Глава 7
Сказка о Синей Бороде
«Жил-был человек, у которого были красивые дома и в городе и в деревне, посуда, золотая и серебряная, мебель вся в вышивках и кареты сверху донизу позолоченные. Но, к несчастью, у этого человека была синяя борода, и она делала его таким гадким и таким страшным, что не было ни одной женщины или девушки, которая не убежала бы, увидев его.
У одной из его соседок, почтенной дамы, были две дочки, писаные красавицы. Он попросил у этой дамы одну из них себе в жены и предоставил ей самой решить, которую выдать за него. Но они, ни та ни другая, не хотели за него идти… так как ни одна не могла решиться взять себе в мужья человека с синей бородой. Кроме того, они боялись еще и потому, что этот человек уже не раз женился, но никто не знал, куда девались его жены».
Все мы хорошо знаем продолжение этой сказочной истории, записанной Шарлем Перро. Синяя Борода пригласил даму к себе в гости, и в конце концов ее младшая дочь решила, что борода его «вовсе уж не такая синяя… и что он замечательно вежливый человек». Была сыграна свадьба, а через месяц молодая жена оказалась в замке одна со связкой ключей и запретом входить в комнату «в конце большой галереи нижних покоев». Именно там она, не в силах побороть любопытство, и обнаружила всех прежних жен Синей Бороды – «трупы нескольких женщин, висевшие на стенах». Запрет оказался нарушен, и от смерти несчастную спасло лишь вмешательство братьев, приехавших ее навестить: «Синяя Борода узнал братьев своей жены… и тотчас же бросился бежать, чтобы спастись, но оба брата бросились за ним… Они пронзили его своими шпагами насквозь, и он пал бездыханным»[571]. (Илл. 31)
По классификации Аарне – Томсона эта сказка относится к типу Т312 или Т312А и является волшебной[572]. И хотя Перро записал ее в XVII в. во Франции, отдельные ее мотивы и сходные с ней сюжеты обнаруживаются в более ранних произведениях, происходящих из весьма отдаленных регионов.
Как мы знаем, у последней жены Синей Бороды нет имени, но ее старшую сестру зовут Анна. Персонаж сестры-помощницы хорошо известен как литературе, так и фольклору. В IV книге «Энеиды» главной помощницей царицы Дидоны оказывается ее старшая сестра – и притом по имени Анна[573]. Без помощи сестры, на сей раз младшей, не обходится в «Тысяче и одной ночи» и Шахразада. Каждый раз, когда ночь приближается к концу и смерть угрожает главной героине, ей на помощь приходит Дуньязада[574].
Персонаж конфидентки известен и европейской средневековой литературе, в частности рыцарскому роману. Такова, к примеру, Анна – сестра Дидоны из «Энея» (французского романа XI в., переложения «Энеиды» Вергилия). Такова Люнета – наперсница Лодины из романа Кретьена де Труа «Ивейн, или Рыцарь со львом». Такова, наконец, Дариолетт, подружка Элизены из «Амадиса Галльского», испанского романа XIV в.[575]
Сходный со сказкой о Синей Бороде сюжет мы находим в «Тысяче и одной ночи». Это история принцессы Нузхан-аз-Заман, поддавшейся уговорам незнакомого бедуина. Видя, что она одинока, он предлагает ей ехать с ним: «Мне досталось шесть дочерей, и пять из них умерли, а одна жива… А если у тебя никого нет, я сделаю тебя как бы одной из них, и ты станешь подобна моим детям». «И бедуин непрестанно успокаивал ее сердце и говорил с ней мягкими речами, пока она не почувствовала склонности к нему… А этот бедуин был сын разврата, пересекающий дороги и предающий друзей, разбойник, коварный и хитрый». Оказавшись в его власти, Нузхан-аз-Заман страдает от побоев и унижений и готовится к смерти, когда ее спасает заезжий купец и выкупает ее у бедуина[576].
Более сложное построение – при идентичном сюжете – у сказки «Чудо-птица», записанной братьями Гримм. Здесь действует некий колдун, живущий в темном лесу. Он ходит по домам и хватает девушек, которых после этого никто никогда не видит. Так он приходит к дому «одного человека, у которого было три красивых дочери». Все они по очереди попадают к злодею в сети. Первых двух губит любопытство: они заглядывают в запретную комнату, колдун узнает об этом и убивает их. Третья девушка оказывается удачливее. Она находит своих мертвых сестер, оживляет их, ухитряется скрыть от колдуна свой поступок и становится его невестой. Она посылает его к своим родителям с корзиной золота, в которой спрятаны ее сестры. Как только девушки добираются до дому, они зовут на помощь. Третья сестра, обвалявшись в перьях и превратившись в чудо-птицу, неузнанной встречает колдуна и его гостей: «Но только вошел он вместе со своими гостями в дом, а тут вскоре явились братья и родные невесты, посланные ей на подмогу. Они заперли все двери дома, чтобы никто не мог оттуда убежать, и подожгли его со всех сторон, – и сгорел колдун вместе со всем своим сбродом в огне»[577].
Несмотря на некоторые различия в деталях, разное время и место бытования, все эти истории похожи друг на друга. Общим для них всех является мотив
Но есть у «Синей Бороды» Шарля Перро одна особенность, которая не только отличает эту сказку от прочих, записанных им, но и, возможно, делает ее поистине уникальной. У ее главного персонажа, как считают многие исследователи, имеется
Познакомимся с ним поближе.
Жиль де Ре родился в 1404 г. в Бретани в семье Ги II де Лаваля и Марии де Краон. По отцу Жиль являлся дальним родственником прославленного коннетабля Франции Бертрана Дюгеклена – его правнучатым племянником[580]. По достижении совершеннолетия Жиль как старший сын в семье должен был унаследовать огромное состояние: его земли не уступали в размере владениям самого герцога Бретонского и даже превосходили их[581]. Семья Лавалей контролировала также почти половину производства и экспорта соли – одного из главных достояний экономики Бретани. По подсчетам современных историков, годовой доход Жиля де Ре был примерно в 10 раз выше, чем у герцога Бретонского[582]. (Илл. 32)
После смерти в 1415 г. родителей мальчика его опекуном стал Жан де Краон, дед по материнской линии, который практически сразу принялся искать для внука достойную (в первую очередь, с материальной точки зрения) брачную партию. В 1420 г. после ряда неудач (малолетние невесты не отличались крепким здоровьем и умирали одна за другой) его выбор остановился на Катрин де Туар, чьи владения граничили с землями Лавалей и Краонов. Единственное препятствие заключалось в слишком близком родстве будущих супругов: Катрин являлась кузиной Жиля и по церковным законам не могла стать его женой. Это, однако, не остановило Жана де Краона: вместе с внуком он совершил похищение девушки и сыграл свадьбу. Получив позднее прощение от папы римского и официальное разрешение на брак, он отпраздновал свадьбу внука еще раз.
К тому же, 1420 г. можно отнести и первое появление Жиля де Ре на политической сцене. Он принял участие в очередном этапе борьбы за владение герцогством Бретонским, ведшейся с переменным успехом между семействами де Монфор и де Пентьевр[583]. Однако на этот раз в дело оказался замешан французский дофин Карл (будущий король Карл VII). После того, как в январе 1420 г. по договору в Труа он был объявлен бастардом и лишен права наследства, Карл начал искать поддержки у Жана V де Монфора, герцога Бретонского. Но тот принял сторону Изабеллы Баварской и англичан. Дофин в ответ дал понять лагерю Пентьевров, что отныне его симпатии – на их стороне.
Оливье де Пентьевр прибыл в Нант и пригласил Жана V к себе на праздник. Однако вместо парадного зала герцог угодил в заключение, в «каменный мешок». Двадцатого февраля 1420 г. его супруга собрала в Нанте Генеральные штаты, где призвала вассалов прийти на помощь своему сеньору. Именно в этой освободительной операции, состоявшейся 15 июля того же года, участвовали Жан де Краон и Жиль де Ре (прежде поддерживавшие – замечу в скобках – семейство де Пентьевр).
В 1425 г. дофин Карл и герцог Бретонский заключили наконец союз против англичан: старшая дочь Жана V, Изабелла, вышла замуж за Людовика III Анжуйского, сына Иоланды Арагонской (заботливой тещи Карла). Начались первые совместные военные операции, однако в 1427 г. Жан V вновь перешел на сторону англичан. Это событие поменяло расстановку политических сил и при дворе дофина: вместо Артура де Ришмона, брата герцога Бретонского, коннетаблем Франции стал Жорж де Ла Тремуй, родственник и покровитель Жиля де Ре[584]. Именно с его назначением началась недолгая – но в высшей степени насыщенная событиями – придворная карьера нашего героя: приезд в Шинон, встреча с Жанной д’Арк, участие в снятии осады с Орлеана, в битве при Патэ, в коронации Карла VII в Реймсе. Там 17 июля 1429 г. 25-летний Жиль де Ре стал маршалом Франции и получил право добавить в свой герб знаки, свидетельствовавшие об особой королевской милости: «…многочисленные цветы лилий (
И тем не менее после Реймса Жиль де Ре постепенно сходит с политической сцены. Он не сопровождал Жанну в ее неудачном походе на Париж и в конце 1429 г. вернулся в Бретань, где вскоре родился его единственный ребенок – дочь Мария. В декабре 1430 г. Жиль еще участвовал в сражении при Лувье, а в 1432 г. – в битве под Ланьи. Но 15 ноября 1432 г. умер Жан де Краон, и Жиль вступил во владение наследством. Он удалился в свои земли, и с этого момента началась другая жизнь нашего героя – жизнь, о которой нам мало что известно[587]. Высказывалось предположение, что Жиль появлялся на публике еще в 1435 и 1439 гг. Возможно, он приезжал в Орлеан на празднование дня освобождения города (8 мая 1429 г.) и два раза финансировал постановку «Мистерии об осаде Орлеана», в которой был изображен как одно из действующих лиц[588].
В остальном его частную жизнь окружала тайна – вплоть до 19 сентября 1440 г., когда Жиль де Лаваль, барон де Ре, правнучатый племянник Дюгеклена и маршал Франции, предстал перед церковным и светским судом Нанта по обвинению в многочисленных преступлениях: ереси, колдовстве, содомии, убийствах малолетних детей и т. д. Полностью признавший свою вину, Жиль был сожжен на костре 26 октября 1440 г. Ему было 36 лет. (Илл. 33)
Историки до сих пор спорят о том, что это был за судебный процесс: один из предвестников начинающейся во Франции охоты на ведьм – или же политическое дело, в котором интересы французского короля и герцога Бретонского оказались сильнее могущества их вассала. Некоторые предполагают также, что процесс Жиля де Ре был каким-то образом связан с процессом Жанны д’Арк[589]. Впрочем, я не собираюсь подробно останавливаться на политических тонкостях этого дела. Скажу лишь, что именно в связи с судебным процессом и выявленными в его ходе преступлениями (подлинными или вымышленными) Жиль де Ре остался в памяти потомков едва ли не самым ужасным персонажем французской истории (по крайней мере, ее средневекового периода)[590].
Не была ли – как считают многие – сказка, записанная Шарлем Перро, самым известным из дошедших до нас откликов на процесс Жиля де Ре? Являлся ли Жиль де Ре действительно прототипом Синей Бороды? И если нет, то почему этих героев продолжают отождествлять друг с другом до сих пор? Попробуем ответить на эти вопросы и понять, каким образом жизнь вполне конкретного исторического персонажа могла превратиться в знакомый нам с детства сказочный сюжет.
Сборник Шарля Перро «Истории, или Сказки былых времен (Сказки моей матушки Гусыни) с моральными поучениями», где впервые была опубликована сказка о Синей Бороде, вышел в 1697 г.[591] В то же самое время к печати готовилось многотомное сочинение отца Ги Лобино, целиком посвященное истории Бретани. Из него французы, не знакомые со средневековыми хрониками, смогли узнать относительно полную версию жизни Жиля де Ре и историю его преступлений[592]. Основываясь на известных ему бретонских хрониках и свидетельствах современников, Лобино предлагал своим читателям «классическое» изложение событий: расточительный барон пытался заново разбогатеть, занявшись алхимией и поиском кладов. Кроме того, ради собственной похоти он насиловал маленьких мальчиков и убивал их, чтобы скрыть следы преступления[593]. Виновность Жиля де Ре не ставилась под сомнение ни Лобино[594], ни отцом Гиацинтом Морисом, автором следующего крупного сочинения, посвященного истории Бретани[595].
Впрочем, в этих трудах вопрос о близости двух персонажей – Жиля де Ре и Синей Бороды – естественно, не поднимался. С их отождествлением пришлось подождать до начала XIX в., когда уже никто не сомневался в его истинности[596]. Напротив, многие авторы полагали, что жизнь бретонского барона – единственный (и единственно возможный) источник популярной сказки[597]. Уверенность была столь велика, что некоторые исследователи без тени сомнения заявляли, что «Синяя Борода» – это прозвище самого Жиля де Ре, а литературный персонаж получил его позже, так сказать, по наследству[598].
Главный аргумент в пользу полной идентичности Жиля де Ре и Синей Бороды состоял всегда в том, что сказка, записанная Шарлем Перро, бытовала исключительно в Бретани, а потому и прототип ее героя следовало искать среди персонажей местной истории. Важную роль играло и то обстоятельство, что жители Шантосе, Машкуля, Тиффожа и прочих городков, некогда составлявших владения барона де Ре, еще в конце XIX в. были совершенно уверены, что именно в них и проживал Синяя Борода, хотя все эти замки располагались на приличном расстоянии друг от друга. Так, в Тиффоже путешественникам показывали не только ту комнату, где Жиль душил детей, но и другую – где он вешал своих жен. Известностью пользовалась также местная церковь св. Николя, где якобы эти последние были захоронены[599].
Любопытные истории, рассказанные старожилами, приводил в своем монументальном исследовании аббат Боссар. В первой из них говорилось о некоем старике, который встречал на прекрасном цветущем лугу несколько прелестных девушек. Они не пели и не танцевали, а только горько плакали. «Что с вами случилось?» – спрашивал старик. «Мы оплакиваем нашу подругу, Гвеннолу, самую красивую из нас. Ужасный Синяя Борода убил ее, как он убил всех своих жен. Синяя Борода – это барон де Ре». «Ничего, – заявлял в ответ старик. – Я – мессир Жан де Малеструа, епископ Нантский[600], и я поклялся защищать моих прихожан». «Но Жиль де Лаваль не верит в Бога!» – восклицали девушки. «Тем хуже для него!» – отвечал старик и с этими словами исчезал. История заканчивалась счастливо: «Снова девушки поют песни и танцуют на лугу. Нет больше Жиля де Лаваля! Синяя Борода умер!».
Второй рассказ аббата Боссара был посвящен появлению синей бороды у Жиля де Ре. Он рассказывал, как однажды мимо замка барона проезжали граф Одон де Тремеак и его невеста – Бланш де Лерминьер, которых Жиль (обладавший на тот момент, как указывалось в тексте, бородой прекрасного рыжего цвета) пригласил к себе на обед. Но когда гости собирались уже уезжать, барон приказал бросить графа в «каменный мешок» и предложил Бланш стать его женой. Девушка отказалась, но Жиль настаивал: в церкви он пообещал ей свою душу и тело в обмен на заключение брака. Бланш согласилась, но в тот же миг превратилась в дьявола синего цвета, который, смеясь, заявил барону: «Теперь ты в моей власти». Нечистый сотворил некий знак, и борода Жиля де Ре также стала синей. «Теперь ты не будешь Жилем де Лаваль, – уверил несчастного дьявол. – Тебя будут звать Синяя Борода». Рассказ заканчивался тем, что с тех пор бретонского барона все знали только под именем Человека с Синей Бородой[601].
Эти истории давали некоторым авторам XIX–XX вв. повод отказывать сказке в родстве даже с бретонскими легендами[602] (в которых, как мы увидим дальше, имелись прелюбопытные и весьма подходящие на роль Синей Бороды персонажи). Первые же сомнения в наличии столь тесной связи между реальным историческим лицом и сказочным персонажем появились в конце XIX – начале XX в. Были изучены и сопоставлены друг с другом иные варианты сказочного сюжета (в частности немецкий, записанный братьями Гримм) и сделан вывод о том, что некогда он получил распространение по всей Европе и никак не был связан с личностью Жиля де Ре. Отмечалось также, что бретонский вариант сказки существовал задолго до XV в.[603]В то же самое время раздались первые голоса и в защиту Жиля де Ре: материалы дела (первое, неполное, издание которых как раз появилось в то время[604]) позволяли предположить, что барон был совершенно невиновен, а процесс против него – сфабрикован[605]. Отсутствие же состава преступления автоматически лишало Жиля де Ре права претендовать на роль Синей Бороды.
Новый всплеск интереса к личности нашего героя (и к его возможной связи с Синей Бородой) относился к 70-м гг. XX в., когда Жорж Батай осуществил полное издание материалов процесса, остающееся на сегодняшний день лучшим. Сам Батай высказывался против идентификации Жиля со сказочным персонажем. Он считал, что отождествление произошло по чистой случайности, поскольку ничто в жизни реального барона де Ре не напоминало известный нам с детства сюжет: «Нет ничего общего между Синей Бородой и Жилем де Ре… Ничто в жизни Жиля не соответствует запретной комнате, ключу с пятном крови, нет ничего похожего на сестру Анну в башне»[606]. Единственная связь, которую усматривал Батай между двумя историями, заключалась в том, что, с его точки зрения, реальный исторический персонаж был столь же страшным, как и герой сказки[607]. Только поэтому, считал он, в нем охотно «узнавали» Синюю Бороду, хотя он никогда в действительности не являлся его прототипом. Впрочем, чтобы ответить на вопрос, так ли это было или нет, следует все же ознакомиться с материалами процесса над Жилем де Ре.
Непосредственным поводом для возбуждения дела против бретонского барона послужило вовсе не колдовство и не систематические похищения детей. Пятнадцатого мая 1440 г. Жиль де Ре совершил вооруженное нападение на замок Сен-Этьен-де-Мер-Морт – владение, до недавних пор принадлежавшее ему самому, но проданное им Жеффруа Ле Феррону, казначею герцога Бретонского: этот поступок наш герой объяснял впоследствии тем, что не получил причитавшихся ему от продажи денег. Жан V де Монфор решил наказать своего вассала, наложив на него штраф в 50 тыс. золотых экю, который тот, видимо, и не думал платить, укрывшись в замке Тиффож, находившемся в юрисдикции французского короля.
Очевидно, в то же самое время Жан де Малеструа, епископ Нантский, получил первые сведения о якобы пропадавших в округе детях. Интересно, что в письмах прелата, помеченных 29 июля 1440 г., эти исчезновения уже оказались связаны с именем Жиля де Ре: «…дошли до нас сначала многочисленные слухи, а затем жалобы и заявления достойных и скромных лиц… Мы изучили их, и из этих показаний нам стало известно, среди прочего, что знатный человек, мессир Жиль де Ре, шевалье, сеньор этих мест и барон, наш подданный, вместе с несколькими сообщниками, задушил и убил ужасным образом многих невинных маленьких мальчиков, что он предавался с ними греху сладострастия и содомии, часто вызывал демонов, приносил им жертвы, заключал с ними договоры и совершал другие ужасные преступления» (GR, 189–190). Обратим особое внимание на формулировку этого сугубо предварительного обвинения. Будучи по сути своей всего лишь пересказом слухов, непроверенных и недоказанных, оно, как мы увидим далее, было практически идентично окончательному приговору по делу Жиля де Ре.
Учитывая сложный состав преступления (колдовство, похищения и убийства, вооруженное нападение), дело изначально рассматривалось как церковным, так и светским судом[608]. Одновременно шел допрос «сообщников» Жиля: его слуг Анрие и Пуату, Франсуа Прелатти, выписанного для проведения алхимических опытов из Италии, а также священника Эсташа Бланше. Двадцать восьмого сентября 1440 г. были заслушаны свидетельские показания: «…названные персоны… заявили со слезами и болью о пропаже их сыновей, племянников и прочих [мальчиков], предательски похищенных, а затем бесчеловечно убитых Жилем де Ре и его сообщниками… они насиловали их жестоко и противоестественно и совершали с ними грех содомии… они много раз вызывали злых духов, которым приносили клятву верности… они совершали другие ужасные и неописуемые преступления, касающиеся церковной юрисдикции» (GR, 195)[609].
Жиль де Ре, представ перед судом 8 октября, решительно опроверг эти обвинения (GR, 200). На следующем заседании, 13 октября, он обозвал трибунал сборищем «разбойников и богохульников» и заявил, что «предпочел бы скорее быть повешенным, чем отвечать таким церковникам и судьям, и что он считает недостойным для себя стоять перед ними» (GR, 203). И все же всего через два дня, 15 октября, наш герой согласился давать показания – вернее, он согласился выслушать составленное заранее предварительное обвинение из 49 статей и подтвердить или опровергнуть каждый из пунктов[610]. С одной стороны, как полагали некоторые исследователи, это могло быть связано с тем, что в ответ на оскорбления Жиля судьи отлучили его от церкви. С другой стороны, он уже целый месяц находился в тюрьме, и хотя условия, вероятно, у него были лучше, чем у закоренелых преступников, это тоже не могло на нем не сказаться[611]. Так или иначе, он «униженно, со слезами на глазах просил… представителей церкви, о которых он так плохо и нескромно отзывался, простить ему его оскорбления» (GR, 223).
Впрочем, из всего списка предъявленных ему обвинений Жиль де Ре признался лишь в чтении одной книги по алхимии (которую дал ему некий шевалье из Анжу, ныне обвиняемый в ереси), в разговорах об алхимии и постановке соответствующих опытов в замках Анже и Тиффоже. Все остальное, а особенно вызов демонов и заключение договора с дьяволом, барон полностью отрицал (GR, 224–225). И, чтобы доказать свою невиновность, он предложил судьям прибегнуть к ордалии – испытанию каленым железом (GR, 225). Ничего удивительного в подобном предложении не было: как и любой другой человек знатного происхождения, Жиль де Ре имел право требовать, чтобы истинность его слов была доказана Божьим судом. Другое дело, что его представления о суде земном для середины XV в. выглядели несколько устаревшими[612], а потому предложение Жиля не было услышано, зато судьи в ответ приняли решение о применении пыток[613]. Двадцать первого октября барон был приведен в пыточную камеру, где внезапно стал «униженно просить» перенести испытание на следующий день, чтобы в промежутке «признаться в выдвинутых против него обвинениях так, чтобы судьи остались довольны и не понадобилось бы его пытать» (GR, 236). Посовещавшись, чиновники решили, что «из милости к обвиняемому они перенесут пытку на вторую половину дня, а если случайно Жиль признается… они перенесут ее на следующий день» (GR, 236–237). Таким образом, страх перед пытками заставил Жиля заговорить: он согласился со всеми предъявленными ему статьями обвинения[614] и на следующий день, 22 октября, вновь повторил те же показания – на сей раз, в соответствии с судебной процедурой, «свободно», «без угрозы пыток», «со слезами на глазах и с большим раскаянием» (GR, 241).
Двадцать пятого октября 1440 г. следствие по делу Жиля де Ре было закончено. Церковный суд приговорил его к отлучению. Суд светский, учитывая убийства «не просто 10, 20, но 30, 40, 50, 60, 100, 200 и более» детей, а также вооруженное нападение на замок Сен-Этьен, принял решение о смертной казни и конфискации имущества (GR, 296–297). Его слугам, Анрие и Пуату, был вынесен тот же приговор. Казнь состоялась на следующий день.
Обратим внимание на одно важное обстоятельство. В обвинениях, выдвинутых против Жиля де Ре, только одна часть могла быть действительно доказана – с помощью свидетельских показаний или вещественных улик. Алхимия, колдовство, чтение запрещенных книг, вызовы демонов, общение с еретиками и колдунами, попытки заключить договор с дьяволом – все эти атрибуты любого ведовского процесса никем и ничем не могли быть подтверждены. Но для церковного суда и суда Инквизиции доказательства в этом случае не требовались, поскольку подозреваемый изначально считался виновным – именно по этой причине так мало изменялись статьи обвинения на протяжении всего процесса[615]. (Илл. 34)
Другое дело – похищение, изнасилование и убийство детей. Эти преступления всегда находились в ведении светского суда, а потому и расследовались соответствующим образом. Впрочем, недостатка в свидетелях не было. Типичными можно назвать показания некоей Перронн Лоссар из городка Рош-Бернар, недалеко от Ванна:
«Примерно два года назад, в сентябре, сир де Ре, возвращаясь из Ванна, остановился в этом месте Рош-Бернар у Жана Колена и провел там ночь. Она (свидетельница. –
Некоторое время спустя Пуату принес ей 4 ливра на платье. На что она заметила, что не хватает еще 20 су. Он это отрицал, заявляя, что обещал ей только 4 ливра. Она ему тогда сказала, что понимает теперь, что он не исполняет своих обещаний. На что он заявил, чтобы она об этом не думала и что он сделает ей и ее сыну еще много подарков. После чего он увел мальчика с собой, в таверну Жана Колена.
На следующий день, когда Жиль де Ре выходил из таверны, Перронн представила ему своего сына. Но сир де Ре ничего не ответил. Однако он сказал Пуату, который там тоже был, что этот ребенок выбран удачно и что он красив как ангел… И спустя некоторое время ее сын уехал вместе с Пуату и в компании с упомянутым сиром де Ре на маленькой лошади, которую Пуату купил у Жана Колена. С тех пор она не имела о нем никаких известий и не знала, где он находится. И она больше не видела его в компании сира де Ре, который потом проезжал еще раз через Рош-Бернар. И Пуату она тоже больше не встречала. А люди сира де Ре, у которых она спрашивала, где ее сын, отвечали, что он в Тиффоже или в Пузоже» (GR, 299–300).
Остальные свидетельские показания (а всего на процессе было заслушано 29 человек) казались практически идентичными рассказу Перронн. Могли меняться детали, но ключевые моменты оставались всегда одними и теми же:
– был мальчик (хороший, маленький, способный, похожий на ангелочка, беленький)[616];
– однажды он ушел (пасти овец; в город за хлебом; в школу; в замок за милостыней; его взяли в обучение; исчез без объяснения причин);
– больше родители его не видели (но кто-то от кого-то слышал, что он попал в замок сира де Ре)[617].
Схема построения свидетельских показаний совершенно ясно дает понять, что перед нами типичный фольклорный сюжет – описание обряда инициации, как он представлен в этнографических исследованиях или – что для нас особенно интересно – в волшебных сказках. Основные элементы данной повествовательной схемы, предложенные В.Я. Проппом[618], я смогла выделить и в свидетельских показаниях на процессе Жиля де Ре:
1.
В свидетельских показаниях упоминались только мальчики, в возрасте от 7 до 18 лет. Всего, согласно показаниям родственников, «пропало» 24 ребенка; еще восемь числились пропавшими «по слухам». Присутствовали в рассказах и более интересные детали. Так, Жанетт, жена Гийома Сержана, проживавшая в Машкуле, показала, что из двух ее детей – сына восьми лет и дочери полутора лет – оставленных дома одних, пропал именно мальчик (GR, 304–305). В показаниях Тома Эзе и его жены, также из Машкуля, упоминался рассказ соседки, которая вместе с их сыном ходила в замок за милостыней. «И эта маленькая девочка сказала, что видела их сына при раздаче милостыни перед замком и что сначала милостыню дали девочкам, а затем мальчикам. И после этой раздачи она слышала, как один из слуг сказал сыну свидетелей, которому не досталось мяса, что он должен пойти в замок и ему там дадут; и он увел его в замок» (GR, 314).
2.
Абсолютно во всех показаниях свидетелей – и родителей, и соседей – повторялась одна и та же фраза: «Больше ничего о нем не слышали/никогда его не видели». Лес возникал в показаниях Перро Диноре, рассказывавшего, что как-то раз «он встретил старуху с морщинистым лицом 50 или 60 лет. Она шла со стороны Куэрона… А еще через день он видел ее на дороге из Савена проходящей через лес Сен-Этьенн… Он видел рядом с этой дорогой мальчика, которого больше потом никогда не встречал» (GR, 302). Эта старуха «в сером платье и черном платке» упоминалась и в других показаниях (GR, 303).
3.
Замки Жиля де Ре упоминались во всех свидетельских показаниях: Тиффож, Пузож (GR, 300, 301); Ла Суз в Нанте (GR, 315, 316, 317, 322); Шантосе (GR, 306) и – больше всех – Машкуль (GR, 303, 304, 305, 306, 307, 310, 312, 314, 315). Существовало и более общее определение: дети пропадали в «землях Ре» (GR, 320, 321). Как следовало из показаний Перронн Лосар и Жанетт Сержан, родители были уверены, что их дети ушли именно в замок. Туда же, по словам жены Гийома Фурежа, отводила мальчиков и старуха: «Однажды с ней был мальчик, и она говорила, что идет в Машкуль… а затем, очень скоро, свидетельница снова ее встретила, но уже без ребенка; она спросила, куда он подевался, и эта женщина ответила, что она пристроила его к хорошему хозяину» (GR, 303). Та же история повторилась с сыном Жаннетт Дегрепи и сыном Жанны Жанвре (GR, 314–315).
4.
Поскольку показания свидетелей на процессе Жиля де Ре носили типичный характер рассказа стороннего наблюдателя (не имевшего прямого доступа к обряду инициации), мы не вправе ожидать от них описания внутреннего устройства замков. Тем не менее интерес вызывают показания некоей Перринн, жены Клемана Рондо, из Машкуля. Она рассказала, что «жившие вместе с сиром де Ре мэтр Франсуа [Прелатти] и маркиз де Сева» останавливались на некоторое время в ее доме «в высокой комнате». Однажды вечером она поднялась туда, и «когда мэтр Франсуа и маркиз вернулись, они были весьма разгневаны тем, что Перрин туда вошла, оскорбляли ее, схватили ее за руки и за ноги и потащили к лестнице с тем, чтобы сбросить вниз… И этот Франсуа дал ей пинка под зад, и она думала, что разобьется, если бы ее кормилица не поймала ее за платье… И она сказала, что затем этот Франсуа и мэтр Эсташ Бланше проживали в Машкуле в маленьком доме, принадлежавшем Перро Кайю, которого они выставили за дверь и отобрали у него ключи от дома. Этот дом стоит особняком от других, на пустыре, в конце улицы» (GR, 309).
5.
В тексте свидетельских показаний упоминались все перечисленные варианты «исчезновения» детей. Чаще всего это был простой уход из дома (GR, 311, 312, 320, 322, 323, 324), но имелись и более точные указания. Так, Перринн Лоссар отдала сына в обмен на платье (GR, 300), а Рауль де Роне получил за своего мальчика 20 су (GR, 319). Гийом Илере согласился отправить собственного ученика – сына Жана Жедона – в Машкуль с письмом (GR, 305–306), другие ушли туда же (или в прочие замки) просить милостыню (GR, 303, 305, 312, 314). Некоторых (как и следовало ожидать) похитили слуги сира де Ре (GR, 307), либо все та же «странная старуха», оказавшаяся к тому же местной колдуньей и к моменту начала процесса над Жилем уже находившаяся в тюрьме (GR, 302,303, 315)[619].
6.
Несколько раз в свидетельских показаниях упоминалось, для чего конкретно тот или иной ребенок «был взят» в замок. Чаще всего говорилось, что из детей собирались сделать пажей и слуг (GR, 300, 316, 303, 308, 309, 313, 322), один раз упоминался мальчик на кухне (GR, 317–318).
7.
Именно к такому выводу приходили многие свидетели на процессе Жиля де Ре, причем детей, по их мнению, не просто убивали, но съедали. Так, Андре Барбе из Машкуля показал, что «когда [он] был в Сен-Жан-д’Анжели и там его спросили, откуда он родом, он ответил, что из Машкуля. И ему заявили… что в Машкуле едят маленьких детей» (GR, 304). Жорж Ле Барбье, также из Машкуля, слышал, «как шептали, что в этом замке убивают детей» (GR, 305). Гийом Илере узнал от Жана Жардана, что «в замке Шантосе нашли сундук, полный мертвых детей» (GR, 306). Жанна, жена Гибеле Дели, заявила, что ей говорили, что в Ла Суз сир де Ре убивает маленьких детей (GR, 317–318). Свидетели заключали, что этот факт «был известен всем» (GR, 318–319).
Нас не должно удивлять превращение
Сюжетность свидетельских показаний являлась их главной отличительной чертой: показания самого обвиняемого и его сообщников этой особенности были лишены, они, как я уже отмечала выше, оказались записаны в форме ответов на статьи обвинения. И тем не менее они описывали все тот же, ставший страшным обряд инициации, только на этот раз – увиденный «изнутри» его непосредственными участниками.
В большей степени эта особенность была характерна для показаний слуг Жиля де Ре, Анрие и Пуату. Мы снова встречаем описание «дома в лесу» и «странной горницы»: комнаты в Машкуле, где жил сам Жиль де Ре (GR, 276, 282); «некоей комнаты [в Ла Суз], в самом дальнем углу дома, где Жиль имел обыкновение проводить ночь» (GR, 283–284); наконец, комнаты в Машкуле, где «Жиль де Ре и мэтр Франсуа [Прелатти] запирались одни» и от которой хозяин «всегда хранил ключи при себе» (GR, 287). В этих комнатах, а также в «башне замка Шантосе» и в «подвале в Машкуле» находились трупы и кости многочисленных жертв барона (GR, 274, 278, 282). Этих детей Жиль нещадно мучил, прежде чем убить, и заявлял, что мучения (т. е. те же телесные истязания и повреждения при обряде инициации) доставляют ему даже большее наслаждение, чем гомосексуальные контакты (GR, 275–276, 277, 282–283). Слуги описывали также расчленение трупов, отрубание частей тела, кровь, которой все было залито, и оружие Жиля де Ре, которым он пользовался, что вполне соответствовало описанию знаков временной смерти в сказке (GR, 275, 278, 283, 285). Сюда же можно отнести рассказ о так называемом убийстве другого, когда одна потенциальная жертва приводила вместо себя другую или других (GR, 277, 278).
Возникает, однако, вопрос: кому, собственно, принадлежали все эти детальные описания. Если в случае со свидетелями мы были вправе, учитывая форму записи их показаний, рассчитывать на (относительную) подлинность их слов, то в случае Анрие и Пуату дело, скорее всего, обстояло иначе: их «признания» были похожи до такой степени, что возникает сомнение в их подлинности. Как мне представляется, слугам попросту зачитали одни и те же заготовленные заранее статьи обвинения (причем в том же порядке), с которыми они вынужденно согласились, поскольку, в отличие от хозяина, их пытали[621]. Следовательно, можно предположить, что перечисленные выше «конкретные» детали были выдуманы самими судьями на основании свидетельских показаний, которые были получены
Эта гипотеза подтверждается при чтении статей обвинения (составленных также после выступлений свидетелей, но до того, как были получены признания Жиля и его слуг), где описание «ужасного преступления» выглядело еще более конкретным: «Также обвиняется Жиль де Ре в том, что он в своих замках Шантосе, Машкуле и Тиффоже, а также в городе Ванне, в доме упомянутого Лемуана, в высокой комнате, где он проживал, а также в Нанте, в доме Ла Суз, в некоей высокой комнате, где он имел обыкновение запираться и проводить ночь, убил 140 или более детей, мальчиков и девочек, подло, жестоко и бесчеловечно; что он заставлял [своих помощников] убивать их, а также в том, что он посвящал дьяволу части тел этих невинных детей. И с ними до и после их смерти он совершал ужасный грех содомии и заставлял их удовлетворять его преступную похоть, что противно природе, незаконно и достойно наказания. А затем он сжигал их тела, а пепел приказывал выбрасывать во рвы и каналы, окружавшие эти замки. 15 из этих 140 невинных детей были выброшены в потайных местах дома Ла Суз, а остальные – в других тайных и отдаленных местах. И так он поступал, и это правда» (GR, 214–215)[622].
Если для свидетельских показаний сказочный нарратив представлял собой единственную возможную и доступную повествовательную форму, то в составленных позднее статьях обвинения и признаниях сообщников сказочный сюжет, как мне кажется, усиливался судьями совершенно сознательно, чтобы сделать из Жиля де Ре идеального злодея. Только такая форма передачи информации не оставляла сомнений в полной виновности человека. Сказочное зло являлось злом абсолютным, антитезой столь же абсолютного добра: «В повествовательном фольклоре все действующие лица делятся на положительных и отрицательных. Для сказок это совершенно очевидно. Но это же имеет место и в других видах фольклора. “Средних”, каковых в жизни именно большинство, в фольклоре не бывает»[623].
Это, однако, не означает, что судьи на процессе Жиля де Ре использовали для составления текста обвинения только общую фольклорную схему. Как и в других ведовских процессах, набиравших силу в то время, были задействованы «ученые» христианские идеи, к которым в первую очередь следует отнести весь комплекс представлений о дьяволе, его вызове, попытках заключить с ним договор в целях получения вожделенного богатства. Эти религиозные элементы были призваны подчеркнуть важность выдвинутых против сира де Ре обвинений в ереси и колдовстве, которые интерпретировались как оскорбление Бога и церкви –
И все же в целом эта, если можно так сказать, сюжетная линия не получила на процессе должного развития. Она никак не подтверждалась свидетельскими показаниями, а рассказы сообщников Жиля носили по большей части крайне скудный, противоречивый, а порой и просто анекдотический характер. Их главной отличительной чертой можно назвать состояние страха, в котором постоянно пребывали сообщники, – страха перед возможной (но, увы, так никогда и не состоявшейся) встречей с дьяволом. В частности, Франсуа Прелатти якобы предупреждал Жиля де Ре, что «если бы он отправился вместе с ним вызывать дьявола, он оказался бы в большой опасности, поскольку Нечистый появился перед Франсуа в виде змеи, которой он очень испугался» (GR, 247). «Великий страх и ужас» испытали также Эсташ Бланше, Анрие и Пуату, которым дьявол явился в образе леопарда (GR, 250). Страх перед Сатаной был так велик, что для собственной защиты Жиль использовал молитвы Богородице и сильнейшую из священных реликвий – частицу Креста Господня (GR, 247, 251), а его слуги вооружались и облачались в доспехи перед тем, как идти в лес вызывать демонов (GR, 250). Родственник барона – Жиль де Силле, присутствовавший на одном из «сеансов», проводившихся в замке Тиффож, держался все время поближе к окну, «чтобы выпрыгнуть, если увидит что-нибудь страшное» (GR, 250).
Эти рассказы отличались от других подобных описаний, известных нам по ранним ведовским процессам. Обычно обвиняемые признавались в своем желании заключить договор с дьяволом, они сами искали с ним встречи, прикладывали к этому определенные усилия (пользовались услугами посредников) и в целом, если, конечно, верить их показаниям, бывали весьма довольны соглашением, заключенным с нечистой силой[624]. Что же касается сообщников Жиля де Ре, то никто из них не мог даже более или менее внятно объяснить, что нужно сделать для того, чтобы подобная встреча состоялась. Главный «специалист» по вызову дьявола – Франсуа Прелатти – предлагал сразу несколько никак не связанных между собой тактик: пойти ночью в лес (GR, 246, 250), написать некое послание и подписать его кровью (GR, 246, 249), начертить магический круг или крест в нижних покоях замка (GR, 249, 250–251). Не существовало у сообщников единого мнения и по другим вопросам: сколько должно быть участников церемонии (GR, 247), когда стоит ее проводить – ночью или днем, нужно ли произносить молитвы или нет (GR, 251–252)[625], что может потребовать дьявол за услуги («душу и тело» или «руку, сердце и глаза маленького мальчика», GR, 246) и каким, собственно, образом составить с ним письменное соглашение (GR, 246). Неудивительно, что долгожданная встреча так и не состоялась.
Фигура дьявола виделась обвиняемым также не слишком ясно. В описании его внешности преобладали скорее не христианские, а фольклорные мотивы – он появлялся то в виде змеи, то в виде леопарда, то как стая из 20 птиц (GR, 247, 250, 265)[626], а однажды перед Жилем де Ре возникли «какие-то лохмотья», хотя Прелатти уверял его, что только что там был сам «Барон» (GR, 247). Для слуг Анрие и Пуату дьявол представлял собой не что иное, как разбушевавшиеся силы природы: дождь, гроза и сильнейший ветер постоянно сопровождали все попытки вступить с ним в контакт (GR, 264, 268, 280). В показаниях священника Бланше действия Нечистого описывались по аналогии с действиями святого, наказывающего за неверие в свои чудесные способности. Бланше рассказывал судьям, как однажды, приехав в Тиффож, услышал жуткие стоны Франсуа Прелатти и решил, что тот умирает. Однако затем итальянец выбрался из комнаты и заявил испуганному священнику, что дьявол ужасно избил его за то, что он в свое время выразил вслух свое недовольство тем, что Сатана никак не хочет к нему являться, и заявил, что это нежелание – свидетельство его слабости. Разгневанный Нечистый напустил на Прелатти демонов, которые отдубасили его так, «как будто выбивали перину», и «выглядели более убедительно, чем Блаженная Дева Мария» (GR, 273)[627].
Единственное описание встречи с самим дьяволом присутствовало в показаниях Франсуа Прелатти. Хотя он и заявлял, что сам не слишком сведущ в вызове Нечистого и все его знания почерпнуты из некоей «книги» (GR, 262–263), тем не менее только ему дьявол являлся в виде «красивого молодого человека лет 25», закутанного в «фиолетовый шелковый плащ» (GR, 265). Договор был заключен с помощью знакомого врача, который сам вызвал Сатану и представил ему итальянца. За предоставляемые услуги последний обязался каждый раз давать дьяволу какую-нибудь птицу – курицу, голубя или горлицу.
Однако и этот высокообразованный алхимик сам в неменьшей степени был склонен смешивать фольклорные и ученые представления о силах ада. Сразу после описания сцены заключения договора с дьяволом он поведал судьям в Нанте о единственной удачной попытке вызова Нечистого в замке Жиля де Ре. Эта история в большей степени напоминала сказку, нежели пересказ какого-нибудь демонологического трактата: «По возвращении из Буржа свидетель (Прелатти. –
Не менее интересной с точки зрения ранней европейской демонологии представляется так называемая тема Сатурна, также нашедшая отражение в деле Жиля де Ре. Эта тема получила к XV в. уже достаточное развитие в трудах церковных авторов, которые видели в детях Сатурна «детей Дьявола» и относили к ним не только преступников, маргиналов, попрошаек, алхимиков, ведьм и колдунов, но также крупных полководцев, людей одиноких, молчаливых, склонных к размышлениям и одаренных мистической мудростью[628]. Но мнению Роланда Писателя (
Тем не менее в специальной литературе подобные заявления нашего героя никогда не связывались с темой Сатурна и, следовательно, не рассматривались как элементы, специально включенные в текст и необходимые судьям для создания образа
Однако, как указывал еще Соломон Рейнах, эта фраза, записанная в протоколе по-французски, больше всего напоминала цитату из Библии. Почти с такими же словами Христос, распятый на кресте, обращался к доброму разбойнику: «И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне будешь со Мною в раю» (Лук. 23, 43). Впрочем, сам Рейнах видел здесь свидетельство невиновности сира де Ре, сравнивающего себя со Спасителем[632]. На мой взгляд, подобные детали заставляют задуматься о другом – о тех способах, которые использовали чиновники из Нанта при составлении текста протоколов, дабы доказать преступные наклонности и безусловную виновность Жиля де Ре.
Слабость христианской составляющей обвинения, свойственная французским ведовским процессам не только в XIV–XV вв., но и позже, была связана в первую очередь с отсутствием у самих судей разработанной системы представлений об отношениях ведьм и колдунов с нечистыми силами[633]. Ученые идеи о связях с дьяволом присутствовали в деле Жиля де Ре, но не смешивались с более сильной фольклорной составляющей обвинения, существовали параллельно ей, что и привело в результате к тому, что наш герой превратился в
Как я пыталась показать выше, материалы следствия по делу Жиля де Ре никогда не рассматривались в специальной литературе с точки зрения формы их записи. Таким образом, совершенно очевидная, на мой взгляд, фольклорная схема, использованная при составлении обвинения, осталась без внимания исследователей. Тем более никто не пытался под таким углом взглянуть на отзывы, оставленные о процессе современниками событий и их ближайшими потомками. Собственно, их даже не изучали в комплексе.
Нужно отметить, что в рассказах людей, знавших Жиля де Ре лично или имевших представление о его политической карьере, его образ достаточно долго оставался положительным или, по крайней мере, двойственным. Его военные победы превозносились авторами хроник. При описании орлеанских событий имя Жиля де Ре упоминалось наравне с именем Жанны д’Арк. Его называли маршалом, рассказывая о том времени, когда он еще не носил этого звания. Так, Персеваль де Каньи, повествуя о встрече Жиля с Жанной в Шиноне, уже именовал его «маршалом Франции»[635]. Так же поступал и анонимный автор «Хроники Девы» при описании снятия осады с Орлеана и похода в Реймс[636]. Причем если Персеваль не знал о процессе над бароном (его хроника была закончена в 30-х годах XV в.) и не мог – возникни у него такое желание – скорректировать данную им характеристику, то «Хроника Девы» была написана значительно позже, однако и ее автор не счел необходимым упомянуть о дурной репутации нашего героя[637].
Не менее интересно мнение Жана де Бюэйя, автора романа
Безусловно, такой образ Жиля де Ре был следствием реальных событий его жизни. Однако, возможно, некоторое значение имело и – пусть дальнее – родство с Бертраном Дюгекленом, прославленным и удачливым полководцем Карла V. На мой взгляд, эта связь становилась особенно заметна в хронике Ангеррана де Монстреле, писавшего после 1440 г. и знавшего о процессе и казни знаменитого бретонца. В его рассказе сквозило некоторое удивление и недоверие к ставшим ему известными фактам (что, впрочем, легко объясняется принадлежностью автора к лагерю бургиньонов, т. е. к противникам Карла VII): «В этот год случилось в герцогстве Бретонском великое, странное (
Обратим внимание на упоминание «знатной семьи» и следующее за этим выражение
Как о «храбреце и доблестном шевалье» (
Что же касается фольклорной версии преступления Жиля де Ре, то наиболее полно она оказалась представлена в латинской хронике Жана Шартье, которая стала, по-видимому, самым первым откликом на процесс 1440 г.[650] Здесь мы находим все необходимые элементы сказочного нарратива: множество «крещеных и некрещеных младенцев» (
Обратим внимание, каким образом Жан Шартье попытался соединить два образа Жиля де Ре – сказочного злодея и колдуна, продавшего душу дьяволу. Связующим звеном становилось здесь обвинение в некромантии, отсутствовавшее в официальном приговоре. По мнению средневековых авторов, некроманты вызывали демонов, которые указывали им местонахождение кладов и для привлечения которых использовалась человеческая кровь[653]. Именно так интерпретировал поведение Жиля французский хронист: «…действовал в целях достижения власти (
Однако постепенно связь между колдовством и убийствами детей становилась все менее очевидной. У Жоржа Шателена, описавшего в 1465 г. свое видéние о посещении ада, было заметно даже некоторое сочувствие к умершему маршалу, а о его связях с дьяволом он и вовсе не вспоминал: «Грустный и несчастный шевалье явился мне навстречу, крича ужасным голосом… и множество маленьких мертвых детей следовали за ним, взывая об отмщении (
Впрочем, практически одновременно с версией о некромантии в откликах на процесс возникла еще одна, весьма интересная интерпретация преступлений Жиля де Ре, а именно – мотив убийства беременных женщин и неродившихся детей. В материалах дела о нем не было сказано ни слова, но уже у Жана Шартье упоминались «заколотые беременные женщины, [лишенные] зародышей (
Происхождение этой версии становится отчасти понятным, если сравнить дело Жиля де Ре с ранними ведовскими процессами, в которых мотив убийства маленьких (т. е. невинных) детей (с их посвящением дьяволу и последующим поеданием) был одним из основных. Причем, как отмечают исследователи, очень часто подобные преступления приписывались именно мужчинам[662]. Эти наиболее ранние «ученые» представления о типичных колдунах и ведьмах сложились в альпийском регионе. Именно здесь возник целый ряд трактатов по демонологии, основанных на материалах конкретных судебных дел[663]. Там же во время Базельского церковного собора (1431–1449) ведьмы впервые стали героинями художественного произведения – знаменитого «Защитника дам» Мартина Ле Франка, будущего прево Лозанны и секретаря анти-папы Феликса V (он же – герцог Савойский Амедей VIII)[664]. «Защитник» был написан в 1440–1442 гг., а его автор в силу своего высокого положения был неплохо осведомлен о современной ему ситуации в других частях Западной Европы. Так в его сочинении и появилось упоминание «новой и свежей истории» – процесса над Жилем де Ре[665].
Произнося очередную речь в защиту дам, Защитник указывал на то, что дьяволу намного проще соблазнить своими посулами представителей сильного пола[666]. Он вспоминал о Толедо, некогда одном из европейских центров учености, где, в частности, процветало изучение алхимии и некромантии. Однако эти науки были скорее уделом мужчин, а не женщин, что, по мнению главного героя поэмы, лишний раз доказывало: ученое колдовство всегда оставалось мужским делом. Здесь-то и возникала ссылка на дело Жиля де Ре: «Но зачем говорить об Испании, / Да еще о таких далеких временах? / Давай, спроси у бретонцев, / Что они недавно видели, / На протяжении 14 или более лет: / Некий маршал де Ре / Замыслил колдовство, / Ужаснее всех, какие были раньше»[667].
Интересно, в какой контекст был помещен здесь наш герой. Он снова превращался в некроманта, причем Ле Франк особо подчеркивал ученый характер его занятий. Это особенно важно, если учесть, что обычное колдовство (
В Северной Франции связь между женщиной, детоубийством и колдовством наметилась, как мне представляется, значительно позже – во второй половине XVI в.[670] И в этот момент Жиль де Ре внезапно превратился в
Возникает, однако, вопрос: откуда мотив убийства младенцев (с последующей передачей или посвящением их дьяволу) проник в хроники Жана Шартье и Ангеррана де Монстреле? Эти авторы писали в 40-е гг. XV в., когда мало кто во Франции располагал необходимой суммой знаний о ведьмах и их преступлениях. Кроме того, ни в материалах судебных дел, ни в демонологических трактатах не упоминался мотив убийства беременных женщин. Не мог ли он возникнуть из какого-то иного источника?
Как мне представляется, таким источником для наших хронистов могла стать собственно средневековая литература, в которой данный сюжет был хорошо разработан[672]. Уже с XII в. мотив посвящения неродившегося ребенка Нечистому был широко известен во Франции, в частности, благодаря истории Роберта Дьявола. Печальная участь постигла его самого и повлияла на всю его последующую жизнь. Как сообщал Этьен де Бурбон, составивший свой сборник поучительных «примеров» между 1250 и 1261 гг., Роберт «начал с того, что кусал своих кормилиц за грудь, а затем стал убивать всех, кто осмеливался ему возражать, красть девственниц и даже замужних женщин и насиловать их»[673].
Этот сюжет не оставил равнодушными многих средневековых авторов. Роберту был посвящен роман, написанный по-французски в конце XII – начале XIII в. В начале XIV в. он упоминался в «Хрониках Нормандии» как один из известных нормандских рыцарей, а Жан Гоби – вслед за Этьеном де Бурбоном – включил рассказ о нем в сборник своих
Тогда же была создана рифмованная история о Роберте (
На основании этого сюжета в середине XV в. была создана мистерия (
Что же касается мотива убийства беременных женщин (бытовавшего, как представляется, отдельно от мотива убийства новорожденных детей), то и он получил весьма интересное развитие – причем именно в бретонской литературе. Речь шла о легендарном короле Коморе, якобы правившем в Бретани в VI в.[677] Его история была представлена в источниках в двух, по-видимому, связанных друг с другом, версиях.