бухары и Хивы, российские власти весьма скрупулезно придерживались политической линии в отношении среднеазиатских ханств как независимых государств, и поэтому решение о включении их в таможенную систему России было не просто «навязано» местным правителям, а оформлено в виде соглашений с ними. А уже затем, для реализации проекта таможенного объединения, и эмир, и хан издали собственные нормативные акты, которыми вводили в действие на территории своих государств нормы Утвержденного положения Госсовета. Как мы увидим ниже, эти соглашения, и в самом деле, были результатом переговоров и взаимных уступок, а не просто проявлением со стороны России признания номинальной независимости Бухары и Хивы.
После того как нормативная база для таможенного объединения была создана, стороны приступили к его реализации. Несмотря на то что новые таможенные структуры (с одновременным упразднением внутренних таможен между Российской империей, с одной стороны, и Бухарским эмиратом и Хивинском ханством — с другой) официально начали действовать с 1 января 1895 г., работа по их созданию началась заблаговременно.
Еще в 1893–1894 гг. на основании решений вышеупомянутого совещания в Санкт-Петербурге генерал-губернатор Туркестанского края А. В. Вревский совместно с Министерством финансов организовал специальную экспедицию, которая осмотрела границы Бухарского эмирата и Хивинского ханства с целью выбора мест для будущих таможенных пунктов [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 169; Ремез, 1922, с. 35–36].
Летом 1894 г. в российской прессе появились сообщения о переносе таможни из Самарканда в Новую Бухару и устройстве таможен в Асхабаде и Келифе [Нива, 1894]. Соответственно, мероприятия в рамках нового таможенного соглашения начались тогда же. В границах Бухарского эмирата были созданы вышеупомянутые Бухарская и Келифская, а также Керкинская, Патта-Гиссарская таможни и сеть таможенных застав — Бассаргинская, Чушка-Гузарская, Айвадж-ская, Сарайская, Чубекская и Богоракская. Таможенный контроль в Хивинском ханстве обеспечивали Асхабадская и Узун-Адинская таможни, а также Амударьинский таможенный пост [Бенцелевич, 1914, с. 83; Логофет, 1911
Пункт II вышеупомянутого Утвержденного мнения Госсовета определял штат каждой таможни: она состояла из управляющего, двух членов (один из которых являлся казначеем), бухгалтера и выклад-чика пошлин (он же секретарь таможни), пакгаузного надзирателя и двух его помощников, также выполнявших функции переводчиков. Небольшой штат таможен компенсировался тем, что российская пограничная стража должна была оказывать содействие таможенникам — согласно п. IX Утвержденного мнения. Тут следует отметить, что для этого российским властям не понадобилось создавать дополнительной инфраструктуры: еще в конце 1880-х годов в пограничных регионах Бухарского эмирата стали организовываться русские поселения для размещения гарнизонов, обеспечивающих безопасность границ эмирата с Афганистаном и Британской Индией [Фомченко, 1958, с. 14–16]. Соответственно, военнослужащие этих гарнизонов в случае необходимости могли содействовать таможенникам в их деятельности. Со своей стороны, и таможенники в рамках своих прямых обязанностей выполняли ряд функций по охране границ в целом [Ремез, 1922, с. 38; Скальковский, 1901, с. 476]. В начале XX в. количество таможенных войск было доведено до двух конных бригад, также рассматривалась возможность привлечения к этой службе местных вольнонаемных «джигитов» ([Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 172, 173]; см. также: [Фомченко, 1958, с. 16]).
Статус новых структур закреплялся в специальной инструкции таможенным начальникам, утвержденной императором Николаем II в том же 1894 г. В соответствии с ней, начальник таможни должен был контролировать ввоз товаров в пределы таможенной черты, изымать незаконно ввезенные товары, препятствовать контрабанде и торговле запрещенными товарами (таковыми признавались, в частности, спиртное, сигареты и проч.), отмечать на пропускных билетах пункты, через которые надлежало следовать торговым караванам, судам и т. д. К инструкции прилагался список товаров, запрещенных для ввоза из азиатских стран — и в первую очередь Афганистана — в Россию, Бухару и Хиву (опиум, наркотики и приборы для их курения, оружие и боеприпасы, водка, конфеты и сахарные сиропы, медная и серебряная российская и иностранная монета), а также запрещенных к вывозу (оружие и боеприпасы). Устанавливался запрет на ввоз через азиатские таможни европейских промышленных товаров, составляющих конкуренцию русским аналогам. Вместе с тем вводился довольно обширный перечень товаров, которые не просто можно было ввозить в пределы таможенной черты, но и ввозить беспошлинно: хлеб, зерно, мука, мясо и птица, свежее и кислое молоко, крупный рогатый скот, овцы, козы, лошади, верблюды, ослы, а также лес, дрова и древесный уголь. Считалось, что это — товары первой необходимости и предназначаются для личного потребления, а не для перепродажи ([Бенцелевич, 1914, с. 85–88; Ремез, 1922, с. 30–31]; см. также: [Тухтаметов, 1969, с. 48]).
Естественно, самым важным вопросом стало установление новых таможенных тарифов. Поскольку целью включения Бухары и Хивы в таможенную черту было противодействие проникновению на среднеазиатские рынки товаров, конкурирующих с русскими, наиболее высокие тарифы устанавливались на такие товары как чай, индиго, кисея, которые в большом количестве ввозились в Бухару и Хиву из Британской Индии. Наиболее последовательно протекционистская политика России в рамках таможенного объединения проводилась в отношении чая. Так, на самый ходовой в Средней Азии зеленый чай была установлена весьма высокая пошлина 14,4 руб. с пуда[79]. В результате в 1895 г. цена на зеленый чай поднялась с 40 до 50–55 руб. за пуд [Ниязматов, 2010, с. 229]. Однако со временем российские власти сочли возможным снизить эту ставку в 1901 г. до 12 руб., в результате чего цена на чай стабилизировалась до 42–46 руб. за пуд, да и само количество потребляемого чая возросло в полтора раза [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 172, 175].
Однако эффективность таможенной политики в новых условиях во многом снижалась из-за ряда проблем, связанных с ее реализацией. Одной из главных проблем стало то, что Утвержденное мнение Госсовета и соглашения с Бухарой и Хивой предусматривали создание на границах ханств русских таможен, но отнюдь не упразднение аналогичных институтов самих ханств [Садыков, 1965, с. 98–99]. Кроме того, эмир и хан весьма расширительно толковали право взимания торгового сбора «зякет», сохранявшееся за ними по условиям соглашения. Дело в том, что этот прямо предусмотренный шариатом налог имел очень неопределенный объект налогообложения, что позволяло среднеазиатским правителям весьма злоупотреблять правом его сбора. Европейские путешественники, посетившие Бухарский эмират в 1880-е годы, сообщают, что еще в 1870–1880-е годы там существовал ряд, по сути, таможенных постов (на границе, по р. Амударья, в Таш-Кургане и в предместьях самой Бухары), на которых эмирские чиновники взимали зякет с ввозимых в эмират товаров и иного имущества [Le Messurier, 1889, р. 178]. Естественно, после включения в таможенную черту хан и эмир не собирались отказываться от такого существенного источника дохода. В результате наряду с российскими таможенными постами там же функционировали и местные «зякетчи», из-за чего один и тот же товар фактически облагался таможенным сбором дважды[80]. Более того, хивинский хан учредил должности аксакалов в городах Чарджуй, Мерв и Асхабад (т. е. в русских владениях!), которые взимали торговый сбор с хивинцев, приезжавших в эти города для торговли. Поскольку эти действия, во-первых, были незаконными, во-вторых, существенно повышали цену на хивинские товары, туркестанский генерал-губернатор А. Б. Вревский в феврале 1898 г. предписал начальнику Амударьинского военного отдела «немедленно» предложить хивинскому хану упразднить должности аксакалов в этих городах — причем на основе Гандемианского договора 1873 г., положения которого таких должностей не предусматривали [Туркестан, 2016, с. 72].
Эта проблема сохранялась и много лет спустя после таможенного объединения. Так, в 1910 г. туркестанский генерал-губернатор П. И. Мищенко на особом совещании отметил существование, по сути, «внутренней таможни» в Бухаре, причем взимавшей сборы даже с российских товаров. Русский политический агент в Бухаре Я. Я. Лютш (Лютич) в ответ на это заявил о несомненной целесообразности отмены подобной практики, но обратил внимание на то, что для этого «нужны изменения трактатов», т. е. и договоров 1873 г., и соглашений 1894 г. ([ЦГА РУз, ф. И-2, оп. 31, д. 251, л. 29 и след.]; ср.: [Логофет, 1911
Неудивительно, что среднеазиатские правители и их чиновники чувствовали себя неуязвимыми в правовом отношении и активно пользовались неопределенностью правовой природы зякета, проявляя порой неплохое владение юридической казуистикой. Так, уже в 1914 г. начальник Амударьинского отдела сделал запрос хивинскому хану Исфендиару (прав. 1910–1918) по поводу законности сборов его чиновниками с товаров в местности Таш-Сака, на переправе через Амударью, на что получил ответ, что они взимают не таможенный сбор, а законный торговый налог [Бенцелевич, 1914, с. 83–84]!
Другая проблема также имела прямую связь с тем, что далеко не все сферы отношений России со среднеазиатскими ханствами были урегулированы действовавшими документами. Так, когда Хивинское ханство вошло в таможенную черту, местная буржуазия заставила хана Мухамад-Рахима II поднять перед имперской администрацией вопрос о неправомочности подобных действий, не предусматриваемых Гандемианским договором 1873 г., и, следовательно, о пересмотре его решения. А раз по вине России выросли цены на многие ввозимые в ханство товары, то в виде компенсации следует обложить самих русских торговцев и производителей на территории ханства налогами и сборами, от которых они были освобождены по условиям этого устаревшего договора! Только жесткая позиция администрации Туркестанского края, пригрозившая ответными мерами в отношении хивинских торговцев в России, позволила сохранить российским предпринимателям в ханстве привилегированное положение [Нияз-матов, 2010, с. 229–233].
Оставалась актуальной и проблема контрабанды, что, как мы помним, послужило одной из причин включения ханств в российскую таможенную черту. Высокие пошлины на индийские товары, а также запрет на ввоз европейских товаров через Персию и Афганистан, привели к росту незаконного ввоза этих товаров в пределы ханств и даже России. Была создана целая контрабандная сеть, которая поставляла через р. Атрек товары из Персии, имея склады в Хиве, Кунграде и Куня-Ургенче, откуда потом эти товары распространялись по всей Средней Азии [Садыков, 1965, с. 99–100]. Как отмечал туркестанский чиновник и исследователь Д. Н. Логофет в 1911 г., даже к этому времени власти Туркестана не сумели организовать на границах Бухарского ханства полноценный таможенный кордон между постами Меручак и Тепели (300 верст) и между Шаугоном и Хорогом (еще 300 верст) [Логофет, 1911
Во многом рост контрабанды был связан и с еще одной проблемой — враждебным отношением к российским таможенным учреждениям со стороны бухарской и хивинской местной администрации и населения. Если в 1895 г. П. М. Лессар, сразу после таможенного объединения, был полон радужных ожиданий, ссылаясь на позицию эмира и его указания подданным о содействии русским таможенникам, то уже его преемник на посту политического агента в Бухаре, В. И. Игнатьев, прямо писал в своих отчетах, что немногочисленные русские таможенники не могут рассчитывать на содействие бухарцев, которые видят в таможнях «стеснение для себя». В 1899 г. министр финансов С. Ю. Витте, один из ревностных поборников таможенного объединения, весьма резко отреагировал на эти отчеты, назвав утверждения Игнатьева голословными [Лессар, 2002, с. 124–125]. Однако примерно в тот же период времени аналогичную информацию предоставил и туркестанский военный чиновник, полковник Н. Н. Юденич [Ремез, 1922, с. 54]. Неудивительно, что осенью 1917 г., когда Российская империя пала, а новые власти Туркестана стали проводить враждебную политику в отношении Бухары и Хивы, все таможенные здания и сооружения в ханствах были разрушены местным населением [Там же, с. 36].
Остается рассмотреть вопрос, насколько выгодным оказалось включение среднеазиатских протекторатов Российской империи в ее таможенную черту. Несомненно, для самой России таможенное объединение оказалось выгодным, несмотря на вышеперечисленные проблемы. Во-первых, был подтвержден привилегированный статус российских предпринимателей в Бухаре и Хиве, что позволило им существенно активизировать свою деятельность в ханствах [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 175–176]. Высокие пошлины на одни иностранные товары и запрет на ввоз других позволили насытить среднеазиатские рынки российскими аналогами — чаем (преимущественно черным[81], тогда как зеленый продолжали поставлять торговцы из Индии и Китая), текстилем и проч. По некоторым сведениям, российские промышленные товары в начале XX в. стали составлять более 95 % от общего количества на среднеазиатских рынках [Перевезенцева, 1997, с. 71]. Таможенные сборы от товаров, ввозившихся в пределы империи через одни только бухарские таможни, составляли в начале XX в. от 1 до 1,2 млн руб. в год [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 173].
Последствия для среднеазиатских ханств по-разному оценивались исследователями. Так, в первые годы после распада СССР, когда основной тенденцией в исторической науке стали обвинения России во всех бедах остальных бывших республик, отдельные узбекистанские исследователи вообще трактовали включение Бухары и Хивы в таможенную черту как полный запрет местным торговцам вести самостоятельные отношения с иностранными партнерами [Перевезенцева, 1997, с. 71]. Однако когда антироссийские настроения в науке несколько спали, подобные утверждения стали опровергать сами же узбекистанские историки: напротив, появились сведения, что бухарские торговцы на рубеже XIX–XX вв. имели весьма широкие связи с партнерами, причем не только в Центральной Азии, но и в Европе (вплоть до Франции и Италии) и даже в США! Включение Бухары в таможенную черту не только не ухудшило их положение, но и позволило в дополнение к основной функции торговцев освоить роль посредников в отношениях между российскими предпринимателями и их партнерами из государств Центральной Азии [Еров, 2005, с. 19–22].
Позиции Великобритании и Британской Индии, в частности, на рынках среднеазиатских ханств, несомненно, оказались подорванными [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 105–106; Graham, 1916, р. 32], однако говорить о полном вытеснении их товаров с рынков Туркестана, Бухары и Хивы не приходится. Во-первых, даже несмотря на высокие пошлины, торговля английскими чаем, индиго и кисеей в регионе оставалась выгодной. Во-вторых, после открытия Среднеазиатской железной дороги англо-индийские торговцы получили возможность доставлять товары в Среднюю Азию морским путем из Батума и затем — железнодорожным транспортом в Бухару. Такой путь занимал всего 40–45 дней, а не 6–8 месяцев, как сухопутный через Афганистан или Персию [Дмитриев, 2007, с. 283].
Афганистан поначалу отреагировал на расширение российской таможенной черты весьма жестко: эмир Абдуррахман немедленно ввел «ответные» высокие пошлины на российские товары. Но уже в начале XX в., убедившись, что русские даже после введения нового таможенного тарифа (1901) сохранили для центральноазиатских государств уровень таможенных пошлин в десять и более раз ниже, чем для европейских, афганские правители сами проявили инициативу в восстановлении торговых отношений. Во многом им удалось добиться этого за счет посредничества бухарских торговцев [Логофет, 1911
В заключение следует заметить, что целью включения Бухары и Хивы в таможенную черту Российской империи являлась не только защита интересов российских торговцев и производителей на среднеазиатском рынке, хотя она и стала основным поводом для разработки проекта таможенного объединения трех государств. Уже современники отмечали, что данное включение представляет собой часть комплекса мер по интеграции среднеазиатских государств в имперское политико-правовое пространство, модернизацию политической и экономической сферы Бухары и Хивы. Так, например, П. М. Лессар, русский политический агент в Бухаре, еще во время совещания 1891–1893 гг. рассматривал создание единой таможенной черты как часть общей российской политики в Средней Азии. Туркестанский чиновник А. Ф. Губаревич-Радобыльский подчеркивал, что с помощью таможенной черты российским властям удалось уточнить «рыхлые границы» Русского Туркестана [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 166–167, 172]. Таможенное объединение рассматривали как первый шаг на пути дальнейшего включения Бухары и Хивы в состав России — в частности, введения на их территории российской валюты, вхождения вооруженных сил эмирата и ханства в состав российской армии и т. д. [Скальковский, 1901, с. 476].
Несомненно, включение Бухары и Хивы в российскую таможенную черту стало новым этапом в развитии отношений империи со среднеазиатскими ханствами, обеспечив большее влияние России на их внутреннее развитие — при сохранении, отметим, юридической независимости обоих ханств и учете их интересов. Именно эта черта, на наш взгляд, позволяет рассматривать таможенное объединение в конце XIX в. как результат межгосударственного соглашения, а не просто навязывания Россией своей воли собственным вассалам и, как своего рода, прообраз современного Таможенного союза.
§ 3. Фиксация курса таньги как инструмент финансово-правовой политики России в Бухаре и Хиве на рубеже XIX–XX вв
Одним из эффективных инструментов формирования единого экономического пространства является введение общей валюты для стран — участников такого объединения. Однако процесс создания единой денежной зоны нередко затягивается на долгие годы по различным причинам. Так произошло и при попытке «монетного объединения» Российской империи с Бухарским эмиратом и Хивинским ханством в конце XIX — начале XX в.
Как уже отмечалось, установление российского протектората над Бухарой и Хивой не повлекло фактического вхождения этих государств в состав России, распространения на их территорию имперской системы управления, действия российского законодательства и проч. Бухара и Хива также сохранили собственную денежную систему, которая отличалась сложностью и неорганизованностью. В эмирате и ханстве находились в обращении золотые монеты (тилля), серебряные (таньга) и медные (пул), кроме того, имели хождение персидские краны и афганские рупии, а в 1880-х годах в Бухаре и Хиве стали появляться также российские золотые, серебряные и медные монеты и банковские билеты [Логофет, 1911
При этом в Бухарском эмирате с его огромными торговыми оборотами чеканилось примерно по 1 млн таньги в год [Тухтаметов, 1966, с. 58]. В Хивинском же ханстве, масштабы экономической деятельности которого многократно уступали Бухарскому эмирату, количество серебряной монеты поначалу было невелико. Однако к середине 1880-х годов по мере укрепления сотрудничества российских предпринимателей с хивинскими производителями и продавцами хлопка возникла потребность в большом количестве наличной монеты. В результате сами же русские торговцы стали ввозить в Хиву серебро, чтобы из него чеканить таньгу на ханском дворе. Поскольку в пользу ханской казны взимался специальный сбор с чеканенной монеты, хан Мухаммад-Рахим II (1864–1910) с 1887 г. начал активно чеканить таньгу, вскоре насытив и даже перенасытив рынок. Соответственно, стоимость монеты сильно упала, и российским торговцам стало невыгодно вести в ней расчеты, поскольку при обмене таньги на рубли они несли большие убытки из-за разницы в официальном и реальном курсах. Впрочем, поскольку довольно значительное количество начеканенных монет стало уходить в Персию в качестве платы за контрабандный чай, вскоре количество монет на рынке уменьшилось, и курс выровнялся [Ю. О. Я., 1908, с. 126][83].
В результате вплоть до 1892 г. курс и бухарской, и хивинской таньги был достаточно стабильным и в целом устраивал и российские власти, и предпринимательские круги. Единственная проблема состояла в том, что бухарские и хивинские деньги продолжали находиться в обращении на территориях, которые по договорам 1868 и 1873 гг. были отторгнуты от среднеазиатских ханств Российской империей и вошли в состав Туркестанского края. В результате местные жители, даже внося подати и налоги, нередко расплачивались бухарскими, хивинскими и даже кокандскими монетами. Причиной тому была достаточно широкая финансовая автономия Туркестанского края, руководство которого подчинялось Военному министерству и в течение 1860–1880-х годов стойко противилось попыткам других центральных властных структур распространить свой контроль на регион, ссылаясь при этом на букву закона. Например, согласно проекту «Положения об управлении Семиреченской и Сырдарьинской областей» от 11 июля 1867 г., на упомянутые области распространялись принципы централизованной финансовой политики Российской империи. Однако в течение 1868–1876 гг. в составе Туркестанского края дополнительно появились Зеравшанский военный отдел (вскоре преобразованный в Самаркандскую область), Амударьинский военный отдел, Кульджинский район, Ферганская область, которые формально не упоминались в данном проекте. Исходя из этого, первый туркестанский генерал-губернатор К. П. фон Кауфман стал полностью распоряжаться всеми доходами указанных административно-территориальных единиц, заявляя, что полномочия Министерства финансов на них по закону не распространяются [Правилова, 2006, с. 127–129].
В 1886 г. было принято «Положение об управлении Туркестанского края», в котором уже четко и однозначно определялись полномочия финансового ведомства в отношении всех областей, отделов и районов края. Тем не менее Министерство финансов неоднократно обращало внимание на «ненормальные отношения» в финансово-правовой сфере в Туркестанском крае, одним из проявлений которых и было широкое распространение «туземной» монеты, отличающейся «разнообразием содержания чистого серебра, веса и формы». Чтобы исправить эту ситуацию, 30 ноября 1890 г. был издан именной указ «О постепенном изъятии из обращения обращающейся в Туркестанском крае туземной серебряной монеты», в соответствии с которым предписывалось постепенно изъять таньги и коканы по фиксированному курсу: до 1 мая 1892 г. по 20 коп. за монету, до 1 мая 1893 г. по 15 коп., до 1 мая 1894 г. по 12 коп. и до 1 мая 1895 г. по 10 коп., после чего окончательно прекратить прием коканов и таньги во всех кассах Министерства финансов [ПСЗРИ, 1893, № 7237, с. 755].
Более того, в рамках денежной реформы, разрабатываемой министром финансов С. Ю. Витте, уже 16 апреля 1893 г. высочайшим повелением был запрещен ввоз в пределы Российской империи иностранной серебряной монеты. Однако было сделано исключение для некоторых государств, в том числе и для Бухарского эмирата [Материалы, 1922, с. 18]. Эта оговорка представляется очень важной в рамках настоящего исследования: поскольку для эмира было сделано исключение в данном случае, он решил, что и в дальнейшем в финансово-правовых отношениях с Россией ему будут делаться различные исключения и послабления, и потому неоднократно старался добиться их, существенно снижая эффективность финансовых преобразований, реализуемых в Бухаре имперскими властями.
Как бы то ни было, при расчетах российских предпринимателей с бухарскими и хивинскими партнерами до 1892–1893 гг. сохранялась высокая степень стабильности, и даже необходимость постоянного обмена таньги на рубли не причиняла больших неудобств. Ситуация коренным образом изменилась в 1893 г., когда существенно упали мировые цены на серебро: лондонская стандарт-унция понизилась в цене с 28 до 22 пенсов. Как это нередко бывает, среднеазиатский рынок отреагировал на эти новости весьма драматично, в результате чего курс таньги изменился в гораздо большей степени, чем цены на серебро в мире: бухарская таньга потеряла почти треть стоимости — ее курс понизился до 10 коп., хивинская таньга снизилась с 17–18 до 14 коп. [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 155; Садыков, 1965, с. 128; Becker, 2004, р. 125].
В результате сложилась весьма тяжелая ситуация для деловых кругов в ханствах Средней Азии. Власти и торговцы Бухары и Хивы не желали отказываться от прежнего высокого курса таньги, русские же предприниматели не собирались переплачивать при обмене, исходя из новой реальной рыночной стоимости серебряной монеты. Усугубляло проблему также и сезонное изменение курса таньги: летом, во время внесения податей и уплаты налогов, ее курс падал, а осенью, когда активизировалась торговля (в том числе оптовая) хлопком, шерстью и другим сырьем, таньга требовалась не только местному населению, но и русским торговцам, что, естественно, способствовало повышению курса. Этим пользовались бухарские и хивинские менялы «сарафы», которые зачастую устанавливали совершенно произвольный курс при обмене таньги на русские деньги; иногда из-за их действий курс мог меняться несколько раз даже в течение одного дня! Также была распространена практика выдачи займов в таньге при условии возвращения их в рублях, что также давало ростовщикам дополнительную прибыль на разнице курса [Логофет, 1911
Предпринимательские круги и администрация Туркестанского края уже в том же 1893 г. обратились к центральным властям с просьбой решения этой проблемы, так что именно с этого года начинается разработка политики «монетного объединения» России с Бухарой и Хивой. При этом поначалу финансовое ведомство России, которому было поручено разработать соответствующие меры, действовало в соответствии со сложившейся практикой, т. е. через пограничную администрацию и дипломатические структуры, которые имели право официальных сношений с Бухарой и Хивой.
В результате в 1893 г. начальник Амударьинского отдела довел до хивинского хана запрет дальнейшей чеканки таньги [Садыков, 1965, с. 127; Ю. О. Я., 1908, с. 126]. В отношении же бухарского эмира, являвшегося куда более могущественным правителем и к тому же имевшего связи среди российской правящей элиты, приходилось действовать более «деликатно». В том же 1893 г. российский политический агент в Бухаре П. М. Лессар «рекомендовал» эмиру Абдул-Ахаду (1885–1910) отказаться от чеканки таньги из серебра частных лиц, которое те передавали на эмирский монетный двор, платя монарху процент от количества монет за саму чеканку; характерно, что лишить эмира права чеканки таньги (в отличие от хивинского хана) имперские власти не решились, предписав ему лишь согласовывать чеканку новых партий с туркестанским генерал-губернатором [Логофет, 1911
Годом позже, в 1895 г., Министерство финансов принимает уже совершенно самостоятельное решение, предписав казначействам, а также отделениям и кассам Госбанка на территории Самарканда, Бухарского эмирата и Амударьинского отдела принимать местную таньгу по фиксированному курсу — по 12 коп. за 1 бухарскую или хивинскую таньгу [Логофет, 1911
С. Ю. Витте попытался исправить ситуацию два года спустя: 24 марта 1897 г. он предложил управляющему Госбанком России Э. Д. Плеске разработать правила определения курса таньги для приема российскими банковскими структурами. Однако руководство Госбанка не сумело предложить ничего эффективного, поскольку курс таньги продолжал сильно колебаться, а сам банк, стремясь не упустить свою прибыль, по-прежнему склонялся к занижению курса по сравнению с рыночным [Ю. О. Я., 1908, с. 124].
Отметим, что не только Минфин с 1895 г. стал вмешиваться в сферу деятельности других министерств в отношениях с Бухарой и Хивой: иногда имела место и обратная ситуация. Например, в 1897 г. начальник Амударьинского военного отдела полковник А. С. Галкин предлагал комплекс мероприятий по «монетному объединению» Хивы с Россией, рекомендуя установить постоянный курс таньги от 14,3 до 14,8 коп., учредить новые кассовые отделения в Чимбае и самой Хиве, а также обеспечить учреждения Госбанка в ханстве и Амударьинском отделе необходимым количеством русской серебряной монеты для обмена [Там же, с. 127]. А в 1898 г. туркестанский генерал-губернатор С. М. Духовской предложил свой вариант решения проблемы с курсом бухарской таньги: заменить ее билоном — особой монетой, на одной стороне которой будет чеканка на бухарском (персидском) языке, на другой — на русском с указанием достоинства монеты — 20 коп.; эти монеты должны были приниматься во всех российских кассовых учреждениях как и русские двугривенные. Однако Минфин встретил эти предложения негативно, особенно последнее: во-первых, оно не решало проблему с огромным количеством таньги в ханствах и все еще некоторым на территории Туркестана; во-вторых, чеканка подобной монеты могла подорвать престиж Российской империи в Бухаре — ведь чеканка на одной монете и русских, и бухарских государственных символов означала бы равенство этих государств в глазах пользующихся монетами, тогда как Россия фактически являлась сюзереном Бухары ([Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 155–156]; см. также: [Покровский 1928, с. 38–39; Becker, 2004, p. 125–126])!
Тем не менее появление подобных предложений убедило Минфин, что далее оттягивать с решением в отношении таньги невозможно. 21 апреля 1898 г. в Санкт-Петербурге состоялось особое совещание представителей Министерства финансов, Государственного банка, Министерства иностранных дел и Военного министерства, принявшее решение в отношении хивинской таньги. В соответствии с ним банковским структурам Амударьинского отдела было предписано принимать таньгу по 14 коп., а хану предложить объявить своим подданным о том, что таньга будет стоить 14 коп., и русские монеты будут обращаться в ханстве столь же свободно, что и хивинские [Садыков, 1965, с. 128]. Как видим, в данном случае Министерство финансов действовало более опосредованно: с одной стороны, принимало решение с учетом мнения других ведомств, традиционно взаимодействовавших с Хивинским ханством; с другой — намеревалось повысить эффективность предлагаемых мер за счет того, что в Хиве их озвучить (и, следовательно, контролировать исполнение) будет сам хан. Годом позже, с апреля 1899 г., хану вновь было официально запрещено чеканить таньгу, правда — при сохранении за ним права чеканки медных пулов без ограничения. Таким образом, потеряв доход от чеканки серебряных монет (составлявший 14–15 тыс. руб. в год), он все же выиграл: на чеканке монет из каждого пуда меди он получал в качестве сбора сумму равную стоимости этих монет [Там же, с. 131].
В 1899 г. произошло довольно необычное событие: бухарское отделение Госбанка самостоятельно решило принимать таньгу по цене 15 коп. за один «кружок» [Логофет, 1911
3 апреля в Санкт-Петербурге состоялось еще одно особое совещание, на котором было принято решение: чеканку таньги в Бухаре, наконец, прекратить, а всю наличную монету выкупить по цене 15 коп. за 1 таньгу. 16 апреля 1900 г. это решение было утверждено императором Николаем II [Тухтаметов, 1966, с. 59]. Оставалось самое сложное: убедить эмира принять и реализовать это решение.
В начале апреля 1901 г. высокопоставленный чиновник Министерства финансов А. И. Вышнеградский[86] прибыл в Кермине (постоянную резиденцию эмира Абдул-Ахада, не любившего бывать в собственной столице Бухаре) и вручил ему проект соглашения об установлении постоянного курса таньги. Поскольку проект предусматривал прекращение чеканки монеты, во время официального приема эмир ответил Вышнеградскому, что чеканка монеты от собственного имени, как и упоминание имени эмира в пятничной молитве — это неотъемлемый символ его власти, и если он лишится этого права, он перестанет быть правителем в глазах собственных подданных. Однако после официального приема эмир приватно встретился с императорским политическим агентом в Бухаре, В. И. Игнатьевым, и именно во время этой встречи был достигнут компромисс, позволивший выполнить условия российского Минфина и сохранить лицо эмиру в глазах его подданных [Покровский, 1928, с. 40–41; Becker, 2004, p. 127].
23 апреля 1901 г. был дан официальный ответ политическому агенту Игнатьеву и камер-юнкеру Вышнеградскому на озвученные ими предложения министерства финансов. Эмир принимал следующие условия «ради блага бухарских купцов и интересов русско-бухарской торговли»:
1. Передать имеющуюся в казне таньгу в количестве 20 млн монет Госбанку по цене 15 коп. за «кружок». Кроме того, он обязывался передавать по той же цене через посредство Императорского русского политического агентства в Госбанк также и еще 25 млн монет, которые с разрешения российских властей ему позволено будет отчеканить в ближайшее время. По-видимому, это и был тот самый компромисс, который позволял соблюсти условия Минфина, но остаться в глазах бухарцев монархом со всеми прерогативами, в том числе и правом чеканки монеты.
2. Передавать в Госбанк всю таньгу, которая в дальнейшем поступит в казну в качестве доходов монарха, по той же цене — 15 коп. за «кружок».
3. Принимать уплату податей, налогов и сборов не только таньгой, но и русскими деньгами по установленному фиксированному курсу.
4. Производить уплату жалования войскам наравне с таньгой и русскими деньгами по тому же курсу, «но не прибегая при этом к принуждению».
Также эмир подтверждал запрет чеканки таньги в эмирате частными лицами. Наконец, в случае нехватки таньги он обязывался чеканить ее на своем монетном дворе из российского серебра, при этом ему должны быть возмещены расходы на саму чеканку ([Жуковский, 1915, с. 197–198; Туркестан, 2016, с. 75]; см. также: [Маджи, 1962, с. 47]).
Примечательно, что подписано послание было главным зякетчи (т. е. фактически министром финансов Бухарского эмирата) Астанакулом-кушбеги, который от имени своего повелителя выражал согласие на предложенные условия. Тем самым были соблюдены формальности международно-правового характера: поскольку к эмиру обращался не российский император и не туркестанский генерал-губернатор, а министр финансов, ответ также был дан от равнозначного ему бухарского чиновника.
Таким образом, и в Хиве, и в Бухаре в начале XX в. была произведена фиксация курса таньги, ставшая, таким образом, первым шагом на пути к «монетному объединению» трех государств. После включения Бухарского эмирата и Хивинского ханства в таможенную черту Российской империи в 1895 г., т. е. упразднения таможен и таможенных сборов между ними, этот шаг выглядел вполне закономерным этапом в дальнейшей экономической интеграции. Однако насколько же эффективным оказались принятые меры?
Во-первых, так и не была достигнута конечная цель — полное изъятие таньги из обращения и повсеместное распространение в Бухарском эмирате и Хивинском ханстве российского рубля. Прежде всего, соглашения с протекторатами не предусматривали никакой процедуры контроля выполнения эмиром и ханом условий соглашений. Вероятно и сами финансовые чиновники ханств, скорее всего, не имели представления о том, сколько серебряных монет находится в обращении в их государствах. Наконец, если бухарские и хивинские торговцы или менялы с доверием принимали русское серебро, то простые ремесленники и крестьяне относились к нему с подозрением (не говоря уже о бумажных кредитных банковских билетах). Поэтому даже российские предприниматели, скупая хлопок, шерсть, мерлушки и проч., предпочитали пользоваться таньгой, чтобы проще взаимодействовать с местными продавцами [Логофет, 1911
Во-вторых, формально отказавшись от права чеканки монеты эмир Абдул-Ахад и хан Мухаммад-Рахим II рассматривали это свое решение как вынужденное и временное и не теряли надежды на то, что оно рано или поздно будет восстановлено. Бухарский эмир, который, как уже отмечалось выше, привык к различным «исключениям» в его пользу из решений российских властей, действовал в этом направлении особенно активно, прибегая к посредничеству даже таких российских государственных деятелей, которые, казалось бы, совершенно не имели никакого отношения к финансово-правовой политике.
Так, в сентябре того же 1901 г. в Туркестан прибыл военный министр А. Н. Куропаткин, при этом одним из пунктов его служебной поездки стали бухарские владения. Эмир Абдул-Ахад воспользовался случаем и, помимо ряда других вопросов, обратился к министру с просьбой разрешить вернуть в оборот стертую таньгу, которую ему предписывалось принимать у населения, но затем не пускать в оборот, и позволить ему приобрести в России серебро (со скидкой 3 руб. с каждого пуда) для чеканки монет. Кроме того, он обратил внимание Куропаткина на то, что если таньгу заменят 15-копеечной монетой (как и планировалось в итоге), «бедные бухарцы были бы обижены такою денежною реформою» [Куропаткин, 1902, с. 144]. Для эмира не было секретом, что Военное министерство постоянно конфликтовало с Минфином по вопросам управления Туркестанским краем и протекторатами и он, видимо, рассчитывал, что министр примет его сторону в споре с финансовым ведомством.
Хивинский хан еще и в июле 1908 г. обращался к туркестанскому генерал-губернатору с просьбой разрешить ему чеканку таньги, поскольку, как он утверждал, его подданные так и не привыкли вести дела в русской монете. Разрешение не было ему дано, и он стал чеканить серебряную монету тайно, выдавая ее в качестве жалования своим воинам из числа кочевых туркмен [Садыков, 1965, с. 131], отследить наличие денег у которых имперская администрация возможностей, конечно, не имела. По слухам, доходившим до туркестанской администрации, тайной чеканкой монеты занимался и бухарский эмир, который в соответствии с соглашением от 23 апреля 1901 г. отчеканил в 1902 г. 25 млн таньги, а потом еще несколько раз, но к 1904–1905 гг. официально прекратил ее чеканку. Подозревали, что он «по-старому, где-нибудь в Шахрисябзе чеканит теньгу из громадных запасов слитков серебра, хранящихся у него в арке, и через сорафа (банкира) Мир-Салихова или кого другого пускает их в обращение» [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 156]. Медная же монета продолжала чеканиться и после реформы, причем эмир под ее предлогом, начал выпуск новых «черных пулов», которые стоили вдвое больше, чем прежние [Маджи, 1962, с. 48].
Современники отмечали, что таньга оставалась в ханствах основным платежным средством и в первые десятилетия XX в., хотя в официальных обзорных трудах и путеводителях по Туркестану и протекторатам все цены в Бухаре и Хиве указывались в рублях (см., например: [Туркестанский край, 1913, с. 185–190]). Путешественники, лично побывавшие в ханствах, отмечали, что таньга применялась в расчетах повсеместно, хотя и выглядела как «кусочки серебра» или как «древние монеты, больше, чем какая-либо из ходящих сегодня» [Graham, 1916, p. 33].
Недолго сохранялся и установленный вышеупомянутыми соглашениями курс таньги в Бухаре и Хиве. Уже в 1903 г. путешественники по Бухаре отмечали, что она фактически стоит не 15, а 18–20 коп. [Никольский, 1903, с. 14], сохранялся этот курс и к началу 1910-х годов [Логофет, 1911
Дополнительные проблемы создавало наличие «стертых» монет, по поводу которых эмир Абдул-Ахад обращался к военному министру Куропаткину во время его приезда в Бухару. Дело в том, что соглашение 1901 г. не предусматривало особого порядка выкупа этих монет, в которых серебра было гораздо меньше, чем в нестертых таньгах. Соответственно, выкупая их у эмира по 15 коп., Госбанк нес немалые убытки — так, после покупки первой партии он потерял более 100 тыс. руб. и, естественно, потребовал, чтобы эмир принял на себя часть этих убытков, что того немало удивило. Тем не менее ему пришлось возместить 50 % потерь Госбанка в размере 53 тыс. руб. Когда и во второй выкупленной Госбанком партии монет оказалось немало стертых, его руководство заставило эмира компенсировать уже 2/3 потерь — 44 тыс. руб. Эмир, апеллируя к тому, что подобное не предусматривалось соглашением 1901 г., попросил разрешения для возмещения убытков отчеканить 3 млн монет из собственного серебра, в чем ему не было отказано — но при условии, что все убытки при выкупе стертой таньги в дальнейшем будет нести он сам [Туркестан, 2016, с. 75–76].
Наконец, большой проблемой в реализации финансово-правовой политики России в протекторатах стала закрытость информации о проводимых мероприятиях, о соглашениях с эмиром и ханом, в результате чего не только простые русские предприниматели и подданные среднеазиатских монархов, но даже и высокопоставленные чиновники не до конца понимали смысла достигнутых соглашений. Так, например, в Туркестане в 1900-е годы полагали, что соглашение 1901 г. предусматривало чеканку таньги для Бухары в России, даже туркестанский генерал-губернатор А. М. Самсонов в январе 1910 г. на особом совещании по бухарским делам повторил этот слух, обвинив эмира в том, что тот добивался отмены этого и возвращения права чеканить таньгу вновь на собственном монетном дворе (чем вызвал критику со стороны Минфина) [Там же, с. 75, 81]. Не отражались расходы, связанные с выкупом таньги (как понесенные, так и запланированные), и в ежегодных «Общих государственных росписях доходов и расходов» — либо все из-за той же закрытости информации, либо имперские финансовые структуры просто-напросто не могли даже предположительно определить сумму этих расходов на каждый год.
Тем не менее исследователи по-разному оценивали результаты фиксации курса бухарской и хивинской таньги и перспективы дальнейших денежных реформ в протекторатах. Одни и спустя несколько лет полагали, что «монетное объединение», т. е. полная замена таньги русским рублем в ближайшее время не произойдет [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 160]. Другие считали, что бухарцы и хивинцы уже привыкли не только к русскому серебру, но и нашли немало преимуществ в использовании бумажных кредитных билетов, так что «монетное объединение» выглядит вполне реальным [Логофет, 1911
Современные исследователи тоже по-разному оценивают финансово-правовую политику Российской империи в отношении Бухары и Хивы. Советские специалисты в первую очередь обращали внимание на «колониальный характер» денежной политики, утверждая, что она реализовывалась в интересах русской буржуазии и купечества и вела к разорению жителей среднеазиатских ханств [Тухтаметов, 1966, с. 59]. Постсоветские авторы, оставляя в стороне идеологическую составляющую, в большей степени сосредоточиваются на эффективности реализованных мероприятий, отмечая невысокую ее степень и критикуя чрезмерное стремление к единообразию финансово-правовых отношений в многонациональной империи — без учета ее региональных специфик [Правилова, 2006, с. 133].
Как представляется, в современных условиях следует оценивать характер и эффективность вышеописанных действий именно с точки зрения достижения конечной цели. Таковой, как уже отмечалось, являлась фронтирная модернизация Бухарского эмирата и Хивинского ханства, их интеграция в политико-правовое и социально-экономическое пространство Российской империи, главным показателем которого в данном аспекте должен был стать полный отказ Бухары и Хивы от таньги и переход на рубли даже во внутренних расчетах. Поскольку этого так и не произошло вплоть до падения империи и обретения полной независимости Бухары и Хивы в 1917 г., таким образом, финансово-правовая политика России в их отношении не была полностью эффективной. Однако причиной неудачи стало отнюдь не то, что российские власти не учитывали национальной и региональной специфики — напротив, на наш взгляд, власти в большей чем надо степени учитывали позицию бухарских и хивинских властей, не решаясь на более активные действия по реформе денежных отношений. Другой причиной, как мы установили, являлась несогласованность действий различных российских ведомств, чем также пользовались в своих интересах правители среднеазиатских ханств, тормозя дальнейшие преобразования и сохраняя в значительной степени прежние финансово-правовые отношения в своих владениях.
§ 4. Реорганизация вооруженных сил Бухарского эмирата и Хивинского ханства
Поделиться книгой: