Помоги проекту - поделись книгой:
Пожалуй, самым сильным впечатлением от этого опыта для меня останется момент глобального осознания, качественного изменения мироощущения. Я словно стала понимать то, чего не понимала раньше: депрессии и другие психические расстройства реальны, хотя о них так мало говорят. Другой трудный момент: вторая госпитализация дочери, которая ввела меня в состояние абсолютной неопределенности и непонимания, что будет дальше. Помню страх и отчаяние – и за Ксению, и за Илью, и за Данилу. Думаю, выдержать все это мне помогли материнские чувства: желание спасти, защитить, удержать, уберечь.
По моим наблюдениям, улучшения наступали волнообразно и чередовались с периодами, когда дочери становилось хуже и она уходила в себя. В такие моменты мне хотелось ее потрясти – она была как будто заморожена, и это очень пугало. Что касается приема антидепрессантов – ничего плохого в этом не вижу, хотя в какой-то момент меня волновала большая доза лекарств.
Женщине, чья дочь столкнулась с послеродовой депрессией, я бы посоветовала отнестись к этому состоянию как к болезни, от которой лечатся и обязательно выздоравливают. Да, это сложно, потому что эта болезнь не похожа на другие, но нужно постараться и поверить в исцеление. И второй момент: найдите людей, которые смогут поддержать именно вас, ведь уязвимой становится не только ваша дочь. Быть внутри этой ситуации трудно, в одиночку с ней не справиться.
Монолог моей сестры
Сестра-близнец – мой главный источник поддержки на протяжении всей жизни. Я всегда доверяла ей без оглядки, поэтому ее помощь была для меня особенно важной. К тому же она сама несколько лет назад вылечилась от депрессии.
Настя, 32 года
«Я думаю, какая табуретка лучше подойдет, чтобы поставить ее на балкон и спрыгнуть». Вот самая страшная фраза, которую мне доводилось слышать в жизни. Ее сказала моя сестра-близнец, незадолго до этого родившая ребенка.
Мы рано научились радоваться тому, что мы есть друг у друга, и с самого детства были заодно. Мы много лет делили комнату, у нас не было тайн и секретов, почти всегда мы были главными людьми в жизни друг друга. Между нами до сих пор существует прочная и важная для нас сестринская связь. Даже когда мы завели свои семьи, мы не отдалились и по сей день видимся при первой возможности, вместе ездим в путешествия, работаем и отдыхаем. Со сложностями мы справляемся тоже рука об руку.
Мы сознательно решили завести детей в одно и то же время: нам казалось, что так будет проще, что наша привычка делить радости и невзгоды на двоих сможет выручить нас и в этом случае. К тому же вдвоем заходить в эту реку было не так страшно. Когда моя сестра родила ребенка, я была на седьмом месяце беременности. Я отлично помню день ее родов: я страшно волновалась и, чтобы отвлечься, занималась спортом. Следующий кадр в моих воспоминаниях: я стою посреди сугробов около своего офиса, разговариваю по телефону с мужем сестры, который только что стал отцом, и бешено радуюсь, разглядывая фотографии новорожденного Ильи. Потом мы с сестрой были все время на связи, и я помню, как мне было больно и обидно от того, что она провела первые сутки после родов в реанимации – в неуютном, холодном, бездушном пространстве, без ребенка, который дожидался ее в детском отделении. Так было не потому, что что-то пошло не так, а потому, что в клинике, где она рожала, такие правила: после кесарева все проводят в реанимации сутки.
Потом мы с мужем приехали ее навестить. Она шла по коридору бледная и уставшая, держась за руку своего мужа. В глаза бил яркий, неуютный больничный свет. Рядом с нами была огромная тяжелая дверь – в детское отделение. За ней лежали новорожденные, а в коридоре без них изнывали их мамы. Почему? Такие правила. Когда медсестры или врачи заходили в это недоступное простым смертным, то есть только что родившим новых людей помещение, слышался надрывный младенческий плач. Племянника я так и не увидела: не положено. Детей приносят на кормление несколько раз в сутки (уже сытыми, накормленными смесью), а в остальное время прикасаться к ним нельзя. Эти условия казались мне бесчеловечными, а что испытывала моя сестра, я не могу даже представить. Она присылала грустные и тревожные сообщения из клиники – о том, как ей там не нравится и как она хочет домой. Еще она сказала: «Ты здесь рожать не будешь. Только через мой труп».
Когда она наконец приехала домой, веселее ей не стало. Поначалу я списывала ее потухший взгляд и бледность на усталость от больницы и недавнюю операцию. У меня не было сомнений, что скоро она восстановится физически, привыкнет к новому статусу и начнет наконец кайфовать от того, что произвела на свет нового человека.
Меня всегда терзали сомнения относительно того, стану ли я хорошей матерью, а вот по поводу материнства моей сестры я не сомневалась ни секунды: в отличие от меня, она с уверенностью и предвкушением счастья рассуждала о том времени, когда у нее появятся дети. Она очень рассудительная, добрая, невероятно умная, старательная и трудолюбивая женщина, готовая на все ради тех, кого любит, – из таких получаются самые лучшие мамы. Я представляла, что, как только у сестры появится ребенок, она быстро разберется, что с ним делать, и потом, когда я рожу, все мне расскажет и объяснит.
Но прошло две недели после ее родов, а она становилась все мрачнее, очень быстро худела и бледнела. На вопрос «Как дела?» она всегда отвечала «Плохо», по телефону говорила отрывисто, голос был бесцветным, будто бы чужим. Одним субботним утром она сказала мне, что ее посещают совсем плохие мысли. Мы созвонились с моей мамой и обсудили, что ситуация не налаживается и, кажется, нашей компетенции не хватает на то, чтобы ей помочь. В тот же день мы стали искать психиатра, к которому можно было бы обратиться.
Я поехала к ней. Мы не виделись буквально несколько дней, и за это время с ней произошли пугающие изменения. Она была похожа на тень самой себя – очень худая, болезненно осунувшаяся, со стеклянным взглядом. Она жаловалась, что не может спать, отказывалась от еды. Мы пошли прогуляться вдвоем, и в этот момент прозвучала фраза про табуретку. В эту секунду внутри меня будто бы обрушилась огромная бетонная плита. Мне стало страшно жить – не только потому, что услышать такое от самого любимого человека, будучи на сносях, почти невыносимо, но и потому, что я поняла, что бессильна. Моих навыков не хватило бы, чтобы помочь сестре.
Следующие несколько месяцев были чудовищно напряженными.
Первое время после того, как сестру госпитализировали, я надеялась на ее скорую выписку. Но надежда размазывалась об реальность: легче ей не становилось, врачи не давали прогнозов, не обнадеживали родственников и рекомендовали не приезжать в больницу: говорили, что общение – даже с близкими – может ухудшить ее состояние. Я периодически отпрашивалась с работы, чтобы посидеть с племянником, – пока муж сестры был на своей работе, с которой его не отпускали. Ситуация была очень тяжелая для всей семьи, это было похоже на военное положение, в котором мы мобилизовали все силы. Я тогда много думала о женщинах, у которых не было такой поддержки в аналогичной ситуации, о тех, кто сталкивался с обесцениванием чудовищных симптомов послеродовой депрессии.
Помимо прочего, мне было страшно за себя: мне вот-вот рожать, а у нас в семье такие чудовищные события. Я тоже боялась заболеть послеродовой депрессией. В самый тяжелый момент я обратилась к психотерапевту – и это было правильным решением. Вообще не стоит забывать о том, что родственникам человека с депрессией тоже может быть нужна профессиональная помощь.
Выздоровление сестры заняло гораздо больше времени, чем хотелось ее семье. Родственникам человека с депрессией нужно понимать: болезнь лечится, но лечение может занимать месяцы или даже годы. В какой-то момент мы свыклись с тем, что сестра лежит в больнице, потому что это необходимо. Пришлось, конечно, использовать все запасы терпения. За то время, что она была в клинике, я успела родить ребенка и заработать свои проблемы со здоровьем (правда, физическим, а не ментальным).
Эффект от лечения стал заметен только спустя несколько месяцев после госпитализации: сестре стало легче проводить время с сыном, ее начали отпускать из больницы на несколько дней, а потом выписали окончательно. Постепенно она вернулась в себя, стала спокойнее и рассудительнее, а еще обзавелась огромным запасом эмпатии: теперь она – самый понимающий человек из известных мне. Не мне судить, можно ли называть ее нынешнее состояние выздоровлением, но я счастлива, что теперь она проводит время с сыном без страха, с любовью и удовольствием. Я горжусь тем, что она написала книгу: родившим женщинам как никому нужны поддержка, принятие и информация о возможных изменениях в психике.
Глава 6
Шесть историй о послеродовой депрессии
Я не хочу, чтобы эта книга ограничивалась общими рекомендациями и подробным экскурсом в мою личную историю. Послеродовая депрессия протекает по-разному, и, чтобы показать, как еще может появиться расстройство, я привожу рассказы шести женщин. Пять дали интервью специально для этой книги, а история шестой произошла в США несколько лет назад и была опубликована на сайте Тусонской коалиции послеродовой депрессии (это организация, основанная в американском городе Тусон для помощи молодым матерям) – я перевела ее для книги. Также я попросила научного редактора прокомментировать все истории с точки зрения психиатрии.
История 35-летней Наоми
«Жизнь с Анной была отличной… поначалу. Быть мамой было здорово… поначалу. Я всегда хотела рыжеволосую дочку, и, когда 27 декабря 2002 года она родилась, я была так рада! Помню, как испытывала целую бурю эмоций в больнице после родов. Я чувствовала себя счастливой, но нервничала: „Смогу ли я справиться с этим сама?“ Когда мы с малышкой приехали домой, со мной были мои родители и брат. В тот вечер мы поужинали в доме, который я купила за месяц до этого. И вдруг я заплакала без причины. Я не могла понять, что со мной не так, – я ведь была такой счастливой весь день.
На работе мне предоставили шесть недель декрета и две недели отпуска, поэтому я смогла провести с Анной первые два месяца ее жизни. За это время мне удалось наладить режим сна и кормлений. Я гордилась собой и чувствовала себя очень счастливой просто от того, что мы были вместе. Когда пришло время возвращаться на работу, я стала переживать. Я очень привязалась к малышке и испытывала чувство вины за то, что приходится ее покинуть.
Я вернулась в международный банк, где занимала должность ассистента вице-президента и персонального банкира, и нашла няню, которая каждый день забирала Анну к себе домой. Я делала то, что должна делать каждая мать, чтобы обеспечивать своего ребенка: возвращалась домой и следила, чтобы Анна была сыта, помыта, одета… Самым приятным временем дня был момент, когда я забирала Анну от няни и видела, как она узнает меня и улыбается мне при встрече.
Депрессия началась примерно за три месяца до того, как я убила Анну. Я почти не проводила времени с дочкой, потому что работала полный день, и чувствовала себя виноватой, что не могу уделять ей больше времени. Я ощущала себя одинокой и перегруженной, и даже простые дела казались невыполнимыми. Забота об Анне была связана с хлопотами, то есть почти каждая сторона моей жизни была скучной и беспросветной. Это продолжалось несколько месяцев. Мне стало сложно принимать даже простые решения: что надеть, что съесть. Я думала: „Какой от меня толк, если я не могу определиться с таким простым вопросом?“ Я чувствовала себя физически нездоровой, у меня не было сил и желания делать что-либо. Я старалась приглушить боль парой бокалов вина по вечерам, когда Анна засыпала.
В августе 2003 года я стала ловить себя на том, что хочу причинить Анне вред. У меня в голове возникали ужасные образы, как я делаю ей больно. Я не могла поверить, что думаю о том, как задушить ее. Я чувствовала себя очень виноватой и повторяла себе: „Я ужасная мать. Как у меня могут возникать такие мысли?" Появилось отвращение к себе и намерение покончить с собой. В следующие несколько недель мне становилось хуже. Я перестала общаться с семьей и друзьями. Вечерами я выключала телефон, а когда мне оставляли сообщения на автоответчик, не перезванивала. Мне хотелось только тишины, но в тишине я не нашла утешения. Помню, что чувствовала пустоту внутри – словно во мне была полость. Постепенно я стала ненавидеть тишину, потому что она не заглушала мои мысли.
Я постоянно волновалась и нервничала. Паранойя дошла до крайней степени: я все время боялась, что мой начальник хочет меня уволить, была уверена, что все коллеги шепчутся обо мне за спиной, и волновалась, что кто-то хочет украсть Анну. <…> Стараясь заглушить эти мысли, я смотрела телевизор, но то, что я видела, вгоняло меня в еще бо́льшую тоску и заставляло чувствовать себя неадекватной. В рекламе показывали красивые дома, машины и счастливые полные семьи – я думала, что всегда буду бедной и моей дочери будет стыдно жить в стандартном доме в плохом районе. Реклама напоминала мне только о том, чего у меня не было и что я не смогла бы дать Анне. Эти мысли мучили и преследовали меня, и им не было конца.
Я хотела разом избавиться от всего: вины, физического недомогания, размышлений, паранойи и кошмаров. Я была очень уставшей, но отдохнуть не получалось. Я спала буквально по два часа в сутки и чувствовала себя ходячим зомби. Эмоциональные переживания и физическая усталость были со мной постоянно, а ужас перед необходимостью вставать каждый день был почти осязаемым. Я чувствовала себя никчемной и безнадежной. Я понимала, что Анне будет лучше без меня.
Решение покончить с собой я приняла второго сентября 2003 года после того, как много часов не могла уснуть. Я не хотела причинить вред Анне и знала, что этого не произойдет, если я убью себя. Эта мысль казалась мне очень разумной. Я знала, что, если умру, с ней все будет в порядке: кто-то из коллег или родители начнет волноваться, придет в дом и найдет ее. И главное – она будет жить, потому что я не смогу причинить ей вреда.
Я оставила предсмертную записку для родителей. Затем приняла безрецептурное снотворное и дженерик тайленола (международное название препарата – парацетамол.
Я вошла в ее спальню. Она увидела меня и обрадовалась, как и всегда, когда я забирала ее из кроватки утром. Я взяла в руки подушку и положила ей на голову. Я держала ее, пока она не перестала дышать. Когда я убрала подушку с ее лица, моей первой мыслью было: «Она в безопасности». Когда я взяла ее на руки и поняла, что ее тело обмякло, на меня свалилась вся тяжесть того, что я сделала. Я позвонила 911 и сказала, что мой ребенок не дышит. Оператор сказал мне положить ее на пол и сделать искусственное дыхание. Я попыталась. Когда в дверь постучали, я побежала открывать и отдала ее в руки врачам. Они отнесли ее в скорую, которая стояла рядом с домом, и я пошла с ними, чтобы наблюдать за происходящим. Не помню, сколько прошло времени, прежде чем они сказали, что пора ехать в больницу, и спросили, хочу ли я сопровождать дочку. Я села на переднее сиденье скорой, и мы поехали в больницу. Помню, как спрашивала врачей, которые занимались Анной: «Ее больше нет?» У меня с собой был только мобильный телефон, и по пути я позвонила родителям.
Я смотрела, как врачи положили Анну на операционный стол и поставили ей трубки. Было ужасно находиться в той больнице и понимать, что именно я виновата в том, что это происходит. Помню, как какая-то женщина села рядом со мной и спросила, что случилось. Я сказала, что виновата во всем сама и что накануне я пыталась покончить с собой. Точно не помню, что именно говорила мне эта женщина, но я рассказала ей, что задушила Анну. Я хотела, чтобы доктора узнали об этом и могли лучше ее прооперировать. Когда я рассказала ей, что сделала с собой и с Анной, меня положили на кушетку и оставили в комнате с полицейским. Он задавал вопросы о том, что случилось, и я, не отдавая себе отчета в том, что все будет использовано против меня в уголовном деле, отвечала.
Я провела в тюрьме 10 лет. Я отбыла свой срок со смирением, понимая, что только благодаря Божьей воле получила такой мягкий приговор. Сначала мне вменили тяжкое убийство первой степени, но после того, как я провела год в окружной тюрьме, мне дали возможность заключить сделку о признании вины и переквалифицировали преступление на убийство второй степени при смягчающих обстоятельствах. В Аризоне за это дают от 10 до 22 лет тюрьмы. Судья назначил мне 10, и это было чудо – большинство осужденных по этой статье получают от 16 до 22. Я благодарна за возможность быть свободной и чувствую, что теперь должна рассказать свою историю, чтобы помочь другим. <…>
Некоторые заключенные, узнав о моем преступлении, осуждали меня. Я отвечала: „Неужели вы думаете, что мне самой это нравится? Я в ужасе от себя!“ Некоторые женщины говорили обо мне: „Непохоже, что она раскаивается“. Меня всегда поражало это обвинение. Почему? Ведь раскаяние со мной постоянно! Да, со мной случился послеродовой психоз, но не хочу, чтобы он стал оправданием тому, что я забрала ее жизнь. Я совершила жуткое преступление, и мне предстоит жить с этой реальностью каждый день моей оставшейся жизни.
Постепенно я пришла к выводу, что не так важно, что другие думают обо мне. Зато по-настоящему важно рассказать историю о маленькой девочке, которую очень сильно любили. Ее мама желала ей самого лучшего и думала, что поступает правильно. Все понимают, что мысль о том, чтобы отправить младенца в рай, задушив его, абсолютно иррациональна. Одна из моих любимых цитат принадлежит [литературоведу] Джону Чертону Коллинзу: „Если бы мы знали тайны друг друга, какое утешение мы могли бы найти!“ Моя история трагична, и я делюсь ею, чтобы страдающая женщина просила о помощи сразу, как только у нее появятся мысли о причинении вреда ребенку. Сами по себе они не делают человека преступником, зато поступки наносят непоправимый вред и женщине, и младенцу. Стыд посоветует вам никому ничего не рассказывать. Стыд обманет вас и скажет, что вы плохая мать. Но это не так! Вы болеете. Вам нужна помощь. Есть и надежда, и лечение – только обратитесь за ним» [71].
Наоми освободилась из тюрьмы в 2013 году, вышла замуж и попыталась начать жизнь сначала. Она вступила в организацию
Комментарий Анастасии Федоровой:
Сразу оговорюсь, что не берусь судить о ментальном состоянии героинь на основе их субъективного монолога: для постановки диагноза нужно видеть женщину в момент расстройства, подробно расспросить ее и ее родственников. Тем не менее, судя по рассказу этой женщины, речь идет о послеродовой депрессии, которая постепенно утяжелялась и в дальнейшем обросла симптомами психоза (имели место бредовые идеи, паранойя). Состояние Наоми было тяжелым, ее следовало госпитализировать.
История 29-летней Наташи
Мы с мужем несколько лет были вместе, потом поженились и стали готовиться к появлению ребенка. Все получилось довольно быстро: никаких сложностей и долгих попыток забеременеть. Мне было 27, беременность прошла нормально. Я много читала про естественное родительство, грудное вскармливание, надежную привязанность (о теории привязанности читайте в восьмой главе. –
Роды были долгие: 17 с половиной часов после того, как отошли воды. Персонал роддома вел себя жестко: они позволяли себе грубые фразы и манипуляции, и я считаю, что это тоже повлияло на развитие моего состояния. Первые четыре дня нас не отпускали из роддома из-за желтухи ребенка (физиологическая желтуха – нормальное состояние, возникающее в период адаптации новорожденных к новым условиям; развивается примерно у половины доношенных и 80 процентов недоношенных детей. –
Когда мы со Львом – так зовут моего сына – наконец оказались дома, я не смогла уснуть и в итоге не спала несколько дней. При этом у меня было много сил и энергии, я суетилась, бегала по магазинам. Мои друзья организовывали фестиваль – что-то вроде семейного пикника с развлечениями и выступлениями музыкантов, – а я давно обещала им помочь. Ребенок был спокойным, а работать я люблю. Я никогда не была так уверена в себе. Я начала координировать этот фестиваль, но в какой-то момент у меня случилась полная путаница в голове. Я стала нести какой-то бред и опозорилась на весь фейсбук: поначалу мои слова в переписках имели хоть какой-то смысл, но потом они превратились во что-то бессвязное. В какой-то момент мы вызвали скорую, и мне сделали успокоительный укол, после которого я несколько часов поспала.
Болезнь развивалась стремительно: за несколько дней я полностью потеряла связь с реальностью. Муж был в трансе, не понимал, что происходит, и не знал, что делать. В итоге один из друзей, которому я начала писать странные вещи, сказал, что пришло время обращаться к врачу. Мы снова вызвали бригаду скорой помощи. Я села в машину – и дальше провал в памяти.
Месяца два или три я провела в больнице с диагнозом «послеродовой психоз». Мое состояние было настолько тяжелым, что там меня привязывали к кровати. Первое время я помню достаточно смутно – видимо, мне давали большое количество препаратов. Я с трудом доходила до туалета, все время спала или пребывала в забытье. В больнице было довольно много пациенток с психическими сложностями после родов. Я наблюдала за одной девушкой, у которой был диагноз «послеродовая депрессия», – она ходила по больничным коридорам, как зомби.
В клинике был регулярный врачебный обход, – чуть ли не ежедневный. Врачи расспрашивали о моем состоянии, что-то записывали, но почему-то все время менялись: не было доктора, который бы наблюдал за мной постоянно.
Муж ездил ко мне каждый день – это стало возможным благодаря тому, что с ребенком соглашались посидеть родственники с его стороны. Его сестра взяла малыша под крыло: она не работала, свои дети у нее уже подросли, поэтому она могла позволить себе ухаживать за нашим сыном.
После выписки из больницы я некоторое время была в депрессии – лежала бревном. Чтобы не тревожить меня лишний раз, муж вставал по ночам и кормил малыша смесью. До момента, когда сыну исполнился год, я была сама не своя. Как мне кажется, мое тогдашнее состояние было во многом связано с препаратами – спустя полгода после выписки я прекратила их принимать, и стало гораздо легче (среди побочных эффектов препаратов, которые выписывают пациенткам с послеродовой депрессией, – сонливость и сильная вялость; если перестать пить лекарства, они действительно пропадают, однако резкая отмена может спровоцировать обострение депрессии. Принимать такое решение можно только посоветовавшись с врачом. –
Потом выяснилось, что у нас есть семейная история психических заболеваний. Я росла у бабушки, и мне всегда казалось, что это из-за того, что мама завела новую семью: второй муж, маленький ребенок. На самом деле у нее периодически случались похожие эпизоды – она всю жизнь страдает тяжелой формой биполярного аффективного расстройства. После того как я попала в больницу, маму тоже вскоре госпитализировали. Выяснилось, что проблемы с психикой были и у ее отца. Я бы на месте мамы сообщила об этом мне и моему мужу, чтобы мы были готовы и знали, как действовать в экстренной ситуации. До того момента у меня никогда не было депрессий и затяжных периодов плохого настроения, – даже в подростковом возрасте.
Когда Льву было полтора года, я стала удаленно работать. Это очень помогло – и помогает до сих пор – бороться с трудностями родительства и тренировать мозги. Это большая заслуга моих коллег: они отнеслись к моей ситуации с пониманием и поддержкой и согласились принять меня на удаленную работу.
Мой муж был настолько не готов ко всей этой истории, что до сих пор не может ее отрефлексировать. Для него это большая душевная травма, он переживает и не готов говорить об этом.
Я ужасно боюсь, что, если рожу еще одного ребенка, ситуация повторится. Я рассчитывала на бо́льшую помощь извне, особенно от моей семьи. На деле ее почти не было. Когда я вышла из больницы, родственники со стороны мужа совсем не подпускали меня к ребенку – меня это тоже очень травмировало, я хотела быть с сыном. В какой-то момент я сказала, что больше так продолжаться не может, и только тогда мне дали с ним взаимодействовать. Сестра мужа в итоге вышла на работу, поэтому теперь проводит время со Львом только по выходным, а моя мама – как придется. Видимо, она чувствует вину перед нами, поэтому выбрала стратегию встречаться как можно реже.
После того как со мной произошел послеродовой психоз, у меня почти полностью сменился круг общения. Мои старые друзья пропали, я стала общаться с другими мамами, но это тоже давалось нелегко. А еще болезнь украла у меня полгода жизни. Сначала это казалось трагедией. Я боялась, что не смогу наладить правильную связь с ребенком. Для меня было очень большим стрессом то, что из-за лекарств и долгого отсутствия дома я не могла кормить ребенка грудью. В России сейчас настолько жесткая пропаганда грудного вскармливания, что ты не можешь себя не винить, если вдруг с этим что-то идет не так. Но постепенно я пришла к мысли: «Мой сын жив, здоров, весел, развивается по возрасту – у него все в порядке, можно успокоиться».
Я думаю, всем будущим мамам хорошо бы знать, что существуют такие расстройства, как послеродовая депрессия и послеродовой психоз. В таком состоянии главное – понять, что это болезнь, и не винить себя: дело не в том, что вы негодяйка или растяпа; вы не можете это контролировать – никто ведь не будет ругать человека, который заболел простудой, за то, что он кашляет. Если вы знаете, что находитесь в группе риска, проводите профилактику (к сожалению, у меня не вышло). Предрасположенность к психическим расстройствам передается генетически, не предупрежден – не вооружен.
В итоге мне, конечно, удалось установить контакт с сыном. Помните, что впереди у вас длинная жизнь и не ошибиться в воспитании ребенка практически невозможно, поэтому ругать себя не стоит.
Комментарий Анастасии Федоровой:
Похоже, в этом случае все началось с мании с психотическими симптомами (в тексте девушка называет это послеродовым психозом). В этом состоянии появляется необычная энергичность, ускоряется поток мыслей и идей, нарушается сон, присоединяются бредовые идеи (не соответствующие реальности умозаключения). Часто после эпизода мании, когда человек неадекватно оценивает свои силы, мало спит, не восстанавливается, закономерно следует депрессия. Такое чередование состояний похоже на биполярное аффективное расстройство – тем более что у ближайшей родственницы рассказчицы стоит этот диагноз.
История 28-летней Юлии
У меня в матке опухоли, и четыре врача говорили мне, что детей я иметь не смогу. Несмотря на это, мы с мужем приняли решение попробовать. Мы прошли долгий путь подготовки к зачатию, и я забеременела со второй попытки. К рождению ребенка я готовилась, читая книги по перинатальной психологии. Девять месяцев ожидания прошли без проблем. Когда я родила, мне было 24 года.
Роды были неоднозначные. Все было хорошо, если не учитывать особенности самого роддома. Там было грязно, и со мной грубо обращались, а еще мне принудительно прокололи пузырь и против моей воли поставили капельницу с окситоцином. Агрессивное поведение врачей и несоответствие условий роддома моему идеальному представлению, конечно, повлияли на мои ощущения после родов. Нас выписали только на четвертые сутки: у дочки была физиологическая желтуха.
Когда мы приехали домой, я стала очень много плакать. Я знала про беби-блюз и думала, что это именно он. Иногда случались истерики или апатия: мне казалось, что у меня ничего не получается, я не могу правильно ухаживать за ребенком. Сейчас я понимаю, что делала все очень хорошо, но тогда была уверена, что мое поведение из рук вон плохо. У меня не возникало сомнений: если ребенок плачет, значит, я что-то делаю не так. На четвертой неделе жизни моей малышки я обратилась к знакомому психотерапевту. После встречи с ним мне вроде бы полегчало, но фоновая грусть была со мной довольно долго.
Послеродовая депрессия вылилась в трехлетний период, в течение которого у меня было несколько депрессивных эпизодов; два из них – тяжелой степени. Во многом мое состояние было связано с тем, что я старалась дать дочери самое лучшее. Я делала все по книгам и советам опытных психологов и перинатальных специалистов, а свои чувства и побуждения подавляла. В итоге у меня скопились злость и раздражение в адрес дочки. Я вроде как справлялась с ребенком, но не могла справиться с самой собой: у меня просто не было на себя времени, я все отдавала ей, чтобы уменьшить риск потенциальной травмы.
Все депрессивные эпизоды, которые у меня были, начинались с самоощущения ничтожности – как человека, женщины, мамы, жены. Думаю, оно появлялось из-за того, что в детстве я жила в состоянии эмоциональной депривации и брошенности. У меня были родители, которые не делали ничего ужасного, но лишали меня любой поддержки и доверия. Начитавшись разных книг и материалов, я пыталась спасти от этого свою дочь. Я тратила все свои силы на нее, а своего внутреннего ребенка оставляла без заботы, снова сообщая ему, что он одинок. Все это я знаю благодаря психотерапии.
Из первой тяжелой депрессии я вышла без помощи антидепрессантов – у меня вообще было внутреннее ощущение, что они мне не помогут. Я уже не кормила грудью и употребляла алкоголь, чтобы стало легче. Когда же я оказалась в тяжелом состоянии во второй раз, я обратилась к психиатру.
Рядом со мной все время был муж, но ему и самому было страшно. Он хотел мне помочь, но я объясняла, что повлиять на мое состояние могут только специалисты. Единственное, о чем я его просила, – это быть с дочерью. Если мне было совсем худо, он отпрашивался на несколько дней с работы и сидел с ребенком.
Последний депрессивный эпизод у меня был полгода назад: он длился два с половиной месяца. Это был самый тяжелый период – я не могла даже шевелиться. У меня было ощущение, что я умерла. Я лежала в кровати и не чувствовала своих рук и ног, мне казалось, что мое сознание живет отдельно от меня. К депрессии присоединилось паническое расстройство: у меня был страх внезапной смерти. Я боялась, что однажды просто не проснусь или меня собьет машина. Я обратилась к своему психиатру с просьбой назначить антидепрессанты и на следующий день уже сидела у него в кабинете. Он обследовал меня на предмет шизофрении, но этот диагноз не подтвердился. Он порекомендовал либо краткосрочную терапию антидепрессантами, либо более долгий метод лечения – психотерапию, а конкретно когнитивно-бихевиоральный подход. Он сказал, что в моем случае стоит попробовать вылечиться без лекарств. После этой встречи я стала ходить на психотерапию каждую неделю. Это был мой единственный повод выйти из дома – я не гуляла с ребенком и не встречалась с другими людьми. Благодаря терапии я стала обращать внимание на свои глубинные потребности и давать себе право на их выражение. Тогда мое состояние стало медленно улучшаться. К терапевту я хожу до сих пор.
Первую ласточку своего выздоровления я не забуду никогда: я проснулась утром, открыла глаза, «просканировала» себя и почувствовала полное спокойствие. Оно было абсолютно новым для меня. На следующее утро это ощущение повторилось, и с каждым днем во мне росло желание открывать глаза. Это было очень ощутимо – я чувствовала перемены даже на телесном уровне, мне стало легко, словно бы я сбросила 20 килограммов. Теперь по утрам я испытывала не ужас, а пусть небольшое, но все же удовольствие от жизни.
Я всегда была пессимистом, почти не умела радоваться. И когда появился ребенок, изменилась не только моя жизнь, но и я сама. Благодаря своему тяжелому депрессивному опыту, когда я не могла вставать, есть, подходить к телефону и даже открывать глаза и пить воду, я многое пересмотрела. Когда ты словно бы впервые делаешь вдох и понимаешь, что можно жить счастливо, ты испытываешь непередаваемые ощущения. При этом я боюсь возвращения в прежнее тяжелое состояние и понимаю, что мне было бы очень трудно пережить все это во второй раз. Мне кажется, что выжить в этом невозможно.
Когда я думаю о депрессии, мне очень грустно. Я сочувствую тем, кто опустил руки и решил, что это навсегда, а еще тем, кто не получает помощь, – я лично знаю людей, которые не могут позволить себе ходить к психотерапевту или психиатру. В обычной жизни практически нет места, куда человек может прийти и получить поддержку без обесценивания, без предложений «выпить винишка» или «сходить в спортзал». Очень хочется что-то системно поменять. В ближайшее время мы с мужем планируем открыть семейный коворкинг, и я хочу найти специалиста, который организовывал бы группы поддержки для людей, страдающих депрессией.
Самое главное, что нужно знать всем, кто столкнулся с депрессией, – вы не одиноки. Да, это расстройство невозможно контролировать, оно приходит, когда хочет. Но это лечится – жизнь может снова приносить удовольствие. Другие люди, столкнувшиеся с депрессией, говорили мне, что самое сложное – сделать первый шаг, понять и признать, что тебе плохо и это патология. Когда у человека сломана рука, он быстро бежит в травмпункт – он испытывает резкую боль, и недуг очень заметен извне. А когда мы сталкиваемся с болезнью психики, которая по последствиям может быть хуже сломанной руки, нам кажется стыдным и неприемлемым попросить о помощи. Хочу пожелать всем девушкам, столкнувшимся с болезнью, смелости и любви к себе.
Комментарий Анастасии Федоровой:
Похоже, в этом случае имели место несколько идущих подряд депрессивных эпизодов, возникших на фоне дистимии (хронического депрессивного состояния). Героиня этой истории использовала алкоголь как противотревожное средство – важно помнить, такое поведение создает риск развития зависимости.
История 32-летней Елены
Мы с мужем два года жили на расстоянии – встречались раз в два месяца. Когда мы наконец съехались, на волне счастья я забеременела, хотя тогда мы не планировали детей. У нас были мечты пожить в свое удовольствие, попутешествовать, привыкнуть друг к другу. Сейчас я понимаю, что в тот момент была еще не готова к материнству.
Я очень долго не могла поверить в то, что беременна. В тот момент мы обживались, привыкали к новому городу и новой работе. До седьмого месяца я носила такую одежду, в которой живот почти не был заметен, – я немного стеснялась своего положения.
В первом триместре у меня был токсикоз, и мне казалось, что он начался из-за моего неприятия беременности. Зачатие произошло в новогодние праздники, когда было много алкоголя, да и вообще наш образ жизни нельзя было назвать здоровым – я боялась, что это повлияет на ребенка. Я долго спала по утрам и постоянно опаздывала на работу, но мне это прощали.
Наслаждаться беременностью я стала только в последнем триместре, и мне не хватило этого времени, чтобы привыкнуть к новой реальности. Я не думала о том, как буду вести себя с малышом: кормить, пеленать, утешать и заботиться. Эти мысли пришли только перед самым рождением.
Роды начались на две недели раньше срока. Схватки были почти безболезненные, и в роддом я приехала с практически полным раскрытием [шейки матки]. Меня сразу отправили в родзал – там было холодно, и мне вдруг стало очень страшно. В итоге я буквально за два часа родила совершенно здорового ребенка. Муж все время был рядом, поддерживал меня во время и после родов – в роддоме разрешалось оставаться на ночь. Но когда он уезжал решать бытовые проблемы, у меня начиналась паника – я не знала, с какой стороны подступиться к ребенку.
Через три дня мы оказались дома. К нам на время переехали мои родители, чтобы поддержать нас. Они сразу стали меня раздражать: папа все время повторял, как сильно теперь изменится наша жизнь и как сложно нам будет, а мама меня просто не слушала. Она забыла, как ухаживать за новорожденным, – не могла сказать ни как обрабатывать пупок, ни как пеленать, – но почему-то все время боялась сквозняка и укутывала ребенка. Я рассчитывала на их помощь, но они словно бы сами растерялись – и в итоге скорее мешали, чем делали что-то полезное. У меня не было ощущения, что обо мне заботятся, – старших родственников волновал только ребенок. Они вроде бы приехали, чтобы помогать, но при этом не спрашивали, что нам нужно, и делали все по-своему.
Надо сказать, что у меня в принципе сложные отношения с родителями. Когда я была подростком, мама говорила мне вещи типа «с твоей внешностью придется хорошо учиться» и не раз обещала сдать меня в детдом. Конечно, это было давно, но после того, как я родила, все воспоминания расцвели пышным цветом.
Первые несколько дней после родов я была подавлена, но в один момент у меня началась эйфория: настроение улучшилось, откуда-то появилось много энергии и ощущение, что я могу свернуть горы. Я стала кричать на родителей. Муж приходил вечером и видел, что обстановка в доме конфликтная, а мое эмоциональное состояние расшатано. Внезапно родители решили, что у меня психологические проблемы, и пригласили домой психиатра, который специализируется на суицидальных случаях. Он выписал мне успокоительные – из-за этих лекарств мне больше нельзя было кормить ребенка грудью. В этот же момент я попала в больницу с абсцессом на ягодице, и мне сделали операцию под эпидуральной анестезией. Обстановка в клинике была гнетущая, к тому же я несколько дней была разлучена с ребенком. После операции, совпавшей с тем, что мне пришлось подавить лактацию, у меня началась депрессия. Моему сыну был месяц.
Помню, что вообще перестала чего-либо хотеть. По утрам я не могла проснуться и лежала в кровати до полудня; это продлилось полгода. Меня наблюдал тот же психиатр, который выписал мне успокоительные при эйфории. Он же поставил диагноз «послеродовая депрессия».
Я винила себя за то, что оказалась в таком эмоциональном состоянии, за то, что не кормлю грудью, за то, что несколько дней не была рядом с ребенком, и за то, что мне пришлось пить медикаменты. Чувство вины было совершенно ужасным. Еще во время беременности я читала о том, что младенческий опыт каждого закладывает основы того, каким человеком он будет. Мне хотелось все сделать правильно, но это не получалось – и мне казалось, что я испортила ребенку жизнь.
Кроме того, меня постоянно преследовали иррациональные страхи. Я боялась, что наш дом обрушится, что с ребенком случится что-то непоправимое, что мы попадем в аварию. Боялась, что однажды сын начнет кричать, а я не смогу его успокоить. Я все время прокручивала в голове эти сценарии.
Врач выписал мне нейролептики и слабые антидепрессанты – он опасался, что сильный препарат может вызвать очередную предпсихозную эйфорию. Параллельно я ходила к нескольким разным психологам, но найти «своего» специалиста мне так и не удалось: один стал давать мне советы, другая сказала, что не наблюдала меня с начала болезни и поэтому не готова со мной работать.
Психиатр сказал, что мне необходимо спать по ночам, поэтому кормить ребенка вставал муж. В какой-то момент у него тоже ухудшилось эмоциональное состояние, началось что-то похожее на депрессию. Мне нужно было поддерживать его, но ресурсов и сил на это не было. В моем состоянии он винил себя и моих родителей. Это был очень сложный период для нашей семьи.
Когда ребенку был год, меня наконец отпустило. Я перестала принимать медикаменты. Появились силы и идеи, чтобы жить дальше, стало понятно, что вряд ли мои «промахи» повлияли на здоровье, судьбу и темперамент моего сына. Конечно, любому человеку есть что рассказать о родителях на приеме у психотерапевта, так что я просто понимаю и принимаю, что никогда не буду идеальной матерью. Я не могу контролировать все события в жизни малыша, и это нормально.
Спустя год мое состояние все еще было неидеальным, но я стала подумывать о том, чтобы выйти на работу. Мы уже распланировали дальнейшую жизнь, но тут моего мужа уволили. Это известие я приняла спокойно, потому что уже давно проработала этот сценарий у себя в голове. Мы приняли решение снова сменить место жительства. Я была рада, что мы переезжаем: с тем городом было связано много неприятных воспоминаний. Мне гораздо комфортнее на новом месте, хотя у нас тут совсем нет знакомых и друзей. На мне благотворно сказался и сам процесс переезда: было приятно забить голову бытовыми вопросами. Окончательно «отпустило» меня уже на новом месте. Сейчас никаких психологических проблем у меня нет, – я чувствую себя хорошо. Правда, я до сих пор не решила, хочу ли второго ребенка.
Этот кризис отразил все страхи, все трудности моего детства и подросткового возраста. В итоге родители стали ко мне прислушиваться и сильнее оберегать: все боятся повторения того непростого опыта. Муж стал лучше понимать мое прошлое и мои внутренние особенности. Мы много об этом разговаривали, и это дало нам возможность поднять взаимопонимание на новый уровень. Я очень благодарна ему за то, что он не сбежал, был рядом и старался по мере сил помогать. Я сама проработала многие внутренние проблемы и вышла из депрессии во многом благодаря этому.
Комментарий Анастасии Федоровой:
Похоже, здесь тоже все началось с мании (ее признаки – энергичность, ощущение эйфории и раздражительность), которая, как бы парадоксально это ни звучало, учитывая приподнятое настроение, часто предваряет депрессию. Вероятно, у девушки тоже биполярное расстройство.
История 32-летней Аси
В какой-то момент наших с мужем отношений мы решили не заморачиваться с предохранением и подумали, что, если получится забеременеть, я буду рожать. Все получилось очень быстро, но закончилось печально: у меня была замершая беременность
Беременность и ее гормоны полностью изменили мое состояние. В один момент я ощутила вселенское спокойствие, даже негу, и она была со мной еще долго. У меня было прекрасное настроение, и ничего, кроме бытовых сложностей, меня не тревожило.
Перед родами я практически не волновалась, и сами они прошли пусть не идеально, но быстро и достаточно спокойно. В роддоме было дискомфортно в бытовом плане, но я все время повторяла себе: «Никто кроме нас!», и мне удавалось ухаживать за сыном без страха и упрека. Сразу включилось чувство большой ответственности. Выписали нас на третьи сутки.
Первые полтора-два месяца после родов у меня было взвинченное и очень радостное состояние. Я уверена, что оно возникло благодаря гормональному фону, который придавал мне сил и заставлял испытывать что-то вроде эйфории. Я спала каждый день не больше четырех часов, и, когда родственники предлагали мне поспать еще, я отвечала, что не хочу. Мой муж до сих пор вспоминает, что я могла отпустить его из дома отдыхать даже на несколько дней. Кстати, мои собственные воспоминания об этом периоде размыты: словно бы я полноценно не осознавала все происходящее со мной.
Мое состояние стало постепенно ухудшаться. Через полтора месяца у меня пропало молоко, которого изначально было совсем не много. Родственники со стороны мужа стали давить на нас, чтобы мы приехали вместе с ребенком на дачу. Я настолько не хотела туда ехать, что сборы заняли неделю. Я ощущала себя очень несчастной. Мы пробыли там неделю, и все это время мне было бесконечно тяжело. Это место ассоциировалось у меня с тюрьмой: отношения с родителями мужа у нас непростые. При первой возможности мы оттуда сбежали вместе с ребенком.
В какой-то момент, когда сыну было семь-восемь месяцев, я поняла, что у меня ничего не получается и жизнь совершенно беспросветна. Меня словно накрыло этим осознанием. Я больше не могла оставаться с ребенком наедине, это было слишком мучительно. В этом возрасте сын уже регулярно ездил на несколько дней к бабушке с дедушкой, и у меня была возможность отдохнуть одну или даже две ночи. Я каждый раз жутко винила себя за то, что не могу прийти в нормальное состояние за это время. Этот период тяжелейшей депрессии продолжался до момента, когда сыну исполнилось полтора года. Иногда мне словно бы становилось лучше, но я неизбежно откатывалась назад, и это было ужасно. Я ходила на несколько сеансов психотерапии, но они мне не помогли.
Как я сейчас догадываюсь, моя депрессия осложнялась обсессивно-компульсивным расстройством. Чтобы начать выздоравливать, мне нужно было довести до конца дела, которые мне казались безумно важными: разобрать огромный шкаф в квартире и перестирать все вещи из него. У меня есть дневник, в котором я записывала свои действия: они должны были идти в определенном порядке. Вроде бы это дневник уборки, но на самом деле это летопись выхода из безумия. Кстати, такие особенности поведения были у меня со школьной скамьи – мне тогда было важно, например, чтобы в пенале все ручки лежали колпачком в одну сторону. В студенческие годы я могла затеять генеральную уборку накануне важного экзамена. Повторяющиеся регулярные действия позволяли мне успокаиваться, возвращаться в свою колею и лучше функционировать. Когда же я оказалась в послеродовой депрессии, мои компульсивные действия стали мучительными для меня самой. Мне был особенно важен порядок некоторых действий, и, если по каким-то причинам мне приходилось его нарушать, я начинала сильно беспокоиться. С ребенком вообще трудно делать что-то по намеченному плану, поэтому часто я приходила в отчаяние от того, что не могла сделать все так, как мне было нужно. Вместе с этим я испытывала глубочайшее чувство вины за то, что пыталась подстроить жизнь мужа и сына под свои потребности. Мы снова стали ссориться с мужем. Он все время говорил, что я сижу на остановке и жду автобуса, который никогда не придет, а его это угнетает. Он искал в моих действиях логику, а ее в них быть не могло. Он был настроен пессимистично и не верил, что ситуация улучшится. В общем, было тяжело.
Тем не менее мы старались найти способы изменить происходящее. Мы вместе много читали и слушали лекции о психических нарушениях – депрессии и обсессивно-компульсивном расстройстве. В какой-то момент мой муж понял, что очень большую роль во всех этих процессах играет самооценка. Тогда он стал стараться поднимать мне ее. Это дало мне силы на рывок.
На разбор вещей у меня ушел год. Когда я наконец закончила со шкафом, я смогла вздохнуть с облегчением и снова почувствовать себя нормальным человеком. Вероятно, мне помогло время, а может, и то, что я довела дело до конца. Я привыкла к новой реальности и начала в ней жить. А еще, как мне кажется, роль в улучшении ситуации сыграла нормализация гормонального фона. Несмотря ни на что, я сама прикладывала усилия и пыталась вернуться к прежнему состоянию с помощью уборки.
В какой-то момент я с удивлением обнаружила, что могу остаться наедине с ребенком и даже пойти с ним гулять: мне больше не страшно и не плохо. У меня появились желания, а я уже и забыла, как это – чего-то хотеть. Я очень четко помню удивительное ощущение, что мне нормально: я хочу быть с сыном, я могу жить, не испытывая ужаса от всего происходящего. На тот момент ребенку было примерно полтора года. Вскоре я забеременела дочкой и больше уже не оказывалась в депрессии.
Оглядываясь на свое тяжелое состояние, я думаю, что от этого никто не застрахован. Не важно, как именно ты готовишься к появлению ребенка, – даже если ты прошерстишь всю мировую литературу по общению с детьми, это не обезопасит тебя от депрессии. Если человек в этом состоянии просит оставить его в покое, это однозначно нужно сделать. Вообще, мне кажется, стоит обращаться с ним как с ребенком. Какую бы чушь он ни хотел делать, лучше ему потакать (разумеется, если это безопасно). Хочет перестирать всю одежду в шкафу – не надо говорить, что это неправильно или нелогично. Наличие хоть каких-то желаний у депрессивного человека – само по себе неплохой знак.
Поделиться книгой: