Помоги проекту - поделись книгой:
Другим девушкам, столкнувшимся с послеродовой депрессией, я бы посоветовала больше говорить со своими родственниками обо всех дискомфортных ощущениях. Чем дольше вы терпите, тем хуже вам становится. Второй совет – найдите специалистов, которые смогут вам помочь. У меня была возможность обратиться к психологу, но всего на несколько сессий – дальше я выбиралась из этой ямы сама. И еще: я уверена, что перед родами не стоит скрупулезно выбирать детскую одежду, коляску и люльку. Гораздо важнее подготовиться к другим возможным сложностям: найти контакты хорошего консультанта по грудному вскармливанию и достойного психиатра.
Будучи в депрессии, важно не переоценивать свои возможности. Не надо думать: завтра я встану, буду играть с ребенком, готовить обед и убирать квартиру, буду идеальной женой и мамой. Встала – уже хорошо. Были силы сходить в душ – тоже неплохо. Старайтесь все время хвалить себя: смогла расслабиться и спокойно посмотреть фильм – я молодец; получилось погулять с ребенком – герой, могу поощрить себя чем-нибудь! Мне эти методы очень помогали.
Комментарий Анастасии Федоровой:
В этой истории, как отмечает сама героиня, депрессия началась еще до беременности. Затем она сменилась подъемом настроения, а потом снова депрессией. Помимо расстройства настроения у нее, кажется, были навязчивые действия – но для уточнения этого факта требуется подробная диагностика.
История 31-летней Натальи
Мы с мужем планировали беременность и тщательно готовились к появлению ребенка: ходили на курсы для будущих родителей, устраивали фотосессию. Свою беременность я практически не замечала, чувствовала себя прекрасно – работала до выхода в декрет и училась до девятого месяца.
Роды прошли легко, моя акушерка назвала их «подарочными». Я, кстати, рожала платно – со своей акушеркой, без эпидуральной анестезии и стимуляции. Всю ночь, когда были схватки, я провела дома: набрала ванну, зажгла свечки, сидела в воде и разговаривала с ребенком. Муж спал. Не могу сказать, что мне было как-то особенно неприятно, – боль была вполне терпимой. Я вела себя очень спокойно, и акушерка решила, что у меня тренировочные схватки. Под утро она предложила все-таки съездить в роддом, и там выяснилось, что у меня уже десять сантиметров раскрытия. Я родила за два часа, и в тот же день вечером мы уехали домой, потому что в роддоме не было свободных палат совместного пребывания (это те, в которых мам не разлучают с малышами).
Первый месяц все было более или менее нормально. Мне, правда, казалось, что ребенок постоянно плачет. Сейчас, когда я вспоминаю то время, понимаю, что это было совсем не так: он был относительно спокойным, хотя, конечно, приходилось кормить его ночью. Днем я не могла спать, когда спал малыш, потому что соседи делали ремонт и был постоянный шум. При этом я была полна сил и готова сворачивать горы – мне никто не объяснил, что эту энергию лучше расходовать только на себя и на ребенка, заставлять себя спать, быть дома и никуда не выходить хотя бы первые два-три месяца после родов. Я тут же начала работать, планировать путешествия, очень много писать в фейсбук – мне казалось, что скоро я стану суперблогером. Сейчас я думаю, что из-за этой бурной активности я перенапряглась и устала.
Это была середина января, на улице снегопады и морозы, погода ужасная, погулять не выйти. Весь первый месяц я держалась, но было сложно. К восьмому марта я сказала мужу, что больше не могу, надо куда-то уехать. У меня было ощущение, что мне нужна помощь и что я не справляюсь сама. Я позвонила маме в Петербург – сама я живу в Москве, – но она сказала, что приехать не может. Сестра тоже не смогла мне помочь. Я не понимала, куда бежать. Тогда мне пришла в голову странная идея – поехать в Грузию. Я раньше бывала там, и мне очень нравилось: тепло, душевно, гостеприимно и очень любят детей. Это звучит странно, но я сказала мужу, что нам надо ехать в Тбилиси, потому что там мне будет легче.
Мы полетели с полуторамесячным ребенком в Грузию, сняли гостиницу, и спустя три дня меня окончательно накрыло. Первые два дня я толком не спала: мне было неудобно, что мы в гостинице, ребенок плачет, нас все слышат и так далее. Казалось, все стало еще хуже, чем дома, но, когда муж предлагал лететь домой, я говорила, что нам надо остаться, – это было похоже на навязчивую идею. Он не понимал, что со мной что-то не так, мы начали ссориться и спорить, оставаться нам или уезжать. В какой-то момент мне стало совсем плохо: я начала бредить, появились галлюцинации. Я плохо помню, что делала, но, кажется, кричала на мужа и просила его мне помочь, сделать что-нибудь. Он, конечно, не понимал, что именно. Он долго не вызывал врача, но в какой-то момент все же решился позвонить в скорую, и мы поехали в психбольницу. Я пробыла там сутки: врачи сделали укол, чтобы я заснула, и бо́льшую часть времени я проспала. Я смутно помню, что мы разговаривали с каким-то профессором, он дал нам выписку, и еще несколько дней мы пробыли в этой гостинице, пока я приходила в себя. Потом мы улетели в Москву, и там я легла в больницу с диагнозом «психоз».
Первые два месяца жизни сына я кормила его грудью и все время адски хотела есть. При этом я очень боялась поправиться, поэтому не могла расслабиться – записывала, что ем, пыталась ограничивать себя в еде. В Грузии мне так хотелось есть, что по ночам я спускалась на ресепшен и искала что-нибудь съедобное. Однажды нашла вяленую рыбу и съела ее с хвостом и головой! Думаю, этот голод и ограничения тоже сыграли свою роль в развитии болезни.
Когда я оказалась в московском стационаре, мне стало мерещиться, что кто-то настраивает телевизионные каналы специально для меня и что между эфиром и тем, что мне говорят врачи, есть какая-то связь. Еще была мысль, что люди, которые проходят за окном, тоже знают, что я здесь лежу. Я пыталась рассказывать об этом врачам, но мне трудно было сформулировать, что я имею в виду. В больнице я пробыла около двух недель и в последние несколько дней уже казалась самой себе адекватной. Оставаться там я не могла, потому что мне было очень некомфортно: там лежали люди с тяжелыми психическими заболеваниями. Я один раз сходила на групповую терапию и больше не захотела там появляться. Мне назначили нейролептики. Врачи говорили, что такой психоз может случиться на фоне родов, что это нормально. Вообще с докторами мы общались мало, в основном меня лечили препаратами.
Когда я выписалась из московской больницы, мы поехали в Петербург к моей маме – она согласилась помочь с ребенком. Там я стала регулярно ходить к психиатру. Дважды врач уговаривала меня снова лечь в стационар – в итоге в Петербурге я лежала в больнице два раза по несколько дней. Меня клали в отделение, где лечились больные без страшных психиатрических диагнозов, в основном с депрессией. Родственники могли посещать меня почти без ограничений. Там были ежедневные беседы с психиатром, то есть я не просто лежала и пила таблетки. Нейролептики, кстати, я пила в общей сложности около года.
Мои близкие были шокированы этой историей. Муж вовремя собрался и настроился просто действовать. Он общался с врачами, решал вопросы с ребенком, все на себе тащил и разруливал. Сестра была в ужасе, смотрела на меня круглыми глазами и не понимала, как со мной общаться. Мама не видела меня в остром состоянии, в Петербург я приехала уже более или менее в себе. Я много спала и была заторможенной, но никакого бреда и галлюцинаций уже не было. Она говорила мне, что это нормально, что такое бывает, и спокойно относилась к ситуации.
После психотических приступов пришло депрессивное состояние. Первое время в Москве в больнице я вообще не вспоминала о ребенке, вела себя, как будто его нет. Меня волновали незавершенные рабочие проекты, я пыталась связываться с коллегами и обсуждать с ними вопросы по работе. Когда же мы приехали в Питер, у меня исчезло чувство отторжения к ребенку. Я проводила с ним время с удовольствием, хотя психиатр мне все время говорила о том, что я не обязана о нем заботиться, если мне это тяжело. Взаимодействовать с ним она разрешала только тогда, когда я хочу этого сама. Ночью я к нему не вставала – мы перешли на смесь, и его кормил муж. Зато днем мы гуляли и играли, и мне было вполне нормально. При этом я ощущала подавленность и тревогу: мне все время казалось, что что-то не так, у меня был постоянный мандраж. Было много энергии, и, когда ребенок спал, я не знала, чем себя занять. Я ходила по маминой квартире и убиралась, читала книги и придумывала себе дела. Мне казалось, что жизнь проходит зря. Я не могла расслабиться, мне нужно было быть все время занятой. Я работала и писала книгу.
В больнице на всех предметах мебели были написаны инвентарные номера, и они меня чем-то пугали. Мне было неприятно на них смотреть. Если я видела такие номера на горках и качелях во время прогулки с ребенком, мне становилось дико страшно, и я уводила ребенка домой. Еще мне не хотелось ни с кем общаться и никого видеть.
В Петербурге мы были с апреля по сентябрь. Осенью вернулись в Москву – я чувствовала себя более или менее окрепшей. Решение о возвращении принимала не я, а моя семья. Мы потратили на лечение все сбережения, и пора было снова начинать зарабатывать. Я проконсультировалась со своим психиатром, и она сказала, что, в принципе, проблем не видит. Правда, она спрогнозировала, что мне предстоит пить лекарства еще года два.
У меня проявлялись побочные эффекты от медикаментов. При этом тревога, от которой я пыталась избавиться, не прекращалась, а иногда даже нарастала. В Москве мне несколько раз становилось плохо на улице. Меня пугали люди. Мы нашли нового психиатра, который говорил, что меня лечили консервативными методами с очень высокой дозировкой препаратов и что в прогрессивном медицинском мире с диагнозами вроде моего так давно не работают. Мы стали снижать дозу, и в конце концов я перестала принимать лекарства.
Еще я два раза ходила к психологам. Первая мне не понравилась совершенно – мне даже показалось, что она вогнала меня в еще большую депрессию. Со второй было лучше, но она сказала, что мне не нужна регулярная терапия, потому что я хорошо справляюсь сама.
Я думаю, в итоге я вылечилась благодаря нескольким факторам. Во-первых, меня поддержала семья: родственники и муж взяли на себя заботу и о ребенке, и обо мне, и я могла вообще ни о чем не думать весь тот период. Во-вторых, мне помогли лекарства. А еще я верующий человек, поэтому я молилась и читала Библию. Как-то раз я была в церкви, и там была проповедь о том, что наши внутренние страхи – это проявления, которым мы можем просто не разрешать влезать в нашу жизнь. Это не часть нашей человеческой сущности, а то, что приходит извне, и каждый может не пускать это в себя. Мне это очень помогло – я поняла, что вполне могу не бояться людей и не паниковать все время.
Наверное, окончательно здоровой я почувствовала себя, когда перестала принимать лекарства. Меня расстраивало, что я их пью: я была уверена, что, раз принимаю нейролептики, значит, больная, псих, и очень себя винила. Каждый раз, когда мне увеличивали дозировки, это была трагедия, поэтому, когда я смогла отказаться от таблеток, я ощущала себя победительницей.
Послеродовой психоз и депрессия – самый страшный период в моей жизни. Тем не менее этот опыт научил меня бережнее относиться к себе и к другим, видеть, насколько хрупки наша психика и эмоции. Мне казалось, в моем случае беды не предвещало ничего: когда мы летели в Грузию, я ощущала себя вполне нормальной, просто чуть уставшей матерью – я была готова к путешествию и приключениям. Все сломалось в один день.
Мне кажется, во время депрессии ты не веришь, что это может закончиться и однажды ты снова станешь нормальным человеком. Тем не менее это так: все возвращаются в свою прекрасную жизнь. Всем девушкам в послеродовой депрессии я хочу сказать: эта проблема не связана с вашим характером или с особенностями психики. Вы ни в чем не виноваты! Я постоянно думала, что не должна стать домашней клушей и домохозяйкой, поэтому сразу после родов кинулась работать. А надо было первые месяцы позволить себе сидеть в халате на диване с грязной головой и наслаждаться этим. Нужно разрешить себе быть слабой, полной, не знаю какой еще – главное принимать себя и любить.
Сейчас я беременна вторым ребенком. Мы с мужем всегда хотели двоих или троих детей, и нам казалось, что три года – хорошая разница в возрасте между ними. В итоге она будет чуть меньше – два с половиной года. Мне немного страшно: я думала снова пойти к психиатру, но пока не сделала этого. Когда я болела, мне говорили, что велика вероятность, что это не повторится. Я очень надеюсь, что это была разовая история.
Комментарий Анастасии Федоровой:
Похоже, речь идет о биполярном расстройстве второго типа. Оно началось с гипомании или мании и осложнилось психотическими симптомами (галлюцинации, паранойя). Большое расходование энергии в период мании – действительно одна из причин последующего развития депрессии.
В этой истории есть несколько показательных моментов. Во-первых, зачастую родственники поздно начинают подозревать, что что-то не в порядке, и, следовательно, обращаются за помощью только в момент, когда у человека уже развился психоз. Во-вторых, пациентам свойственно находить объяснения всем своим симптомам (мне, например, кажется, что страх поправиться и ограничения в питании были не причиной, а проявлением расстройства). Это психологически разгружает – мысль об отсутствии конкретной причины (а часто ее и правда нет) мучительна. В-третьих, психические расстройства в анамнезе, а тем более связанные с родами, – фактор риска, который важно учитывать при планировании новой беременности, поэтому в подобной ситуации важно заранее наладить контакт со специалистом, который будет контролировать ваше состояние после родов.
Глава 7
Ребенок
Как справиться с мыслью, что вы плохая мать
Во время послеродовой депрессии мне казалось, что я буквально разрушаю отношения со своим сыном, и это было ужасно тяжело. Вот неполный список моих мыслей и чувств в отношении ребенка, которые не давали мне покоя во время острой фазы расстройства:
– Я плохая мать (это общий знаменатель всех остальных пунктов списка).
– Я не получаю удовольствия от материнства.
– Я не испытываю любви к ребенку, он это чувствует и страдает от этого.
– Я уверена в том, что ребенок не любит меня.
– Я боюсь оставаться с ним один на один.
– Мне трудно ухаживать за младенцем – и физически, и морально.
– Я постоянно испытываю чувство вины по отношению к ребенку.
– Я боюсь причинить ему вред.
– У меня не получится построить с ребенком правильные отношения в русле теории привязанности, о которой мне столько говорили на курсах подготовки к материнству.
– Я не могу проводить с ним столько времени, сколько он заслуживает.
– Я беспомощна в том, что касается здоровья и благополучия моего ребенка.
Похожие мысли возникают у всех, кто сталкивается с послеродовой депрессией. Быть родителем с этим расстройством вообще тяжело, поэтому важно воздавать себе должное за те вещи, которые у вас все-таки получаются. Заведите список всех материнских и бытовых обязанностей, с которыми вы успешно справляетесь:
– Я встала утром с кровати – это достижение!
– Я вымыла руки и почистила зубы – это достижение!
– Я сменила малышу подгузник – это огромное достижение!
– Я приготовила завтрак себе и накормила ребенка – так держать!
– Когда младенец плакал, я старалась укачать и утешить его – я герой!
– Я старалась дать ребенку необходимую ему ласку: гладила и целовала его – здорово!
– Я сделала что-то для себя – отлично!
– Вышла на прогулку – с ребенком или одна – супер!
– Разрешила себе испытывать трудные чувства и вспомнила о том, что это тяжелое состояние обязательно пройдет, – я молодец!
– Нашла в себе силы поговорить с кем-то из близких – я справилась!
Все эти дела имеют значение. А вот несколько мыслей, которые, надеюсь, помогут вам побороть беспокойство о влиянии вашей депрессии на ребенка:
– Все мы в первую очередь люди, и только потом – родители. Мы совершаем ошибки, наши дни бывают удачными и не очень, настроение может быть солнечным, а может – мрачным. Да, все это влияет на наших детей, но это часть жизни. Не бывает идеальных родителей.
– Ваша депрессия не сломает ребенка. Давайте посчитаем. Если принять за истину, что личность ребенка формируется в первые пять лет его жизни, то два-три месяца тяжелых проявлений депрессии – это всего 3–5 процентов этого времени. У вас еще будет возможность все исправить!
– Вы не единственная, кто несет ответственность за развитие вашего ребенка. Помимо вашего отношения, за формирование его личности отвечают природная комбинация генов, его собственный врожденный темперамент, а еще поведение отца, бабушек и дедушек, братьев и сестер, учителей и одноклассников.
– Признайте, что полный контроль в родительстве, как и вообще в жизни, невозможен. Мы привыкли думать, что если будем следовать каким-то жизненным правилам, положительный результат нам гарантирован – например, если мы будем посвящать все свое время ребенку, он вырастет безупречным. Это не так. «Контролируй что можешь и забудь об остальном» – единственное правило, которое может сработать в отношении родительства.
Спросите себя, приложили ли вы все усилия, чтобы ребенок был в безопасности, был здоровым и окруженным заботой? Вы говорите с ним, кормите его, меняете подгузники и вовремя укладываете спать? Или договорились с мужем или своими родителями, что они на время возьмут эти заботы на себя? Ответ на эти вопросы положительный? Поздравляю, вы прекрасно справляетесь! С младенцем все будет в порядке.
Согласно теории, сформулированной английским психиатром Джоном Боулби в середине XX века, привязанность – это биологический инстинкт, который заставляет ребенка, ощущающего угрозу или дискомфорт, искать близости с надежным взрослым и ждать, что тот нейтрализует эти негативные факторы [73].
Надежный (значимый) взрослый – это человек, который стремится удовлетворять потребности ребенка, избавляет его от дискомфорта. Важнейший принцип теории привязанности состоит в том, что для успешного развития ребенок должен иметь эмоциональные отношения как минимум с одним значимым взрослым. Поначалу эти отношения требуют внешней поддержки, а потом опыт таких отношений становится частью психики, и ребенок может опираться на него и проживать сложные ситуации легче.
Специалистка по возрастной психологии Мэри Эйнсворт в 1960–1970-е годы проводила исследования, в которых обнаружила, что у детей формируются различные паттерны привязанности в зависимости от того, каким был ранний опыт взаимодействия со значимым взрослым (например, мамой). Ранние паттерны привязанности, в свою очередь, формируют (но не определяют) ожидания индивидуума в последующих взаимоотношениях [74].
По словам детского психолога Алены Легостаевой, надежная привязанность похожа на систему пожарной сигнализации. Пока пожара нет, это просто датчики на потолке комнаты, но если происходит возгорание, они активируются. Когда случается что-то плохое, нам, чтобы справиться с ситуацией, нужно либо найти утешение в действующих отношениях, либо «включить датчик», вспомнив, как мы справлялись с трудными случаями в раннем детстве. В критической ситуации нас выручает понимание того, что мы можем опереться сами на себя, – возможно, потому что у нас когда-то был опыт опоры на другого. Теперь мы столь же сильны, как взрослые, поддерживавшие нас в детстве. Если у человека в детстве не было опыта надежной привязанности, он может быть лишен базового доверия к окружающему миру и другим людям: у него могут быть проблемы во взаимоотношениях и общении, низкая самооценка, неустойчивое поведение.
Как быть, если боишься, что нанесла ребенку психологическую травму
«С чувством вины разной степени выраженности сталкивается почти каждая молодая мать, – рассказывает репродуктивный психолог Марина Юминова. – Сегодня много где пишут и говорят про ранние детские психологические травмы: некоторые родители, кажется, уверены, что, как бы они себя ни вели, это обязательно травмирует ребенка. На деле психика ребенка не такая уж хрупкая, а поступки, которые однозначно травмируют, довольно жесткие и не свойственны человеку, который готовился к роли отца или матери и ориентирован на заботу. Травма – это состояние, возникающее, когда что-то ужасное происходит разом: например, если мать в состоянии аффекта или злости трясет или бьет ребенка. Да, такое тоже бывает, и не только во время депрессии – иногда человека охватывает гнев, и он не может с ним совладать. Еще один вид травматического опыта – когда ребенка систематически и надолго оставляют одного: бывает, малыш все время плачет, а ему так „закаляют характер“.
При этом системы взрослого организма в норме устроены так, что родитель физически не может долго терпеть плач ребенка. Биологические механизмы родителей заставляют их придумывать что-то, чтобы облегчить состояние младенца, позаботиться о нем. Поэтому в большинстве случаев травмирующего опыта удается избежать. Сложности во взаимной настройке родителей с детьми – не беда. Ошибки – часть родительства, в этом нет ничего страшного. Важно, как с ними работать потом. Допустим, ребенок упал с дивана. Грозит ли это психологической травмой? Нет: родитель может успокоить малыша и позаботиться о нем. Травма же – это когда с ребенком происходит что-то тяжелое и никто не приходит ему на помощь, не успокаивает его и не пытается облегчить его состояние».
По словам Марины Юминовой, матери в послеродовой депрессии нужно постараться мысленно отделить себя от младенца. «С одной стороны, – говорит репродуктивный психолог, – очевидно, что ребенок требует материнского внимания и ухода, с другой – у нее самой сейчас тяжелое состояние. Если она все время пытается включиться в заботу о младенце, но при этом у нее на это нет ресурса, страдают оба: собственные неудовлетворенные потребности не дают женщине возможности удовлетворять эмоциональные и физические потребности ребенка. Зато она может искать альтернативные варианты: например, обеспечивать базовый комфорт (кормить и менять подгузники), а в остальном просить помощи близких. Следующий шаг – обратиться за помощью для себя и организовать свою жизнь так, чтобы не испытывать глубочайшего чувства вины. Начать стоит с установления и соблюдения режима сна и питания».
– У ученых пока нет точного ответа на вопрос, что чувствует ребенок, мать которого столкнулась с послеродовой депрессией, – говорит детский психолог Алена Легостаева. – Можно что-то предполагать и делать попытки интерпретировать поведение такого младенца, но подтвердить гипотезы сложно. Зато известно, что привязанность ребенка к матери формируется в последнем триместре беременности [75]. К моменту рождения у мамы с младенцем уже существуют отношения, то есть их не надо строить с нуля. Когда наступает депрессия, в этих отношениях возникают сложности, в результате которых контакт теряется. Но восстанавливать его легче, чем создавать.
Главное, что вам нужно знать (и что неплохо было бы знать мне в свое время): младенцы могут устанавливать прочную связь и учиться доверию и любви не только у матери. Поэтому помочь ребенку, чья мать столкнулась с послеродовой депрессией, можно одновременно самым простым и самым сложным образом – обеспечить ему контакт с человеком, который выполнял бы материнскую функцию. Если мать получает адекватное лечение, а рядом с ребенком есть другой надежный взрослый, болезнь не окажет существенного влияния на развитие младенца.
В идеале надежный взрослый для ребенка женщины с депрессией – это тот, кто сможет взаимодействовать с младенцем так же, как мать, если бы она не заболела. Это может быть отец, бабушка и даже няня. Главный критерий: этот человек должен быть очень заинтересован в том, чтобы наладить контакт с ребенком. Алена Легостаева рассказывает, что надежный взрослый должен выполнять несколько функций: слышать сигналы ребенка (плач, недовольство и так далее) и пытаться дифференцировать их – хочет ли ребенок спать или есть? Может, у него что-то болит или ему просто скучно? У взрослого достаточно психических ресурсов, в то время как у ребенка их совсем мало, поэтому он очень зависим. Чем младше ребенок, тем меньше у него способности к саморегуляции – к примеру, новорожденному максимально трудно ждать, когда ему дадут еду. По мере взросления он учится терпению, опираясь на голос взрослого, который, например, говорит: «Подожди, сейчас я дам тебе поесть». Период ожидания растягивается, а саморегуляция улучшается – этот навык активно развивается в первый год жизни ребенка.
Некоторые женщины, столкнувшись с послеродовой депрессией, взваливают на себя слишком много: им трудно заниматься ребенком, но и доверить заботы близким они по разным причинам не могут. Нужно понимать, что, проводя 100 % времени с младенцем, будучи при этом в острой фазе депрессии, вы снижаете свои шансы на скорое выздоровление. Для успешного лечения важны не только психотерапия или прием лекарств, но и возможность отдохнуть от ребенка и провести время наедине с собой или с теми, кто помогает вам расслабиться. Если вы решили поспать днем несколько часов, пока за ребенком в соседней комнате ухаживает ваша мама или свекровь, – это нормально и правильно. Если вы принимаете ванну с пеной, пока муж укачивает малыша, – это нормально и правильно. Если вы разговариваете о своем состоянии с подругой, а няня в это время гуляет с ребенком на улице – это нормально и правильно. И еще одно: присутствие «плохого» взрослого всегда лучше, чем отсутствие взрослых вообще. Ребенок, чья мама страдает послеродовой депрессией, все же в значительно лучшем положении, чем воспитанники детских домов.
Депрессия матери – непростой опыт для всех, в том числе для младенца. И все же, несмотря на свою хрупкость и беззащитность, ребенок обладает достаточным биологическим запасом прочности и способен до определенного предела выносить сложности в контакте со взрослым. А у матери почти всегда есть возможность не оставлять ребенка с травмирующим опытом один на один. Как правило, разрыв контакта компенсируется, когда женщина приходит в норму.
Данные о влиянии материнской депрессии на ментальное состояние ребенка неоднозначны. В одних исследованиях наличие расстройства коррелировало со сниженными показателями моторного развития младенцев [2]. В других связи между психологическим дистрессом матери и темпераментом ребенка не обнаруживали [76]. При этом в исследованиях, выявляющих связь, речь идет скорее о хронической и рецидивирующей депрессии матери, чем о послеродовой. Предполагается, что чем тяжелее и продолжительнее депрессивный эпизод, тем выше вероятность, что он скажется на ребенке [75].
Как сохранить контакт с ребенком во время лечения
Возможность не потерять контакт и полностью восстановить его позже есть даже у женщин, которые лечат послеродовую депрессию в стационаре. Да, это непросто – если вы видите ребенка пару раз в неделю, при встрече велик шанс растеряться и не сразу сообразить, как правильно воспользоваться отведенным временем. Главное правило – несмотря ни на что, продолжать попытки контактировать с младенцем.
Марина Юминова рассказывает, что помочь могут даже видеозвонки. А еще можно класть в его кроватку футболку, которую вы носили и которая пахнет вами. Попросите того, кто занимается ребенком в ваше отсутствие, как можно чаще говорить о вас, рассказывать, что мама его любит и хочет быть рядом. И всегда старайтесь слушать себя: не стоит дважды в день звонить домой, если вам это трудно.
Вернувшись домой после нескольких недель или месяцев в больнице, начинайте постепенно налаживать связь. Тут работают те же механизмы, что и после родов: пытайтесь отслеживать сигналы младенца, чутко реагировать на его запросы и обеспечивать ему телесный контакт.
Если вы лечитесь дома, учитывайте, что младенец не умеет ждать: ему нужно, чтобы мама или заменяющий ее человек реагировали быстро. Чем младше ребенок, тем меньше времени у взрослого на то, чтобы откликнуться на плач. Если лекарства и сама болезнь действуют на вас так, что вы не можете быстро реагировать, нужно уходить на второй план, передавая ответственность другому значимому взрослому. Но не переставайте пытаться взаимодействовать с младенцем по мере сил. Здорово, если это будет не механическое взаимодействие и вам удастся получить от него удовольствие. Попробуйте понять, что именно в общении с ребенком нравится вам больше всего (это может быть кормление, игра, укладывание спать), и заниматься именно этим, а активности, в которых вы чувствуете себя неуверенно, передайте партнеру.
Как говорить о депрессии с выросшим ребенком
В какой-то момент послеродовая депрессия становится фактом семейной биографии. Мария Юминова объясняет, что интерпретировать его – в том числе в разговорах с ребенком – можно по-разному: «Деструктивный вариант: „Ужасный период, когда мама была разлучена с сыном или дочерью или совсем мало занималась ребенком“. Конструктивный: „Мама заболела, но очень хотела быть с сыном или дочерью; семье ужасно повезло, что у нее такой прекрасный папа (бабушка, тетя, няня и так далее), который поддерживал всех все это время”». Не пытайтесь стереть свою депрессию из памяти ребенка – да, это было огромное испытание, но семья его преодолела, и это значит, что оно ценно.
Алена Легостаева уточняет: «Важно, чтобы эпизод послеродовой депрессии не был чем-то стыдным и замалчиваемым. В то же время не стоит муссировать травму. Постарайтесь говорить об этом так, чтобы ребенок усвоил: в ситуации, когда мама болела и ей было тяжело, о нем заботился отец или другие родственники, то есть в критический момент всегда появляется дополнительный спасительный ресурс. В будущем это может стать для него прочной опорой: он будет знать, что даже самая непростая история может закончиться хорошо».
Глава 8
Жизнь после расстройства
Что делать со стигматизацией психических расстройств
Январь 2019 года. Я заканчиваю работу над этой книгой и натыкаюсь на пост лайфстайл-блогера со 150 тысячами подписчиков в инстаграме. Она рассказывает, что посмотрела фильм «Талли» (художественный фильм 2017 года о трудностях послеродового периода и материнства в целом. –
Я понимаю, что людей, которые говорят или думают что-то подобное, много. Мне такие слова кажутся нечестными, несправедливыми и очень злыми, но я уверена, что эти женщины и мужчины не виноваты. Социальные и культурные установки словно бы обязали нас, родив, быть счастливыми. Не выходит? Да быть такого не может! И вот мы уже оправдываемся перед знакомыми, недовольными родственниками, врачами в поликлиниках за наши тела, мысли, представления о счастье и комфорте. За то, что решили пойти не по социально приемлемому, но по единственно верному для нас самих пути.
Не существует универсального сценария жизни после родов. Мы не становимся экспертами в материнстве в тот момент, когда нам на грудь кладут новорожденного. Наша жизнь перевернулась, и теперь далеко не все в ней зависит от нашего ума, настойчивости, умения приспосабливаться и силы воли. Но в этом сложно признаться даже себе, что уж говорить о других. Честный и открытый разговор может отправить нас на скором поезде в царство токсичного позора, осуждения и тотального неприятия.
На тот злой комментарий в инстаграме я не отвечаю. Я редко чувствую в себе силы вступать в словесные баталии в социальных сетях. Сначала я просто злюсь, потом понимаю: это лишнее подтверждение тому, что книгу я написала не зря. Когда я писала, я будто бы мысленно разговаривала с тем самым обесценивающим жестоким голосом из интернета. Я очень надеюсь, что моя работа будет полезна не только женщинам, столкнувшимся с послеродовой депрессией. Если мне и всем экспертам, которые помогали мне работать над текстом, удастся повлиять хоть на одного скептика, я буду считать это большой победой.
По моим наблюдениям, открыто обсуждать расстройства психики как часть общественной жизни в России стали только в последние годы. При этом я пока не чувствую, что мы полностью готовы относиться к людям, имеющим этот опыт, как к равным, достойным уважения и признания.
Когда я гуглила материалы о стигматизации людей с психическими расстройствами, почти сразу наткнулась на автореферат диссертации 2009 года, которая называется «Стигматизация больных депрессией» [77]. Там есть очень красноречивые данные: «В отличие от других, респонденты группы „Общество“ (ее составили сотрудники отделов кадров, юридических служб, педагоги, работники торговли и другие лица, с которыми наиболее часто сталкиваются больные в повседневной жизни) были плохого мнения о характерологических особенностях больных депрессией, оценивали их особенно негативно: „нытики и пессимисты“ (95 %), „эгоисты“ (86,67 %), „лентяи“ (38,33 %), „своей плаксивостью вызывают негодование“ (75 %) и „в тягость сослуживцам“ (96,67 %). По мнению группы „Общество“, наличие у больных депрессией таких черт делает их обузой для семьи и предприятия, вызывая к ним неприязнь и недоверие как к плохим работникам, которым нельзя доверить ответственное дело».
«Каждый хоть раз что-то слышал о психических расстройствах, а может, встречался с теми, у кого они есть или были раньше. Стоит знать, что психические расстройства так же реальны, как физические болезни, и необычное или странное поведение человека может быть следствием их, а не вредности, лени и пессимизма, – говорит Анастасия Федорова, которую я попросила прокомментировать этот отрывок. – Возможно, такое неприятие связано с отсутствием знаний о том, что такое расстройства психики, какие они бывают, в чем проявляются. Людей пугает то, что непонятно и необъяснимо».
«Стигматизация послеродовой депрессии – это проявление глобальной стигматизации психических расстройств, – считает Дарья Уткина. – Чтобы ее победить, надо писать книги, создавать группы поддержки, высказываться в медиа. Тем более конкретно эта тема близка всем: либо ты сама была в послеродовой депрессии, либо с ней сталкивались твоя мама, тетя, сестра, подруга».
Стигматизация мешает поддерживать близкие отношения с людьми, искать работу, строить семью. Она создает ложное впечатление, что людей с психическими расстройствами мало или практически нет. А еще она делает очень трудным, почти невозможным обращение за помощью.
По статистике ВОЗ, в странах с низким и средним уровнем дохода от 76 до 85 % пациентов с психическими расстройствами не получают никакого лечения. В странах с высоким уровнем дохода в таком положении оказываются до 50 % людей с расстройствами [78]. Моя мечта – мир, в котором обращаться за профессиональной помощью при психическом расстройстве будет так же естественно, как идти к терапевту при гриппе или к окулисту, когда падает зрение. А еще там бы все понимали, что человеку в депрессии нужны поддержка и лечение, а не осуждение и навешивание ярлыков.
Что делать со стигматизацией материнства
Дискриминации в России подвергаются не только разного рода меньшинства. Матери сталкиваются с ней на каждом шагу. С одной стороны, государство принимает меры для повышения рождаемости: материнский капитал, брошюры о «женском предназначении» и семейных ценностях в женских консультациях, оплаченные Минздравом статьи в женском глянце о прелестях материнства. С другой – на деле прав и свободы у женщины после рождения ребенка резко становится меньше. Кормишь грудью на публике? Готовься к порицанию [79]. Хочешь пойти с ребенком в музей? Жди возмущения [80]. Долго была в декрете? Прощайся с карьерой! [81] Летишь в самолете с младенцем? Будет возмущение на весь фейсбук! [82] Вывела ребенка на прогулку без шапки? Выслушай непрошеный совет! В общем, родила – чувствуй себя максимально неудобной.
«Мы сталкиваемся со стигматизацией каждый раз, когда видим в интернете хэштег #яжемать, – считает Елена Боровая, журналистка и ведущая ютьюб-канала „Мать года“. – Найдутся тысячи людей, которые скажут, что ничего не имеют против публичного грудного вскармливания, но „вообще-то лучше прикрыться“. Но это не их дело – как и любой другой личный выбор любых других людей. Токсичные шутки, мемы про матерей, обесценивающие комментарии в интернете ведут к тому, что женщины, стремясь заслужить одобрение, могут перестать слышать себя и открыто говорить о своих желаниях».
Сегодня матерям в России приписывают огромное количество пороков: от отсутствия критического мышления до любви ко всему бесплатному. Еще одна частая проблема, связанная с этим, – нарушение границ. «Непрошеные советы можно услышать от старших родственников, людей на улице, комментаторов в интернете, – говорит Елена. – Чаще всего люди оправдывают свое поведение заботой о будущем ребенка. Мне хочется обнять каждую маму, которая с этим сталкивается. Страх встретить осуждение может вылиться в недовольство жизнью и собой, эмоциональные срывы, депрессивные состояния и нарушение контакта с ребенком. А винить в произошедшем она будет себя и свое материнство. Так не должно быть!»
Как бороться со стигматизацией? Елена Боровая уверена: распространяя знания. «Нужна доступная и правдивая информация о том, каково быть матерью, с чем женщине придется столкнуться после родов, какие существуют возможности и сервисы, облегчающие жизнь родивших женщин. Это может повысить общественную способность к эмпатии и принятию».
«Главное, что мы можем, – это не делать вид, что послеродовой депрессии не существует, – говорит психолог Вера Якупова. – Я считаю, что просвещение – первый шаг, а заблаговременное информирование о депрессии – отличная профилактика».
По словам Елены Боровой, победу над стигматизацией может приблизить даже качественная инфраструктура: например, приятные и чистые комнаты матери и ребенка в торговых центрах, доступность транспорта, пандусы для колясок в переходах и подъездах. «Поможет социальная реклама, которая будет объяснять далеким от родительства людям, в чем интересы и потребности тех, кто выбрал путь рождения и воспитания детей. Есть расхожий и очень правильный аргумент: даже те люди, которые не любят детей, сами когда-то ими были. Для меня стигматизация материнства – в некотором роде стигматизация жизни, ее естественных процессов. Хотелось бы, чтобы общество было милосерднее и толерантнее, чтобы люди уважали не только собственные границы и научились ставить себя на место других».
Как депрессия изменила мою жизнь
Я не помню той удивительной минуты, когда мне стало хорошо. Пожалуй, мне становилось лучше постепенно. Я принимала антидепрессанты и нейролептики в общей сложности полтора года. К концу этого срока я поняла, что хочу скорее закончить лекарственную терапию: надоели и побочные эффекты, и ограничения, а состояние казалось стабильным. Тогда я перестала ходить на приемы к психиатру, который наблюдал меня в больнице и настаивал на длительном медикаментозном лечении после выписки, и нашла нового, который согласился постепенно снижать дозы лекарств. В начале лета 2018 года я оставила в прошлом и депрессию, и лечение.
Тогда же, в июне, я нашла новую психотерапевтку (до беременности я проходила психотерапию больше пяти лет с перерывами), с которой продолжаю работать и сейчас. Мы много говорим и о депрессии, и о повышении качества жизни после драматических событий. Прорабатываем мои запросы, связанные с отношениями с мужем и ребенком, самоуважением и отстаиванием личных границ, работой. Психотерапия очень помогает мне, дает пищу для размышлений, позволяет видеть то, что сложно заметить без опытного и внимательного специалиста. Я очень рада, что живу в то время, когда такой способ самопомощи становится нормой.
На работу я вышла, когда сыну было чуть больше года. Это казалось правильным и логичным шагом. Я не жалею о нем, но восстанавливать утраченный контакт с Ильей мне пришлось долго. Какое-то время я возвращалась с работы домой, а мой ребенок плакал и сопротивлялся, зная, что ему предстоит провести несколько часов в моей компании. Я потратила много сил, чтобы он признал меня и наконец поверил в меня как в значимого взрослого, рядом с которым спокойно, безопасно, а временами даже весело. Сейчас ему два с небольшим года, и у нас очень нежные отношения: он называет меня «мама́», делая ударение на последнем слоге на французский манер, требует моего участия в играх, пытается помогать готовить и любит хохотать и дурачиться со мной. Когда я прихожу домой с работы, он улыбается и бежит обниматься.
Моя депрессия существенно сказалась и на отношениях с мужем: для него период, когда он был единственным дееспособным родителем нашего сына, не прошел бесследно. У Данилы тоже есть неприятные психологические последствия, с которыми он работает. Вместе мы ходим на семейную психотерапию, чтобы окончательно оставить позади этот этап нашей совместной жизни и чтобы наши отношения продолжали гармонично развиваться.
Поделиться книгой: