Предчувствие

– Итак, Агапов выйдет из тени. Его появление вызовет эффект разорвавшейся пломбы, попрошу прощения, бомбы, и в мире искусства это будет сопоставимо с чем-то вроде (поверьте, никаких преувеличений!) явлений Христа ученикам после воскресения. Увлечение мунизмом вызовет живой интерес журналистов, но сам художник уже через полгода заметит очевидные противоречия между своей радикальной живописью и топорными сектантскими догматами (это не говоря о недвусмысленном желании мунистов пополнить свои карманы за счет агаповских полотен). Короткий период погружения в спиритизм он объявит роковой ошибкой, нанесшей несомненный вред его художественной концепции. Он попытается убедить кроткую Куанг бросить сектантскую дребедень ради подлинного просветления, но пассия останется непреклонна. И тогда Александр примет непростое, но единственно верное решение: расстаться с любимой ради дела всей жизни. В этот год он напишет свои лучшие картины, насыщенные религиозными смыслами, но освобожденные от тяготящих догм. Это «Картонный триоктаэдр», «Сферические пуговицы Иакова», «Пыланье алефа», «Стереометрия теннисной ракетки» и, конечно же, самое масштабное его полотно – «Число π в образе радуги».

– Но все же муки расставания с Куанг окажутся невыносимы, и эти работы, украшающие сегодня лучшие музеи мира, станут последними из написанных им (теперь за дело возьмутся эпигоны). Сложно поверить, однако Агапов снова исчезнет. На этот раз на целых девять лет. Поползут слухи о его смерти. Все, что сумеем мы разузнать об этом периоде его жизни, – это жалкие крохи, не спекающиеся в сдобную лепешку. Но достоверно известно, что он откроет в лесах Брянской области школу для крестьянских детей. Внедряя новаторские методы обучения, он попробует совместить математический уклон образования с физкультурным. Ребятишки будут осваивать теоремы Лобачевского, не отрываясь от подтягиваний на турнике и прыжков через козла. Изрядно поднатаскав учеников в области точных и гимнастических наук, Агапов все же не сумеет удержать авторитет у деревенских жителей – этому помешают чрезмерная строгость и частое рукоприкладство в отношении ни в чем не повинных девчонок и пацанов. А поскольку бить детей – это все же прерогатива родителей, а не репетиторов, дело кончится тем, что Александра выгонят из поселка с угрозами посадить на вилы учительствующего говнюка (то бишь не постесняются назвать вещи своими именами).

– С этого дня он будет инкогнито жить в Бернских Альпах, а последующий период его жизни (шутка ли – речь о пятидесятилетии) окажется весьма плодотворным в литературном отношении: пять романов, десятки пьес, сотни стихотворений, ряд геометрических трактатов и великолепный самоучитель по игре в херлинг. Некоторые произведения он подпишет именем Леонарда Старосельского (ах, сколько интерпретаций вызовет этот странный псевдоним, так тонко сочетающий революционность и аристократизм), и на этот раз издатели будут буквально драться за право опубликовать его тексты, а крохотный сборник «Скарб», когда-то изданный за свой счет, окажется переведен на десятки языков!

– Итак, снова феноменальная популярность, но на этот раз никаких интервью: абсолютная тайна и затворничество. Всех шпиков он ловко обведет вокруг пальца, и даже те соратники, кому Агапов будет безгранично доверять, никогда не узнают адреса его горной хижины (писатель намеренно станет назначать встречи только в отдаленных от своего места жительства отелях и ресторанах). А редкие альпийские соседи даже не заподозрят, рядом с чьим домом будут ветшать их хибарки.

– На публике гений появится только через пять лет и уже в новом амплуа. На этот раз Агапов попробует свои силы в пантомиме. Да, многогранность его таланта поистине поразительна! Литература, как и живопись, совсем перестанет его увлекать. Лишь достигнув довольно-таки почтенного возраста, Александр наконец осознает главное противоречие несценических форм: обращенные к людям, они обрекают творца на одиночество. Момент истины настанет, когда однажды Агапов увидит на улице пантомиму бродячего клоуна. Александру вдруг станет ясно, какой малости недостает этим глупым кривляньям: философии. Да, Агапов войдет в историю не только как великий математик, художник, литератор и спортсмен-теоретик, но прежде всего как буффон, обратившийся в своих выступлениях к онтологической проблематике. Обыватели же, далекие от философских тонкостей, запомнят его просто как удивительного мима, на лице которого никогда не проскользнет даже печальная улыбка. Вот так вот: стареющий клоун ни разу не улыбнется.

– Лучшие сцены мира откроют свои двери для онтологической пантомимы. Выступления Агапова станут анализировать известные искусствоведы и философы. Особую роль в его представлениях будет играть геометрия перемещений по сцене, что сделает их предметом интереса математиков и гимнастов. Он поднимет клоунаду на новую ступень, его постановкам будут рукоплескать миллионы! И вот наконец Александр задумает свой opus magnum: двенадцатичасовой моноспектакль Rivelazione по библейским сюжетам, для премьеры которого в самом центре Рима выстроят новый театр – знаменитый Agape, превращенный сегодня в музей великого философа и артиста.

– Но, увы, премьера так и не состоится. Безжалостный рок решит по-своему. Прогуливаясь по Виа дель Корсо, достойнейший сын века окажется насмерть сбит дорогостоящей машиной, по роковому совпадению управляемой в доску пьяным соотечественником гения по фамилии Огапов. Поклонники Агапова едва не линчуют мерзавца, пытаясь вырвать его из рук карабинеров, а затем только блестящий адвокат спасет подонка от пожизненного тюремного заключения – Огапов отделается лишь тридцатью восемью годами за решеткой. Впрочем, точная судьба преступника неизвестна; возможно, он все еще в каталажке.

– А у могилы великого Александра Агапова на кладбище Тестаччо никогда не будут увядать цветы. Почитатели его таланта уставят все надгробие репродукциями картин, книжными переплетами, спортивными символами, объемными геометрическими фигурами и, конечно, изображениями своего кумира…

К этому моменту мальчишка давно исчезнет в толпе, а Петр и лучистая Грета, утомившись от игры в энциклопедистов, наконец сменят тему.

– Вам известно имя самого популярного столичного поэта?

– Наверное, нет.

– Иннокентий Сумской-Галыцко.

– Ах да. Но неужели это не псевдоним?

– В том-то и дело, что нет!

– С таким именем необязательно писать стихи.

– Достаточно раз в полгода давать интервью?

– Вполне. Даже этого слишком много.

– И тем не менее в ближайшем «Трансверлибре» будет его подборка.

– Под каким заголовком?

– «Радость шулера».

– Не так уж плохо! А он славянофил или западник?

– Хороший, своевременный вопрос, надо будет задаться им при случае.

– Странно, что он все еще не освоен журналистами!

– Но почти ничего еще не освоено!

– Вы правы.

Да, приблизительно так они будут изъясняться. Касаясь самых банальных тем, станут подчиняться беззвучным, изменчивым правилам, сохранять неразглашаемую тайну, связывающую переливы их флиртующей, колдовской речи, продолжающей, впрочем, литься так, словно тайна все еще до конца не известна им самим. Так оно и будет.

– О чем поговорим теперь?

– Говорить? Нет, я стану просто смотреть – на ветер, на вспышки ваших волос.

– Уже двадцать.

– Лет?!

– Да нет же, часов.

– Зато у нас в запасе бесконечное количество секунд. Разве не радостно?

– Последний неразрешимый вопрос: откуда должна прийти и куда снова уйдет радость?

– Откуда – это предстоит выяснить, а вот с тем, куда она уйдет, нет никаких сложностей. Тут все предельно ясно: к шулеру, конечно.

Потом, смеющиеся, они окажутся в ее квартире. Недолгая прогулка по комнатам (их две, и обе крохотные). Стеклянная стена. Молчащая Грета остановится перед ней, как перед зеркалом, чтобы расчесать волосы, вплести в них полумрак, дыхание и тишину. Он будет смотреть ей в лицо. Да, не сговариваясь, они встанут по обе стороны от широкого, безукоризненно бесцветного стекла. Как два канатоходца, идущие навстречу по тонкой проволоке. Наконец их лица почти коснутся друг друга. Чтобы убедиться в том, что это именно лица, а не отражения, молоточки пальцев разобьют прозрачную поверхность. Больших усилий не потребуется. Сначала, словно морозный узор, тонкую стенку рассекут серебряные паутинки. Потом между их телами сверкнет молния. Трещины начнут разбегаться в разные стороны, и наконец тысячи осколков обрушатся к ногам опасными алмазами. Вдруг она окажется так близко, что можно будет вдохнуть ее запах.

Не станем дожидаться того момента, когда вся одежда с тихим шорохом соскользнет на пол. Удалимся. Скажем лишь, что Грета продолжит расчесывать волосы до тех пор, пока последняя деталь шелестящего наряда не соскользнет с ее тела. И даже еще дольше. Наверное, потом они станут перекатываться по ребристым осколкам, но ледяные крошки не оставят ни одной царапины на выгибах их тел. Нет, все не так. Станут истекать сверкающей кровью, но не почувствуют боли в своей распутной целомудренности – в ней скопится вся безграничность их предшествующего одиночества. Нам не под силу разгадать смысл иероглифов, вычерчиваемых робко-неистовыми станами и их бесчисленными, укрывшимися в алых кристаллах неуничтожимыми копиями. Петр успеет только подумать, что письмо зеркал как-то по-особенному бессильно перед отражением неосуществимого.

Эпизод девятый,

кульминацией которого станет нешуточная потасовка

Так пройдет несколько дней. Горожанам по-прежнему будет приятно лежать на газонах, пусть даже по утрам жемчужины утренней росы все больше начнут напоминать россыпи льда. Неподражаемые искры солнца на белых зернах! Вообразите их. Закаленных эта прохлада лишь раззадорит, а менее отважные отложат валяние на травяных перинах на послеобеденное время. Дневной воздух уже нельзя будет назвать отравленным засухой, но он еще сохранит приметы лета. Дразня подступающий холод, многие продолжат играть в волейбол в купальных костюмах. Неподалеку от праздно валяющихся на траве влюбленных какие-то юные художницы будут тренироваться в изображении кувшинок, а какие-то юные спортсмены будут соревноваться в беге на короткие дистанции. Заметят ли их Грета и Петр? Воздержимся от догадок.

Наступит вечер. Над головами прохожих зазыблется первая небесная лампадка. Наконец Грета решит познакомить нашего героя со столичными литераторами. Конечно же, начать нужно будет с заведения под вывеской «Суффикс». Знаменитое пристанище эстетов. Уголок неспешных, мудрых бесед. Торжество такта и изящества. Нора, без преувеличений известная всем столичным писателям. Взаправду: стены «Суффикса» если не полностью, то без мала совпадут с границами того, что в Столице принято называть литературной жизнью. Знаменитый кабак готов будет похвастаться такими завсегдатаями, как эссеист[16] Иван Тегеран, новеллист[17] Пульверсия Козлатова, драматург Вероника Преоль, критик Нина Барради, поэт Мустафа Гончарски, поэт-фельетонист[18] Жорж Ящиков и многие другие, среди которых уже знакомые нам стихоплеты и критиканы Шакуршинов и Стрекуло, а также (если верить непроверенным слухам) изредка заглядывающий сюда достославный Сумской-Галыцко. Иными словами, большие люди. Да, хватит скупиться на персонажей!

– Вот и наша улица, – прожурчит голосок миловидной Греты. Петр с удивлением всмотрится в крохотное кафе на углу перекрестка. Роль стульев и столиков здесь будут выполнять стоящие вдоль тротуара пеньки. (Сложно не вспомнить, что в его родном городке аккурат такие же, разве что лишенные прикосновений наждака, принято распиливать на дрова или же, если пни слишком сучковаты и даже на растопку не сгодятся, превращать в колоды.) Едва умещаясь на древесных культях, элегантные посетительницы станут делать вид, что сидеть на кривых корягах удобно; удерживая наманикюренными пальчиками крохотные чашечки эспрессо (кое-кто даже умудрится сжимать теми же пальчиками еще и фильтр тонкой сигареты – дым смешается с поднимающимся от кофе паром), они, поминутно ерзая, постараются вести непринужденные беседы под лучами вечернего солнца, пытаясь уместить на неровных поверхностях модных столиков свои салаты, пирожные, очки, умные телефоны и карманные зеркальца. Петру захочется узнать, как долго девицы смогут подвергать себя столь немилосердным испытаниям, но скоро станет ясно, что Грета ведет его вовсе не в этот экспериментальный ресторанчик, а в тошниловку, расположенную в подвале напротив. Прежде чем поговорить о дальнейших приключениях, давайте попробуем пристальнее взглянуть на внутренность этого балагана.

– Еще одну кружку темного! – раздастся чей-то вопль снизу, едва они распахнут дверь, украшенную изображением accent circonflexe (да-да, попробуйте, подражая мыслям Петра, представить этот значок отдельно от букв). Спускаясь по головокружительной (не сказать – опасной для жизни) лестнице, наши влюбленные начнут все больше вязнуть в клубах дыма, сквозь которые, тщась осветить территорию, затусклят замшелые лучи замызганных бра. Наконец за маревом синеватых клочьев проявятся стопки грязных тарелок, ряды опорожненных бутылок, переполненные пепельницы, сваленные между ними веера карт (как, опять эта вездесущая игра?!), испитые лица, топорщащиеся волосы, похожие на гигантских крабов тени. Всему этому будут аккомпанировать звон стаканов, оглушительный хохот и несмолкающий галдеж немытой публики. Идеальное пристанище для любителя на некоторое время сгинуть в болтовне и выпивке. Нельзя будет точно сказать, сколько людей в зале – то ли пятьдесят, то ли пятьсот (впрочем, последнее маловероятно, давайте руководствоваться здравым смыслом). Сидя друг на друге, они, словно музыканты бродячего горе-оркестра, станут пиликать невнятные мелодии, складывая звуки в невыносимый свист, от которого даже стены примутся ходить ходуном, а светильники будут оставлять в воздухе размытые полосы. Капая жиром на пиджаки и платья, размазывая локтями соскользнувшее с бутербродов масло, нисколько не заботясь о том, чтобы стереть со щек следы соуса, не брезгуя тем, чтобы поднять еду с пола, оставляя ошметки овощей в бородах, беллетристы по локти погрузятся в ужин. Вызывающая яркость нарядов будет соседствовать с утрированной скромностью. Признаемся, происходящее весьма напомнит сценку кукольного театра или пародийный кинофильм о декадентах (давно опостылевший жанр, не так ли?), но, вопреки здравому смыслу, нашего героя увлечет этот гротеск. Уже к концу главы его заинтересованность начнет на глазах затухать, но не будем забегать вперед. Ведь, случись мировая война, последними, кто прервет вакханалии, наверняка будут литераторы. Так давайте попробуем уважать их хотя бы за эту самоотверженность!

В закутке у входа в пивной зал обнаружится книжная лавчонка, бóльшая часть заглавий не будет известна Петру. По правую сторону от куролапого продавца выстроятся книги «Одна жизнь», «Простая баба», «Не побоюсь войны» (вообразите обложки), по левую – «Ворюги», «Пролетарские шлюхи», «Пушечное мясо» (снова вообразите обложки), картину дополнят жмущиеся в углу «Мотыльки глума», «Пусть хряк померкнет», «Золото, серебро и брынза» (вообразите), а также ютящиеся с краю «Птенцы серебряной горлицы», «Глаза Гебы» и «Гелиопольский танец» (вообр.). Здесь без труда можно будет различить фронт противостояния нескольких фракций литературного парламента, каждая из которых готова интересоваться творчеством оппонента исключительно в качестве повода для склоки. Впрочем, литературные кланы переплетутся друг с другом причудливой сетью, образуя разнообразные, наслаивающиеся друг на друга оппозиции (скажем, «реализм» и «авангард», приостановив склоки на политической почве, обнаружат внушительный потенциал для совместного противостояния «литературному торгашеству», воплотившему в жизнь их нереализованную мечту быть изданными крупными тиражами). Так или иначе, в пивном зале все (или, вернее, если немного забежать вперед, – почти все) военные действия, согласно неписаному писательскому кодексу, будут временно приостановлены, и за одними и теми же столиками, уставленными рюмками и бокалами, окажутся непримиримые противники. Более того, в каком-то смысле все они будут равны в своем статусе слушателей. Да-да, не удивляйтесь, здесь найдется место и для литературных чтений: дребезжащий вентилятор, гоняющий табачный и прочий дым от одной стены к другой, на мгновение позволит заглянуть в проем между темно-серыми тучками и сделает заметным крохотный подиум в уголке зала – своеобразную сцену для выступающих литераторов, прежде всего поэтов, неизменно составляющих основную массу пишущих. Под аккомпанемент грохота тарелок и жужжащей болтовни они будут вышептывать в непроветренный полумрак свои сокровенные рифмы.

Как раз в этот момент на подмостки взойдет Мустафа Гончарски. Мы еще неоднократно столкнемся с этим персонажем, но при обстоятельствах, которые будут описаны в надлежащем месте, а пока что уделим чуточку внимания его бороде. Он будет читать прозу, что, впрочем, никак не отменит почетного звания самого длиннобородого поэта (это не шутка). Оживи Уитмен, так даже в нем наверняка обнаружится зависть к Мустафе – ревность, которой не умалят даже оттопыренные уши столичного стихотворца. Борода и впрямь солидная: благолепная, гладкая, осанистая, чубарая. Словно выструганная дощечка. Чистое загляденье.

Сперва нашему герою, конечно же, покажется удивительным, что люди способны вот так вот собраться для того, чтобы в течение нескольких часов внимать стихам, но загадка быстро разрешится: слушать поэтические завывания не станет почти никто, если не считать нескольких полусидящих прямо у сцены субъектов с размякшими взглядами. Лишь толкущиеся у барной стойки бестолково-крикливые девицы, позвякивая дрянными клипсами, поддержат выступление бородатого верзилы поганым, растреснутым смехом. Прысканье будет перепрыгивать изо рта в рот, как вирусный мячик, рефлекторно пасуемый игруньями друг другу. (Действительно необычная деталь: никто из дам не засмеется одновременно.) Основное же внимание зала будет сосредоточено не на версификации, а на своеобразном мастер-классе памфлетиста Германа Колоскова, который в этот момент обнародует рецепт коктейля «Свобода». В разных пропорциях смешав напитки разной крепости, Колосков под ритмичные хлопки и улюлюканья коллег, как один горланящих «Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна!», опустошит первую чарку. Тем временем Грета и Петр подсядут за один из столиков, и наш герой будет представлен Шакуршинову (возможно, он даже узнает красную физиономию маститого критика, мельком увиденную ранее во время прогулки по городу, но, впрочем, эти домыслы ни к чему).

– Да-да, Греточка, как же не помнить, подающий надежды поэт-неофутурист, – глуховатым полуголосом отчеканит Евгений эту, скажем прямо, не слишком лестную для автора характеристику.

– Я совсем не уверен, что в будущем напишу нечто похожее на прочитанные вами тексты, – зачем-то вымямлит Петр.

– Отчего же? А что тогда в ваших ближайших планах? – просопит Шакуршинов.

– Ближайших?.. Сложно сказать. В далеких, наверное, – роман, – заикнется Алексеев.

– Роман?! Столь архаичный жанр?! Перестаньте думать об этом, бросьте, век романов давно позади, к тому же это совсем не ваше, да подобное ребячество и не нужно сейчас никому, никто и рассказа уже до конца не дочитает, такое уж время нынче, пора афоризмов и моностиха. – Сиплый голос поэта-критика смешается с выпускаемым изо рта дымом. Да, он станет курить одну сигарету за другой, так что нельзя будет толком зафиксировать момент смены куцего бычка на новую, идеально ровную белую палочку с ярко-оранжевым фильтром, словно ее обладатель превратится в многократно проигрываемое видеоизображение, и совершенство повторения будет нарушать только его неустанная болтовня.

– Повторить пиво? – поинтересуется у Шакуршинова целовальник, а затем, получив согласие, обратится к подсевшим за столик: – Вы что-нибудь закажете?

Грета попросит еду и пиво, и как раз в этот момент за столиком появится Стрекуло[19]:

– Я прямо-таки во-о-о-о-душевлен! – Он словно нанижет многочисленные «о» на спицу своего писклявого голоса.

– Редкий случай! А о чем речь? – откинувшись на спинку стула, поинтересуется Евгений.

– О поэтическом блоке, конечно, о чем же еще? Козлатова и Сусликян согласны прислать свои подборки! – Борислав в самом деле захлебнется радостью (а Петра удивит эта школьная привычка называть друг друга по фамилиям). – У Козлатовой цикл верлибров. А ты знаком с Сусликян?

– Ну, Сусликян – сука известная, – уклонится от ответа Евгений.

– Не скажи, – скажет Стрекуло, продемонстрировав владение тактикой двусмысленности, которая, посмеем надеяться, не укроется и от наиболее проницательного читателя.

– Нечего тут стесняться, вот так я скажу, – скажет Шакуршинов.

– Интересно, что она про тебя скажет, – скажет Стрекуло. (Не надо придавать этой перебранке большого значения, ее не хватит и на десяток реплик.)

– Не бери себе на ум, что Аввакум скажет наобум, – скажет Шакуршинов (несмотря ни на что).

– Лучше недосказать, чем пересказать, – скажет Стрекуло.

– Скажешь курице, а она – всей улице, – скажет Шакуршинов.

– И тем не менее стихи Сусликян хорошо впишутся в наш блок[20], – пропищит Борислав, наконец прервав нелепую пикировку.

– Кстати сказать, вот перед тобой еще один потенциальный участник блока: поэт-неофутурист Петр Алексеев, – словно чеканя фразы диктанта, отрекомендует нашего героя Шакуршинов, по-видимому не без намека на то, что указанный титул неофутуриста окончателен и не подлежит обжалованию. Между тем Петр уже начнет испытывать бессознательную неприязнь к прежде высоко чтимому им футуризму (даже без неоприставки).

– Ничего себе, вот так запросто опубликоваться в «Гуманитарной прагматике»! – с трогательной улыбкой на устах торжественно прошепчет Грета. (Петру пока неизвестно, что поэтический раздел указанного журнала прочтут только включенные в него авторы – и это в самом лучшем случае.)

– Хм, Петр Алексеев… Небезынтересно! Псевдоним, намекающий на Кожуховский поход царя? Или как бы отсылка к революционеру? Или, напротив, игра древнегреческими символами? – Умники примутся щеголять эрудицией и остроумием.

– Нет, это настоящее имя, – прозвучит виноватая реплика.

– Ой, шутник, шутник! – Взвизг Борислава будет удивительно похож на глиссандо духовых почти так же сильно, как одна капля воды на другую. – Кстати, Козлатова сегодня прочтет несколько текстов.

– Во сколько? – выкажет внезапный интерес Евгений.

– Пока неизвестно, наверное ближе к концу программы, расписание не совсем точное, – аккуратно протрескает Стрекуло.

Между тем сквозь стену всеобщего рыганья и хрипа внезапно расслышится голос ведущего. Это будет довольно любопытный тип, заслуживающий нескольких слов. Прежде чем дать ему произнести речь, давайте задержимся ненадолго на его внешнем виде. Открыватель талантов будет улыбаться так приторно, что невольно вспомнятся шаржированные мерзавцы из телесериалов. Галстух и тросточка, по-видимому символизирующие дендизм, будут не слишком удачно сочетаться со сверкающими пряжками красных подтяжек, делая оратора похожим на потерявшего цилиндр фокусника. В свою очередь, жеманность тона оттенит суета пронырливых глаз, немилосердно выдающих заправского хапугу и рвача. А набриолиненные волосы, подстриженная козлиная бородка и вычурность жестов лишь выпятят безжизненность его слов: полунаучные фразы этот пентюх будет чередовать с нелепыми трюизмами. Итак, взмахнув головой, выпятится:

– Хочу представить вам поэта Бориса Небова… Как отрекомендовать его стихи?.. Поверьте, это непростая задача. Начну с аллегории. Чтобы построить дом, понадобятся прежде всего фундамент, стены и крыша, верно? Так вот, поэзия Небова основана, если позволите, на противоположном утверждении: крыше не нужны стены, более того – стены обойдутся без фундамента, а фундамент, в свою очередь, легко выстоит без земельной опоры. «Дерзко!» – вздрогнете вы. «Лишь на первый взгляд!» – отвечу я. Его строки можно определить как череду метафорических метарифм, обрамляющих сами основания того, что многие из нас, уверен, с охотой назовут авторскими ремарками, окажись мы на территории дуодрамы, но что прикажете делать, когда разговор об альбе?! – здесь оратор, не обращая внимания на нескольких слушателей, недоуменно переглянувшихся на слове «альба», вознесет к низкому потолку свою серебристую тросточку, едва не стукнув о бордовые кирпичи, и этот довольно рискованный, если всмотреться в их искрошившиеся края[21], жест, вероятно, сыграет роль восклицательного знака. – Но довольно интриг, встречайте же Небова!

Возглас конферансье едва ли будет гармонировать с сонливо-равнодушным настроем большей части зала, особенных оваций ждать не придется, не считая реакции гостей, сидящих за ближайшим к сцене столиком, но они зааплодируют исключительно затем, чтобы гарантированно заткнуть оратора взрывом хлопков (давно известный, беспроигрышный ход). В этот момент гарсон принесет нашему герою и его собеседникам пиво (подчеркнуто кислое) и закуски. (Помимо традиционных чесночных гренок, Грета не сумеет удержаться от заказа неуместного десерта – ягодного суфле «Домик»; кстати, болван-целовальник – по слухам, тоже поэт – буквально через секунду после того, как поставит тарелки на стол, поинтересуется, все ли вкусно, литераторы ответят кислым кивком.)

Но вот спустя мгновение на сцене появится худосочный и застенчивый молодчик. Пресловутый стихотворец Небов! В глаза бросятся незастегнутые рукава тщательно заправленной в джинсы (какая мерзкая привычка) розоватой рубашки, виной чему будут вовсе не позабытые второпях запонки, а оборванные пуговицы.

– Большое спасибо за эти лестные рекомендации и, заранее прошу прощения у у[22] важаемого ведущего, но мое имя не Борис, а Парис[23]. Вернее, это не совсем имя, а псевдоним, но сейчас, чтобы не отнимать у собравшихся лишнего времени, не буду прояснять его смысл[24]. – Пробормотав эти жалкие слова, поэт вконец стушуется. – Я прочту несколько текстов из цикла «Бесконечный лак» (книга «Новые буколики»), – с еще бóльшим стеснением, словно заранее оправдываясь за негодность готовящихся прозвучать виршей, выдавит он в ожидании сокрушительного фиаско.

– Еще кружку темного! – раздастся между тем чей-то уверенный возглас (обернувшиеся в сторону кричащего различат в его руке размокшую купюру, выуженную горлопаном из пивной лужи в центре стола).

Необуколики будут протараторены настолько тихо, что не найдется никакой возможности оценить их (словно автор ограничится бутафорским раскрыванием рта), к тому же какие-то недоброжелатели Париса начнут нарочито громкую беседу, а один из них, услышав первые строки «Бесконечного лака», отвлечется от обгрызания ногтя и демонстративно харкнет на пол. Этот наглый жест изрядно развеселит его соседку-толстуху, чей огромный, всколыхнутый хохотом бюст едва не выпрыгнет из декольте, что окончательно отвлечет бóльшую часть зала от осмысления поэзии Небова. Плеватель захочет подсесть к грудастой девице, но флирту помешает излишняя рюмка (бедняге не удастся даже привстать).

Тем временем Петр ненадолго отлучится. В уборной, выдержанной в стиле гранж, он столкнется с выскочившим из кабинки целовальником. Скрип шаткой двери, граффити на стенах, прочие реди-мейд объекты, нет смысла описывать туалет подробнее. Случайно встретившийся в нужнике гарсон, недавно приносивший им угощения, несколько разочарует Петра своим пренебрежением к споласкиванию рук. Но затем случится нечто, действительно выходящее из ряда вон. Увы, познакомиться с текстами Пульверсии Козлатовой в этот вечер не удастся, Петру придется дождаться выхода из печати ближайшей «Гуманитарной прагматики» (срок ожидания, кстати сказать, немалый). Выйдя из клозета, наш герой ужаснется произошедшим переменам. Первое, что он увидит, – это завораживающий полет одной из поэтесс, которую кто-то, по-видимому, решит превратить в снаряд для самообороны. Рифмачка умудрится хватать со стола какие-то столовые приборы и, не прерывая парения, метать их в обидчика. Уже через секунду она врежется в разъяренную толпу, но буквально через мгновение поэтку метнут назад, словно копье. Петру даже придет в голову не совсем уместная аналогия с берберскими племенами, во время мировых войн использовавшимися разными колониальными армиями для сражений друг с другом (та самая книга из библиотеки Ксоврели).

Что же успеет случиться за считаные минуты его отсутствия?! А вот что.

Воздействие коктейля «Свобода» наконец проявится в полную силу. Алкоголь вовсю забулькает в богемных головах. Памфлетист (бармен?) Колосков, поднявшись со своего места, сделает несколько шагов в неопределенном направлении и, зацепившись за скатерть соседнего стола, упадет на пол, обрушив бесчисленное множество рюмок, стаканов, тарелок и бутылок (яростное sforzando). В ответ на этот вопиющий поступок со своего места поднимется заплативший за бóльшую часть погубленных напитков эссеист Иван Тегеран (злополучный вечер придется на его двадцатипятилетие). Татуированный громила с прической, известной многим под названием «ежик», и пунцовой физиономией ничтоже сумняшеся подойдет к столику, принадлежащему друзьям и поклонникам Колоскова, и что будет маху треснет кулачищем по шершавой поверхности. Для начала, так сказать. От удара пиво критика Нины Барради подпрыгнет едва ли не до потолка, но, падая вниз (прочувствуйте величие застывших кадров), не пожелает собраться в прежнюю цилиндрическую фигуру и вернуться в кружку, а расплещется по лицу и платью дамы-литературоведа под аккомпанемент ее возмущенных повизгиваний. Такого нахальства никак не сможет стерпеть низкорослый, но грузный рецензент Макс Бобикидзе, состоящий с Барради в отношениях, зачастую определяемых горожанами как гражданский брак. Макс будет готов на многое, лишь бы осушить слезы на глазах возлюбленной. Мы толком не успеем ничего рассказать о зловещем выражении лица Тегерана, потому что уже в следующее мгновение Бобикидзе, изрядно накачанный портвейном, яростно швырнет в морду обидчику целую пригоршню пропитанных горячим маслом гренок и, воспользовавшись замешательством противника, со всей силы долбанет ножкой стула по его голени (тем временем Нина придет в чувство и успеет уколоть Ваню в бок шпилькой, оперативно вырванной из смятых локонов). Эффектная подножка заставит его пропахать носом добрых полтора метра! Падая, изнемогающий от боли именинник перевернет еще один стол, втянув в побоище новых участников. Впрочем, найдутся и те, кто встанет на сторону Тегерана и вознамерится отомстить жирному шибздику и его падкой до пива пассии за эту подлую выходку. Одним словом, этот вечер займет особое место в исторической летописи «Суффикса».

К тому моменту, как Петр заглянет в зал, воздух уже взорвется от матерщины, а пол будет усыпан стекляшками и красными (отнюдь не от вишневого сока или кетчупа) носовыми платками. О да, все переменится! Люди, еще мгновение назад казавшиеся сохраняющими остатки благоразумия, превратятся в осоловелых головорезов. Топот, гомон, беснование, неистовство. Что же они вознамерятся предпринять, эти обуреваемые безумием пьянчуги? С неслыханной свирепостью, как герои заправских вестернов, авторы рассказов для детей будут безостановочно разбивать бутылки о головы друг друга, девушки-филологи тоже не станут чиниться и примутся таскать соперниц за волосы и швырять во все стороны «домиками» (тарелками с ягодным суфле). Бряк, дзынь, шлеп, шмяк! Эссеисты примутся кататься под полу, лягаясь и выкручивая друг другу руки, улучая момент, чтобы садануть противнику по ребрам. Куча-мала будет ходить ходуном, забурлит, заклокочет, примется гарцевать в зверском танце! Почтенных писателей, еще минуту назад излучавших непоколебимый авторитет, вмиг собьют с ног и начнут возюкать мордами по полу под аккомпанемент подбадривающих воплей вроде «Ну, тварь, получи свое!» (мы не решимся приводить здесь полный список взаимных любезностей). Обезумевшие дамы, одержимые желанием переломать кости оппонентам, примутся швырять во все стороны бутылки и стулья. Звон! Грохот! Поэтический лай и вой! Одним словом, форменная свалка. Будь он в родном городке… Но нет, нескоро провинция сумеет противопоставить что-то столь грандиозному побоищу. Кстати, целовальники полностью испарятся, а вопрос «Все ли вкусно?» в этот вечер больше не прозвучит ни разу (на это исчезновение, впрочем, никто, как вы без труда сможете догадаться, не обратит внимания).

К застывшему в изумленье Петру вовремя подбежит спасительница Грета, успев эвакуировать его до того, как сражающиеся начнут кромсать электрические лампочки, уничтожив последние приметы разделения на своих и чужих. Устремившись за проворным Шакуршиновым, они протиснутся к выходу. Последними отголосками бала станут раздающиеся из темноты жалобные стенания и беспощадные удары: кого-то будут ритмично дубасить головой об стол, почти не нарушая тактового размера 3/₄. Бесконечный хряск битых стекол под каблуками. И еще звук раскалывающей зеркало бутылки, который ни с чем невозможно спутать.

Абзац. Красная строка.

Наконец можно будет выдохнуть. Итак, злосчастный «Суффикс» останется позади (да, нулевой флексией его не назовешь). Но нет нужды уточнять, что вся выбравшаяся на свободу кумпань будет одержима лишь одним желанием: пролонгировать веселую пирушку, так прискорбно прерванную нерадивыми коллегами. Выбор падет на гостеприимную квартиру Шакуршинова. Идея продолжить попойку именно там будет встречена литературной братией с необыкновенным воодушевлением. О, эти незабываемые мгновения! Звон высоких фужеров, подобный бою хрустальных курантов! Ах, дивные вечера! Подлинное торжество!

Литераторы, постоянно жалующиеся на то, что с деньгами у них не густо, каким-то образом смогут сочетать свое нищенство с постоянным перемещением на такси, а некоторые даже будут передвигаться на личных автомобилях. Таков, например, Павел Мо – скромный редактор известного в узких кругах литературно-философского журнала «Чан», перемещающийся по городу на собственном микроавтобусе и в периоды пробок коротающий время в перманентном перечитывании «Феноменологии духа» (этот том вы непременно обнаружите, если переведете взгляд с сиденья водителя на пассажирское кресло). Мо доставит к Шакуршинову большинство беллетристов, не пожелавших сложить буйны головы в драке. Кстати, именно хозяин гостеприимной квартиры плюхнется своим обширным задом прямо на лежащую на сиденье книгу. «Только не задницей на Гегеля!» – в ужасе выбасит Мо. «Я лишь левой половинкой», – тихим сипом попытается оправдаться Шакуршинов. Как ни странно, примирить коллег удастся Петру, который обнаружит незаурядное чувство юмора: «Вероятно, перед нами левый гегельянец». Острота будет принята на ура. В знак благодарности Евгений предложит ему глотнуть коньяка из фляжки (это шакуршиновское пойло зарекомендует славу крестильного шприца для подающих надежды литераторов). Затем тема разговора сменится: все начнут вспоминать инцидент в «Суффиксе», ужасаться, давать оценки, хвастаться доблестью, а кое-кто даже продемонстрирует боевые шрамы.

Квартира Шакуршинова не сможет похвастаться просторностью, однако без труда впустит изрядное количество пьяных писателей. Вместительности помещения весьма поспособствует отсутствие стены между гостиной и кухней, превращающее бóльшую часть квартиры в своеобразный банкетный зал (торжественный на свой лад). Беглого взгляда на домашний кавардак будет достаточно, чтобы понять: призвание хозяина берлоги – хвататься за множество дел, но в конце концов предпочитать им выпивку. Стопки книг и бессистемно разбросанные повсюду отрывки начатых поэм и критических статей будут делить пространство с пустыми бутылками и всевозможным хламом. Словно каждое утро хозяин, в зависимости от того, какая муха его укусит, вынужден будет делать невыносимый выбор – писать стихи или писать о стихах, лишь бы не заниматься уборкой (шутки шутками, но к этому моменту Шакуршинов всерьез столкнется с проблемой литературной самоидентификации, усугубляющей ежедневные запои). Особо нужно отметить скомканный в углу дивана спальник (отличная альтернатива постельному белью) и лежащую тут же крышку сканера, заполненную тополиным пухом (соседство, которому позавидует любой сюрреалист). Иными словами, это идеальное место, чтобы продолжить бражничать и в конце концов мертвецки надраться. (Вам ведь уже понятно, что литераторы, как правило, не против опрокинуть внутрь горла стакан-другой, не так ли? Шила в мешке не утаишь: спиртное для беллетристов – то же, что спорт для подтянутой молодежи, не склонной к написанию стихов.) Итак, пир продлится всю ночь.

Перед тем как присоединиться к гулянке, Петр и его очаровательная спутница проведут несколько мгновений в сквере неподалеку. Щетина веток и холодный ветер напомнят о поступи осени. По высоким стенам поползет темнота, а в скважинах рваных туч удастся разглядеть лунный круг – он будет раскачиваться, как серебряный маятник, как крохотная зыбка, как лодочка, как качели (хватит). Прекрасная Грета не станет препятствовать поцелую. Напомним, однако, что они отлучатся всего на пару-тройку минут. Все-таки впереди продолжение литературного бала. Восхитительная Грета заметит, что исчезать невежливо. Лишь на несколько мгновений Петр задержится у доски объявлений. Что ни говори, а мало кому придет в голову прочесть их таким, сугубо грамматическим способом. Впрочем, наш герой не чужд и стилистических обобщений. Прикрепленные одинаковыми кнопками, похожие друг на друга даже размером букв – Петру покажется, что все эти послания написаны одним человеком, по крайней мере авторами одной литературной школы: «Постригу любых собак», «Оформлю недвижимость при отсутствии документа на землю», «Куплю свадебное платье в комплекте с фатой и подъюбником. По разумной цене», «Продам калифорнийских кроликов (9 и 3 месяцев). Цена – 20 у. е. за месяц жизни». Еще несколько бумажек, шелестящих телефонными лоскутами, останутся непрочитанными – прелестная Грета уже потащит Петра за рукав в направлении подъезда. К их удивлению, лифт будет занят (в столь поздний час кто-то из жильцов затеет переселение), – что поделаешь, у всех свои причуды. Придется подниматься на восьмой этаж пешком.

– Интересно, а как они затолкают туда наш диван? – Пока обливающиеся пóтом грузчики будут запихивать в кабину подъемника кухонный пенал, стоящая неподалеку девочка, по-видимому дочка жильцов, скверно улыбаясь, обратится с этим риторическим вопросом к матери.

– И где прикажете вас искать? Разве можно подвергать друзей такому волнению? – высунется в дверной проем пунцовая рожа хозяина. И тут Петру изобразится странное. Шакуршинов в тот же миг постареет на пятнадцать-двадцать лет. Сегодня, конечно, этими киношными трюками, в которых юношеская физиономия как по мановению волшебного жезла способна скукожиться в старческую гримасу, никого не удивишь. Но Петр почти испугается, когда вместо нынешнего, пока еще молодого и полного энергии ротозея на пороге окажется спившийся пройдоха с округлившимся пузом. Почесывая безволосье затылка, он будет смотреть в пустоту, а прежний ироничный сип обернется пьяной жалобой. Грязь под ногтями перестанет казаться приметой бунтарства, а нетрезвость лишится всякого шарма. Когда, когда именно развязная неформальность юноши, миновав иные жизненные вехи, обрюзгнет и превратится в бред ворчливого, абсолютно уничтоженного старика? А ведь Евгению по-прежнему будет казаться, что жизнь только должна начаться, что самое главное – далеко впереди, пока – лишь пустячные наброски. Но в этом уже не будет никакой бравады – только мелкое, жалкое брюзжание. И вдруг вся молодая самоуверенность, апломб и спесь – все представится лишь чертами, предвосхищавшими будущую убогость, ее заветными зернами. Предстоящее покажется Петру чем-то в переизбытке присутствующим в настоящем, более того – единственным источником его прошлого. Все, что произойдет, станет лишь пересказом еще не случившегося. Не вымысел ли это? Какое-то почти исламское предопределение. Сгустки пока еще не узнанного будущего. А вдруг каждое переживаемое мгновение – это вторжение грядущего в настоящее?

– Старик, не застывай! – встряхнет Петра внезапный хлопок по плечу – дерзкий, как пощечина. Старик? Шакуршинов, отклеив седые виски и разгладив ладонями не то будущие, не то нынешние морщины, улыбнется и заставит его войти в квартиру (наш герой едва не растянется в прихожей, споткнувшись об обувные баррикады). Пир будет в самом разгаре. Гротескно расшаркиваясь, кудрявенькая дива в длинном синем платье (вероятно, Вероника Преоль, но к этому моменту имена уже потеряют всякую значимость) начнет угощать собравшихся шампанским – причем графином послужит невесть откуда взявшаяся шляпа, обвязанная широкой ярко-желтой лентой. Каким-то чудом напиток не будет просачиваться сквозь заскорузлую ткань. Вероника или кто-то похожий на нее сопроводит это таинство не слишком пристойными телодвижениями, чары которых, несмотря на недостаточную слаженность ритма бедер, отыщут своих жертв (позднее мерцающий набриолиненными бакенбардами ухажер даже предложит ей вместе принять ванну, но, увы, купальня окажется засыпана какими-то листами, винными пробками и пеплом). Величественно опуская внутрь размокшего котелка золотистый половник, примадонна станет зачерпывать напиток вместе с кубиками льда и разольет пойло в шуршащие пластиковые стаканчики. Рассыпанные по плечам рыжие локоны начнут переливаться в тусклом свете (ах, нет, простите за путаницу, рыжей будет другая девушка, держащая поднос с селедкой, хлебом и луком). Грандиозность действа заставит собравшихся позабыть о сомнениях насчет чистоты внутренней части головного убора.

Тут же рядом откинутся в задымленные кресла ценители марихуаны, рассуждая о конфликтах в Латинской Америке, регби и месопотамской литературе. О да, фронт полемики окажется весьма широк, а непринужденность и доверительность, с которой они окунутся в эти темы, будет свидетельствовать об изрядном количестве выкуренного.

– Прочтете что-нибудь сегодня? – покусывая ногти, спросит у Петра какая-то мымра, держащая под руку Стрекуло.

– Нет-нет, я простужен, горло… – растерянно пробормочет неофутурист, не на шутку перепугавшись.

А несколько фриков, откупорив очередную бутылку, и впрямь примутся бормотать свои вирши (боже упаси, какая опасная примета). Сначала культурист с серьгой в ухе (брат Тегерана?) пробубнит нечто удивительно вялое, забавно контрастирующее с его разбитной внешностью, но какая-то толстуха, возможно давеча заглушившая хохотом выступление Париса Небова, тут же подскочит к качку со словами «Прочти посвящение мне!» и станет повторять свою просьбу, пока она наконец не будет исполнена. Через некоторое время здоровяка сменит горбатая графоманка, непрерывно вырисовывавшая в блокноте какие-то каракули на протяжении всего выступления бодибилдера, как скоро выяснится – новые стихи, законченные аккурат к моменту выхода на «сцену». К нашему счастью, не все испещренные каракулями страницы ее блокнота будут обнародованы в этот вечер, между прочим изрядную часть этих опусов составят ритмизованные и зарифмованные фрагменты постструктуралистских трактатов (не Козлатова ли? впрочем, читать она будет так же неважно, как и деятели из «Суффикса», в том же неподражаемом ритме барахлящей радиолы[25]).

Как бы то ни будет, голоса выступающих привлекут не намного больше внимания, чем приглушенный звук случайно включившегося радио. Куда больше всех займут ганджубас, выпивка и поглощение охотничьих колбасок. Какой-то умник заведет речь об этимологии фамилии хозяина квартиры (в его представлении она окажется связанной не только со шкурой и шинами, но и с яффской шакшукой). Да, все будут трепать языками (иные даже безуспешно попытаются перейти на французский), перемещаться с места на место, танцевать, кричать «Давай поцелуемся!», даже петь – правда, этот ор будет напоминать одну нескончаемую песню с однообразными куплетами. Сосредоточенные взгляды тех, кто якобы еще готов к восприятию поэзии, на поверку окажутся стеклянными, безнадежно хмельными очами, уставившимися в случайно совпавшие с местом нахождения декламаторов тусклые точки. Очень скоро многие из них захрапят по углам.

Признаемся, и Петру придется приложить немало усилий, чтобы расслышать поэтические кудахтанья; что-то подскажет ему, что события этой ночи если вообще сумеют выстроиться в памяти, то весьма и весьма неотчетливо. Он будет вслушиваться в звук дремлющих фраз, словно в убаюкивающий шелест дождя. Кстати, одной из последних реплик окажется заплетающееся откровение Шакуршинова: «Вот почему, скажи, почему я так сразу готов в тебя влюбиться? Старик, поверь, у тебя большое будущее». Опять старик. На этот раз Петр и впрямь почувствует себя постаревшим. Затем окаменевшие жесты начнут меркнуть в пыльно-сером свете, словно его взгляд будет скользить сквозь них.

Но где же ненаглядная Грета? В самом деле, где она? Ее локоны, ее тонкие пальчики, ее неподражаемые гримаски, как отыскать их? – спросите вы. Ах, к этому моменту она уже уснет на полу, подложив под головку чей-то сальный пиджак. Тут же рядом, прикрыв физиономию соломенной шляпой, будет валяться Стрекуло, а неподалеку, уронив головы на стол, погрузятся в дрему Козлатова (если это будет она) и кузен Тегерана. Настанет тот самый момент, который по какому-то необъяснимому согласию все посчитают окончанием попойки. Почти одновременно затихнут все голоса, и отчего-то Петру станет чуточку грустно. Что ж, хороший повод прервать этот не в меру затянувшийся эпизод.