Помоги проекту - поделись книгой:
Как одно из средств по укреплению своего влияния в Средней Азии российские власти рассматривали взаимодействие с выходцами из этого региона, приезжавшими или постоянно пребывавшими в Российской империи, надеясь сделать их посредниками в отношениях со среднеазиатскими ханствами, а со временем — и агентами своего влияния.
Выходцы из Средней Азии (традиционно именовавшиеся в российской правовой традиции «бухарцами») обосновались в Сибири и Приуралье еще в эпоху Сибирского ханства в XVI в. Но после вхождения этого государства в состав России они не были вытеснены из этих регионов. Поскольку они выступали посредниками в отношениях России с государствами Средней Азии, Восточным Туркестаном (Кашгарией) и даже Китаем, власти Московского царства поначалу всячески им покровительствовали. Любопытно, что особое положение их сохранялось даже в имперский период, хотя к этому времени монополия бухарцев на торговлю России со странами Центральной и Восточной Азии постепенно стала ослабевать.
Целесообразно отметить, что понятие «бухарцы» в XVII–XVIII вв. было не столько этнонимом, сколько политонимом: так назывались выходцы не только из Бухарского ханства (эмирата)[11], но и из «Малой Бухарии», т. е. Восточного Туркестана. В связи с этим периодически возникали проблемы международно-правового характера в отношениях с некоторыми государствами Центральной Азии, которые строго блюли свой сюзеренитет и в отношении подданных, проживавших на территории России. Так, в 1736, а затем и в 1739 г. Галдан-Цэрен, хун-тайджи Джунгарского ханства, обращался к российской администрации в Сибири с требованием выдать ему «бухарцев», проживавших на территории России, поскольку они были его подданными. Имперские власти провели расследование и выяснили, что несколько семейств бухарцев (общим числом более 150 человек) действительно являлись выходцами из Восточного Туркестана, в это время находившегося под контролем Джунгарии. Эти лица были переданы представителям ойратского монарха [Зияев, 1968, с. 20–21]. Кстати, энергичная завоевательная деятельность ойратов и калмыков стала еще одной причиной появления в России постоянно проживающих бухарцев: на территории Московского государства (а затем и Российской империи) селились выходцы из Бухары, выкупавшие своих земляков из калмыцкого плена и отправлявшие их на родину [Там же, с. 19].
В результате бухарцы на протяжении долгого времени являлись, по сути, особым привилегированным сословием. В Сибири появились даже семейства, которые формировали легенды в пользу своей «элитарности», легитимируя собственное особое правовое положение (см., например: [Бустанов, Корусенко, 2014]).
Так, в конце XVII–XVIII вв. за бухарцами сохранялись льготы, дарованные им еще в предыдущем столетии: они были освобождены от большинства налогов, которое уплачивало русское население, не несли таких повинностей, как воинская, ямская, поставка дров для войск и т. п. Также они имели право свободного въезда во все города России, в том числе и в такие отдаленные от мест их проживания как Архангельск, Соликамск, Колмогоры ([ПСЗРИ, 1830, т. II, № 1209, с. 816–817; т. VII, № 4486, с. 272–273]; см. также: [Зияев, 1968, с. 28, 31; Burton, 1998, р. 50]). Новым поселенцам из числа бухарцев предоставлялись льготы и средства на благоустройство, что, конечно, способствовало увеличению числа выходцев из Средней Азии, желающих обосноваться в России [Зияев, 1968, с. 28]. Стремясь увеличить число подданных из числа бухарцев, российские власти даровали им и дополнительные привилегии по сравнению с их земляками, лишь приезжающими торговать. Так, именным указом Петра I 1697 г. астраханским властям предписывалось у купцов из Средней Азии принимать товары на таможне, а дальнейшую их реализацию в России поручать российским купцам. Однако если с такими товарами прибывали русско-подданные бухарцы, им позволялось самим торговать в российских регионах [ПСЗРИ, 1830, т. III, № 1585, п. 21, с. 316].
В конце XVIII в. бухарцы даже получили право на формирование собственных органов самоуправления и суда по своим законам и обычаям в местах компактного проживания. В 1787 г. Екатерина II издала именной указ, в котором специально подчеркивалось, что преобразование Сибирской губернии в наместничество не умаляет прав и привилегий местных бухарцев. Им по-прежнему позволялось взаимодействовать по торговым вопросам с городскими магистратами и разрешать имущественные споры в «словесных судах» на родном языке. А самое главное, что впервые предусматривалась возможность в случае увеличения числа выходцев из Средней Азии в Сибири создания для них собственной «ратуши», т. е. органа местного самоуправления [Там же, т. XXII, № 16 593, с. 952]. В результате в регионе появились целые бухарские волости, по сути являвшиеся своеобразными «анклавами» Бухарского ханства в России [Зияев, 1968, с. 38–43].
С самоуправлением бухарцев напрямую был связан и вопрос об их подсудности. И в этом отношении российские власти в течение длительного времени шли навстречу своим подданным, в содействии которых так нуждались для укрепления отношений со Средней Азией. Еще в соответствии с грамотой Ивана V, Петра I и царевны Софьи 1686 г. бухарцы не были подсудны русским судам — «опричь заемных кабал и татиных и разбойных дел с поличным» [ПСЗРИ, 1830, т. II, № 1209, с. 816]. Существование собственных словесных судов для бухарцев (равно как для армян и татар) было подтверждено докладом Сената, утвержденным Павлом I в 1800 г. Споры между собой они должны были решать в собственных судах и управах, но если одной из сторон являлся русский, дело рассматривалось в российской судебной инстанции; правда, если одной из сторон являлся бухарец, а другой — иной «инородец», дело рассматривал именно бухарский словесный суд [Там же, т. XXVI, № 19 656, с. 393–395]. Право бухарцев и ташкентцев на собственные органы самоуправления (ратуши и волости) было подтверждено и знаменитым Уставом об управлении сибирских инородцев 1822 г. [Там же, т. XXVIII, № 29 126, § 81–90, с. 399].
Покровительство российских властей выходцам из Средней Азии повышало заинтересованность последних в переезде в Россию. Еще в конце XVIII в. их число настолько увеличилось, что в 1789 г. генерал-прокурор А. А. Вяземский направил запрос Екатерине II относительно возможности принятия их в российское подданство. Императрица именным указом ответила, что не видит никаких препятствий для выдачи разрешения бухарцам и ташкентцам на переезд в Россию. Более того, она также указала, что они имеют такое же право на свободный выезд на родину при соблюдении, впрочем, условий, на которых допускался переезд русских горожан из города в город (этот порядок предусматривался ст. 129 «Грамоты на права и выгоды городам Российской империи» 1785 г. (более известной как «Жалованная грамота городам») и предписывал всем переезжающим выплатить все имеющиеся у них долги и установленную городом подать за три года) ([ПСЗРИ, 1830, т. XXIII, № 16 814, с. 93; т. XXII, № 16 187, с. 380]).
Несмотря на то что «приезжие» бухарцы имели меньше прав и привилегий, чем их земляки, принявшие российское подданство, им также предоставлялись преимущества с целью стимулирования активизации их коммерческой деятельности в России. В частности, именным указом Александра I 1803 г. предписывалось предоставлять бесплатно бухарским караванам пастбища на пути их следования из Бухары в российские пределы [Там же, т. XXVII, № 20 623, с. 465]. Любопытно, что пастбища им должны были представляться «в лугах на азиатской стороне», т. е., по всей видимости, речь идет о казахских степях, которые российские власти в то время еще не объявили государственной собственностью (это случилось лишь в 1840-е годы). В связи с этим становятся объяснимыми участившиеся казахские нападения на караваны среднеазиатских купцов, поскольку казахи считали себя незаслуженно обиженными подобным указом.
В 1824 г. Комитет азиатских дел по поручению министра финансов разработал и представил Сенату журнал (впоследствии утвержденный тем же Александром I) о предоставлении вооруженной охраны караванам, следовавшим из Оренбурга в Бухару, — правда, за эту охрану торговцы должны были платить по 25 коп. с каждого рубля стоимости своих товаров [Там же, т. XXIX, № 30 150, с. 650]. Из текста журнала не вполне ясно, касалось ли это только русских караванов или распространялось и на бухарские (как полагает, в частности, Х. З. Зияев [Зияев, 1983, с. 101]).
Определенные привилегии имелись у приезжих бухарцев также и в семейной сфере, установленные мнением Госсовета 1827 г. Если такой бухарец женился в России и заводил детей, то в случае возвращения на родину ему (в отличие от подданных других среднеазиатских государств) разрешалось брать с собой и семейство — при условии согласия на то отца и матери жены. Однако если бухарец (или другой выходец из Средней Азии) уезжал на родину без семьи, он должен был дать «сказку» (т. е. своеобразную подписку) российским властям о том, что намерен вернуться в течение двух лет. Если он не возвращался, то брак его с русско-поданной считался расторгнутым на том основании, что он в течение длительного времени не заботился о своей семье и не поддерживал ее материально. Отметим, что российские власти, не желая вызывать недовольства мусульман подобными предписаниями, решили обязать имамов, заключающих такие брачные договоры, включать это условие в них. Правда, жениться они могли только на русских мусульманках: православная, католическая и лютеранская церкви подобные браки запрещали; только евангелическая церковь допускала такие браки — при условии, что супруг-мусульманин не будет заставлять жену менять вероисповедание [ПСЗРИ, 1830
Естественно, столь привилегированное положение бухарцев постоянно вызывало недовольство самых разных российских кругов — начиная с властных структур и заканчивая торговцами. Представители региональных властей (в первую очередь сибирской администрации), а в некоторых случаях даже и Правительствующий сенат негодовали по поводу того, что бухарцы живут и торгуют в России, богатеют, но при этом не платят налогов, тем самым не внося своей лепты в улучшение государственного благосостояния [Зияев, 1968, с. 29]. Представители же российских торговых кругов не менее обоснованно указывали на то, что, если раньше, когда Россия не имела развитых связей со Средней Азией, бухарские купцы действительно были важны и имели право на привилегии, теперь же, по прошествии целого столетия, ситуация коренным образом изменилась. Сохранение привилегий бухарцев в новых условиях уже не столько способствовало расширению торговли России с Бухарой и другими ханствами Средней Азии, сколько ограничивала ее, поскольку русские купцы изначально находились в невыгодном положении по сравнению с выходцами из Бухары [Там же, с. 35].
Однако бухарцы, пользовавшиеся покровительством российских монархов еще с эпохи царя Михаила Федоровича и его ближайших преемников [Зияев, 1983, с. 30–31], апеллировали к их грамотам и отчаянно боролись за сохранение прежних льгот и привилегий. Так, Петр I, нуждаясь в средствах на ведение войн и реализацию своих реформ, в 1698–1701 гг. издал целый ряд указов об обложении налогами («оброком») бухарцев, занимавшихся сельским хозяйством. Именным указом 1698 г. он предписывал сибирским (тобольским) властям уточнить время прибытия бухарцев в Россию, основания, на которых они владели земельными угодьями, и обложить ежегодным оброком в 2–5 руб. и более в год — в зависимости от размеров землевладения, приравнивая бухарцев к российским земледельцам, а с бухарских торговцев взимать те же пошлины, что и с русских «посадских людей» [ПСЗРИ, 1830, т. III, № 1626, с. 446]. Любопытно, что в указе специально подчеркивалось, что купцы-бухарцы, таким образом, никак не ущемляются в правах из-за «веры их бусурманской», тогда как в «бусурманских странах» православные русские торговцы притесняются. По-видимому, это был своеобразный сигнал властям Средней Азии для изменения их политики в отношении купцов-иноверцев; как известно еще и во второй половине XIX в. этот вопрос был актуален для среднеазиатской политики Российской империи, власти которой многократно предлагали среднеазиатским монархам установить для отечественных торговцев ту же небольшую торговую пошлину, какую сами взимали с купцов из Средней Азии в России.
В 1700 г. Петр I издал указ, уточняющий предыдущий: отныне с принадлежащей бухарцам земли предписывалось взимать вместо натурального оброка денежный: с «ржаной» десятины — 6 алтын 4 деньги, с «яровых» — 3 алтына 2 деньги, с сена — по 2 деньги с копны. Однако бухарцы проявились настойчивость, неоднократно подавали челобитные, ссылаясь на ранее полученные льготы и иммунитеты и добились-таки сокращения ставки налога: годом позже новым указом было установлено, что со ржи будет взиматься 5 алтын с десятины, с яровых — 10 денег [Там же, т. IV, № 1857, с. 169–170]. Примечательно, что царь в том же указе предписал сибирским властям растолковать бухарцам, что «даром землями никто не владеет», т. е. сознавал необходимость обоснования отмены их налогового иммунитета. Как видим, российские власти все же демонстрировали особое отношение к бухарцам, поскольку те и на рубеже XVII–XVIII вв. продолжали выступать посредниками в отношениях России с государствами Средней Азии.
Итак, права, обязанности и льготы бухарцев в отношении налогов и повинностей, казалось бы, были четко определены. Однако в 1764 г., когда в Сибирь прибыла сенатская комиссия для проведения расследования дела о взятках региональной администрации, попутно выяснилось, что законно установленные налоги и сборы с бухарцев фактически не взимаются: в докладе Сената от 12 февраля 1764 г. отмечалось, что 800 бухарцев, обложенных оброком, платят всего 78 руб. 46 3/4 коп. в год, а торговые сборы не платят вообще, ссылаясь на прежние указы о льготах. Сибирским властям предписывалось исправить ситуацию, но, как и в указах Петра I 1698 и 1701 гг., рекомендовалось действовать «с употреблением увещеваний», т. е., опять же, достаточно мягко, чтобы не отпугнуть других бухарцев, желающих принять российское подданство [Там же, т. XVI, № 12 041, с. 532–533].
За время своего правления Екатерина II неоднократно особыми именными указами подтверждала в целом все права и привилегии бухарцев и ташкентцев, дарованные им при Петре I. Более того, она жестко пресекала любые попытки региональных властей как-то ограничить или отменить привилегии бухарцев. Главным ее доводом в пользу сохранения status quo являлся тот же, которым изначально руководствовались цари XVI–XVII вв.: бухарские торговцы являются посредниками в торговле России со Средней Азии, и без них она просто заглохнет ([Там же, т. XVIII, № 13 336–13 337, с. 970–971; т. XXII, № 16 593, с. 951–952]; см. также: [Зияев, 1968, с. 29, 31–33]).
Положение бухарцев начало существенно меняться лишь в первой четверти XIX в., когда центральные власти стали постепенно пересматривать их особый статус по итогам постоянных обращений к ним представителей местной сибирской администрации (см. подробнее: [Корусенко, 2014]). Уже в 1806 г. впервые для бухарцев были введены налоги [Зияев, 1968, с. 31]. В целом по своим правам и обязанностям, а также в отношении вопросов местного самоуправления и суда они оказались приравнены к другим «оседлым инородцам» в 1822 г. [ПСЗРИ, 1830, т. XXXVIII, № 29 126, § 2, с. 394]. В 1825 г. постоянно проживавшим в России бухарцам, в соответствии с положением Азиатского комитета МИДа, было разрешено торговать только в том городе, в котором они проживали, кроме того, их обязали вступать в купеческие гильдии ([Там же, 1835, № 6802, с. 123]; см. также: [Зияев, 1968, с. 33]). В 1835 г. вновь был поднят вопрос об уравнивании бухарских торговцев в правах с их русскими коллегами, но Госсовет принял компромиссное решение: за бухарцами было сохранено право беспошлинной торговли — но только среднеазиатскими товарами в России и русскими за рубежом, тогда как остальные категории товаров облагались теми же налогами, что и у русских купцов [ПСЗРИ, 1836, № 8034, с. 299]. В середине XIX в. русско-подданные бухарского происхождения были также обложены и подымной податью — 10 руб. ассигнациями с дыма, — как и русские ([Там же, 1852, № 25 398, ст. 56, п. 1, с. 501; 1855, № 28 262, с. 511]; см. также: [Зияев, 1968, с. 37]).
Постепенное уравнивание бухарцев в правах с русскими нашло отражение не только в официальных нормативных правовых актах, но и в правоприменительной деятельности, в частности — в судебной практике. Если в конце XVIII в. бухарцы имели право решать свои споры и выносить судебные решения по собственным законам и правовым обычаям (преимущественно на основе норм и традиций шариата), то ситуация коренным образом изменилась уже в первой трети XIX в.
В архивах (в частности, в Объединенном государственном архиве Челябинской области) содержатся материалы о судебных разбирательствах, представителями одной из сторон в которых являлись бухарцы — как проживавшие постоянно в России, так и приезжавшие по торговым делам, но связанные с русско-подданными мусульманами деловыми или даже родственными узами.
Некоторые из рассмотренных дел имеют частноправовой характер, поскольку регулируют имущественные и семейные отношения. Так, в одном из них торговец из Бухары в течение почти четверти века (с 1801 по 1825 г.) пытался установить опеку над своей сестрой и ее дочерями, оставшимися владелицами имущества своего супруга и отца — бухарца, проживавшего на территории России [ОГАЧО, ф. И-14, оп. 1, д. 45]. В другом случае бухарский торговец старался взыскать убытки за испорченный товар с того, кто принял его на хранение, на что ему понадобилось два года (1828–1830) [Там же, д. 177]. Наконец, в третьем случае брат бухарца, женившегося в России на русско-подданной, на протяжении восьми лет (1831–1838) добивался выезда вдовы и детей брата в Бухарский эмират [Там же, д. 208]. Другие дела относятся к уголовно-правовой сфере. Первое было связано с убийством бухарца российскими подданными, разбирательство по нему велось в течение девяти лет (1825–1834) [ф. И-15, оп. 1, д. 2234]. Другое дело оказалось гораздо короче (разбирательство осуществлялось с июля по октябрь 1827 г.) и завершилось вынесением решения об административном наказании русско-подданного бухарца, пытавшегося незаконно бежать за границу — в ту же Бухару [Там же, д. 2383].
Все эти дела объединяет одно: их участниками являлись бухарцы — как русско-подданные, так и приехавшие из-за границы. Соответственно, опираясь на свои прежние многовековые привилегии, они старались апеллировать к ним в отстаивании своей позиции в суде, используя в том числе и отсылки к нормам шариата или мусульманским обычаям. Однако российские власти, принимая во внимание доводы участников процесса и учитывая все обстоятельства дела, в итоге выносили решение исключительно на основе норм российского имперского законодательства. Таким образом, охарактеризованные судебные дела являются яркой иллюстрацией применения на практике вышеупомянутых нормативных актов и, соответственно, объективно отражают существенное изменение правовой политики российских властей по отношению к выходцам из Средней Азии на территории России.
Эти акты представляются весьма важными документами в рамках исследуемой тематики по двум причинам. Во-первых, они позволяют выяснить, насколько скрупулезно на практике применялись вышеупомянутые нормативные правовые акты (т. е. соотношение между «писанным» и «живым» правом). Во-вторых, они помогают проследить изменение отношения российских властей различного уровня к восприятию иных, помимо имперских, правовых ценностей, принципов и норм — в том числе и при выстраивании правоотношений с представителями иных народов, государств, конфессий.
Завершая рассмотрение вопроса о статусе бухарцев в России, считаем целесообразным сказать несколько слов о религиозной политике в отношении их. Принадлежность бухарцев к исламу в течение долгого времени никоим образом не противоречила их привилегированному положению в Российской империи. Единственным нюансом являлось указание строить мечети для бухарцев на достаточном расстоянии от русских православных храмов. Кроме того, приговор Сената 1703 г. устанавливал «опалу и казнь» (т. е. наказание) для тех бухарцев, кто каким-либо образом мешал проведению православных богослужений — «учнут кричать и смехотворение и безчинство и русским людям какую препону и обиду чинить» [ПСЗРИ, 1830, т. IV, № 1946, с. 227].
В 1742 г. очередным сенатским указом была установлена защита для принявших христианство от преследований со стороны их прежних единоверцев [ПСЗРИ, 1830, т. XII, № 8919, с. 89–96]. Непосредственно в отношении бухарцев при этом никаких дополнительных нормативных положений не устанавливалось, однако тенденцию обращения их в православие этот правовой акт стимулировал. Тем не менее власти (особенно региональные, лучше понимавшие специфику управляемых ими регионов) подходили к этому вопросу весьма осторожно. Так, в 1767 г. сибирский губернатор Чичерин направил в Петербург реляцию, в которой описывал непрофессиональную деятельность православных миссионеров, которые под предлогом обращения в православие местных иноверцев нередко притесняли их. В ответ на это Екатерина II издала именной указ, в котором запретила подобную практику и подтвердила установленный со времен Петра I принцип о непритеснении бухарцев из-за их принадлежности к исламской религии [Там же, т. XVIII, № 13 336, с. 970–971].
Однако время от времени возникали вопросы, связанные и непосредственно с переходом представителей бухарской «диаспоры» в христианство. Так, в 1863 г. один сибирский бухарец, перешедший в христианство (получив имя Василий Шишкин), обратился к властям Западной Сибири с прошением о предоставлении ему средств для переезда на другое место жительства. На основании этого прошения было разработано мнение Сибирского комитета, которым на переходивших в христианство бухарцев распространялись правила, ранее применявшиеся в отношении калмыков: если переходивший в христианство имел семейство, ему выделялось на переезд 15 руб., одиноким — 8 руб. (именно такую сумму и запросил вышеупомянутый Шишкин) ([Там же, 1866, № 39 654, с. 493]; см. также: [ПСЗРИ, 1863, № 37 709, п. 6, с. 591–592]).
Стоит заметить также, что применение российского законодательства к бухарцам непосредственно в пределах Российской империи имело не только очевидную цель — ограничить прежние льготы и привилегии выходцев из Средней Азии на территории империи. По нашему мнению, российские власти, уже в первой четверти XIX в. начавшие проявлять интерес к расширению и политического влияния в Средней Азии, через бухарцев, находившихся на территории России, старались постепенно внедрять определенные имперские правовые категории, принципы и нормы и в отношения со среднеазиатскими ханствами. Уже в ближайшие десятилетия это проявилось в российских проектах международных договоров с Бухарским эмиратом и Хивинским ханством. Соответственно, упомянутые судебные дела стали своего рода «пробным шаром» в этих отношениях на уровне отдельных представителей России и среднеазиатских ханств.
§ 4. Экономические санкции как инструмент международно-правовых отношений России и Хивы
Тема экономических санкций, столь актуальная в последнее время, включает ряд аспектов, среди которых и такие, как их правовое оформление, а главное — степень эффективности. Сами санкции весьма давнее изобретение, известное еще в древности и Средневековье, и уже тогда их использование создавало проблемы для взаимоотношения властей и представителей экономического сообщества, а эффективность оценивалась весьма противоречиво. Тем не менее и в дальнейшем этот инструмент разрешения международных споров использовался разными государствами в разных обстоятельствах.
Подобные меры были вполне в духе взаимоотношений тюрко-монгольских правителей еще в эпоху Средневековья: ради решения политических проблем потомки Чингис-хана нередко задерживали или даже грабили иностранных купцов. Русские власти вполне могли знать о подобных эпизодах, поскольку многие из них были связаны с Золотой Ордой и русско-ордынскими отношениями. Можно вспомнить, например, как страдали золотоордынские купцы в Иране и, соответственно, персидские купцы в Улусе Джучи во время войны Берке, хана Золотой Орды, и его двоюродного брата Хулагу, ильхана Ирана, в сер. XIII в. [СМИЗО, 1884, с. 239]; как золотоордынский же хан Джанибек в результате конфликта 1340-х годов с итальянскими торговыми колониями Причерноморья арестовал венецианских купцов в Орде, а затем на несколько лет запретил итальянцам приезжать в его владения для торговли (см., например: [Почекаев 2015
В России опыт использования экономических рычагов воздействия как на собственных кочевых подданных, так и на иностранные государства в первой половине XVIII в. был неоднократно опробован (см., например: [Торопицын, 2011]). Поэтому неудивительно, что экономические санкции применялись и в качестве инструмента правовой политики Российской империи в отношении Хивинского ханства. Мы намерены проанализировать три известных примера таких санкций, имевших место в 1754, 1836 и 1858 гг. Считая целесообразным дать общую характеристику причин введения санкций, мы намерены в большей степени сосредоточиться на правовых аспектах их введения и действия, а также на проблеме оценки эффективности таких мер для разрешения проблем, которые, собственно, и являлись причинами введения санкций.
Первый из рассматриваемых нами примеров датирован 1754 г., когда санкции против Хивинского ханства были впервые использованы как инструмент международно-правовых отношений. К этому времени русско-хивинские отношения складывались весьма противоречиво. С одной стороны, в воспоминаниях хивинцев (как, впрочем, и десятилетия спустя) еще была жива память об экспедиции князя А. Бековича-Черкасского, отряд которого в 1717 г. вступил в пределы Хивинского ханства по приказанию Петра I и был полностью уничтожен хивинцами, посчитавшими его действия попыткой присоединения Хивы к России. Несмотря на предпринятые впоследствии взаимные попытки российских и хивинских властей восстановить отношения, их уровень оставался весьма неудовлетворительным для обеих сторон, которые неоднократно предъявляли претензии друг другу [Ниязматов, 2010, с. 47].
Так, российские власти обвиняли хивинцев в постоянном вмешательстве в дела казахов Младшего жуза, принявших российское подданство еще в 1731 г. В 1749 г. российские власти утвердили в качестве хана Младшего жуза Нурали, сына хана Абулхаира, первым принявшего российское подданство, но ряд казахских родов не признал его прав на трон и поддержал «альтернативного» хана — Батыра, женатого на дочери Абулхаира. А поскольку правивший в то время в Хиве хан Каип являлся сыном Батыра[12], неудивительно, что он оказывал отцу всяческую поддержку в борьбе с русским ставленником на трон (см., например: [Васильев, 2014, с. 90, 102]). Естественно, Нурали весьма враждебно относился к сыну своего конкурента и всячески препятствовал его попыткам установления дипломатических и торговых отношений с Россией, порой весьма резко выражая свое недовольство тем, что русские без его ведома ведут переговоры с Хивой [ЭНКПЭ, 2014, № 395, с. 30]. Враждебные отношения казахов с хивинцами, нередко перераставшие в открытые военные нападения друг на друга, негативно отражались на торговле России со Средней Азией: как сообщал в Коллегию иностранных дел оренбургский генерал-губернатор И. И. Неплюев в 1750 г., купцы отказывались ездить из Оренбурга в Хиву и обратно, не будучи уверенными в своей безопасности [КРО, 1961, № 196, с. 509].
В свою очередь, хивинский хан, ссылаясь на давние, еще со времен Петра I, дипломатические связи, писал российским властям в июне 1751 г., что стремится наладить торговые отношения с Россией и готов обеспечить русским торговцам наиболее благоприятные условия для ведения дел [ЭНКПЭ, 2014, № 641, с. 322–323]. Однако напряженные отношения Хивы с ханом Нурали не позволили пограничным властям отнестись с доверием к обещаниям хана Каипа, и в результате в сентябре того же года он писал уже непосредственно императрице Елизавете Петровне, жалуясь, что его послов и торговцев задерживают в Оренбурге и не дают возможности ехать по России дальше [ЭКНПЭ, 2014, № 642, с. 323–324].
Казалось, в 1752 г. отношения между Хивой и Младшим жузом стали постепенно нормализовываться: хан Нурали в своих посланиях А. И. Тевкелеву, помощнику Неплюева, сообщал, что помирился с Каипом, даже готов породниться с ним (женить своего сына на его дочери) и, соответственно, гарантировал безопасность торговых путей [КРО, 1961, № 203, с. 530–531; ЭНКПЭ, 2014, № 418, с. 53]. Власти Оренбургского края решили воспользоваться этим моментом и закрепить русско-хивинские торговые отношения. В 1753 г. И. И. Неплюев отправил в Хиву миссию, в которую вошли переводчик Я. Гуляев и канцелярист П. Чучалов, однако, поскольку официального дипломатического статуса они не имели (в силу политических обстоятельств будучи направленными от оренбургской администрации, а не центральными имперскими властями), миссию решено было представить в Хиве как торговый караван, который возглавил самарский купец Д. Рукавкин (впоследствии — бургомистр Самары). Членам миссии было поручено договориться с ханом о развитии русско-хивинской торговли, взаимных гарантиях безопасности дорог и нормализации отношений с казахским Младшим жузом[13].
Однако, как оказалось, посланцы И. И. Неплюева прибыли в Хиву в самый неподходящий момент. Дело в том, что с самого начала своего правления Каип являлся ханом лишь номинально, а фактическая власть в ханстве принадлежала представителям узбекской элиты, которую возглавлял Кураз-бек из племени мангыт. Как раз во время пребывания в Хиве русской миссии, в декабре 1753 г., Каип-хан обвинил Кураз-бека в подготовке покушения на его жизнь и приказал казнить, а затем при поддержке казахов, присланных к нему его отцом Батыром, перебил до 80 родственников и сторонников казненного временщика [Firdaws al-iqbal, 1999, р. 68–69; Иванов, 1958, с. 100]. В результате против хана выступили многочисленные противники — узбеки-мангыты, привлекшие на свою сторону приаральские кочевые племена (издавна находившиеся в оппозиции к Хиве), и туркмены, которых, впрочем, хану удалось переманить на свою сторону богатыми дарами [Атдаев, 2010, с. 78].
Проблема для русских дипломатов, оказавшихся в Хивинском ханстве в разгар гражданской войны, состояла в том, что И. И. Неплюев, направляя их в Хиву, снабдил посланиями как к самому хану Каипу, так и к всесильному на момент отправки миссии временщику Кураз-беку. В результате хан обвинил русских посланцев в том, что они состояли в заговоре с Кураз-беком против него и фактически посадил их под стражу. Кроме того, отчаянно нуждаясь в деньгах для подкупа туркменских вождей, он конфисковал русских товаров на сумму около 6 тыс. руб., не выплатив никакой компенсации [Гуляев, Чучалов, 1910, с. 88].
Узнав об этом, И. И. Неплюев и принял меры, впервые введя экономические санкции против Хивинского ханства. Вот как описывает их непосредственный участник событий — номинальный глава миссии купец Данила Рукавкин: «Впущены были в Храм Сарай, то есть в Гостиный двор, где по приказанию ханскому под присмотром были десять месяцев и не допуская нас до свободного торгу, все товары наши забраны на ханский двор безденежно. Хотя же за оные напоследок платеж от ханского двора и получен, потому, как господин губернатор об оном сведал, то приказал в Оренбурге хивинцев задержать, но не настоящую цену, а такую, какая хану рассудилась, и потом караван наш хивинским ханом отпущен в Оренбург» [Рукавкин, 1776, с. 204].
Итак, как можно понять из сообщения Д. Рукавкина, оренбургский генерал-губернатор принял меры, называемые в современном международном праве реторсиями, т. е. ответными ограничениями. На опыт Неплюева впоследствии сослался В. А. Перовский, инициатор вторичного введения санкций против Хивы; упоминают о нем и исследователи ([Перовский, 2010, с. 80]; см. также: [Веселовский, 1877, с. 225; Жуковский, 1915, с. 85; Михалева, 1982, с. 30]). Однако каким же образом был создан столь важный прецедент в русско-хивинских отношениях?
При попытке проанализировать правовое оформление действий И. И. Неплюева, описанных Рукавкиным, мы с удивлением пришли к выводу, что, по-видимому, фактически никаких юридических действий генерал-губернатором предпринято не было! Так, нам неизвестны официальные письма, доклады, отчеты Неплюева в Петербург, содержащие сведения о предпринятых им действиях по задержанию хивинских купцов в Оренбурге. Не пишет об этом и сам Неплюев в своих записках, хотя и довольно подробно описывает свои действия на посту оренбургского генерал-губернатора. Ничего не упоминает о санкциях против Хивы даже В. Н. Витевский, автор многотомной биографии И. И. Неплюева, который хотя и довольно подробно описывает саму миссию Д. Рукавкина, Я. Гуляева и П. Чучалова, ограничивается лишь словами о том, что «такое положение русских купцов и задержание там наших послов, без сомнения, было крайне неприятно Неплюеву» [Витевский, 1895, с. 814].
Итак, где же, помимо частных записок купца Д. Рукавкина, содержится информация о санкциях, введенных Неплюевым? Лишь косвенные упоминания в документах, касающихся миссии Гуляева и Чучалова, позволяют судить о действиях или, скорее, намерениях оренбургского генерал-губернатора. Так, в указе[14], направленном этим дипломатам 3 мая 1754 г. он предписывает чиновникам передать хану, что «Российскому же государству из того, ежели вам какой вред и каравану растощение причинят, великого ущербу сделать не могут, но сами свой интерес потеряют» [Гуляев, Чучалов, 1910, с. 83]. Кроме того, Неплюев в том же указе отмечает, что «приезжие сюда хивинские купцы далее Оренбурга не ездят» [Там же, с. 84], что, вроде бы, дает основание сделать вывод об их задержании, но такая практика существовала и ранее, как показывает вышеупомянутое послание хивинского хана Каипа императрице Елизавете Петровне. В своем же официальном донесении Коллегии иностранных дел о результатах миссии Гуляева и Чучалова генерал-губернатор ни слова не упоминает о своих действиях в отношении хивинских купцов.
Вышесказанное позволяет сделать вывод, что И. И. Неплюев, по-видимому, решил просто пригрозить хивинскому хану негативными последствиями его действий для его собственных хивинских купцов, тогда как самих санкционных мер он на самом деле не предпринял. Это в полной мере объясняет отсутствие каких-либо документальных подтверждений введения им санкций против Хивы — раз фактически они не водились, то не было необходимости согласовывать их с Коллегией иностранных дел или императрицей.
Тем не менее, по-видимому, в глазах самих хивинцев угроза Неплюева выглядела вполне реальной, и хан, к этому времени сумевший восстановить против себя значительное число своих подданных, не мог себе позволить недовольства еще и со стороны хивинского купечества. Неудивительно, что он, если верить сведениям Д. Рукавкина, поспешил освободить купцов и чиновников и выплатить компенсацию за захваченные товары. В результате миссия завершилась довольно успешно, и ее участникам удалось достичь с ханом согласия по большинству проблем, для решения которых они были отправлены[15].
Попытку применить аналогичные санкционные меры касательно Хивы предпринял оренбургский военный губернатор П. К. Эссен, считавший, что пришла пора отказаться от политики мирной дипломатии и перейти к решительным мерам в отношении среднеазиатских ханств. В 1818 г. он направил в Петербург предложения наложить арест на хивинские товары, которые, как он считал, принадлежали большей частью самому хану и влиятельным купцам, а самих торговцев задержать, чтобы заставить власти Хивы прекратить поощрение нападений на русские торговые караваны [Ниязматов, 2013, с. 502]. Как видим, в данном случае ранее испробованный способ предлагался не для решения конкретной проблемы (освобождения пленных и т. п.), а как инструмент воздействия на Хивинское ханство с целью добиться изменения ее политики в отношении России. Вероятно, именно поэтому министр финансов Д. А. Гурьев, которому были переданы предложения Эссена, счел, что такие действия скажутся на торговле не только с Хивой, но и с Бухарой, и отклонил их, заявив, что убытки от нападений хивинцев на караваны гораздо меньше, чем возможные потери в случае отказа Бухары от торговли с Россией [Там же, с. 503].
Введение санкций против Хивы в 1836 г. имело, по сути, те же самые причины, но производилось совершенно иначе. Инициатором этих действий стал оренбургский военный губернатор В. А. Перовский. Уже вскоре после вступления в должность, в 1833–1834 гг., он убедился, что многие роды Младшего жуза продолжают признавать подданство хивинских ханов, совершают нападения на русскую пограничную линию, захватывают пленников, которых затем продают в Хиву. Кроме того, Несмотря на то что в соответствии с реформой 1824 г. в Младшем жузе был упразднен институт ханской власти, ряд влиятельных султанов-Чингизидов продолжали претендовать на ханский титул, что в глазах представителей российских властей являлось мятежом, тогда как хивинские ханы из новой, узбекской династии Кунгратов признавали их претензии [Юдин, 1896, с. 416–417].
В. А. Перовский с самого начала своего управления Оренбургским краем попытался положить конец этой практике. Поначалу он намеревался действовать дипломатическими методами и вскоре после прибытия в Оренбург направил ряд посланий среднеазиатским монархам, предлагая строить отношения на основе дружбы и торгового партнерства, вернуть всех пленников, прекратить претендовать на власть над казахами Младшего жуза и грабить русские караваны (см., например: [Прокламация, 1873]). Стоит отметить, что первые его посланцы отправлялись от губернатора лично — так в случае оскорбительного к ним отношения со стороны правителей Средней Азии менее страдал бы престиж Российской империи, чем если бы это было в отношении официальных имперских послов ([Перовский, 2010, с. 79–80]; см. также: [Избасарова, 2013, с. 340]). Однако Перовский, вероятно, не принял во внимание трепетное отношение восточных монархов к этикету и протоколу: присылку к ним посланцев какого-то регионального администратора они и сами могли истолковать как оскорбление. Поэтому неудивительно, что правивший тогда в Хиве хан Алла-Кули проигнорировал его послания и продолжил враждебные действия против русских властей в Казахстане, что заставило губернатора перейти к более суровым мерам.
В 1836 г. В. А. Перовский предложил Азиатскому комитету Министерства иностранных дел план экономических санкций против Хивы, каковой и был принят, а в июне 1836 г. одобрен указом императора Николая I [Терентьев, 1906
Интересно отметить, что многим хивинским торговцам удалось избегнуть ареста и конфискации товаров путем различных ухищрений: одни заявляли, что товары принадлежат не им, а купцам из Бухары, другие просто-напросто повязали чалмы на бухарский манер и спокойно выехали из города, третьи заявляли, что давно имели намерение принять российское подданство [Терентьев, 1906
Тем не менее санкции вступили в законную силу, и В. А. Перовский рассчитывал, что теперь хивинский хан убедится в серьезности его намерений, жесткости и решительности. Казалось, это ему удалось: хан попытался начать переговоры с оренбургскими властями. Однако Перовский распорядился не принимать и не признавать хивинских послов, пока его требования не будут выполнены — в первую очередь возвратив русских пленных [Залесов, 1862, с. 45; Терентьев, 1906
Согласно сводкам российского МИДа, цены на русские товары в Хиве выросли от 15 до 90 %, стоимость же хивинских товаров (в первую очередь, хлопчатой бумаги) упала вдвое [Перовский, 2010, с. 8; Халфин, 1974, с. 313]. Но и эти потери не могли поколебать позицию хана, которого хивинские торговцы в течение всего времени действия санкций склоняли к принятию русских условий. Единственное, что он предложил своим подданным — это продажа товаров в Россию через бухарских торговцев, на которых санкции Перовского не распространялись, но такое решение оказалось невыгодным для хивинцев [Перовский, 2010, с. 80–81]. Не добившись поддержки от хана, хивинские торговцы сами попытались наладить отношения с губернатором: за собственные деньги они выкупили несколько пленников и в знак своей доброй воли отправили в Оренбург [Терентьев, 1906
Однако В. А. Перовский добивался отнюдь не такого результата, поэтому санкции сняты не были. Лишь в 1838 г. хивинский хан стал отправлять значительные партии русских пленных в Россию, что позволило в обмен отпускать и задержанных в Оренбуржье хивинских торговцев. Всего за 1837–1838 гг. было освобождено более 100 русских пленников [Перовский, 2010, с. 22]. Однако вскоре Перовский с негодованием выяснил, что как раз в то время как хан Алла-Кули отправил ему послание, в котором обещал передать последних пленников в Хиве специально назначенным русским чиновникам и впредь не захватывать русских подданных, хивинцы захватили в плен от 150 до 200 русских рыбаков; в дополнение выяснилось, что те же хивинские посланцы, которые возвращали рабов в Оренбуржье, на обратном пути сами приобретали новых пленников ([Залесов, 1862, с. 45; Терентьев, 1906
Однако уже преемник В. А. Перовского на посту оренбургского и самарского генерал-губернатора А. А. Катенин вновь применил санкции в 1858 г. Правда, этот пример в большей степени напоминает действия И. И. Неплюева вековой давности, нежели Перовского, имевшие действие всего два десятилетия назад.
В 1858 г. в Хивинское ханство и Бухарский эмират была направлена официальная российская дипломатическая миссия во главе с полковником Н. П. Игнатьевым. Несмотря на то что сам хивинский хан (на этот раз — Сейид-Мухаммад, брат Алла-Кули) стремился к миру, он и его сановники весьма негативно отнеслись к посольству Игнатьева, неоднократно угрожали главе и членам миссии смертью и всячески старались задержать их в Хиве, чтобы те не добрались до Бухары и не заключили более выгодный мир с эмиром, нежели с хивинским ханом [Игнатьев, 1897, с. 46]. Игнатьев сообщал о своих затруднениях в Оренбург, и Катенин отреагировал так же, как Неплюев, когда узнал о бедственном положении миссии Рукавкина, Гуляева и Чучалова. Как сообщает Н. Г. Залесов, участник миссии Игнатьева, «усматривая из первых писем из Хивы о затруднительном положении миссии, генерал-адъютант Катенин сделал распоряжение о задержании, впредь до выхода из ханства миссии, хивинских караванов в Оренбург». Он удерживал хивинцев, пока не получил от Н. П. Игнатьева письмо о том, что посольство благополучно покинуло Хиву и движется к Бухаре, после чего тут же приказал освободить караваны [Залесов, 1871, с. 50; Халфин, 1956, с. 55]. Более того, из сообщения участника событий не вытекает, что хивинский хан своевременно узнал о действиях генерал-губернатора и позволил российскому посольству ехать в Бухару именно из-за санкций в отношении его подданных.
Несмотря на то что, в отличие от Неплюева, Катенин реализовал санкции против хивинских купцов, у нас нет сведений, что он каким-то образом согласовывал свои действия с центральными властями. По-видимому, действия обоих его предшественников стали достаточными прецедентами для совершения подобных действий. Кроме того, в отличие от В. А. Перовского, являвшегося в 1836 г. всего лишь оренбургским военным губернатором[17], Катенин занимал должность генерал-губернатора и, следовательно, имел больше полномочий, в которые входило, вероятно, и право принятие подобных решений.
Таким образом, можно сделать вывод, что экономические санкции, применявшиеся Российской империей против Хивинского ханства в XVIII и XIX вв. имели разную степень эффективности. Во многом степень их эффективности зависела от ситуации в самом ханстве и от длительности санкций. Так, если действия И. И. Неплюева оказали надлежащее воздействие на хана Каипа, то во многом потому, что он слишком ненадежно чувствовал себя на троне и не желал портить отношения с хивинскими купцами. Санкции же, введенные В. А. Перовским, несмотря на их жесткость и длительность (1836–1838), не подействовали на решительного и прочно удерживавшего власть хана Алла-Кули, для которого политический престиж ханства оказался выше, чем интересы хивинских торговцев. Наконец, что касается ограничительных мер А. А. Катенина, как мы уже отметили, нет сведений, что хан своими действиями в отношении российского посольства отреагировал именно на них.
Четыре года спустя А. П. Безак, сменивший Катенина на посту оренбургского и самарского генерал-губернатора, в свою очередь применил силовые меры против бухарских торговцев — уже, можно сказать, «по отработанной схеме». Единственное отличие состояло в причине использования этого средства давления на Бухару: на этот раз оренбургская администрация защищала не российские интересы, а… итальянские. В 1862 г. три итальянца, Меац, Гаваци и граф Литта (так они фигурируют в воспоминаниях современника описываемых событий, оренбуржца П. П. Жакмона) через Оренбург проследовали в Бухару, где поначалу были благосклонно приняты эмиром Музаффаром и занялись шелководством, однако вскоре он заподозрил в них русских шпионов и приказал бросить в тюрьму. Русский купец С. Я. Ключарев привез известие об их задержании в Оренбург, и А. П. Безак тут же прибегнул к проверенному средству: приказал арестовать более тысячи бухарских подданных, их имущество, включая дома, которыми они владели в городе [Жакмон, 1906, с. 77–79]. Как и А. А. Катенин, Безак не согласовывал своих действий с центральными властями — вероятно, право на введение таких мер уже закрепилось в компетенции оренбургских генерал-губернаторов если и не официально, то по крайней мере фактически.
Как мы отмечали выше, судьба торговцев не сильно волновала среднеазиатских властителей, для которых гораздо важнее был их собственный престиж на международной арене, ради которого они готовы были пожертвовать несколькими подданными. Вероятно, осознавали это и сами бухарские торговцы, задержанные Безаком в Оренбурге, а потому, находясь под арестом, они составили коллективное прошение на имя эмира, в котором умоляли монарха отпустить иностранцев, иначе тысяча его подданных лишится не только имущества, но и жизни (что, конечно же, никогда не практиковалось Российскими властями!); это прошение через посредство оренбургского ахуна (главы мусульманского духовенства региона) было отправлено с гонцом в Бухару. Вероятно, масштабность мер, предпринятых Безаком, впечатлила эмира Музаффара, и месяц спустя итальянцы уже прибыли в Оренбург, где были немедленно освобождены, как и принадлежавшее им имущество [Жакмон, 1906, с. 79–80]. Таким образом, и в данном случае, как видим, эмир формально отреагировал не на «давление» со стороны России, а снизошел к просьбам своих подданных; можем предположить, что, если бы требование освободить итальянцев выразил сам А. П. Безак, положительное решение об их судьбе вряд ли было бы принято столь оперативно[18].
Итак, Несмотря на то что цели экономических санкций достигались, нельзя не отметить, что эти меры, эффективные на европейской политической арене, не смогли стать таким же действенным инструментом российской правовой политики в Центральной Азии. Именно поэтому в дальнейшем российские власти (особенно пограничные администрации) стали делать ставку на военное решение конфликтов, что и привело к установлению контроля Российской империи над ханствами Средней Азии в 1870-е годы.
§ 5. Средняя Азия в русских торговых проектах середины XIX в. (правовые аспекты)
При изучении среднеазиатской политики России в период так называемой Большой игры основное внимание, как правило, уделяется двум основным позициям в российских властных кругах — решительным мерам в отношении среднеазиатских государств, предлагаемым Военным министерством и пограничной администрацией, и более «миролюбивой» политике российского МИДа, опасавшегося конфликта с западными державами, особенно с Англией. При этом в гораздо меньшей степени учитывается позиция «третьей силы» — российских деловых кругов, традиционно испытывавших большой интерес к развитию торговли с государствами Средней Азии и имевших возможность активного взаимодействия с властями различного уровня (см., например: [Игнатьев, 1897, с. 27]). В 1860-е годы появляется довольно большое число проектов развития этой торговли; авторы проектов не только рекомендуют шаги, которые, по их мнению, должны предпринять имперские власти в этом направлении, но и достаточно четко определяют, какое место в их планах должны занять сами среднеазиатские ханства — Бухарское, Хивинское, Кокандское. При этом следует отметить, что все эти проекты разрабатывались до того, как Россия начала активные военные действия против этих государств, приведшие к установлению над ними российского протектората, т. е. авторы, по сути, и «делили шкуру неубитого медведя», заранее и заочно определяя статус среднеазиатских ханств и их позицию в отношении российской торговой политики в регионе.
Ниже предпринимается попытка выяснить, какое именно место отводили авторы проектов среднеазиатским ханствам в торговой политике России в регионе, и насколько эти планы ей соответствовали или не соответствовали. Эта тематика уже привлекала внимание исследователей, обращавшихся к отдельным проектам (см., например: [Кушпаева, 2016]), мы же намерены проанализировать основные тенденции во взглядах российских деловых кругов на торговые взаимоотношения с ханствами Средней Азии и то, как авторы проектов видели правовой статус ханств в этих отношениях — на примере проектов, разработанных, в частности, Ю. А. Гагемейстером (1862), С. А. Хрулевым (1863), А. И. Глуховским и М. Михайловым (оба — 1867), соотнеся их с представлениями о возможностях среднеазиатской торговли представителей пограничной (в частности, оренбургской) администрации.
Сразу же стоит оговорить, что авторы проектов представляли различные социальные группы — так, Ю. А. Гагемейстер был экономистом, С. А. Хрулев и А. И. Глуховский — военными, занявшимися предпринимательством[19], однако далеко не всегда принадлежность к тому или иному роду занятий находила прямое отражение в их предложениях. Так, предложения С. А. Хрулева (героя Крымской войны 1853–1856 гг.) в отношении среднеазиатских ханств представлялись менее воинственными, чем предложения «штатского» Ю. А. Гагемейстера.
В своей оценке роли среднеазиатских ханств в российской торговле в регионе большинство авторов проектов сходятся на том, что она весьма значительна — особенно Бухарского ханства (эмирата) [Гагемейстер, 1862, с. 713–714; Глуховский, 1867, с. 16–17; Хрулев, 1863, с. 17]. Однако, рассматривая различные аспекты торгового сотрудничества с ханствами, они нередко допускают серьезные ошибки, во многом объясняющиеся тем, что мало кто из разработчиков торговых проектов лично бывал в Средней Азии и имел возможность ознакомиться с политическими и экономическими реалиями региона.
Нельзя не обратить внимание на весьма серьезную идеализацию авторами проектов отношений среднеазиатских ханств к торговле с Россией. Большинство их исходит из того, что для Бухары, Хивы и Коканда империя является основным торговым партнером и рынком сбыта. Соответственно, как полагает, в частности, Ю. А. Гагемейстер, Россия всегда сможет «покорить их своей воле, угрожая им прекращением торговых с ними сношений». Правда, при этом пострадают и интересы российских производителей и торговцев, но далеко не в той степени, в какой — их среднеазиатских партнеров [Гагемейстер, 1862, с. 714–715]. С. А. Хрулев заявляет, что среднеазиатские ханства пребывают «в младенческом возрасте», и «у них нет и тени фабрик в европейском значении», так что производимые в России товары для них жизненно необходимы ([Хрулев, 1863, с. 17]; см. также: [Львов, 1868, с. 156]). Соответственно, любые предложения России по повышению эффективности торговых связей, по мнению авторов проектов, будут с готовностью приняты властями ханств.
Между тем, подобные радужные картины во многом опровергаются данными из российских пограничных регионов. Так, оренбургский и самарский генерал-губернатор А. П. Безак, в свою очередь представивший в 1861 г. проект для развития российской торговли в Средней Азии, отмечал, что в Бухаре имеется переизбыток русских товаров из-за того, что ранее их значительная часть шла далее, в Восточный Туркестан, а из-за восстаний ходжей 1820–1850-х годов этот регион утратил стабильность и был разорен. В результате Бухара не столь нуждается в русских товарах, как считают центральные власти и столичные деловые круги [Туркестан, 2016, с. 43–44]. А. И. Глуховский, в 1865 г. лично проведший несколько месяцев в Бухарском ханстве в составе российского посольства к эмиру, также отмечает, что зависимость Бухары от России в торговом отношении не столь велика, и если империя не усилит торговую активность на этом направлении, среднеазиатские ханства найдут другие торговые рынки — в частности, через Британскую Индию [Глуховский, 1867, с. 17–18].
Какие же меры предлагают разработчики проектов для упрочения российского положения в ханствах? Прежде всего, речь идет о безопасности торговых путей в Бухару, Хиву и Коканд, поскольку опасность нападений кочевников (казахов и туркмен) на караваны понимают и отмечают практически все авторы проектов [Гагемей-стер, 1862, с. 722–724; Глуховский, 1867, с. 34; Михайлов, 1869, с. 9; Хрулев, 1863, с. 12]. Затем следует изменить торговый баланс в пользу России, обеспечив переход контроля над торговлей из рук бухарцев в руки русских (поскольку основные торговые операции с ханствами, и в самом деле, осуществляли преимущественно бухарские и хивинские торговцы (см., например: [Рожкова, 1963, с. 141–142]), увеличив производство в ханствах Средней Азии товаров, необходимых России, а также заставив местное население потреблять больше товаров российского производства [Гагемейстер, 1862, с. 722; Глуховский, 1867, с. 25]. Далее, следует в ханствах создавать российские торговые фактории, для чего необходимо получить от местных правителей гарантии безопасности жизни торговцев и их имущества [Гагемейстер, 1862, с. 727; Михайлов, 1869, с. 7; Хрулев, 1863, с. 12].
Однако, несмотря на отмеченное выше идеализированное представление о заинтересованности ханств в торговле с Россией, авторы проектов прекрасно отдают себе отчет в том, что монархи Бухары, Хивы и Коканда вряд ли добровольно пойдут на такие меры. Что же предлагается в качестве средств для достижения этих целей?
Как ни странно, но авторы без каких-либо колебаний допускают силовые средства для решения экономических задач. Так, экономист и финансист Ю. А. Гагемейстер прямо предлагает занять при-сырдарьинские территории и установить контроль над кочевниками, подвластными Хивинскому ханству, чтобы лишить его возможности захватывать рабов (являющихся основными производителями всех товаров в ханстве) и тем самым обеспечить зависимость от торговли с Россией [Гагемейстер, 1862, с. 727–728]. А. И. Глуховский предлагает также продемонстрировать силу, захватив у Бухары важный город Джизак [Глуховский, 1867, с. 34] (правда, этого автора можно понять, учитывая, что в 1865 г. он провел несколько месяцев в Бухаре практически на положении пленника!). Подобные предложения весьма сходны с теми, которые разрабатывали представители военного ведомства России. В частности, Н. П. Игнатьев, глава российской миссии в Хиву и Бухару 1858 г., считал, что ханствам следует навязать запрет вывоза русской монеты из империи, снизить торговые пошлины для русских купцов и проч. — и все это под угрозой завоевания Бухары и Хивы и присоединения их к России [Игнатьев, 1897, с. 265, 270]. Аналогичным образом, второй военный губернатор Туркестанской области Д. И. Романовский полагал, что залогом «доброй воли» Бухарского ханства в развитии торговли с Россией станут недавние успехи Российской империи в вооруженном противостоянии с ханством [Романовский, 1868, с. 108, 118–119].
Любопытно отметить при этом, что, предлагая силовые методы достижения торговых целей, авторы проектов вовсе не считают ханства Средней Азии враждебными России. Например, С. А. Хрулев сообщает, что казахи полностью лояльны России, а туркмены (фактически находящиеся под властью ханов Хивы) только и ждут возможности принять российское подданство [Хрулев, 1863, с. 9, 12]. М. Михайлов в 1867 г. пишет, что если с Бухарой недавно и возникали конфликты, то Хива «давно уже держится с нами в мире» [Михайлов, 1869, с. 6] (отметим, что автор пишет это за шесть лет до похода Кауфмана, вызванного постоянной враждебностью хивинцев!). Совершенно пренебрежительное отношение выказывают авторы проектов к Кокандскому ханству, еще сравнительно недавно игравшему ведущую роль в политике Средне-Азиатского региона, но в 1850–1860-е годы утратившему значительную часть территории в противостоянии с Россией. Ю. А. Гагемейстер отмечает постоянные смуты, поставившие ханство на грани раскола, рекомендуя имперским властям вмешаться в его дела и «утвердить цивилизующее влияние России» [Гагемейстер, 1862, с. 727]. М. Михайлов упоминает «жалкие остатки независимого еще Кокана», которые, «вероятно, вскоре же будут присоединены к России, а потому о Кокане и говорить нечего» [Михайлов, 1869, с. 6]. А. И. Глуховский в своей «Записке» также пишет уже о «бывшем Коканском ханстве», считая вопрос его присоединения к России решенным [Глуховский, 1867, с. 6–7], хотя, как известно, Коканд окончательно вошел в состав империи лишь в 1876 г. и то после продолжительной кровопролитной войны.
При этом разработчики проектов отнюдь не считают свои рекомендации проявлением агрессии по отношению к государствам, которые сами же и обвиняют во враждебности к России. Напротив, все действия по расширению российской торговли должны способствовать развитию «цивилизации» в Средней Азии [Гагемейстер, 1862, с. 727; Хрулев, 1863, с. 15]. Подобный подход, с одной стороны, сходен с воззрениями идеологов западноевропейского колониализма, считавших прямой обязанностью «белого человека» нести «цивилизацию» отсталым народам Востока. Но с другой стороны, авторы проектов предлагают не просто знакомить население среднеазиатских ханств с благами российской (европейской) цивилизации, но и использовать ее достижения для повышения уровня экономического развития самих этих государств — в их же собственных интересах. Ярким примером в этом отношении служит рекомендация Ю. А. Гагемейстера укреплять позиции на среднеазиатских рынках не только с помощью военных мер или навязыванием местному населению российских товаров, но и неуклонным повышением качества последних [Гагемейстер, 1862, с. 719], т. е. экономист фактически поднимает вопрос о повышении уровня жизни как элемента приобщения к цивилизации.
На основе вышесказанного можно сделать вывод, что авторы проектов развития торговли России в Средней Азии всячески старались подчеркнуть значение среднеазиатских ханств в этой сфере деятельности. При этом оценка роли этих государств в проектах представляется довольно противоречивой. С одной стороны, авторы, в большинстве своем незнакомые непосредственно с политическими и экономическими реалиями в регионе, в значительной степени идеализировали ситуацию: приписывали Бухаре, Хиве и Коканду бо́льшую заинтересованность в торговых связях с Россией, чем она была на самом деле; преувеличивали их готовность согласиться на российские предложения по укреплению позиций русских торговых кругов в ханствах. С другой стороны, ряд авторов проектов напрямую связывали укрепление позиций российских торговых кругов в Средней Азии с активным (в том числе и военным) продвижением Российской империи в регионе, захватом стратегически важных территорий, чтобы можно было взаимодействовать с ханствами уже с позиции силы.
Подобное видение ситуации в значительной степени сближало предпринимательские круги с руководством Военного министерства и пограничными властями Российской империи (в частности — Оренбургского края и Западной Сибири), хотя цели купечества и военных в продвижении России в регионе и были различны: первые преследовали коммерческие интересы, вторые старались обеспечить безопасность границ российских владений от посягательств самих ханств Средней Азии и британских властей в Индии. Тем не менее используемые средства (вооруженное противостояние с ханствами, захват стратегически важных городов и т. п.) способствовали достижению и тех и других целей. В 1867 г. было создано «Общество для содействия русской промышленности и торговле», в состав которого вошли и авторы проанализированных выше проектов (в частности, А. И. Глуховский и С. А. Хрулев). В последующие несколько лет общество активно взаимодействовало и с центральными властями Российской империи, и с администрацией Туркестанского края по вопросу развития экономических связей с ханствами Средней Азии, по сути, продолжая развивать прежние проекты, но уже с учетом новых политических реалий — в условиях активизации российского продвижения в регионе [Халфин, 1975
Глава II
Формирование системы российских протекторатов в Средней Азии и ее последствия
На рубеже 1860–1870-х годов три ханства Средней Азии (Кокандское ханство, Бухарский эмират, Хивинское ханство) в результате продвижения Российской империи в Центральной Азии были вынуждены принять ее протекторат. Кокандское ханство после ряда антироссийских восстаний было официально упразднено в 1876 г., аннексировано Российской империей и преобразовано в Ферганскую область в составе Туркестанского генерал-губернаторства. Что касается Бухарского эмирата и Хивинского ханства, то они формально сохраняли независимость, но в течение последней четверти XIX — начала XX в. испытывали все большее влияние России во всех сферах своей государственной, хозяйственной и экономической жизни. В настоящей главе рассматриваются юридические аспекты установления протектората и последовавшие за ним изменения в политико-правовом статусе ханств.
§ 1. Договоры 1868 и 1873 гг. в оформлении нового статуса среднеазиатских ханств
Сразу следует отметить, что, в отличие от Казахстана, который уже с момента первых контактов в конце XVI в. рассматривался Российским государством (тогда еще Московским царством) как сфера его интересов и объект для интеграции в российское политико-правовое пространство, ханства Средней Азии изначально с середины XVI в. интересовали российские власти не столько как потенциальные вассальные территории, сколько как торговые партнеры (см., например: [Каппелер, 2000, с. 143; Каррер д’Анкосс, 2010, с. 74–76])[20]. Как мы уже имели возможность убедиться, в течение длительного времени Россия именно в таком ключе старалась строить отношения с Бухарой, Хивой и Кокандом, которые лишь изредка сменялись серьезными военными конфликтами — начиная с экспедиции князя А. Бековича-Черкасского и заканчивая неудачным походом на Хиву оренбургского губернатора В. А. Перовского зимой 1839/1840 гг.
Последующая активизация военных действий Российской империи в Средней Азии, завершившихся в конце концов признанием зависимости от России сначала Коканда и Бухары (1868), а затем и Хивы (1873), по-разному объяснялась исследователями, которые обращались и продолжают обращаться к данной теме. В качестве причин приводилось и желание Российской империи «компенсировать» территориальные, а главное — моральные потери после Крымской войны 1853–1856 гг., еще более популярным объяснением стало противостояние России и Англии в Центральной Азии, известное под названием «Большая игра» (см., например: [Российская дипломатия, 1992, с. 221–238]). Однако, на наш взгляд, нельзя сбрасывать со счетов и традиционные экономические интересы России в этом регионе. Как мы увидим в следующей главе, именно на укрепление позиций российских торговцев и промышленников была в значительной степени направлена политика империи в Бухаре и Хиве в рассматриваемый период, о чем свидетельствуют и договоры России с этими ханствами, о которых речь пойдет ниже. Тем не менее экономическими аспектами влияние Российской империи в этих ханствах, безусловно, не ограничивалось: оно затронуло все основные сферы их государственной, правовой, общественной и культурной жизни, хотя и не без учета местной специфики [Каппелер, 2000, с. 146].
При этом весьма важно иметь в виду, что никакой нормативной базы, закреплявшей статус среднеазиатских протекторатов Российской империи, их права и обязанности, фактически не существовало. По итогам победы над Бухарским эмиратом в 1868 г. был заключен мирный договор, однако мирные условия вошли в дополнения к нему, тогда как основное содержание договора регулировало преимущественно торговые отношения между двумя государствами. Аналогичный договор был заключен несколько ранее и с Кокандским ханством [Халфин, 1965, с. 232–233], однако учитывая кратковременный характер пребывания этого государства в вассальных отношениях с Россией (из-за последовавшего вскоре окончательного включения его в состав империи), положения данного договора не успели оказать значительного влияния на правовое развитие этого государства.
В 1873 г. армии Туркестанского и Закавказского военных округов оккупировали Хивинское ханство, и 12 августа с его правителем Мухаммад-Рахим-ханом II был заключен так называемый Гандемианский договор, в котором также большинство статей было посвящено урегулированию торговых отношений между Россией и Хивой, тогда как условия мира и положения, закреплявшие фактическую зависимость ханства от Российской империи были изложены, по сути, в двух-трех пунктах.
Заключив договор с Хивинским ханством, российские власти сочли целесообразным использовать часть его условий для уточнения взаимоотношений и с Бухарским эмиратом, который к этом времени все более попадал в зависимость от России — военную, политическую и экономическую. В результате 28 сентября того же 1873 г. был заключен Шаарский договор о дружбе между Российской империей и Бухарским эмиратом.
Собственно, два договора 1873 г. и являлись основными документами, определявшими взаимоотношения Российской империи с двумя среднеазиатскими ханствами. Формально протекторат России над ними не был никак оформлен, лишь отдельные статьи договоров косвенно указывали на подчиненное положение Бухары и Хивы по отношению к империи. В частности, п. 12 Гандемианского договора гласил: «Русским подданным предоставляется право иметь в ханстве недвижимое имущество. Оно облагается поземельной податью по соглашению с высшей русской властью в Средней Азии» [Сборник, 1952, № 19, с. 132]. Аналогичным образом, в Шаарском договоре присутствовали следующие положения:
«Статья 4. В тех местах на бухарских берегах Аму-Дарьи, где окажется необходимым и удобным, русские имеют право устраивать свои пристани и склады для товаров. Наблюдение за безопасностью и сохранностью этих пристаней и складов берет на себя бухарское правительство. Утверждение выбранных мест для пристаней зависит от высшей русской власти в Средней Азии.
Статья 5. Все города и селения Бухарского ханства открыты для русской торговли. Русские купцы и русские караваны могут свободно разъезжать по всему ханству и пользуются особенным покровительством местных властей. За безопасность русских караванов внутри бухарских пределов отвечает бухарское правительство» [Там же, № 20, с. 136].
Как видим, фактическая зависимость среднеазиатских монархов от «высшей русской власти в Средней Азии» (т. е. туркестанского генерал-губернатора) отражена в документах довольно осторожно и то — применительно к статусу русских подданных в ханстве, занимающихся торговлей[21]. Надо полагать, такой подход объяснялся нежеланием российских властей давать иностранным «партнерам» Российской империи (и в первую очередь Великобритании, главному сопернику России в борьбе за контроль над Центральной Азией в рамках «Большой игры») поводы для обвинения в захватнической политике. В результате хотя и сами российские власти не скрывали, что контролируют Бухару и Хиву, и иностранцы, побывавшие в этих государствах, также имели возможность убедиться в их вассальном положении, на формально-юридическом уровне Россия не могла быть обвинена в захвате независимых среднеазиатских ханств ([Покровский, 1927, с. 47]; см. также: [Каспэ, 2001, с. 167; Лурье, 2012, с. 142–143]).
Кроме того, надо сказать, что среди представителей властных структур Российской империи (как центральных, так и региональных) не было единства относительно судьбы Бухары и Хивы. Ряд государственных деятелей (в первую очередь военные) склонялись к целесообразности прямого включения ханств в состав России — с упразднением в них института ханской власти, местной структуры управления, системы права, административного деления, как это было в 1876 г. проделано с Кокандским ханством. Их противники (прежде всего, представители внешнеполитических и финансовых ведомств) возражали против этого, указывая как на возможные международные осложнения, так и на затратность процесса административных преобразований. Их точка зрения возобладала примерно на четверть века — пока уже в первом десятилетии XX в. вновь не был поднят вопрос о прямом включении Бухары и Хивы в состав России (см. подробнее: [Тухтаметов, 1966, с. 68 и след.; 1969, с. 54 и след.]). Таким образом, оставляя в качестве правовой основы регламентации отношений с Бухарой и Хивой «торговые договоры», Россия, по сути, была готова к любому развитию событий в отношении этих государств — как к сохранению их формального суверенитета, так и дальнейшей интеграции в состав империи (см., например: [Лурье, 2012, с. 183]). Сохранение системы «косвенного управления», впрочем, в большой степени устраивало российские власти, и причину этого весьма четко отразил британский современник Г. Норман, писавший, что формат протектората позволял России контролировать политику и экономику эмирата, не принимая при этом на себя никаких обязательств [Norman, 1902, р. 287]. Несколько позже аналогичное суждение было высказано и шведским путешественником О. Олуфсеном, который отметил, что русские даже не пытались реформировать систему управления Бухарским эмиратом, поскольку существующая была экономичнее и позволяла эффективно проводить преобразования в различных сферах, не встречая противодействия со стороны эмира и его «министров» [Olufsen, 1911, р. 575].
Интересно отметить, что сохранение системы управления и даже традиционного местного самоуправления в среднеазиатских ханствах обосновывалось даже в контексте «Великих реформ» в самой России. Так, например, российские чиновники и даже иностранные путешественники проводили параллели между среднеазиатскими аксакалами городов и селений и мировыми институтами, возникшими в России в 1860–1870-е годы (см., например: [Curtis, 1911, р. 124]), хотя внутри страны имперская администрация в этот период активно вмешивалась в деятельность и местного самоуправления, и мировой юстиции (см. подробнее: [Лонская, 2000, с. 115–117; 2003]).
Однако скудность нормативной базы и система «косвенного управления» отнюдь не соответствовали масштабам вмешательства России в политико-правовое развитие Бухары и Хивы. При этом далеко не последнюю роль играл и личностный фактор: достаточно вспомнить ряд выдающихся деятелей российской администрации в Центральной Азии — первого туркестанского генерал-губернатора К. П. фон Кауфмана, первого главу Российского политического агентства Н. В. Чарыкова и других, кто лично или через доверенных представителей нередко влиял на правовую политику как российских властей (в том числе и центральных) по отношению к среднеазиатским ханствам, так и самих монархов Бухары и Хивы. Достаточно широкую свободу действий им давало отсутствие четкой правовой регламентации отношений России с ее вновь появившимися среднеазиатскими протекторатами. Лишь в исключительных случаях взаимоотношения между Россией и Бухарой или Хивой, регламентировались дополнительными соглашениями международного уровня. Чаще всего они решались в текущем порядке, обычно — путем формального издания актов бухарских и хивинских правителей, которые принимались ими по собственной инициативе, однако в большинстве случаев их издание было результатом «лоббирования» со стороны представителей российских властей.
Такими представителями в Бухарском эмирате поначалу являлись доверенные лица туркестанского генерал-губернатора с довольно расплывчатыми, хотя de facto и весьма серьезными полномочиями (см., например: [Арендаренко, 1974]). А в 1886 г. в Бухаре начало работу Российское политическое агентство, также юридически подконтрольное туркестанскому генерал-губернатору, но вместе с тем напрямую взаимодействовавшее и с Министерством иностранных дел Российской империи [Матвеева, 1994]. Иностранные дипломаты и путешественники, посещавшие Бухарский эмират, писали о настоящем всесилии российского политического агента, одно упоминание имени которого открывало любые ворота в Бухаре. Оно заставляло с вниманием относиться ко всем просьбам и пожеланиям тех, кто пользовался покровительством российского дипломатического представителя, обращение к которому «по многим вопросам было бы более эффективным, чем к эмиру» [Добсон, 2013, с. 138]. Сходная ситуация складывалась и в Хивинском ханстве, где роль, аналогичную роли Политического агентства в Бухаре, играл так называемый Амударьинский округ (позднее — отдел). Формально его полномочия сводились лишь к осуществлению контактов с Хивинским ханством от имени империи, фактически же руководство округа играло важную роль в политике Хивы [Ниязматов, 2010, с. 204–206].
Впрочем, следует отметить, что российские дипломатические представители в среднеазиатских ханствах нередко, и в самом деле, старались стимулировать преобразования, которые позволили бы поднять уровень жизни в Бухаре и Хиве, приблизить их систему управления и правоотношений к российским и европейским нормам. Самым главным событием в социальной сфере стала отмена рабства, предусмотренная п. 17 Договора с Хивой и ст. 17 Договора с Бухарой 1873 г., хотя на практике этот процесс затянулся на долгие годы. Иностранные путешественники свидетельствуют, что формально работорговля была под запретом, но фактически она оставалась по-прежнему распространена во всем эмирате, причем и эмир за ее счет пополнял свой гарем. Достаточно сказать, что хотя уже в середине 1870-х годов он «отчитывался» перед туркестанскими властями о полном уничтожении рабства в эмирате [ЦГА РУз, ф. И-1, оп. 20, д. 8223], официальный указ эмира о запрете работорговли был издан лишь в 1886 г.! Соответственно, представителям русских властей приходилось «собственным примером» подталкивать бухарские власти к выполнению этого обязательства: известно, что они выкупали пленников и освобождали их (см., например: [Чернов, 2010, с. 64–66]). Аналогичным образом, и хивинский хан в середине 1870-х годов рапортовал о реализации им соответствующего пункта Гандемианского договора, удостаиваясь похвал туркестанского руководства [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 10, л. 23], однако еще и в 1880-е годы имперской пограничной администрации приходилось принимать меры по освобождению из хивинской неволи русских подданных [Там же, д. 27, л. 57].
Еще одной сферой правоотношений в среднеазиатских ханствах, в которой представителям Российской империи удалось добиться значительных успехов, была уголовно-правовая. Не имея формальных полномочий вмешиваться в эти отношения, русские власти тем не менее использовали официальные и неофициальные методы воздействия на местные правящие круги, чтобы улучшить существующую уголовную систему. Поначалу российские представители могли лишь выражать свое неодобрение. Так, когда в Бухаре был убит крупный эмирский сановник диван-беги, его убийца, в соответствии с древним обычаем, был передан родственникам и слугам убитого, которые подвергли его длительным мучениям, а затем жестоко казнили. Российские представители пытались отговорить бухарские власти от столь варварского способа казни, но, не преуспев в этом, удалились на время казни из столицы [Dobson, 1890, p. 272–273]. Однако со временем представителям имперских властей удалось убедить эмира отказаться от подземных тюрем-зинданов и отменить ряд мучительных пыток. Начиная с 1888 г. в Бухаре не применялось сбрасывание с «Башни смерти» [Чернов, 2010, с. 66; Olufsen, 1911, p. 337, 548]. Однако даже в начале XX в. приходилось констатировать, что в Бухаре, несмотря на усилия русских властей, сохранялись такие наказания как привязывание к шесту, при котором наказываемому не давали уснуть до самой смерти, жестокие изощренные пытки с целью добиться признания и т. д., что продолжало вызывать жалобы Российского политического агентства. Действия русских в этом направлении не остались незамеченными населением Бухары. В структуре Политического агентства имелся свой суд для разрешения гражданских и уголовных дел, в которых пострадавшей стороной являлись русские подданные или другие иностранцы, причем решение суда считалось окончательным и не могло быть обжаловано даже в суде эмира. Этот суд пользовался большой популярностью бухарцев, которые пытались решать в нем даже свои внутренние споры, на что сами представители Российской империи были вынуждены отвечать отказом, скрупулезно соблюдая политику невмешательства во внутренние дела эмирата.
Русские компании арендовали в ханствах Средней Азии недвижимость под торговые конторы, склады, производство тканей и табака, брали в разработку золотые копи. Они также стимулировали развитие виноделия и виноторговли в Бухаре, а торговля шкурами и мехами (в том числе и ввозившимися на территорию ханств) осуществлялась через российских дилеров. Все эти действия никоим образом не регламентировались международно-правовыми актами, а оформлялись на уровне частноправовых договоров, правда — в присущем Востоку порядке: путем издания среднеазиатскими монархами соответствующих указов-ярлыков.
Развивая торговлю и производство, представители российских властей и предпринимательских кругов много внимания уделяли и развитию коммуникаций: в 1880–1890-е годы начинается активное строительство в Средней Азии дорог и мостов. Несомненно, важнейшим событием стало построение на территории Бухарского эмирата железной дороги, связавшей Бухару с Ташкентом, Оренбургом и европейской частью России. В связи с этим нельзя не сказать несколько слов о появлении в Бухарском эмирате «русских колоний» с особым статусом. Уже вскоре после подчинения Бухары в ней появляются российские укрепленные поселения с гарнизонами: укрепление Св. Георгия в бухарском селении Хала-Ата, в Чарджуе и Керки. Как и предоставление торговцам земли и строений, такие вопросы тоже решались путем издания личных указов («позволений») эмира представителям русских властей.
Что касается сферы налоговых правоотношений, то российские власти не вмешивались в систему налогообложения, однако ловкие бухарские беки умели пользоваться изменением статуса эмирата в собственных интересах. Они увеличивали налоги с подвластного им населения под предлогом, что должны делать подарки русским чиновникам и офицерам — а если таких подарков не будет, то придут русские войска [Благовещенский, 2006, с. 268–269]. Между тем в Туркестанском генерал-губернаторстве в конце XIX — начале XX в. проводилась политика запрета одаривания бухарскими властями русских чиновников и офицеров [Дмитриев, 2008, с. 119–120], так что бухарские правители всего лишь вводили в заблуждение подчиненное им местное население.
Однако в середине 1890-х годов и Бухарский эмират, и Хивинское ханство вошли в имперскую таможенную систему, при этом характерно, что официально это было также оформлено не посредством международных договоров, а как «инициатива» среднеазиатских монархов, издавших в связи с учреждением в их владениях российских таможен специальные ярлыки-указы.
Все эти аспекты направления правового развития Бухары и Хивы под российским протекторатом будут предметно проанализированы в следующих главах. Завершая же данный параграф, можно констатировать, что в течение второй половины XIX в. власти Бухары и Хивы под влиянием представителей Российской империи провели существенные преобразования в экономической, социальной и даже в какой-то мере уголовно-правовой сфере. Хотя прямых попыток реформ системы государственного управления и правового регулирования в ханствах российские власти на данном этапе не предпринимали, значительная трансформация правоотношений в них привела к необходимости изменений и в этой сфере, что и нашло отражение в политической и правовой жизни среднеазиатских ханств уже в начале XX в.
§ 2. Инкорпорация правителей среднеазиатских ханств в состав российской правящей элиты
Взаимоотношения российских властей (как центральных, так и пограничных) со среднеазиатскими монархами, чьи владения попали под протекторат Российской империи, прошли довольно длительную эволюцию. Пожалуй, наиболее кратко и при этом выразительно описал ее небезызвестный впоследствии враг советской власти лорд Дж. Н. Керзон, охарактеризовав бухарского эмира Музаффара последовательно как врага, затем союзника и, наконец, марионетку России [Curzon, 1889, p. 163–164]. Однако необходимо понять, каким же образом происходила эта трансформация и, самое главное, как она закреплялась официально.
В процессе установления протектората над среднеазиатскими ханствами (конец 1860-х — середина 1870-х годов) российские власти занимали достаточно жесткую политику в отношении среднеазиатских монархов. Первый туркестанский генерал-губернатор, которого в современной исследовательской литературе по статусу и полномочиям сравнивают с британскими вице-королями Индии [Сергеев, 2012, с. 107], в этот период и вел себя как вице-король — активно вмешивался в междоусобную борьбу в Бухаре, Хиве и Коканде, фактически решая, кто из претендентов на трон в большей степени заслуживает доверия в качестве вассала России.
Так, когда вышеупомянутый бухарский эмир Музаффар в 1868 г. подписал с Кауфманом мирный договор, признав протекторат России, многим политическим силам в эмирате это не понравилось. Бухарская оппозиция выступила против эмира, выдвинув в качестве альтернативного претендента на трон его старшего сына Абд ал-Малика (в источниках также фигурирует как Катта-тура) [Халфин, 1965, с. 236–237]. Несмотря на то что именно Музаффар подписал договор с Россией, Кауфман в течение некоторого времени колебался, кого из соперников поддержать, приказав своим подчиненным выяснить, будет ли и Абд ал-Малик соблюдать договор, если займет трон [Дмитриев, 1969, с. 81]. И только убедившись, что за сыном эмира стоят не только внутренние противники Музаффара, но и британские власти Индии, отправил туркестанские войска на помощь Музаффару, в результате чего восстание было быстро подавлено, а претендент на трон бежал в британские владения ([Дмитриев, 1969, с. 81–82]; см. также: [Милютин, 2006, с. 86–87]).
Летом 1873 г., когда войска К. П. фон Кауфмана вступили в Хиву, хан Мухаммад-Рахим II, легкомысленно решившийся на противостояние с Россией, бежал из столицы, опасаясь за свою жизнь. На освободившийся трон тут же был выдвинут его брат Атаджан-тура. Однако в переговорах с ним Кауфману стало совершенно ясно, что претендент не обладает даже тенью реальной власти, а потому никакие соглашения с ним не смогут быть реализованы на практике. Поэтому, как и в Бухарском эмирате, он предпочел поддержать легитимного монарха, который, получив гарантии безопасности от русских, вернулся в Хиву и подписал Гандемианский договор [Терентьев, 1906
Совершенно иная ситуация сложилась в Кокандском ханстве. Как уже упоминалось в предыдущей главе, хан Худояр стал первым из среднеазиатских монархов, подписавших с Россией договор, по которому признавал ее протекторат (1868). Однако он имел куда больше проблем со своими подданными, чем монархи Бухары и Хивы — ко времени подписания договора его уже трижды свергали с трона, поэтому неудивительно, что он надеялся на поддержку русских штыков. Убедившись в его неэффективности, К. П. фон Кауфман строго-настрого приказал пограничной администрации Туркестанского края не вмешиваться во внутренние дела Кокандского ханства, предоставив Худояра его собственной судьбе. В 1874 г. хану удалось каким-то чудом подавить очередное восстание, но годом позже оно возобновилось в куда более крупных масштабах, и на этот раз против него (как ставленника «неверных», т. е. русских) выступило сразу два претендента на трон — собственный сын Насреддин и самозванец Пулад-хан, выдававший себя за одного из членов ханского рода [Бабаджанов, 2010, с. 548]. Естественно, с самозванцем российские власти в контакты не вступали, а вот с султаном Насреддином К. П. фон Кауфман попытался начать переговоры, обещая поддержать его при условии подтверждения договора, подписанного его отцом (который к этому времени уже бежал в Русский Туркестан). Однако претендент, которого поддерживали консервативные силы, провозгласившие газават против русских, уклонился от переговоров, тем самым дав повод ввести в ханство войска из Туркестана с целью защиты русских границ и российских подданных на территории самого ханства [Халфин, 1965, с. 319–320]. Потерпев ряд поражений летом 1875 г., Насреддин уже был готов пойти на условия Кауфмана, но туркестанский генерал-губернатор, убедившись, что и новый хан не справляется с ситуацией, решил упразднить Кокандское ханство и включить его в состав края в качестве Ферганской области [Милютин, 2009, с. 41].
Таким образом, уже во второй половине 1870-х годов у России осталось два протектората в Средней Азии, правители которых имели довольно противоречивый статус в отношении государства-сюзерена. Формально являясь самостоятельными правителями (всего лишь с рядом ограничений во внешнеполитической деятельности), фактически они все больше и больше интегрировались в состав правящей элиты Российской империи[22].
Поделиться книгой: