Стеклянный букет

— Не бойся, Чезарина. Казали ничего тебе не сделает, — успокаивали они девочку.

…Наступило лето, знойное, душное. Даже с моря не веяло прохладой. В заводских цехах, особенно в стеклодувном, стояла удушающая жара. С лиц стеклодувов, наклоненных над горелками, градом стекал пот.

В эти жаркие дни Чезарина раньше обычного приходила в цех, поливала водой пол, чтобы было прохладнее, и старательно протирала его шваброй. Однажды, когда она собиралась взять свою швабру, к ней подошел дядя Алатри.

— Сегодня ты попробуешь выдувать стекло. Пора тебе приниматься за настоящую работу, — сказал он и подвел девочку к месту, за которым — она это знала — работал ее отец.

Старик показал Чезарине, как разогревать трубку, как дуть в нее. Впервые в жизни Чезарине удалось выдуть стеклянный, весь искрящийся на солнце шарик, похожий на мыльный пузырь. Она понесла показать дяде Алатри свою первую работу.

— Молодец, девочка! — сказал Алатри и созвал остальных стеклодувов: — Смотрите, люди, как работают эти маленькие пальчики… Я всегда говорил, что из Чезарины будет толк.

Какой это был торжественный день! Смуглые щеки Чезарины пылали. Не помня себя от радости, она возвратилась к своему табурету, взяла новую трубку. А что, если она попробует выдуть цветок? Конечно, это только мечта… Но попытаться-то она может?..

Девочка попросила у начальника цеха ключ от шкафа, бережно вынула стеклянный букет в вазе-дельфине и поставила его на столик возле себя. В лучах солнца, бившего в окна, маки и лилии заиграли и заискрились, как драгоценные камни. Чезарина, трепеща, смотрела на цветы: сумеет ли она когда-нибудь сделать что-нибудь похожее? Сможет ли она работать, как отец?! Хватит ли у нее сил, терпения, таланта?

Но в ту минуту, когда она взяла стеклянную массу, раздались голоса и в цех вошел синьор Казали с иностранцами. Управляющий сопровождал высокого вылощенного господина и угловатую нарядную девочку в очках.

— О, какие здесь делают красивые вещи! — воскликнула девочка, оглядываясь. — Па, мы здесь накупим подарков для всех моих друзей! Хорошо? — И она по-хозяйски зашныряла по цеху, разглядывая стеклодувов, их разгоряченные жарой лица.

Рабочие с угрюмой насмешкой косились на развязную девочку в очках. Дядя Алатри, на которого она уставилась, не выдержал и сказал:

— Проходите, проходите, вы здесь мешаете, мисс.

Мисс, которую звали Флоренс, не поняла слов, зато поняла выразительный жест дяди Алатри и шмыгнула дальше. На глаза ей попалась Чезарина.

— Па, посмотри! Здесь работает девочка, — позвала она отца.

Вдруг взгляд ее упал на букет. Стеклянные цветы, пронизанные солнцем, казались живыми.

— Отец! — возбужденно закричала Флоренс. — Отец, иди скорей сюда! Купи для меня этот букет. Нет, уж я его никому не подарю! Я возьму его себе! И, пожалуйста, поскорей, а то здесь так жарко — ужас!

Чезарина давно уже тревожно следила за иностранцами. Она не понимала, о чем они говорят, но сразу почувствовала к ним неприязнь. И вдруг она увидела руку девочки, протянутую к букету, и господина, который вынимал бумажник.

— Не продается! — не своим голосом вскрикнула Чезарина и стала перед столиком, заслоняя собой букет. — Эти цветы не продаются!

Маленькая иностранка взглянула сквозь очки на управляющего.

— Что говорит девочка? — спросила она. — Я не понимаю.

Сконфуженный и злой, синьор Казали пробормотал:

— Девочка говорит, что не хочет продавать букет… Видите ли, мисс, это работа ее отца, который погиб.

Господин насмешливо скривил губы:

— Странно, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Неужели администрация не может заставить девчонку? Сказать ей, что она будет выброшена с завода, если не продаст свой букет, — и дело с концом…

Синьор Казали пугливо озирался. Он видел, каким огнем горят глаза рабочих.

Понемногу все в цехе бросили работу и окружили управляющего и иностранцев. Между тем Флоренс теребила отца.

— Дай мне денег, па, я сама договорюсь с девчонкой, — сказала она. — Видишь? — Она раскрыла ладонь и показала Чезарине бумажки. — Вот они — деньги. Бери их и отдай мне букет.

Чезарина покачала головой. Девочка вспыхнула:

— Вот бестолковая! Понимаешь, деньги, на них можно купить все, что хочешь! — Она насильно принялась засовывать в карман фартука Чезарины зеленые бумажки.

Чезарина отбивалась, отталкивала ее, но Флоренс удалось-таки сунуть в карман девочки свои доллары.

— Теперь цветы мои! — с торжеством закричала она и потянулась за букетом.

Чезарина кинулась к вазе. Столик качнулся. Раздался мелодичный звон — и во все стороны брызнули осколки. Великолепное произведение искусства Паоло Нонни лежало в тысячах цветных стеклышек на цементном полу.

Кто-то громко ахнул. Стеклодувы бросились к Чезарине. Девочка опустилась на колени, машинально подбирая осколки.

— Букет! — прорыдала она. — Папин букет!

Флоренс на секунду растерялась. Однако она тотчас же вздернула голову и громко сказала:

— Девчонка сама виновата — зачем упрямилась? Во всяком случае, мы можем не беспокоиться, ведь мы заплатили за букет.

Подошел дядя Алатри — грозный, взлохмаченный, похожий на старого сильного сокола. За ним темной стеной встали рабочие. И столько ненависти, столько грозной силы было в глазах людей, что иностранец поспешно увлек дочь к дверям. За ними мелкой трусцой семенил синьор Казали.

_____

Николай и Николо

Николай Дремин оглянулся, наморщил лоб. Где он видел уже такой вот белый домик, прилепившийся к скале, каменную изгородь виноградника, горбатые спины гор на заднем плане? Так знакомы ему и эти деревья, раскидистые, с тяжелой круглой кроной, и пенистая горная речка, прыгающая по темным, обточенным камням… Где же? Где он видел все это? И тут он вспомнил картину в тоненькой золоченой раме, висевшую над письменным столом отца. Сколько раз в детстве он рассматривал картину, расспрашивал отца, где находится домик и кто в нем живет. И отец, попыхивая своей вечной трубочкой, говорил, что в домике живут итальянцы и деревушка находится в Италии — есть такая теплая, красивая страна. Но когда маленький Николай требовал подробностей, всегда оказывалось, что отцу некогда, что его ждут больные в госпитале, и он уходил, так и не досказав, чем занимаются люди в домике и как их зовут. И вдруг все, чем жил когда-то Николай: дом, выходящий окнами на Неву, желтое здание Медицинской академии, товарищи-медики, лекции в большой аудитории, весенние балы в парке на островах — все-все вдруг привиделось Николаю, все встало перед ним. И этот последний мирный день, когда он вернулся с экзамена и отец спросил его по привычке:

— Хорошо отвечал? Отлично? Ну, спасибо, брат! Не посрамил нашу старую медицинскую семью!

— Эй, что стоишь, выпучив глаза? Работай, черт тебя возьми! — раздался грубый окрик.

И ленинградца Дремина разом швырнуло с берегов Невы в эту затерянную в горах итальянскую деревушку. Сейчас сорок четвертый год, он военнопленный, и его возят с походной мастерской, где он ремонтирует автомобили и танки гитлеровцев. Раздраженный часовой еще раз повторяет окрик и тыкает Николая прикладом:

— Ну, сколько раз тебе нужно повторять! Работай!

Николай с ненавистью взглянул на фашиста и снова застучал молотком по согнутому крылу офицерской машины. Наскочили, видите ли, на дерево, когда были пьяны, и теперь торопят Николая, чтоб начальство не увидело и не устроило дознания. Вот уже два дня, как они приехали сюда, в эту полуразрушенную бомбежками деревушку — тридцать гитлеровцев и пятнадцать военнопленных — в большинстве французов. Гитлеровцы заняли все уцелевшие дома в деревне, выставили часовых и теперь носа не показывали на улицах. Бомбежки с воздуха, какие-то таинственные нападения на горных дорогах, обстрелы — все это навело панику на фашистов. А Николай, едва увидев вблизи горы, задрожал от волнения. Может быть, здесь, наконец, удастся бежать! Бежать туда, на эти поросшие темным лесом склоны, найти партизан, снова взять в руки оружие… С тех пор, как Николая подбили, когда он спускался на парашюте в расположении неприятеля, и, раненного, взяли в плен, он только и мечтал о том, чтобы убежать. Но ремонтная мастерская до сих пор ездила по ровным, просматриваемым со всех сторон местам, за пленными был постоянный надзор и подходящего случая не было.

Италия… Когда-то Николай мечтал побывать здесь. А сейчас вид этих домишек среди гор вызывал в нем щемящую грусть. Все это было теперь занято фашистами, и даже природа выглядела здесь запущенной и угнетенной. Вон торчат сухие виноградные лозы, вон заросшее сорняками поле — видно, некому за ним ходить. А люди… Они ходят в лохмотьях, шарахаются от фашистов и сидят, притаясь, в домах. Только ребятишки бесстрашно бегают по дорогам, толпятся вокруг солдат и машин и даже не боятся, когда ревут сирены воздушной тревоги.

Николай обтер концами замасленные руки и выпрямил натруженную спину. Ух, да сколько же кругом детворы! И откуда только она набежала! С любопытством заглядывают внутрь машины, в мотор, глазеют на него, что-то быстро-быстро говорят на своем певучем языке.

Впрочем, не только ребята собрались вокруг ремонтной мастерской, здесь есть и взрослые. Женщины, закутанные почти до глаз в темные шали, и два-три старика с крючковатыми палками тоже смотрели на пленных и тихонько переговаривались между собой.

— Как ты думаешь, Пепе, что это за люди?

— Вон те, в беретах, — французы. Я знаю несколько французских слов и слышу, как они говорят по-своему.

— А вот тот, голубоглазый?

— Тот — не знаю…

— Тетя Анжелика, я сейчас его спрошу, — вмешался круглоголовый, коротко остриженный мальчуган с широким приплюснутым носом, который смешно подергивался, когда его обладатель говорил.

— Ну, спроси, спроси, племянничек.

Мальчик оглянулся, не смотрят ли часовые, и приблизился к Николаю.

— Послушай, ты кто? — спросил он. — Француз?.. Франчезе?

Николай покачал головой.

— Нет, — сказал он, — я русский. — Он вспомнил свою медицинскую латынь. — Руссо…

Среди итальянцев произошло движение. Придвинулись ближе, и Николаю показалось, что лица оживились и потеплели. Какой-то старик, почти с такой же кривой трубочкой, как у Дремина-отца, спросил шамкая:

— Со-виет?

Николай кивнул:

— Со-вет…

На этот раз в глазах людей он ясно увидел участие и восхищение. Мальчик доверчиво притронулся к его руке и что-то спросил. Николай с сожалением пожал плечами:

— Не понял.

Тогда мальчик ударил себя в грудь и сказал громко, как глухому:

— Николо! Николо!

И все кругом стали показывать пальцами на мальчика, повторяя:

— Николо, Николо.

Николай улыбнулся, тоже ударил себя в грудь:

— А я — Николай.

Это произвело необыкновенное впечатление. Все, кто окружал Николая, засмеялись радостно и удивленно, все начали повторять на разные лады:

— Ты — Николай, он — Николо.

— Николай, Николо!

И пользуясь тем, что часовой не смотрел в их сторону, люди торопились пожать руку пленного русского Николая.

С этого дня между двумя тезками завязалась дружба. Правда, русский студент и итальянский мальчик не могли вести длинные разговоры, но кое-что они все-таки друг другу рассказали. Например, Николо знал теперь, что Николай из Ленинграда и что там у него остался старый папа — доктор. А Николай понял, что у Николо нет ни отца, ни матери, только один старший брат.

— А где он? Здесь? — Николай показал на деревню.

Николо покачал головой.

— Тогда где же? На войне? — Николай показал, как стреляют из винтовки.

Николо кивнул, нагнулся к уху своего нового друга и что-то зашептал. Николай уловил слово «партижиано».

— Поклянись, что не выдашь! — Николо поцеловал скрещенные пальцы обеих рук и сложил так же пальцы Николая. — Ну, клянись же!

Николай повиновался.

— Марио — там. Там — партизаны. — И Николо показал на темно-синие в вечерний час горы.

Так Николай узнал, что в горах есть люди, к которым он стремился сейчас.

Прошло несколько дней. Николай продолжал работать вместе с другими пленными, исправляя машины гитлеровцев. Николо почти каждый день подбирался к нему и то говорил что-нибудь ласковое, то совал кусок хлеба, сигарету или ломтик сыра. Однажды часовой увидел, как мальчик что-то передает русскому. С искаженным лицом он подскочил, ударил мальчика прикладом:

— Убирайся отсюда, проклятый щенок! Увижу еще раз, — пристрелю!

Николо, хромая, заковылял по дороге — удар пришелся мальчику по ноге. Николай с трудом сдержался: ему хотелось броситься на часового, схватить за горло, задушить. И он мучился, что ничего не может сделать для маленького друга.

Между тем у гитлеровцев происходила какая-то суета. Пленных торопили с ремонтом. Сначала Николай думал, как и остальные пленные, что их перебрасывают в другое место, но из разговора конвойных вдруг понял, что готовится облава на партизан. В селение прибыли еще три машины. В них приехали итальянские фашисты в черных рубашках. Очевидно, они должны были, как местные, принимать участие в облаве.

Николай лихорадочно ждал Николо — необходимо через мальчика предупредить партизан. Про себя Николай твердо решил: если мальчик не придет, он убежит и попробует сам пробраться к людям в лесу. В сопровождении часового он несколько раз ездил к реке, якобы мыть машины, а сам между тем старался высмотреть, где можно перейти реку вброд, как ближе подобраться к горе и где кустарник подходит к воде. Теперь он почти ничего не ел и прятал весь хлеб и консервы на дорогу.

Ночь и утро следующего дня прошли в напряжении. Николаю и остальным пленным велели приготовить и заправить горючим все машины. Еще две машины прибыли с боеприпасами. В доме, где поселились офицеры, очевидно, совещались, потому что туда явились и чернорубашечники. Николай то и дело смотрел на белую, пыльную ленту дороги. От дороги исходил сухой жар, воздух плавился и до боли в ушах пели цикады.

Прошла какая-то женщина. Николай хотел спросить ее о Николо, знаками объяснить, что мальчик очень нужен, но рядом стоял часовой, и сделать это было невозможно.

И вдруг далеко на дороге глаза Николая различили маленькую черную фигурку, которая приближалась очень медленно, припадая на одну ногу. Николо?! Да, это был маленький друг Николая.

Мальчик остановился у дорожного знака — указателя поворота. Очевидно, он боялся часового. Знаками он объяснил Николаю, что не приходил оттого, что сильно распухла нога. Руками он показал, какой толщины была его лодыжка: «Совсем, как у буйвола», — и он кивнул на двух буйволов, которые паслись в редких кустах у дороги.

Николаю надо было во что бы то ни стало сказать мальчику об облаве. Но как?

Он начал с того, что показал мальчику спрятанный узелок с хлебом и банкой консервов. Николо подошел ближе: он во что бы то ни стало хотел понять русского и даже забыл о часовом. К тому же и часовой в эту минуту что-то приказывал пленному французу.

— Ты хочешь бежать? — спросил Николо и быстро-быстро пробежал пальцами маленькой руки по земле. Николай радостно закивал.

— Но я не одного себя хочу вызволить, — зашептал он, как будто мальчик мог его понять. — Я хочу сказать партизанам, твоему Марио, что фашисты идут на них облавой.

Мальчик пристально смотрел ему на губы. Николай еще раз повторил шепотом: «фашисто», «партизано», «бум-бум» — и показал жестами, как стреляют из пулемета.

— Ио каписко! Ио каписко! Я понимаю! Понимаю! — возбужденно зашептал Николо. — Подожди меня. Я приду — и мы вместе уйдем к партизанам. Мы им все скажем… — Он показал на солнце и, прижав руку к щеке, закрыл глаза.

Николай понял: ага, когда солнце ляжет спать, что-то должно произойти. Значит, надо ждать.

Он нарочно долго возился с машинами — ему хотелось дотянуть до темноты. Вот уже и солнце ушло за горы, уже вечерняя дымка окутала селение, а Николо все нет. Значит, надо решаться и идти одному.