Помоги проекту - поделись книгой:
Как ни парадоксально, по мере укрепления контактов с российскими властями, эти правители не только не утрачивали, но и, напротив, повышали свой статус и свои позиции внутри собственных государств. И если английский журналист Дж. Добсон, побывавший в Бухаре в 1888 г., писал, что «теперешний эмир вряд ли является чем-то большим, чем русский чиновник, и не может помочь даже сам себе» [Добсон, 2013, с. 138], то Д. Н. Логофет, российский офицер и ученый, длительное время прослуживший в Туркестане, в начале XX в. описывал его статус совершенно иначе. По его словам, недопустимая мягкость туркестанских властей и российских дипломатических представителей в самом эмирате привели к тому, что эмир, на словах провозглашавший себя верным вассалом России, фактически неоднократно игнорировал требования имперской администрации (нередко вступая в длительную переписки, ничем не заканчивавшуюся) и даже без уважения относился к высокопоставленным ее представителям, которые либо приезжали в Бухару, либо принимали эмира у себя. Внутри же государства он вообще вел себя как абсолютный монарх, никоим образом не учитывая интересов России в целом, и русских подданных, пребывавших в самом эмирате в частности [Логофет, 1911
Наружно повышение статуса эмира Бухары и хана Хивы в отношениях с Россией нашло отражение в изменении их титулатуры, использовавшейся российскими властями в переписке со среднеазиатскими вассалами и во внутренней официальной документации. В 1870-е годы хивинского хана именовали «его высокостепенством», в 1880-е — «его светлостью», а с 1890-х — «его сиятельством». Бухарский же эмир титуловался сначала «высокостепенством», затем «светлостью», а с 1910 г. — «высочеством»[23].
Бухарский эмир Музаффар (прав. 1860–1885) был награжден орденом св. Анны I степени. Его сын и наследник Абдул-Ахад (прав. 1885–1910) имел придворное звание генерал-адъютанта, воинское звание генерала от кавалерии, являлся наказным атаманом Терского казачьего войска, был кавалером целого ряда российских орденов — св. Станислава II степени, св. Анны I степени, св. Александра Невского, св. Владимира I степени, Андрея Первозванного, Белого Орла. Наконец, его сын, последний бухарский эмир Алим-хан (прав. 1910–1920), подобно отцу, был генерал-адъютантом, генерал-лейтенантом по Терскому казачьему войску. Был награжден орденами св. Станислава I степени, св. Анны I степени, св. Александра Невского, св. Владимира II степени, Белого Орла. Высокими званиями и титулами обладали и хивинские ханы. Так, Мухаммад-Рахим II (прав. 1864–1910) был произведен в генералы от кавалерии, имел ордена св. Анны I степени, св. Александра Невского, св. Владимира I степени, Белого Орла. Его сын и наследник Исфендиар II (прав. 1910–1918) был войсковым старшиной Оренбургского казачьего войска, носил звание генерал-майора, был зачислен в свиту императора, являлся кавалером орденов св. Станислава I степени, св. Анны I степени, Белого Орла [Россия, 2017, № 12, с. 80–82][24].
Повышение статуса среднеазиатских правителей нашло отражение не только в титулатуре, но и в протоколе: по словам Д. Н. Логофета, изучавшего состояние Бухарского эмирата в начале XX в., «еще сравнительно недавно, 10–15 лет тому назад, при проездах туркестанского генерал-губернатора эмир бухарский спешил встречать его как высшего представителя русской власти в крае, далеко от своей резиденции, оказывая при этом особенно много знаков внимания по восточному обычаю, но в настоящее время порядок таких встреч давно изменился, и генерал-губернатора встречают лишь одни чиновники эмира, ожидающего у себя приезда к нему с визитом» [Логофет, 1911
Покровительство со стороны российских властей служило своеобразным «фактором легитимации» претензий на трон конкретных представителей правящих династий среднеазиатских ханств. В 1910 г. на престол в Бухаре вступил Сейид-Алим-хан, четыре года обучавшийся в Императорском кадетском корпусе в Санкт-Петербурге и пользовавшийся покровительством императорского двора: его горячо поддержали сторонники реформ в Бухарском эмирате, связывая грядущие преобразования со среднеазиатской политикой российских властей, проводником которой они видели нового монарха [Пылев, 2005, с. 65]. Аналогичным образом не вызвало никаких беспорядков и воцарение в Хиве в том же 1910 г. хана Исфендиара, который также имел тесные связи с имперскими правительственными кругами и пользовался поддержкой хивинских реформаторов [Погорельский, 1968, с. 69–70]. Как правитель государства, находившегося под протекторатом Российской империи (да еще и номинально нося титул генерал-лейтенанта русской армии), Исфендиар имел возможность привлекать в случае необходимости русские войска. По некоторым сведениям, его восшествие на престол оказалось мирным еще и потому, что порядок во время коронации обеспечивали казаки генерала Глушановского [Ниязматов, 2010, с. 319]. В в 1917 г. для подавления мощного крестьянского восстания в ханстве Исфендиар получил войска уже от Временного правительства; характерно, что власть хивинского хана пала как раз после того, как в результате Октябрьской революции он утратил возможность опираться на русские вооруженные силы и пал жертвой узурпатора Джунаид-хана [Фиолетов, 1941, с. 77].
Впрочем, во многом эти изменения в статусе носили формальный характер. Нельзя сказать, что российские власти предоставили своим среднеазиатским вассалам полную свободу действий. Напротив, контроль за их деятельностью со стороны соответствующих имперских административных структур усиливался. В Бухаре это было с 1886 г. Императорское Русское политическое агентство, а в Хивинском ханстве сходные функции выполняли начальники Амударьинского отдела. Их роль в обеспечении контроля российских властей за протекторатами в Средней Азии мы более подробно рассмотрим в следующем параграфе.
Однако все большее влияние российской имперской политики на правовое развитие Бухарского эмирата и Хивинского ханства отнюдь не сводилось к установлению и закреплению зависимости местных правителей от российских властей в Туркестане. Правящие имперские круги не собирались довольствоваться простым признанием зависимости среднеазиатских монархов от Российской империи и предоставлением российским чиновникам и предпринимателям определенных привилегий в экономической сфере. В начале XX в., в связи с событиями, происходящими в самой России, все чаще стал подниматься вопрос о проведении политических преобразований в самих Бухаре и Хиве. Предложения реформ разрабатывались администрацией Туркестанского края и доводились до сведения бухарских и хивинских властей [ЦГА РУз, ф. И-1, оп. 31, д. 723, л. 60–63].
Впрочем, нельзя сказать, что проведение преобразований, своеобразная демократизация Бухарского эмирата и Хивинского ханства являлись односторонней инициативой российских имперских властей. В самих ханствах (в немалой степени под влиянием небезызвестных «младотурков» — сторонников демократизации и конституционализации Османской империи) формировались политические силы, придерживавшиеся аналогичной политической ориентации. Представители различных слоев общества (в первую очередь зарождавшейся национальной буржуазии и интеллигенции обоих среднеазиатских государств, а также и некоторые сановники и даже представители духовенства) все чаще поднимали вопрос об изменении формы правления, реформе органов государственной власти, фактически не изменявшихся с эпохи Средневековья. Интересно отметить, что и в этом отношении различные политические круги так или иначе связывали грядущие преобразования с Россией (см. подробнее: [Пылев, 2005, с. 48–82]). Формально курс на демократизацию политического устройства Хивинского ханства и Бухарского эмирата был взят, и сами же монархи официально его провозгласили — правда, в традиционной для тюрко-монгольских монархий форме, издав соответствующие указы — ярлыки или фирманы ([ЦГА РУз, ф. И-1, оп. 2, д. 715, л. 49]; см. также: [Погорельский, 1968, с. 72–73; Тухтаметов, 1966, с. 99–100]).
В связи с активизацией политической жизни среднеазиатских ханств в элите Бухары и Хивы довольно четко наметились два противоборствующих лагеря: консервативное крыло, полностью поддерживавшее интеграцию с Россией (вплоть до свержения монарха и переход под власть империи — подобно Кокандскому ханству), и либеральное (в начале XX в. создавшее в обоих ханства движения, соответственно, младобухарцев и младохивинцев), выступавшее за независимость своих государств, но по образцу европейских конституционных монархий. При этом население как Бухары, так и Хивы, по свидетельствам иностранных путешественников в этих государствах, в большей степени находилось на стороне первых, поскольку видело в присоединении к России больше выгод, имея перед глазами примеры в виде Ферганской области (бывшего Кокандского ханства) и Самаркандской области (части эмирата, присоединенной к Российской империи в 1868 г.), в которых такое же местное мусульманское население проживало в неизмеримо лучших условиях, нежели под правлением своих же мусульманских монархах [Norman, 1902, p. 291]. Естественно, в таких условиях имперские власти под предлогом дальнейших преобразований старались укрепить позиции консервативных правительств Бухарского эмирата и Хивинского ханства [Curtis, 1911, p. 141, 143–144].
Подобные настроения привели к тому, что в начале 1910-х годов представители имперских властных кругов вновь стали поднимать вопрос о более радикальной политике России в отношении среднеазиатских ханств. По их мнению, дальнейшая модернизация в Средней Азии была возможна лишь при условии окончательного присоединения Бухары и Хивы к России, упразднения в них ханской власти, традиционных политических и правовых институтов и организации административно-территориальной системы по образу и подобию Туркестанского или Степного края [Тухтаметов, 1966, с. 68–71; Центральная Азия, 2008, с. 309–310]. Одно из главных препятствий подобным действиям вскоре после установления протектората — вооруженное противостояние с Великобританией — было устранено в результате подписания соглашения об «афганском разграничении» в 1907 г., так что серьезных внешнеполитических проблем подобные действия Российской империи не вызвали бы (см. подробнее: [Сергеев, 2012, с. 239 и след.]). Сторонники и противники присоединения Бухары и Хивы к России несколько лет вели бурные дискуссии по этому вопросу, которые были перечеркнуты событиями восстания в Центральной Азии 1916 г. и Февральской революции 1917 г.
§ 3. Правовые основания использования российских войск в протекторатах
Установление российского протектората над среднеазиатскими ханствами (Бухарский эмират и Хивинское ханство) предусматривало оказание российскими властями поддержки местным монархам в борьбе с внешними врагами и внутренними беспорядками — включая и военную помощь. Тем не менее формальная независимость Бухары и Хивы (поскольку протекторат не был юридически закреплен какими-либо международно-правовыми актами) вызывала определенные правовые проблемы, связанные с обоснованием ввода русских войск на территорию того или иного ханства. В связи с этим представляется целесообразным проследить как обосновывали пограничные власти Российской империи (прежде всего — генерал-губернаторы Туркестанского края) причины введения русских войск в Бухарский эмират и Хивинское ханство и участие их в боевых действиях на территории этих государств.
Первым прецедентом использования российских войск в протекторатах стало участие их в подавлении восстания Абд ал-Малика Катта-туры, старшего сына эмира Музаффара, причем, как уже отмечалось, туркестанский генерал-губернатор К. П. фон Кауфман сделал это не сразу, а лишь убедившись, что мятежный царевич является креатурой враждебных Бухаре беков и властей Британской Индии. После этого было довольно просто договориться с Музаффаром и оказать ему помощь — как другу и союзнику России, который, к тому же, сам направил письмо начальнику Туркестанского края [Логофет, 1911
Как уже говорилось выше, договор с Бухарой 1868 г. (как и последующие договоры с Хивой и Бухарой 1868 г.) не содержал никаких положений о формальном установлении протектората Российской империи над эмиратом. Более того, юридически это было соглашение о торговле и предоставлении российским подданным льгот именно в этой сфере на территории эмирата [Ремез, 1922, прил., с. 32]. Естественно, ни о какой регламентации применения русских войск в юридически независимом государстве речи не шло. Тем не менее действия российских военных отрядов против мятежного Катта-туры стали именно тем прецедентом, на который и в дальнейшем опирались власти Русского Туркестана в чрезвычайных обстоятельствах. И одним из официальных оснований для введения российских войск в протектораты становилось их официальное «приглашение» со стороны местных правителей — верных друзей России.
Уже на основе событий 1868–1869 гг. русские войска вновь были использованы в интересах бухарского эмира Музаффара год спустя — для борьбы с шахрисябзскими правителями Баба-беком и Джура-беком, которые сначала поддержали Катта-туру в борьбе с отцом, а затем открыто отказались признавать власть бухарского монарха [Айни, 1975, с. 288–289; Сами, 1962, с. 100–104; Терентьев, 1906
Надо сказать, что введению российских войск в эмират и их использованию против гиссарских беков предшествовала значительная аналитическая работа: имперские чиновники провели достаточно серьезное исследование, чтобы понять, насколько обоснованы претензии бухарского эмира на Шахрисябз. Очень кстати оказались сведения российских дипломатов и путешественников, побывавших в Бухарском эмирате еще до установления протектората и отмечавших, что в прежние времена этот обширный регион являлся частью эмирата (см. подробнее: [Маликов, 2015]). Тем не менее поначалу, как и в случае с Катта-турой, К. П. фон Кауфман предпочел тактику нейтралитета и даже заключил с Шахрисябзом (в лице Джура-бека) отдельный мирный договор — точно так же, как с Бухарой [Гедин, 1899, с. 57–58]. И лишь после его нарушения местными правителями, когда стало очевидным, что продолжение пребывания у власти агрессивных Баба-бека и Джура-бека грозит нестабильностью не только эмирату, но и граничившим с ними областям самой Российской империи, в 1870 г. крупный российский отряд под командованием генерала А. К. Абрамова вторгся в шахрисябзские владения, разгромил небольшие и наспех собранные войска беков и обеспечил присоединение этого региона к Бухаре. Мятежные беки бежали в пределы Кокандского ханства, но хан Худояр, также признавший протекторат России, выдал их России, где они, впрочем, сумели сделать неплохую военную карьеру [Логофет, 1911
Практически аналогичным образом русские войска были использованы в Хивинском ханстве против туркмен-йомудов в ходе Хивинского похода 1873 г. Правда, в отличие от Бухары, к моменту проведения боевых действий с этим среднеазиатским государством не было заключено никакого договора — даже торгового, как с Бухарой в 1868 г., — и, следовательно, все формальные вопросы о возможности оказания помощи хивинскому хану решались на основе исключительно устных договоренностей с ним и его представителями.
Вскоре после того, как войска под командованием К. П. фон Кауфмана взяли Хиву, в ханстве был создан своеобразный «переходный» орган власти — ханский совет, или Диван, в который вошли представители как Хивинского ханства, так и Российской империи. В задачи этого органа включались вопросы стабилизации ханской власти в ханстве, отмена рабства и освобождение рабов, выплата контрибуции России, содержание российских войск, временно пребывавших в ханстве [Гродеков, 1883, с. 272–274]. Многочисленное племя йомудов, и ранее зачастую лишь номинально признававшее власть Хивы, отказалось участвовать в освобождении рабов и выплате контрибуции, и Кауфман — от своего собственного имени, а не имени ханского совета! — издал прокламацию, в которой в ультимативном порядке потребовал от туркмен выплаты контрибуции и штрафа за неподчинение прежним решениям совета. В ответ туркмены прислали своих послов, которых, опять же, принял сам генерал-губернатор Туркестана и убедившись, что они не собираются выполнять его требований, направил против них отряд генерала Н. Н. Головачева, которому приказал принимать любые меры для обеспечения выполнения своих требований — вплоть до уничтожения йомудов [Лобысевич, 1898, с. 251; Терентьев, 1906
Это решение Кауфмана впоследствии осуждалось как мировой общественностью, так и более поздними историками (в особенности советскими), которые приводили его в качестве примера жестокости туркестанского генерал-губернатора в отношении местного населения (см. подробнее: [Глущенко, 2010, с. 201–208; Терентьев, 1906
«Новому положению дел немедленно подчинились все подданные Сеид-Мухамед-Рахим-Богадур-Хана, за исключением большинства родов из туркмен, которые, хотя и изъявили покорность присылкой своих старшин и депутатов к Командующему русскими войсками, но на деле не признавали власти Хана и не исполняли требований Командующего русскими войсками. Они наказаны и усмирены силой русского оружия. Лишение значительной части имущества, большая потеря в людях и в особенности нравственное поражение, ими ныне испытанное, упрочивают власть хана над ними и обеспечивают спокойствие всей страны на будущее время» [Сборник, 1952, № 19, с. 130].
Процесс стабилизации политической обстановки в Хивинском ханстве оказался довольно длительным, поэтому, выводя войска с территории ханства, генерал-губернатор поручил надзор за ситуацией в Хиве полковнику Н. А. Иванову, назначенному первым начальником Амударьинского военного отдела — административно-территориальной единицы Туркестанского края, созданного на землях, отторгнутых у Хивы по Гандемианскому договору. В частности, в адресованном ему циркуляре от 12 сентября 1873 г. К. П. фон Кауфман прямо писал: «Внутренние дела Хивинского ханства, о которых, само собой разумеется, следует стараться иметь самые ближайшие сведения, должны вызывать наше участие настолько, насколько они будут касаться интересов и спокойствия вновь подчиненной нам страны и ее населения» (цит. по: [Терентьев, 1906
Вышеприведенные примеры показывают, что использование российских войск в среднеазиатских протекторатах туркестанскими властями было не столь уж частым, как это пытались представить в советской историографии (см., например: [Гафуров, 1955, с. 431–432]). Напротив, администрация Туркестана до последнего старалась не прибегать к военному вмешательству, что нашло отражение, в частности, в 1869 г. — Кауфман отказался задействовать войска в конфликте Бухары и Коканда по поводу контроля над восточно-бухарской областью Каратегин: оба государства находились под протекторатом Российской империи, и использование русских войск на стороне одного вассального ханства против другого было совершенно нецелесообразным. В результате Кауфман сыграл роль внешнего арбитра и добился принятия компромиссного решения по поводу контроля над областью, сделав ее вассальным владением Бухары [Кисляков, 1941, с. 117, 120; Терентьев, 1875, с. 71–72].
Аналогичным образом тот же К. П. фон Кауфман в течение нескольких лет не давал согласия на введение российских войск в Кокандское ханство, которое с 1873 г. сотрясало мощное восстание против крайне непопулярного хана Худояра. Напротив (как поначалу в ситуации с Катта-турой в Бухаре) туркестанский генерал-губернатор вступил в переговоры с претендентом на трон Насреддином, сыном Худояра, надеясь, что его вступление на престол стабилизирует ситуацию в ханстве. И лишь в 1875 г., когда кокандские эмиссары начали антироссийскую агитацию в подконтрольных России областях в верховьях Зеравшана, войска под командованием М. Д. Скобелева были введены на территорию ханства — для защиты интересов русских подданных[26]. И лишь убедившись в том, что ситуацию в ханстве не сможет стабилизировать ни один из претендентов на трон, К. П. фон Кауфман принял решение о его ликвидации и включении в состав Туркестанского края — что также было сделано при прямом участии российских войск.
Столь оперативные и решительные действия российской администрации в конце 1860-х — середине 1870-х годов произвели сильное впечатление на политические круги в ханствах Средней Азии, следствием чего стало отсутствие необходимости применения российских войск во внутренних конфликтах Бухары и Хивы в течение весьма длительного времени. Так в 1885 г., после смерти эмира Музаффара, вышеупомянутый Катта-тура попытался силой захватить трон, однако вскоре отказался от своих намерений: специальный российский эмиссар капитан Карцев, направленный в Бухару, публично заявил, что российские власти готовы поддержать законного наследника Сейид Абдул-Ахада даже силой оружия, и этого оказалось достаточно, чтобы претендент бежал в британские владения [Тухтаметов, 1966, с. 50–51]. Убедительность обещаниям российского эмиссара придавало наличие серьезных военных соединений в Самарканде, откуда они могли быть в кратчайшие сроки переброшены в Бухару по железной дороге, а также наличие российских военных гарнизонов в ряде пограничных городов эмирата[27].
В конце 1905 — начале 1906 г. в. российские войска вновь были введены в Бухару — однако для подавления выступлений в рамках Первой русской революции в городах Чарджоу и Новая Бухара [Тухтаметов, 1966, с. 80–81; Фомченко, 1958, с. 34–35]. Таким образом, это было не вмешательство в дела протектората, а решение «внутренних вопросов» в поселениях, считавшихся частью империи.
Однако вскоре вновь понадобилось военное вмешательство в дела эмирата: в январе 1910 г. в Бухаре начались столкновения на религиозной почве, вошедшие в историю как «суннитско-шиитская резня». С обеих сторон в конфликте приняли участие не только широкие массы населения, но и высокопоставленные сановники, и, что было хуже всего, войска: офицеры и солдаты бухарского эмира (среди которых также были и сунниты, и шииты) вместо подавления беспорядков, сами стали на сторону своих единоверцев. Как и ранее российские власти до последнего старались решить проблему путем переговоров, попытавшись выступить посредниками между суннитами и шиитами Бухары, и лишь когда возникла непосредственная опасность жизни российских подданных на территории эмирата (а также узнав, что к разжиганию религиозной розни в эмирате причастны секретные службы Османской империи), прибегли к военному вмешательству.
При этом, в отличие от предыдущих случаев, имперским властям даже не пришлось задействовать значительные силы: сначала участников волнений разогнал небольшой отряд казаков, составлявших охрану Российского политического агентства в Новой Бухаре, а пару дней спустя из Самарканда и Катта-Кургана прибыли стрелковая рота и казачья рота, а также четыре пулеметных расчета, что заставило инициаторов резни отказаться от решительных действий и согласиться на переговоры с бухарскими властями через посредство российских представителей [Тухтаметов, 1977
Как уже отмечалось выше, решительные действия сначала генерал-губернатора К. П. фон Кауфмана и генерала Головачева, а затем и начальника Амударьинского отдела полковника Н. А. Иванова против хивинских туркмен на долгие годы обеспечили спокойствие в Хивинском ханстве. Однако к началу XX в. ситуация в ханстве вновь стала неспокойной: чувствуя себя увереннее под покровительством России, хан Исфендиар решил вести более решительную политику в отношении своих туркменских подданных и увеличить взимаемые с них налоги. Однако туркмены отказались подчиниться требованиях хана, и их предводители начали подбивать население аулов на вооруженное сопротивление хану. Первоначально начальник Амударьинского отдела попытался решить проблему путем переговоров, выступив в качестве посредника между ханскими властями и туркменскими старшинами, и в январе 1913 г. даже сумел добиться заключения соглашения, представляющего собой компромисс между ханской налоговой и земельно-правовой политикой и позицией туркмен. Однако сам хан вскоре отказался выполнять его условия [Садыков, 1972, с. 159–160]. В результате начались выступления туркмен против хивинских властей, вылившиеся к рубежу 1914–1915 гг. в массовое, едва ли не общетуркменское выступление против ханской власти. И только тогда российские власти сочли возможным отозваться на постоянные призывы хана Исфендиара и направить войска для подавления восстания: сначала были введены подразделения из Амударьинского военного отдела, а затем — и более крупные силы непосредственно из Туркестанского края [Погорельский, 1968, с. 90–92]. Однако как только войскам удалось преодолеть наиболее «горячую» фазу восстания, имперские власти вновь решили сменить военные методы на дипломатические: туркестанский генерал-губернатор А. В. Самсонов направил в Хиву помощника военного губернатора Сырдарьинской области генерал-майора Г. А. Геппенера с широкими полномочиями по расследованию причин восстания и поиску пути выхода из кризиса [Котюкова, 2009а, с. 3]. Таким образом, даже массовый характер восстания против хана — явного ставленника и протеже российских властей — не привел к вводу в Хиву многочисленного воинского контингента, подобно имевшемуся в ханстве в 1873 г.[28]
Таким образом, можно сделать вывод, что имперские власти в целом достаточно скрупулезно соблюдали формально независимый статус среднеазиатских протекторатов Российской империи и не использовали там войска как средство достижения своих политических или экономических интересов. Как показывают довольно немногочисленные примеры применения российской военной силы в ханствах, для принятия решения о военном вмешательстве, как правило использовалось одно из двух оснований: либо прямое обращение местных властей к российским покровителям (в лице туркестанского генерал-губернатора или имперских представителей на территории самих ханств), либо же наличие непосредственной опасности жизни, здоровью и имуществу российских подданных на территории ханств.
При этом еще раз стоит подчеркнуть, что никакой юридической регламентации по поводу использования русских войск в протекторатах не было (ни в договорах с Бухарой и Хивой, ни в дополнительных соглашениях со среднеазиатскими монархами), и правовое обоснование ввода войск в то или иное ханство делалось в каждом конкретном случае теми, кто принимал решение о нем. Вместе с тем сам факт использования российских войск в ханствах является несомненным показателем существования протектората над Бухарой и Хивой, так и не получившего формального юридического закрепления.
§ 4. Начальник Амударьинского военного отдела — русский «политический агент» в Хиве
Обеспечение российских интересов в среднеазиатских протекторатах контролировали специальные чиновники, особенности правового положения которых отражали специфику и самого статуса протектората Бухары и Хивы, который, как уже неоднократно подчеркивалось, не был закреплен официально в силу международной политической обстановки. Тем не менее российские представители в Бухаре и Хиве играли весьма значительную роль в политической жизни и правовом развитии среднеазиатских ханств, хотя формально они лишь защищали интересы русских подданных на бухарской и хивинской территории.
Политика Бухарского эмирата с 1886 г. контролировалась особым Российским императорским политическим агентством, причем политический агент, являясь формально дипломатическим представителем туркестанского генерал-губернатора в Бухаре, фактически по статусу не уступал высшим сановникам бухарского эмира, которые едва ли не ежедневно советовались с ним по различным проблемам, рассматривая его решение по спорным вопросам как окончательное. При этом, если поначалу туркестанские власти были вполне довольны деятельностью Политического агентства, то к началу XX в. их отношение несколько изменилось: агенты стали в большей степени взаимодействовать с российским МИДом и, соответственно, меньше координировать свои действия с администрацией Туркестанского края. Яркую характеристику трансформации Политического агентства дал в 1911 г. Д. Н. Логофет, который писал о том, что «политическое агентство превратилось в учреждение с колоссальным делопроизводством, при котором оно ныне ведает не только сношениями с бухарским правительством, но и наблюдает за торговыми условиями, влияет на курс теньги, разрешает вопросы распределения воды, решает дела по столкновению русских подданных с бухарцами, творит суд, приговаривает даже к смертной казни, заведывает секретною агентурою и т. д., в силу чего, как перегруженное делами, разумеется, выполнить все эти сложные обязанности даже и в половину не в состоянии, почему и превратилось в огромную канцелярию, отставшую от современных жизненных требований и условий и потому невольно являющуюся тормозом в деле скорейшего разрешения бухарского вопроса в полном его объеме…» [Логофет, 1911
Роль Русского политического агентства в Бухаре неоднократно исследовалась специалистами. Гораздо меньше освещалась аналогичная деятельность представителей Российской империи по отношению к Хивинскому ханству.
Надо сказать, что система российского контроля в Хивинском ханстве строилась по совершенно иному принципу, нежели в Бухарском эмирате, что объяснялось несколькими причинами. Во-первых, это было нежелание подчеркивать вассальную зависимость Хивы от России, что было связано с перманентным опасением российского Министерства иностранных дел вызвать неудовольствие Британской империи, соперничавшей с Россией за контроль над Центральной Азией (так называемая Большая игра) ([Мартенс, 1880, с. 59–60]; см. также: [Сергеев, 2012, с. 130–134]). Во-вторых, в самом ханстве в течение всего периода его пребывания в вассалитете Российской империи сохранялась напряженная политическая ситуация, сепаратистские тенденции продолжали проявляться вплоть до 1916–1917 гг. (в отличие от эмирата, где на рубеже 1860–1870-х годов при поддержке России была восстановлена власть эмира над всеми регионами государства) [Ниязматов, 2010, с. 417], и поэтому более целесообразным представлялся контроль Хивы со стороны военного, а не дипломатического ведомства.
В связи с этим сначала решением К. П. фон Кауфмана был создан особый Диван под председательством хана, в который вошли высшие ханские сановники (диван-беги, инак и один из ханских приближенных), а также представители Российской империи — три офицера и один из почетных жителей Ташкента [История, 1947, с. 416; Тухтаметов, 1969, с. 27]. Однако вскоре Диван был упразднен, и функции, аналогичные функциям русских политических агентов в Бухаре, выполняли начальники ближайшего административно-территориального подразделения Туркестанского края — Амударьинского военного отдела.
Амударьинский округ с центром в г. Петро-Александровске (укрепление Петро-Александровское) был создан на территориях Хивинского ханства, отошедших к Российской империи по условиям Гандемианского мирного договора в том же 1873 г. и являлся особой административно-территориальной единицей Туркестанского края. Поскольку присоединение хивинских территорий к России было совершено по инициативе самого К. П. фон Кауфмана, их статус в течение довольно продолжительного времени оставался весьма неопределенным, равно как и полномочия самого начальника вновь созданного округа, вскоре переименованного в военный отдел. Вместе с тем в своем отчете по итогам управления Туркестанским краем Кауфман отмечал, что особый статус Амударьинского отдела объясняется его отдаленностью от основных территорий края и беспокойным поведением туркмен (номинально считавшихся подданными Хивинского ханства) — что и предполагало изначально «особые уполномочия командующего войсками отдела» [Кауфман, 1885, с. 76][29].
Статус новой административно-территориальной единицы определялся «Временным положением об управлении Амударьинским округом», утвержденным К. П. фон Кауфманом 26 августа 1873 г.[30] Исследователи не без оснований отмечают расплывчатость формулировок «Временного положения», определявших статус и компетенцию начальника округа/отдела [Ниязматов, 2010, с. 204]. И если в отношении внутренней политики самого Амударьинского округа «Временное положение», в принципе, соответствовало основному на тот момент правовому акту, регламентировавшему статус Туркестанского края в целом («Проект Положения об управлении Семиреченской и Сырдарьинской областей» от 11 июля 1867 г.) (см. подробнее: [Тухтаметов, 1999, с. 32]), то полномочия его начальника в отношении Хивинского ханства куда более определенно регламентировались личными предписаниями ему самого генерал-губернатора. И если в первые месяцы существования отдела его начальнику, как отмечалось выше, приходилось пару раз прибегать к военной силе, в дальнейшем он довольствовался перепиской с ханом, что, собственно, и позволяет провести параллель между его действиями по отношению к Хиве и деятельностью русского политического агента в Бухаре.
Главным различием в статусе этих двух чиновников, впрочем, было то, что политический агент (который в планах К. П. фон Кауфмана должен был являться представителем интересов туркестанского генерал-губернатора в Бухаре) значился чиновником российского МИДа и в куда меньшей степени координировал свои действия с начальством Туркестанского края. Начальник же Амударьинского отдела был чиновником военного ведомства, прямо подведомственным туркестанскому генерал-губернатору — не только потому что руководил административно-территориальной единицей, входившей в состав края, но и потому, что генерал-губернатор состоял также командующим Туркестанским военным округом, которому начальник отдела должен был подчиняться и как офицер русской военной службы.
Надо полагать, именно поэтому в течение первых лет существования Амударьинского отдела его начальник, осуществляя дипломатические контакты с ханом Хивы, по сути, был не более чем «передаточным звеном» между администрацией Туркестанского края и Хивинским ханством. Так, первый начальник отдела полковник Н. А. Иванов в 1870-е годы ограничивался тем, что уведомлял хана о невыполнении его подданными условий Гандемианского договора и иных соглашений с российскими властями, а также о преступных деяниях хивинских подданных против русско-подданных жителей пограничных районов Туркестанского края и призывал устранить допущенные нарушения. Единственное, чем они могли подкрепить свои требования на данном этапе взаимоотношений с Хивой — это намек на гнев грозного туркестанского генерал-губернатора, который и поручал начальнику Амударьинского отдела сообщить хану о том или ином нарушении. Поэтому в посланиях этого периода встречаются фразы типа: «Желая получить эти сведения для сообщения Его Высокопревосходительству Командующему войсками, я пишу Вашему Высокостепенству это письмо»; «за всякий подобный поступок я, в силу приказаний, данных мне Его Высокопревосходительством Генерал-губернатором, принужден буду строго и примерно наказать туркмен»; «Его Высокопревосходительство поручил передать Вам, что…»; «мое настоящее дружеское письмо к Вам как на предварительное, которое, вместе с отчетом Вашего Высокостепенства, будет представлено мною на обсуждение и на благоусмотрение г-ну. Туркестанскому Генерал-губернатору»; «прошу Ваше Высокостепенство уведомить о предполагаемых Вами мерах … меня … для доклада Его Высокопревосходительству… Туркестанскому Генерал-Губернатору» [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 6, л. 4, 15; д. 12, л. 15 с об.; д. 19, л. 129; д. 24, л. 89].
Надо сказать, что и возможности для обеспечения реализации его предписаний начальник Амударьинского военного отдела имел достаточно небольшие. При образовании отдела в Петро-Александровске были расположены 9 рот солдат, 4 сотни казаков и 8 орудий, кроме того, в самом укреплении имелось 12 орудий [Терентьев, 1875, с. 115]. Несомненно, таких сил для подавления волнений на территории ханства было явно недостаточно. Более того, к началу XX в. ситуация еще более ухудшилась: по свидетельству туркестанского чиновника С. В. Чиркина (впоследствии последнего российского резидента в Бухарском эмирате), на территории Амударьинского отдела в 1910-е годы «были расположены какие-то дружины, части, состоявшие из совсем забывших военное дело пожилых людей» [Чиркин, 2006, с. 247]. Поэтому когда в ханстве в 1913, а затем и в 1916 г. вспыхнули восстания против ханской власти, туда пришлось перебрасывать войска непосредственно из Сырдарьинской области.
Тем не менее недостаточность войск Амударьинского отдела никоим образом не умалила статус его начальника в отношениях с хивинским ханом, напротив, его полномочия были существенно расширены туркестанскими генерал-губернаторами Н. О. фон Розенбахом и А. В. Вревским — хотя и на основе личных указаний, а не официальных нормативных актов [Тухтаметов, 1977
На основе анализа документов переписки с ханом в 1890–1900-е годы мы можем наблюдать, что требования начальника отдела носят все более решительный и безапелляционный характер, ширился и круг вопросов, по которым он направлял указания хивинским властям. Так, например, уже в 1893 г. полковник А. С. Галкин позволял себе весьма жестко упрекать хана в нарушении условий Гандемианского договора (который он сам же в послании хану и толкует) и прямо-таки предписывал ему и его чиновникам правила обращения с русскими подданными на территории Хивинского ханства, с негодованием отвергая попытки хана добиться такого же статуса для собственных подданных на территории Амударьинского военного отдела [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 53, № 7]. Когда в 1896 г. четверо русско-подданных рыбаков были убиты бухарскими (даже не хивинскими!) подданными, тот же полковник Галкин направил хану Мухаммад-Рахиму II практически настоящую инструкцию, какие следственные действия следует предпринять его чиновникам для расследования этого преступления [Там же, л. 80]. При этом оборот «я имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство сделать соответствующие распоряжения» представляется в данном контексте едва ли не насмешкой над достоинством хана. Аналогичным образом он предписал хану, сделать распоряжение собственным чиновникам для оказания содействия русским офицерам, командированным в ханство для переписи русских подданных, находившихся в нем [Там же, л. 23].
В 1895 г. хивинский хан, идя навстречу пожеланиям местных деловых кругов, решил обложить зякетом[31] русско-подданных предпринимателей и торговцев, ведущих дела в ханстве; примечательно, что он обосновал такое решение условиями Мирного договора 1873 г., согласно п. 9 которого от зякета освобождались не все русско-подданные, а именно
Наконец, уже в 1909 г. начальник Амударьинского отдела генерал-майор Глушановский неоднократно направлял хану Мухаммад-Рахиму послания в защиту русских подданных, чьи интересы ущемлялись их хивинскими партнерами. При этом он не просто делал представления о нарушении прав русско-подданных коммерсантов, но и прямо предписывая, как хану или его сановникам следует разрешить эти споры, используя прежний довод своих предшественников — что в случае неисполнения предписаний доложит об этом «главному начальнику края», т. е. туркестанскому генерал-губернатору ([Там же, д. 300, л. 39 с об.]; см. также: [д. 8, л. 15]). Также весьма показательна фраза: «О результатах настоящего письма прошу меня уведомить» [Там же, д. 243, л. 6 с об.] — таким образом можно было бы требовать отчета о выполнении поручения от собственного подчиненного, но никак не от правителя самостоятельного (юридически) государства!
Обращает на себя внимание не только содержание, но и форма посланий начальника Амударьинского отдела хивинскому хану, которая также менялась с течением времени. В 1870–1880-е годы начальники отдела писали хану сухим канцелярским языком, ограничиваясь обращением («Его высокостепенству, хану хивинскому» или просто «Ваше высокостепенство») и далее излагали суть дела, т. е., как уже отмечалось выше, выражали позицию вышестоящего начальства Туркестанского края. Однако уже с 1890-х годов формуляр посланий существенно меняется, и начальники отдела начинают их со следующего оборота: «После слова дружеского привета, содержание письма моего следующее». Тот факт, что подобный оборот в переписке с независимым ханом (ведь юридически Хива продолжала оставаться самостоятельным государством!) позволял себе использовать чиновник, управлявший сравнительно небольшой административно-территориальной единицей в составе Туркестанского края, свидетельствует о существенном возрастании его роли в русско-хивинских отношениях и фактически о позиционировании начальника Амударьинского отдела как самостоятельного субъекта дипломатических отношений[32]. На это же указывает и гораздо меньшее количество ссылок на предписания туркестанского генерал-губернатора в 1890–1910-е годы по сравнению с посланиями 1870–1880-х годов.
Несомненно, с одной стороны, эта эволюция статуса начальника отдела в отношениях с хивинским ханом могла объясняться все более активизирующимся процессом интеграции Хивы в российское имперское политико-правовое пространство, признанием со стороны хана и хивинской элиты вассалитета от России как данности. В этих условиях получение руководящих указаний от начальника Амударьинского отдела уже становилось по сути сложившейся практикой, традицией. С другой стороны, небезынтересным представляется вопрос, почему руководство Туркестанского края позволило себе делегировать столь широкие полномочия начальнику административно-территориальной единицы «третьего уровня», по сути полностью доверив ему реализацию имперской политики в отношении одного из двух вассальных среднеазиатских ханств.
Представляется, что причин могло быть несколько. Во-первых, конечно, первый генерал-губернатор Туркестанского края К. П. фон Кауфман старался контролировать любые инициативы своих подчиненных, даже предоставляя им значительную свободу действий (как это было в случае с полковником Н. А. Ивановым), тогда как его преемники, в большей степени сосредоточенные уже не на «завоевании», а на «устроении» вверенного им края (в котором Хивинское ханство было важным, но далеко не единственным регионом, нуждавшимся в контроле), по всей видимости, делегировали все полномочия по осуществлению контактов с Хивой именно пограничному с ней административно-территориальному подразделению края. Во-вторых, нельзя не принимать во внимание, что начальники Амударьинского отдела (за редкими исключениями) являлись хорошими знатоками региона, хорошо ориентировались в политической ситуации в нем и, следовательно, имели все основания получать то доверие, которое оказывалось им руководством края. В-третьих, в начале XX в. вопрос о целесообразности прямого и окончательного включения Бухарского эмирата и Хивинского ханства в состав Российской империи (с упразднением ханской и эмирской власти, местной системы управления и правового регулирования) поднимался все чаще и чаще [Центральная Азия, 2008, с. 309–310]; в этих условиях усиление контроля положения в ханстве начальником Амударьинского военного отдела выглядело вполне логичным отражением общей имперской политико-правовой линии на центральноазиатском направлении.
То, что начальник Амударьинского военного отдела пользовался репутацией знатока региона, большим доверием вышестоящего начальства и в силу этого играл важную роль в реализации правовой политики Российской империи в Центральной Азии (и в частности — в русско-хивинских отношениях) подтверждается тем фактом, что ряд начальников отдела впоследствии сделали неплохую военную карьеру. Так, первый начальник отдела, полковник Н. А. Иванов (до назначения на должность начальника отдела входивший в вышеупомянутый Диван при хивинском хане), под конец жизни сам стал туркестанским генерал-губернатором, а один из его преемников, А. С. Галкин, — военным губернатором Сырдарьинской области.
Итак, как мы видим, начальники Амударьинского военного отдела в 1870–1910-е годы, формально не имея никаких прав вмешиваться в дела Хивинского ханства, фактически играли активную роль в законодательной, административной и судебной сфере этого государства, предписывая местным монархам и сановникам, как поступать в конкретных случаях или даже по ряду основных направлений внутренней политики этого среднеазиатского государства. В исключительных же случаях (как во время восстания 1916 г.) начальник отдела вообще приобретал полномочия для прямого военного вмешательства в дела ханства и даже, как мы имели возможность убедиться, фактически брал на себя управление его делами.
Думается, что подобный статус начальника пограничной административно-территориальной единицы Российской империи по отношению, повторимся, к формально независимому государству, фактически отражал своеобразный компромисс между сторонниками прямого включения Хивинского ханства (равно как и Бухарского эмирата) в состав Российской империи и тех кругов, которые стремились сохранять status quo, т. е. осуществлять фактическое управление двумя среднеазиатскими государствами без формального установления над ними имперского сюзеренитета.
Глава III
На собственном примере: российское присутствие в ханствах Средней Азии как фактор влияния на их правовое развитие
Установление протектората над Бухарой и Хивой отнюдь не означало, что Россия сразу же начала активно вмешиваться в вопросы правового развития среднеазиатских ханств и форсировать процесс модернизации. Предполагая, что многие инициативы российских имперских властей по модернизации правоотношений в среднеазиатских ханствах могут вызвать негативную реакцию со стороны местных монархов и консервативной правящей элиты[33], российская администрация предпочла действовать опосредованно. В течение длительного времени одним из эффективных инструментов этого процесса стало продвижение имперских правовых ценностей на примере деятельности тех или иных правовых институтов и категорий в Русском Туркестане, где проживали представители тех же народов, что и в ханствах, а также на территории самих ханств. Кроме того, в соответствии с договорами 1873 г., активизировались дипломатические и торговые отношения с Бухарой и Хивой, где в течение нескольких десятилетий появилось весьма значительное число русских подданных и, соответственно, в местах их проживания действовали российские властные и правовые институты. Не желая напрямую «рекомендовать» бухарскому эмиру и хивинскому хану проведение реформ в различных сферах правоотношений, российские власти постарались обеспечить русско-подданным режим наибольшего благоприятствования, сделав их статус своего рода «эталоном», к которому следовало стремиться и подданным среднеазиатских монархов. Как мы увидим ниже, эта практика оказалась весьма эффективной.
§ 1. Налоговые реформы в русском Туркестане и их последствия для среднеазиатских ханств
Присоединение к Российской империи обширных среднеазиатских владений, на основе которых в 1867 г. было образован Туркестанский край, повлекло необходимость их интеграции в имперское политико-правовое и социально-экономическое пространство. Для этого понадобилось создать соответствующую правовую базу, которая позволила бы постепенно повысить уровень развития этих территорий, обеспечить их сближение с другими регионами Российской империи. Однако вновь вошедший в состав России регион являлся преимущественно мусульманским, и жители Туркестана нередко с большим трудом отказывались от традиционных исламских институтов, имевших многовековые традиции. Российским властям приходилось находить точки соприкосновения с влиятельным мусульманским духовенством и с населением Туркестана в целом и идти на определенные компромиссы при осуществлении преобразований. Одним из проявлений подобного компромисса стала реформа системы налогообложения.
Ниже предпринимается попытка проследить эволюцию отношения к мусульманским налогам в Туркестане в период его пребывания под властью Российской империи, а также проанализировать позицию российских властей в отношении тех же налогов, взимавшихся в Бухарском эмирате и Хивинском ханстве, ставших в 1870-е годы российскими протекторатами.
Налоговая система в государствах и регионах Средней Азии накануне российского завоевания была весьма сложной и запутанной. Она включала в себя как традиционные для мусульманского мира налоги, предусмотренные шариатом (зякет, харадж, ушр, садака) [Лунев, 2004, с. 92], так и устанавливаемые по воле монархов, которые формально шариату противоречили (танапный сбор, накд, аминана, салгут, даяк и проч.) (см. подробнее: [Иванов, 1940; Семенов, 1929])[34]. Практически все налоги, введенные ханскими властями, были сразу отменены после присоединения Туркестана к России. Однако, стремясь наладить положительные отношения с местным мусульманским населением, администрация Туркестана поначалу сочла целесообразным сохранить основные мусульманские налоги — зякет и харадж.
Зякет в мусульманской правовой доктрине представлял собой ежегодный сбор в пользу мусульманской общины, которым облагалось имущество сверх определенного количества ([Маргинани, 2008, с. 80–81; Керимов, 2007, с. 244–252]; см. также: [Сафина, 2014]). Платили его и с торговой прибыли, денег, драгоценных металлов, поэтому он в какой-то мере являлся и торговым налогом, составлявшим 1/40 часть от стоимости товаров. Именно в таком качестве зякет сохранился и на начальном этапе российского правления в Туркестане. Согласно § 296 «Проекта Положения об управлении Семиреченской и Сыр-Дарьинской областей» (несмотря на статус «проекта», фактически действовавшего в Туркестане вплоть до принятия «Положения об управлении Туркестанского края» 1886 г.) [ПСЗРИ, 1888, № 3814, с. 320–346; МИПСК, 1960, № 117, с. 286–316], местные торговцы должны были уплачивать зякет «в прежнем размере, т. е. 2,5 % в год с торгового капитала». Уплатившему зякет торговцу выдавалась квитанция, фактически заменявшая свидетельство на право торговли (§ 305 «Проекта»).
Думается, сохранение зякета российской администрацией в Туркестане объяснялось не только желанием получить поддержку со стороны местного населения, но и стремлением развивать торговые связи с мусульманскими странами. Согласно § 314 «Проекта», «иностранные купцы, привозящие товары, для торговли собственно в Сыр-Дарьинской области, обязаны, как и туземные торговцы означенной области, платить зякет, т. е. сороковую часть ценности привозимого ими товара». Это также автоматически заменяло получение ими торгового свидетельства, каковое они были обязаны оформлять в других азиатских регионах Российской империи (§ 318 «Проекта»). Кстати, согласно свидетельствам иностранцев, побывавших во второй половине XIX в. в Бухарском эмирате, аналогичный сбор с иностранных торговцев действовал и там: существовало несколько своеобразных таможенных постов, на которых бухарские чиновники взыскивали зякет со всех ввозимых в эмират товаров [Lansdell, 1875, р. 187; Le Messurier, 1889, p. 178]. Эти сообщения подтверждают предположение о том, что российские власти стремились, по крайней мере на раннем этапе владычества в Туркестане, сохранять мусульманские традиции с целью укрепления и дальнейшего развития своего положения в регионе и торгово-экономических связей с соседними иностранными государствами.
В свою очередь, харадж в мусульманском праве представлял собой поземельный налог, первоначально взимавшийся лишь с покоренного немусульманского населения, но затем распространенный и на мусульман. Размер хараджа зависел от количества и качества земли, находившейся в собственности налогоплательщика [Куфи, 2001, с. 45–47; Керимов, 2007, с. 253–254]. Взимание этого налога также не противоречило, в принципе, налоговой системе Российской империи, тоже предусматривавшей поземельные сборы. В связи с этим, в соответствии с § 279–280 «Проекта», харадж взимался «с произведений земли, облагавшихся прежде этим сбором» «в размере 1/10 урожая». Фактически харадж стал аналогом соответствующего сбора, взимавшегося и в европейских регионах России.
Таким образом, для населения, сменившего бухарское или хивинское подданство на российское, условия уплаты зякета и хараджа практически не изменились: сохранилась и процентная ставка этих налогов, и облагаемая база, и даже тот факт, что собирали налоги специальные чиновники, назначаемые властями.
Однако уже некоторое время спустя первый генерал-губернатор Туркестана К. П. фон Кауфман счел, что своими уступками в пользу мусульманских правовых традиций уже сумел обеспечить лояльность и поддержку местного населения (включая и мусульманское духовенство) российским властям. В связи с этим он приступил к следующему этапу интеграции Туркестана в имперское политико-правовое пространство, которое связывал с окончательным вытеснением мусульманских административных и правовых традиций российскими государственными и правовыми институтами в рамках политики, получившей название «игнорирование ислама». Она сводилась к тому, что мусульманские принципы, институты, правовые нормы, не подвергаясь официальному запрету, игнорировались российскими властями и не учитывались при выстраивании правоотношений [Россия, 2011
Налоговая политика Кауфмана была продолжена его преемниками. Согласно п. 285 «Положения об управлении Туркестанского края» 1886 г., был отменен харадж (равно как и танапный сбор), вместо него официально был введен государственный поземельный налог. А в соответствии с п. 322 того же «Положения» (со ссылкой на Устав о земских повинностях), предусматривалась обязательная выдача торговых свидетельств, патентов и билетов, что фактически означало отмену зякета, квитанция об уплате которого, как отмечалось выше, приравнивалась к этим документам.
Еще одним направлением налоговой реформы Кауфмана стала попытка изменить статус вакфов — земли и других объектов недвижимости, доходы от которых должны были, в соответствии с мусульманским право, идти на благотворительные цели (поддержание мечетей, медресе и иных богоугодных заведений). Опираясь на исследования специалистов-востоковедов из числа своих подчиненных, Кауфман убедился, что вакфы во многих случаях представляют собой юридическую фикцию и учреждаются с одной целью — освободить соответствующую недвижимость и доходы с нее от уплаты налогов. В связи с этим генерал-губернатор поначалу потребовал изучить документы на все вакфы и разделить их на «обеленные», т. е. освобожденные от уплаты всех налогов, и те, с которых какие-либо налоги все же взимались. Согласно § 295 «Проекта Положения об управлении Семиреченской и Сыр-Дарьинской областей», «обеленные» вакфы сохраняли налоговый иммунитет, тогда как вторая категория (равно как и все вновь учреждаемые вакфы) облагались налогами на общем основании [Загидуллин, 2006, с. 52–53].
Однако, по мере активизации «политики игнорирования», Кауфман стал все чаще склоняться к мысли, что вакфы следует вообще упразднить как институт, объявив их, как и другие земли в Туркестане, государственной собственностью и, соответственно, включить в налоговую базу [Россия, 2011
Впрочем, до окончательной отмены вакфов в Туркестане и, соответственно их налоговых льгот, не дошло: центральные власти, принимая во внимание опыт других мусульманских регионов Российской империи, в частности Крыма (см. подробнее: [Конкин, 2009]), отказались от предложений Кауфмана, поскольку опасались волнений среди мусульманского населения [Россия, 2011
Преобразования в налоговой системе Туркестана также затронули Бухарский эмират и Хивинское ханство, о налоговой системе которых отрицательно отзывались как К. П. фон Кауфман, так и имперские администраторы начала XX в. [Кауфман, 1885, с. 399–400; Логофет, 1911
Однако, несмотря на фактический протекторат Российской империи, Бухара и Хива юридически оставались самостоятельными государствами. Поэтому, преследуя цель сближения Бухарского эмирата и Хивинского ханства с Российской империей по уровню развития государственных институтов, правовых систем, экономических отношений имперским властям приходилось в большей степени опираться на дипломатические средства.
Например, в Хивинском ханстве российские власти начали с введения изъятий из обложения основными мусульманскими налогами. Сначала они отстаивали право российских торговцев не платить зякет при торговле в Хиве [Сборник, 1952, № 19, с. 132]. Затем освобождение от уплаты зякета было распространено и на тех хивинских торговцев, которые совершали сделки с русскими [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 8, л. 15]. Таким образом, имперской администрации удалось убедить хивинские власти если не отменить один из основных мусульманских налогов, то, по крайней мере, предоставить налоговые льготы представителям определенных категорий населения — как российского, так и местного. Интересно отметить, что, демонстрируя скрупулезное следование достигнутым договоренностям, российские власти сами указывали хивинским властям, что претендовать на освобождение от зякета имеют право только те русские купцы, которые располагают соответствующими торговыми документами — с не имевших таковых хивинские власти могли требовать уплаты этого налога в полном размере [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 159, л. 8].
Дипломатические действия, впрочем, не всегда приводили к отмене мусульманских налогов. Так, бухарские эмиры, несмотря на явные намеки (а порой и прямые распоряжения) властей Туркестана или политических агентов, не шли на отмену основных налогов, предусмотренных шариатом. Даже последний эмир Сейид Алим-хан, намеревавшийся провести в Бухаре реформы, в своем указе по поводу вступления на трон всего лишь пообещал «облегчить» харадж [Там же, ф. И-1, оп. 2, д. 715, л. 49], а в манифесте, изданном в марте 1917 г. (т. е. уже после Февральской революции в России), — «справедливо» взимать харадж, зякет и остальные налоги [Шестаков, 1927, с. 82]. Таким образом, российским властям не удалось победить мусульманские правовые традиции, поскольку сам бухарский эмир, несмотря на свое «западничество» не рисковал идти на конфликт с мусульманским духовенством и консервативными политическими кругами Бухары.
Что же касается Хивы, то в ней ситуация с налогообложением стала развиваться даже в еще менее выгодном для России направлении. В 1895 г. хан, идя навстречу пожеланиям местных деловых кругов, напротив, решил обложить зякетом и русско-подданных предпринимателей, и торговцев, ведущих дела в ханстве. Примечательно, что он обосновал такое решение условиями Мирного договора 1873 г., согласно п. 9 которого от зякета освобождались не все русско-подданные, а именно
Как видим, если в Бухаре причиной сохранения мусульманских налогов был консерватизм властей и высокий уровень религиозности населения, то в Хиве налоговая политика диктовалась вполне прагматическими интересами местных производителей и торговцев (представителей «зарождающейся буржуазии», как характеризовали эту прослойку в свое время советские исследователи). Впрочем, даже этот факт свидетельствует о том, что Хивинское ханство испытало влияние России в различных сферах общественных отношений и в большой степени оказалось интегрированным в систему имперских ценностей, принципов и норм.
Противоречивый статус Бухары и Хивы как юридически независимых государств, с одной стороны, и российских протекторатов — с другой, находил отражение и в налоговой сфере в тех случаях, когда Российская империя сотрудничала с этими государствами официально. Так, в 1895 г. Бухарский эмират и Хивинское ханство вошли в российскую таможенную черту, в результате чего таможенные пошлины между Россией, Бухарой и Хивой были упразднены, а с иностранных товаров, ввозимых на территорию ханств, взимались пошлины в размере, установленном в Российской империи и имперскими же таможенниками. Тем не менее в Бухаре и Хиве в качестве основного торгового налога был сохранен именно зякет. По итогам совещания в Министерстве финансов это решение было обосновано следующим образом: «Сбор зякета мог бы быть оставлен в ханствах на прежних основаниях, ибо зякет, как торговая пошлина, заменяет там все виды обложений торговли в других государствах» (цит. по: [Садыков, 1965, с. 98]). Как видим, российские имперские власти вновь использовали компромисс, чтобы не вызвать чрезмерной обеспокоенности правящих кругов Бухары и Хивы слишком радикальными изменениями в сфере налогообложения и таможенного дела и отменой сразу всех традиционных правовых институтов, имеющих в этих государствах многовековые традиции.
Время от времени российским властям удавалось использовать в интересах модернизации правовой (и налоговой, в частности) системы среднеазиатских ханств тот факт, что жители Туркестана и среднеазиатских ханств были либо родственны друг другу, либо же сходны по образу жизни, социально-экономическому строю и т. п. Так, например, в 1903 г. туркменское племя йомуд, находившееся в подданстве Хивинского ханства (уже около трех десятилетий имевшего статус российского протектората), потребовало замены традиционных налогов зякета и даяка «общей кибиточной податью» — такой, которую выплачивали российско-подданные казахи, и российская пограничная администрация дала соответствующие «рекомендации» (а фактически — указания) хивинскому хану [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 149, л. 6 с об.].
§ 2. Правовое положение российских торговцев в Бухарском эмирате и Хивинском ханстве
Экономическая деятельность российских предпринимателей и компаний в среднеазиатских ханствах эпохи российского протектората (1873–1917) представляла один из центральных аспектов в изучении истории этих государств как в советский, так и в постсоветский периоды. Не обошли тему деятельности русских предпринимательских кругов в среднеазиатских ханствах и иностранные исследователи. При этом правовой статус российских торговцев в Бухарском эмирате и Хивинском ханстве в период имперского протектората, насколько нам известно, до сих пор не стал предметом специального исследования. Вполне возможно, это связано с неразработанностью соответствующей правовой базы, многочисленностью и запутанностью источников права, в которых этот статус закреплялся.
Между тем отсутствие четкой регламентации прав, привилегий и обязанностей русско-подданных в Бухаре и Хиве (и в первую очередь именно предпринимателей) неоднократно приводило к нарушениям и злоупотреблениям как со стороны местного чиновничества или купечества, так и со стороны самих русских торговцев. Ниже мы попытаемся выявить основные источники права, регламентировавшие правовое положение российских торговцев, а также проблемы правового характера, возникавшие в связи с их деятельностью.
Прежде всего, попытаемся понять, какие же основные права и привилегии появились у российских торговцев на основании вышеупомянутых договоров 1873 г. Так, им предоставлялось право свободной, т. е. не требующей получения специальных разрешений, торговли в Хивинском ханстве и Бухарском эмирате (соответственно п. 8 Гандемианского договора и ст. 5 Шаарского договора). Помимо этого, русские купцы в Хиве вообще освобождались от уплаты зякета — своеобразного налога на прибыль, установленного в ханствах Средней Азии на основе шариата (п. 9 Гандемианского договора), а в Бухаре облагались им по минимальной ставке 2,5 %, действовавшей в отношении местного населения (ст. 6 Шаарского договора). Любопытно отметить, что в дальнейшем это положение получило расширительное толкование в текущем законодательстве. Так, в письме начальника Амударьинского отдела, направленного хивинскому хану в 1896 г., разъяснялось, что не должны уплачивать торговый налог
«зякет» даже и хивинские купцы, продававшие товары русским торговцам [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 8, л. 15 с об.]. Российские торговцы получили право иметь в ханствах своих официальных представителей — караван-башей, или торговых агентов, — которые наравне с местными властями имели бы право наблюдать за правильным ходом торговых дел и вступать по этим вопросам в официальные отношения с местными властями (п. 11 Гандемианского договора и ст. 9 Шаарского договора). Затем, русским торговцам позволялось иметь на территории Бухары и Хивы караван-сараи и прочее недвижимое имущество (п. 12 Гандемианского договора и ст. 8, 12 Шаарского договора). Наконец, жалобы и претензии русских подданных должны были быть безотлагательно рассмотрены органами государственной власти (п. 14 Гандемианского договора и ст. 10 Шаарского договора).
Итак, как видим, договоры отразили лишь некие базовые принципы правового регулирования статуса российских торговцев в Бухаре и Хиве, хотя иногда российские чиновники в переписке со среднеазиатскими правителями апеллировали к их положениям и при рассмотрении конкретных дел. Так, начальник Амударьинского отдела генерал-майор Глушановский в послании к хивинскому хану с требованием взыскать с местных торговцев долг в пользу русского подданного С. Голохвостова, отмечал: «На основании статьи № 14 Мирного договора [т. е. Гандемианского договора. —
В результате все правовые действия по созданию и деятельности на территории Бухары и Хивы отделений российских фирм и банков, фактически представлявшие собой заключение договоров от имени властей с российскими предпринимателями, оформлялись в издревле присущем тюрко-монгольским государствам порядке: путем издания бухарским эмиром и хивинским ханом соответствующих указов-ярлыков. Так, например, именно посредством издания указа-ярлыка бухарский эмир стал «партнером» русского телеграфа в Бухаре, вложив в его создание 9 тыс. руб. и имея с каждого слова 10 коп. [Le Messurier, 1889, p. 164]. Аналогичным образом, в начале XX в. эмир личным распоряжением отвел резиденцию представительству компании «Кавказ-и-Меркурий» [Olufsen, 1911, p. 542]. В точно таком же порядке российские торговцы арендовали в Бухаре недвижимость под торговые конторы, склады, производство тканей и табак [Le Messurier, 1889, p. 176; Olufsen, 1911, p. 497], брали в разработку золотые копи, платя при этом эмиру роялти в размере 5 % от добычи и ренту за пользование землей [Norman, 1902, p. 295]. С санкции местных правителей российские торговые фирмы стимулировали развитие виноделия и виноторговли в Бухаре [Ibid., p. 295–296; Skrine, Ross, 1899, p. 382]. Торговля шкурами и мехами (в том числе и ввозившимися в Бухару) осуществлялась через российских дилеров, что нашло отражение даже в манифесте нового бухарского эмира Сейида Алим-хана (1910–1920), запретившего местным «доброжелателям» заниматься этой деятельностью в ущерб российским монополистам [ЦГА РУз, ф. И-1, оп. 2, д. 715, л. 49]. Таким образом, можно говорить о еще одном (помимо международных договоров 1873 г.) уровне регламентации статуса российских торговцев в конкретных правоотношениях — указах местных правителей.
Формально сохранив независимость Бухарского эмирата и Хивинского ханства, российские власти загнали себя в своеобразный юридический тупик. Имея полную фактическую возможность реализовать на территории этих государств свою политику в различных сферах (в том числе и в экономической), юридически они были вынуждены вести переговоры с местными властями, чтобы те официально согласились на проведение тех или иных мероприятий в политической, социальной, экономической или правовой сфере и оформили их с помощью собственных правовых актов. Нет нужды говорить, что подобный процесс нередко затягивался на долгие месяцы, а то и годы. Тем не менее подобные властные решения стали еще одним специфическим источником права: введение в действие российских правовых норм посредством издания указов-ярлыков бухарского эмира и хивинского хана, фиксировавших положения соответствующих российских нормативных актов. Отчасти чтобы продемонстрировать иностранным государствам (и в первую очередь Англии) независимость Бухары и Хивы, формально опровергая обвинения в их захвате и присоединении к России, отчасти чтобы поддержать престиж среднеазиатских монархов в глазах собственных подданных, российские власти соглашались на то, чтобы инициатива принятия подобных решений будто бы исходила от самих правителей Бухары и Хивы. Так, например, как уже отмечалось выше, в 1901 г. бухарский эмир «соизволил» санкционировать денежную реформу, включавшую равное хождение в эмирате бухарской теньги (тенге) и русского рубля и привязывание курса местной валюты к российской, что существенно укрепило позиции и российских предпринимателей в Бухаре. Аналогичным образом, когда российские власти решили построить в эмирате железную дорогу, соединяющую Бухару с Карши и Термезом, эмир издал соответствующий указ, в котором было «признано возможным разрешить» это строительство [Жуковский, 1915, с. 199].
Российские торговцы, получая многочисленные льготы и привилегии, со временем стали рассматривать свою деятельность в Бухаре и Хиве практически так же, как деятельность в пределах собственно Российской империи, в связи с чем порой весьма негативно реагировали на какие-либо ограничения своих возможностей дальнейшего развития дела. Например, русские торговцы, постоянно пребывавшие в Керки, жаловались как бухарским, так и российским властям на то, что предоставленная им на основании указа эмира территория для поселения слишком мала для дальнейшего развития, а бухарские власти не позволяют ее расширять, несмотря на то что российские торговцы имеют оборот более 1,2 млн руб. в год [Искандаров, 1963, с. 232]. Таким образом, официальные предписания местных властей, нередко издававшиеся по согласованию с российской региональной (туркестанской) администрацией, воспринимались русскими торговцами как фактическое нарушение их прав и привилегий!
Впрочем, нельзя сказать, что на протяжении всего пребывания среднеазиатских ханств под российским протекторатом положение российских предпринимателей исключительно улучшалось и укреплялось. Так, включив Бухарский эмират и Хивинское ханство в таможенную зону Российской империи в 1895 г. (и, соответственно, лишив хана и эмира существенного источника дохода в виде таможенных сборов), имперские органы власти по инициативе администрации Туркестанского края признали возможным отменить некоторые положения мирных договоров 1873 г., в частности, позволив взимать налоги с российских торговцев так же, как и с их местных партнеров [Ниязматов, 2010, с. 232–238]. При этом не обошлось и без некоторых юридических курьезов. Так, например, наряду с другими налогами русские купцы в Бухарском эмирате должны были платить налог под названием «аминана» [Искандаров, 1963, с. 91], который в свое время был введен эмиром Музаффаром… как специальный сбор для войны с Россией [Семенов, 1929, с. 48]! Впрочем, отдельные русские торговцы могли быть индивидуально освобождены от уплаты налогов в случае получения от властей соответствующих документов — в частности, в одном из приказов начальника Амударьинского отдела, ответственного за связи Российской империи с Хивой, упоминалось о том, что русские подданные, торгующие в ханстве, могут быть освобождены от уплаты налогов (полностью или частично), если «предъявят ханским властям надлежащие торговые документы» [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 159, л. 8].
Постоянно изменяющиеся нормы, регулировавшие экономическую деятельность в Бухаре и Хиве (как внутреннюю, так и с участием российского капитала), вызывали многочисленные нарушения и злоупотребления — причем как со стороны ханских и эмирских чиновников, так и со стороны российских предпринимателей. Чиновники стремились взять как можно больше налогов с российских торговцев, в случае неподчинения нередко даже конфисковали товар или выручку за него. При этом далеко не все обиженные получали возможность обжаловать действиях чиновников, обратившись к ханскому или эмирскому суду, либо задействуя российские административные структуры. То же касалось и российских поселенцев в Бухарском эмирате, которые намеревались создавать сельскохозяйственные предприятия: из-за злоупотреблений представителей местной администрации и сборщиков налогов они разорялись и были вынуждены уезжать, продавая за бесценок новоприобретенные земли в Бухаре, а российские власти не реагировали на их жалобы, поскольку считали, что увеличение числа русских поселенцев нарушает интересы эмира, что на данном этапе русско-бухарских отношений не было выгодно Российской империи [Искандаров, 1963, с. 206].
Вместе с тем в случае нарушений правил торговли со стороны частных лиц — местных торговцев — российские власти проявляли большую активность по защите русско-подданных. В Бухаре подобные дела рассматривались Российским политическим агентством — на основе Положения «О круге ведомства мировых судей в Бухарском ханстве, Самаркандского Окружного Суда и российского политического агента в Бухаре по возникающим в пределах Бухарского ханства судебным делам», принятого в 1892 г. в качестве дополнения к «Положению об управлении Туркестанского края» 1886 г. [СЗРИ, 1912, с. 452–453]. В Хивинском же ханстве, где подобного российского представительства не существовало, его функции фактически выполнял Амударьинский отдел, функции начальника которого по отношению к хану Хивы во многом были аналогичны функциям политического агента по отношению к бухарскому эмиру.
В Центральном государственном архиве Республики Узбекистан хранится большое количество посланий руководства Амударьинского отдела хивинскому хану, содержащих не только требования (согласно протоколу представленные в виде просьб) рассмотреть такие споры, но и конкретные предписания, какое именно решение и на основе каких нормативных актов следует принять. Предписания зачастую были вполне однозначными, т. е. будущее решение ханского суда предопредлелялось ими. Например, в ответ на жалобу агента «Восточного общества» Егорова о захвате хивинскими подданными купленной обществом земли начальник Амударьинского отдела генерал-майор Глушановский в сентябре 1909 г. писал: «Сообщая об этом, прошу Вашу светлость приказать немедленно установить границы купленного „Восточным обществом“ участка земли и по измерении передать… (7,5) танапов Обществу. О результатах настоящего письма прошу меня уведомить» [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 243, л. 6 с об.]. В другом послании того же чиновника (о невыплате долга хивинским подданным русскому подданному) хивинскому хану предписывалось «дать немедленные распоряжения Вашей Светлости о разборе настоящего дела. И если жалоба Сапарьянца справедлива, удовлетворить его» [Там же, д. 300, л. 16 с. об.].
В ряде случаев российские чиновники даже намекали хивинским ханам на негативные последствия в случае отказа в удовлетворении исков российских торговцев. Например, в июне 1909 г. тот же генерал-майор Глушановский, требуя от хивинского хана и его судей решения о взыскании долга с хивинских торговцев в пользу русского подданного С. Голохвостова, писал: «Если же Ваша светлость сделать это не найдете возможным, то прощу сообщить мне подробно причины отказа, т. к. я должен по этому вопросу сделать представление главному начальнику края [т. е. туркестанскому генерал-губернатору. —
Это позволяет выделить еще одну группу источников права, которыми регламентировался статус российских торговцев в Бухаре и Хиве — конкретные предписания российских региональных властей (начальников Амударьинского отдела в Хивинском ханстве) или дипломатических представителей (российских политических агентов в Бухарском эмирате) в целях защиты интересов подданных Российской империи в среднеазиатских ханствах. Несмотря на то что сами эти акты напрямую не действовали в Бухаре и Хиве, они служили своеобразными руководствами для принимаемых бухарскими и хивинскими монархами или судьями решений.
Интересно отметить, что русские предприниматели порой выступали не только жертвами произвола местных чиновников, но и сами нарушали правовые нормы. Так, например, пользуясь неопытностью и неосведомленностью местного чиновничества в законах, регулирующих торговые отношениях ханств и России, они пытались получать (и даже получали) льготы и преференции, предъявляя документы, вообще не являвшиеся юридическими. Так, например, в 1903 г. начальник Амударьинского отдела был вынужден издать специальный приказ, в котором отмечал, что «книжки „Права и обязанности“, выданные генералом Галкиным тем русским подданным, проживающим в Хивинском ханстве, торговым документом служить не могут» [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 159, л. 8].
В заключение считаем небезынтересным отметить особенности статуса европейцев, посещавших во второй половине XIX — начале XX в. Бухарский эмират и Хивинское ханство. В соответствии с распоряжениями русских властей такие иностранцы приравнивались к российским подданным, получая те же права и привилегии, подпадая под юрисдикцию российских судебных органов и проч. Например, в специальном послании хивинскому хану в ноябре 1901 г. начальник Амударьинского отдела, сообщая о поездке двух германско-подданных в Бухару и Хиву «с коммерческими целями», писал: «Прошу относиться к гг-м Вольдемару Пруссу и Иоганну Прейссе как к русским подданным, со всеми вытекающими привилегиями» [Там же, д. 309, л. 5]. Согласно Положению «О круге ведомства мировых судей в Бухарском ханстве…», «пребывающие в пределах Бухарского ханства иностранцы, принадлежащие к христианским вероисповеданиям, состоят под непосредственным покровительством российского политического агентства, и во всем, что касается полицейского и судебного порядка, подчиняются тем правилам, кои установлены или впредь будут установляемы для проживающих в ханстве русских подданных» [СЗРИ, 1912, с. 453]. В некоторых случаях российская администрация (а с ее подачи и ханские власти) использовали своеобразную «юридическую фикцию»: например, в Бухарском эмирате иностранцам (т. е. не местным и не русским предпринимателям) запрещалось заниматься разработкой золотых месторождений, однако некоторые европейские дельцы договаривались, что будут делать заявки на право разрабатывать золото «от имени лиц русской национальности, которые их в том уполномочивают» [Искандаров, 1963, с. 248].
На первый взгляд, такие нормы защищали интересы иностранцев-христиан (иностранцы-мусульмане судились местными судами), находящихся в Бухаре и Хиве, обеспечивая им защиту и судебное разбирательство по российским законам (более «цивилизованным», нежели местные). Однако, на самом деле, они отражали запрет бухарским и хивинским властям на прямое сношение с иностранцами, т. е. внешнюю политику, что вполне соответствовало понятию российского протектората над эмиратом и ханством, по сути являвшихся вассалами Российской империи.
Таким образом, несмотря на многочисленные проблемы как чисто правового (несовершенство нормативной базы), так и административного (злоупотребления властей среднеазиатских ханств) характера, российские торговцы при поддержке имперских властей и своих местных партнеров сумели сыграть довольно значительную роль в процессе модернизации Бухарского эмирата и Хивинского ханства, в введении в них новых для Средней Азии экономических институтов, развитии соответствующих норм и источников права в рассматриваемый период.
§ 3. Особенности правового статуса российских поселений в ханствах Средней Азии
Одним из последствий установления протектората Российской империи над Бухарским эмиратом в 1868 г. и Хивинским ханством в 1873 г. стало приобретение на их территории разного рода объектов недвижимости российскими государственными и частными учреждениями, а также и отдельными физическими лицами — от покупки обширных земельных участков до аренды складов и торговых помещений [Сборник, 1952, № 19, с. 131, 132; № 20, с. 136, 137]. Своеобразным последствием реализации этих условий договоров стало создание обособленных поселений на территории Бухарского эмирата, что фактически вывело эти территории из юрисдикции местных властей и превратило их в своего рода «анклавы» Российской империи, на которые распространялись ее система управления и правового регулирования — пусть и с некоторыми особенностями.
Безусловно, исследователями неоднократно рассматривалось положение русских поселений в ханствах Средней Азии в контексте истории их взаимоотношений с Российской империей. Их характеризуют и современники, и последующие исследователи, имеются даже специальные исследования, посвященные созданию и развитию этих поселений в Бухарском эмирате [Федченко, 1958]. При этом большинство авторов уделяют основное внимание, безусловно, значению русских поселений в развитии экономических отношений Российской империи с ханствами Средней Азии, культурному влиянию, а исследователи советского периода — также роли жителей этих поселений в последующих революционных событиях в Бухаре и Хиве. Особенности правового положения русских поселений в среднеазиатских ханствах, насколько нам известно, не привлекали внимания специалистов.
Между тем представляет интерес правовой статус русских поселений в ханствах Средней Азии, правовые основы их создания и функционирования, правовая регламентация их взаимоотношений с властями Российской империи, Бухары и Хивы. Также немаловажен вопрос о влиянии поселений на правовое развитие ханств — ведь именно такая цель изначально преследовалась русскими властями при создании этих поселений [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 177]. Основными источниками для исследования послужили, во-первых, российские имперские правовые акты, определяющие правовой статус русских поселений; во-вторых — записки русских дипломатов и путешественников, лично побывавших (или проживавших) в этих поселениях. Также учтены результаты работы специалистов, ранее занимавшихся рассматриваемой темой.
Русские поселения на территории Бухарского эмирата можно разделить на две категории (что нашло отражение уже и в трудах современников) — поселения при станциях Закаспийской железной дороги и гарнизоны в пограничных регионах эмирата с соответствующей инфраструктурой [Лессар, 2002, с. 115; Скальковский, 1901, с. 472]. Объединяло их преобладающее большинство русско-подданных среди населения, имперская административная структура и действие российского законодательства на их территории.
Собственно, первые русские поселения представляли собой именно военные гарнизоны, расположенные в отдельных пограничных регионах Бухарского эмирата для противостояния возможной агрессии Британской империи, как раз в этот период активизировавшей захватническую политику в Северной Индии и установившей фактический протекторат над Афганистаном [Лессар, 2002, с. 112; Тухтаметов, 1966, с. 47–48]. Первые гарнизоны с декабря 1886 г. размещались в Чарджуе (совр. Чарджоу) и Керки (совр. Тюркменабад и Керкичи в Лебапском велаяте Туркмении), а в 1897 г. еще один был размещен в Термезе (совр. ст. Термез в Сурхандарьинской обл. Республики Узбекистан). Исследователи, говоря о русских поселениях на территории Бухарского эмирата, обычно не включают в их систему еще одно «военное поселение» — Памирский отряд, присутствовавший в Восточной Бухаре уже с первой половины 1890-х годов с 1903 г. имевший постоянную резиденцию в селении Хорог (совр. центр Горно-Бадахшанской автономной обл. Республики Таджикистан). Однако несмотря на его, и в самом деле, особое положение (отразившееся, в частности, и в том, что полномочия начальника отряда определялись исключительно «Инструкцией начальнику Памирского отряда» 1897 г.), мы считаем возможным рассмотреть его вместе с другими русскими гарнизонами на территории эмирата, учитывая как цели и задачи этого отряда, так и его роль в правовом развитии соответствующего региона[37].
Все эти военные гарнизоны располагались не непосредственно в бухарских населенных пунктах, а рядом с ними. При этом некоторая часть территории приобреталась у эмира и частных владельцев, а часть — безвозмездно уступалась русским бухарским правителем [Логофет, 1911
Поделиться книгой: