Помоги проекту - поделись книгой:
Основная интрига книги вроде бы лежит на поверхности: что означает загадочная аббревиатура «АГ» и что за непонятные детишки учатся в классе, куда угодили главные герои? Значение второй буквы легко угадать – достаточно вспомнить заглавие романа, но вот откуда буква «А» взялась? Оказалось, и тут – заглавие. Надо было просто вспомнить английский. Не спешите бросать в меня тухлыми яйцами за спойлер. На самом деле интрига вовсе не в «АГ» и даже не в том, что за этими буквами скрывается. Основной интерес в романе представляют не игры, в которые играют герои, но сами герои – их мысли и чувства, стремления, поступки.
В некий момент поймал себя на том, что игра автора в «Что бы это значило?» всерьез увлекла меня и затянула. Герои перестали напоминать ходячие картинки из учебника по ювенильной психологии, начали вызывать сочувствие и симпатию. Нить сюжета натянулась, интрига обострилась – понял, что не сумею оторваться, не дочитав до конца. Книга таки положила меня на обе лопатки.
При этом мне и в голову не пришло сдаться на милость победителя. Напротив, с упорством, достойным лучшего применения, продолжил выискивать «блох» (такова уж моя натура – сам порой мучаюсь – не могу просто расслабиться и получить удовольствие). «Блохи» ловились, но при ближайшем рассмотрении все они оборачивались либо хитрыми писательскими уловками, либо озорными шутками. С такими авторами, как Екатерина Мурашова, определенно не соскучишься.
К примеру, споткнулся о сине-белый зенитовский шарф. На самом деле они сине-бело-голубые. Мелочь, разумеется, однако попадись книжка фанату питерского футбола – и все, приехали. Оскорбление до глубины и абсолютное недоверие и даже неприятие ко всему прочему содержанию романа. И что бы вы думали? Какое-то время спустя шарф оказался уже бело-голубым – как динамовский. Более того, в дальнейшем выяснилось, что хозяин вообще его крайне редко стирал, так что просто удивительно, как он серо-буро-малиновым не стал.
А когда длиннокосая девочка Маша в одном из эпизодов вдруг почувствовала, что Каренин – «всего лишь лошадь», ощутимо вздрогнул. Хотя лошадь, если задуматься, – это еще по-божески. Помнится, у пана Кундеры в его «Невыносимой легкости бытия» Каренин и вовсе оказался сукой. В смысле, собакой женского пола. Остается только гадать, за что литераторы разных стран и народностей так ополчились на бедного старого рогоносца, что только и норовят низвести его до уровня четвероногого? Вполне ведь себе безобидный, порядочный, по-своему добрый и при этом глубоко несчастный человек. Мало ему от графа Толстого досталось. К тому же никогда, в отличие от Вронского, не ломал хребты кобылам. Или, может, это ему награда такая от сочувствующих за предыдущую праведную жизнь: родиться в следующей литературной жизни в образе доброй псины или прекрасного гордого скакуна? Впрочем, извините, отвлекся.
Вернемся к нашим баранам, то есть гвардейцам. Помимо всего прочего Екатерина Мурашова оказалась еще и натурой поэтической. То есть художником слова в самом прямом смысле. Ее живописные образы хотелось заучивать наизусть, чтобы потом цитировать. Судите сами: «Снег висел, как занавеска в ванной. Люди шли сквозь него, как тени под душем». А вот описание морского заката: «Малиновое море лежало в берегах, как в вафлях». И еще: «За окном падал лохматый февральский снег, но всем присутствующим в комнате было так тепло, как будто зажгли камин – внутри каждого и одновременно – один на всех». Последняя фраза очень напомнила знаменитую цитату из «Чука и Гека» Гайдара: «Что такое счастье – это каждый понимал по-своему…» Впрочем, Екатерина Вадимовна, когда это писала, наверняка имела в виду Аркадия Петровича. И фраза из ее книги – парафраз. Пусть не по форме и содержанию, но по духу – точно.
Надеюсь, что совмещенный экзамен по математике, детской психологии и литературе мне сдать удалось. Скромно жду своей оценки. Теперь – очередь за вами.
В аудиоверсии роман Екатерины Мурашовой «Гвардия тревоги» представлен в исполнении Леонтины Броцкой. Запись произведена на студии «Логос ВОС» в январе 2010 года. Качество записи отличное – слушайте на здоровье!
И дым отечества, и поднятая новь
Иван Сергеевич Тургенев – это тоже наше все. Может быть, не такое яркое, как Достоевский, Гоголь, Пушкин или Толстой, но не менее важное. Достаточно вспомнить, что именно его «Записки охотника» – этот непритязательный на первый взгляд сборник очерков и зарисовок фактически спровоцировал отмену крепостного права в России. Ибо, прочтя эту книгу, наследник престола – будущий Александр II впервые проникся идеей о недопустимости рабства во вверенной его попечению империи.
Тургенева у нас всегда читали по «Рудина» включительно. И когда этот седой одутловатый барин-карбонарий, помахивая ржавой сабелькой, отдавал Богу душу на одной из баррикад одержимой бродячим призраком Европы, мы переводили дух и с чувством глубокой благодарности прощались с гением. В скобках, вскользь, этцетера упоминалось, что были еще романы «Дым» и «Новь», однако тем дело и ограничивалось. Как если бы речь шла о неких неловких, но извинительных шалостях дряхлеющего светила русской литературы.
Примечательно, что читались тургеневские романы не по порядку их написания, но как бы по мере угасания интересности, значимости, что ли. Сначала, разумеется, «Отцы и дети»; затем «Дворянское гнездо» или «Накануне», а на десерт – бедняга «Рудин». Порядок, впрочем, мог оказаться и другим, однако последние два романа писателя при любом раскладе оставались за бортом. Эти два белых пятна в тургеневской библиографии не давали мне покоя со школьной скамьи. И вот совсем недавно эта книга совершенно случайно попалась мне на глаза и, что важнее, в руки.
Решив не упускать случая – ибо другого, судя по нерегулярности переизданий, могло и не представиться, – взялся за чтение.
Первое впечатление от романа «Дым» – какой-то странный, причудливый, если не вычурный, резкий и карикатурный стиль. Куда подевались степенная основательность, глубокая неспешность, тонкий психологизм, лиризм? Даже фамилии героев (не самых, правда, главных) звучат как насмешка, пародия: Пищалкин, Биндасов, Бомбаев. Интересно также, кого Иван Сергеевич имел в виду, выводя в романе светлый образ «давным-давно выдохшегося французского экс-литератора в жидовских башмачонках на мизерных ножках и с презренною бородкой на паскудной мордочке – шута и болтуна»? Кто из европейских коллег писателя мог бы угодить под это описание в 1867 году?
С политической точки зрения книга напоминает анекдот: соберется десять англичан – о деле заговорят – вроде способов выделки крысиных шкурок, французы соберутся – непременно на «клубничку» перейдут (занятно, что во втором своем значении сия ягода уже тогда употреблялась), русские же – непременно о будущем величии своей отчизны и о загнивающем Западе примутся распространяться. Причем и люди-то хорошие соберутся, и вещи правильные станут говорить, да только все – общими фразами и все впустую. Не зря глаголет автор устами одного из героев: «Припасы первый сорт, а блюдо – хоть в рот не бери».
Последовательный западник Тургенев устами того же героя – некоего Потугина (еще одна говорящая фамилия?) – клеймит и современную ему российскую действительность, и самый русский характер, отрицающий и разум, и добродетель, но склоняющийся перед волей в низком раболепии, свойственном нам со времен призыва на княжение варягов. Со многими аргументами Потугина трудно не согласиться – тем более что за последующие полтораста лет в России практически ничего не переменилось, вот только превозношение героем Запада – его вдохновенная и восторженная ода всему, что он зовет «цивилизацией», лично мне представляются именно что проявлением столь метко и столь едко высмеянного им холуйства. А посему очень хочется верить, что автор не вполне отождествлял себя со своим персонажем.
А может, и прав Потугин в своем категорическом неприятии всего русского народного (читай – природного, стихийного)? И не так уж далеко от истины заходит он в своем заочном споре со славянофилами? Ведь даже и самый наш хваленый фольклор под его беспощадным и пристальным, едким и метким взором кажется каким-то нелепым. Это надо же было додуматься – назвать прекрасную девушку «заицей»! Только представьте себе портрет этой крали-кроли: нос – пуговкой, верхние резцы нависают над подбородком, глаза раскосые и как бы стянуты к ушам, а сами уши – о боже! – уши!!! То ли дело цивилизованные голландцы – изобретатели Генеральных штатов (читай – либерализма и демократии). Те своих красавиц со свиньями сравнивали. И то верно: полезная в хозяйстве животина, символ достатка и плодовитости. Куда до нее мелкому и верткому лесному грызуну!
На фоне несимпатичного, но цепляющего своими провокационными фразами и как бы гладящего читателя против шерстки Потугина как-то теряются бледные, как пара гардеробных бабочек, главные персонажи – благонамеренный и прогрессивный барин Литвинов и его бывшая невеста, ныне – молодая генеральша Ирина Ратмирова. Случайная их встреча через несколько лет после драматичного разрыва сулит обоим кардинальную перемену в их на годы вперед расписанных судьбах. Однако: он – порядочный и добрый, но, как это водится за большинством тургеневских персонажей мужеского полу, абсолютно бесхребетный человек. Она же, напротив, сильная и яркая, вот только энергия ее никуда не направлена, и оттого героиня напоминает не то ракету без стабилизаторов, не то шарик, который надули, забыли завязать и отпустили. И оттого ну никак она не тянет на классическую тургеневскую женщину. Не говоря уже о как раз в ту пору готовившейся к своему литературному воплощению Настасье Филипповне.
Зато по сравнению с блеклым дуэтом протагонистов рельефней и ярче выглядят второстепенные персонажи. О Потугине уже говорил, очередь – за супругом Ирины. А кто у нас муж? А муж у нас – колоритный моложавый генерал – «Гладкий, румяный, гибкий и липкий» – «не без примеси общего легкого, как пух, либерализма». «Этот либерализм не помешал ему, однако, перепороть пятьдесят человек крестьян во взбунтовавшемся белорусском селении, куда его послали для усмирения». Примечательна и фамилия генерала – Ратмиров – этакая эпопея графа Толстого в одном слове. Причем первая часть сложносочиненной фамилии заставляет вспомнить не столько о ратной доблести, сколько об английском (знанием этого языка генерал не раз блещет в книге, предпочитая его при общении с себе равными и подобными) существительном rat – крыса. Этакая холеная, лоснящаяся – тыловая.
Итог романа зыбок и неуловим, как дым. Жизнь героев возвращается на круги своя, заведомо несбыточные надежды развеиваются по ветру. И даже ожидаемый – живо напомнивший мне финал «Хроники объявленной смерти» Гарсиа Маркеса – хеппиэнд, не успокаивает и не удовлетворяет. Любовь? А была ли она? Планы по переустройству России? Полноте, да возможно ль переустраивать то, что так и не было выстроено. Тургенев исполнен скепсиса, если не пессимизма.
«Дым» – не самое выдающееся достижение русской литературы XIX века. Пожалуй, критики правы, когда, говоря о творчестве Ивана Сергеевича, заключают эту книгу в скобки. Но есть в романе и нечто такое, что не дает пройти мимо, деликатно потупив взор. Некая щемящая искренняя нота, позволяющая вернее и глубже заглянуть в суть так и не разгаданного до конца феномена, именуемого русским характером.
Лично меня более всего потрясла последняя фраза, сухо и почти равнодушно известившая читателя о смерти юной воспитанницы Потугина. Этот маленький персонаж постоянно маячил на периферии повествования, вызывая недоумение своей явной никчемностью, однако под конец вот так вот взял да выстрелил. Гибель ребенка – самое крайнее, самое страшное выразительное средство писателя, ведь дети – символ будущего. Так неужели ж автор дошел до такой степени отчаянья и безысходности, что решился его применить? Или же собственное ужасное детство ожесточило сердце того, кто, прочим между, написал в свое время изумительный «Бежин луг», и так и не сгодившаяся ни на что маленькая героиня была брошена за ненадобностью под ноги читателю, точно перчатка?
Теперь о втором из вышеназванных романов.
Когда-то давно моя одноклассница рассказала мне историю происхождения своей фамилии. Мол, пахал ее предок-крестьянин непаханые земли, и кто-то спросил его: чего, мол, делаешь? Тот ответил: деру новь – в смысле, целину подымаю. Так и привязалось к нему и его потомкам прозвище, а затем фамилия Деруновы. Фамилия у моей одноклассницы давно уже другая, а вот семейное предание наверняка бережно сохраняется и будет передаваться последующим поколениям. На том стоим.
Не сомневаюсь, что главная (на мой взгляд) шарада последнего тургеневского романа не ускользнула от пристального внимания ценителей слова и была разгадана ими еще при жизни писателя. Однако никакого упоминания об этом у критиков и литературоведов не встречал, а посему – ничтоже сумняшеся – запишу пока это открытие на свой лицевой счет.
В романе «Новь» (1877) Тургенев предпринимает смелую попытку показать «новых людей» – всех этих славных революционеров-разночинцев, противопоставляя их выдохшемуся, бесплодному, бесперспективному дворянству, только и способному, что поносить столь любезную сердцу автора цивилизацию да вставлять палки в колеса прогресса.
Начинается роман за здравие – с многообещающего, почерпнутого из записок некоего хозяина-агронома эпиграфа: «Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом».
Герои книги чрезвычайно просты – все в них подчеркнуто грубо, неопрятно и бедно (эти определения употребляются автором едва ли не в каждом втором предложении) – и манеры, и одежда, и руки, и лица. «В этих неряшливых фигурах с крупными губами, зубами, носами… сказывалось что-то честное, и стойкое, и трудолюбивое». Таким образом, писатель даже внешне отличает «новых» людей от «старых», как бы выводя иную породу со своими уникальными морфологическими признаками.
Под стать поведению и облику героев и их искренние и неуклюжие высказывания: «Мы только с врагами нашими знаться не хотим, а с людьми нашего пошиба, с народом мы вступаем в постоянные сношения».
Главный герой романа, Алексей Дмитриевич Нежданов, является чем-то вроде промежуточного или же связующего звена между двумя противоборствующими расами. Будучи плоть от плоти «старых» (незаконнорожденный сын богатого аристократа), обладая характерными приметами вырождающейся породы (маленькие руки, тонкие черты, мечтательность, склонность к поэзии и меланхолии), он тем не менее всею душой устремляется навстречу новому – в светлое, братское завтра.
Нежданов – первый среди равных. Он, если угодно, – тот самый «глубоко забирающий плуг». К его мнению, несмотря на юный возраст, с уважением прислушиваются. Его ценят. Это не кремень, вроде Базарова или Инсарова, но и не робкий, держащийся за папенькину штанину Аркаша Кирсанов. И уж конечно, не клонящиеся к закату Лаврецкий или Рудин.
В личном плане Нежданову повезло, как никому из тургеневских героев: в его жизни было сразу три женщины. Если, конечно, слово «было» уместно применить к тем, кого на самом деле как бы и не было вовсе.
Первая из женщин – соратница Нежданова, пламенная революционерка Фекла Машурина, пожалуй, единственная, кто любил его по-настоящему. Вторая, Марианна, только думала, что любит, как говорится, «была влюблена в любовь». Третья же – лощеная и пошлая барынька Валентина Михайловна – ничего такого даже не думала и только играла с ним в кошки-мышки, где мышкой была определенно не она.
Именно любовные переживания постепенно разоблачают, обнажают героя – сдирают с него парадные одежды борца за идею, мученика. Мучеником он, впрочем, остается, однако причиной его страданий оказываются не царящие в стране произвол и насилие, но глубокие внутренние противоречия. Нежданов просто не знает, куда себя деть.
Особенно ярко и наглядно этот раздрай проявляется в его отношениях с Марианной. «Жажда деятельности, жертвы – жертвы немедленной – вот о чем она томилась». А что же наш герой? «Он первый раз в жизни сошелся с девушкой, которую – по всей вероятности – полюбил. Он присутствовал при начинании дела, которому – по всей вероятности – посвятил все свои силы. И что же?» В этой фразе – весь Нежданов. Сплошной вопросительный знак. Сплошное сослагательное наклонение.
В итоге долгожданная встреча героев приводит не столько к нежному объяснению, сколько… к появлению на свет еще одного несгибаемого страдальца за народное дело. Жертвенность Марианны не оставляет Нежданову выбора. Он становится ведомым, бразды правления берет в свои руки она – «эта девушка, которая полюбила его – его, бездомного горемыку, которая ему доверяет, которая идет за ним и вместе с ним к одной и той же цели». Общность идей, таким образом, оказывается важней и превыше и душевной близости, и плотского влечения.
«Они даже не поцеловались, это было бы можно, но почему-то жутко, так по крайней мере чувствовали они оба, и тотчас же разошлись, крепко-крепко стиснув друг другу руку». Какие там Ромео и Джульетта – Рабочий и Колхозница с парадного входа ВДНХ! Не Шекспир, но Вера Мухина…
Однако и их стремление к единой цели (равно как и сама цель) тоже оказываются фикцией. В Марианне бурлит энергия, которая ищет выход. Героиня может казаться смешной со своим намереньем опрощаться – с желанием рядиться в крестьянское платье, некрасивой короткой стрижкой и непременной нигилистической «пахитоской» в зубах.
Смешной, но не жалкой. Жалок же в романе Нежданов, чьи батарейки садятся буквально на глазах. Он уже ни во что не верит – ни в любовь, ни в революцию, ни (и это, пожалуй, в первую очередь) в самого себя.
Бодро начавшееся повествование постепенно замедляется, начинает ходить по кругу, атмосфера сгущается, а сами герои будто деревенеют и уплощаются. «Новые» становятся все неопрятней и в конечном счете все нелепей. «Старые» постепенно превращаются в карикатуры на самих себя. Автор, похоже, почувствовал, что роман начал пробуксовывать, и принялся бросать под колеса хворост – вносить оживляж.
Вот барынька Валентина Михайловна выглядывает из окна «в чепце, в ночном платочке» (дословная, заметьте, цитата из повести Пушкина «Граф Нулин» – Тургенев-то еще и первым постмодернистом был).
Или вот такое наблюдение над жизнью: «Известно, когда кучер выпил водки или уверенно ждет ее, лошади бегут отлично». В этом контексте знаменитый риторический вопрос Гоголя: «Какой русский не любит быстрой езды?» звучит, согласитесь, как-то по-особенному и чуть двусмысленно.
Неким оазисом – глотком свежего воздуха в душной атмосфере романа оказывается глава, в которой Нежданов со товарищи приходят в гости к семье Субочивых – Фомушке и Фимушке. Блаженная эта чета божьих одуванчиков заставила вспомнить и гоголевских старосветских помещиков, и житийных Петра и Февронию, но одновременно явила собой очередную авторскую шараду. Неспроста – ох неспроста! – ввел Иван Сергеевич в свое повествование ветхого старичка, что, не почитая церкви, живет по Божьим заповедям и держит под подушкой рукописного вольтеровского «Кандида», и его не менее преклонных лет супругу, которой и в карты заглядывать не надо – и так наперед судьбу каждого видит. Если они и скоморохи, то непременно скоморохи вещие, преследуемые властями и духовными, и светскими, – вроде того, которого гениально воплотил Ролан Быков в фильме Тарковского «Андрей Рублев».
Теперь, собственно, о главной шараде. Как-то с самого начала не давала мне покоя фамилия героя – Нежданов. Сам автор объяснял ее просто: мол, преподнесла графу молоденькая горничная его дочерей нежданный подарок да и померла родами. Вот и нарекли младенца Неждановым.
Однако чудилось мне: не все так просто. Что-то эдакое витало в воздухе – шептало и напрашивалось. Пока не явился мне однажды предивный кентавр с упитанным плотным телом советского функционера Андрея Жданова и маленькой печальной головкой Неточки Незвановой (меньше надо было Виктора Олеговича Пелевина на сон грядущий читать).
А потом наконец меня осенило: глаголы «ждать» и «чаять» в русском языке – синонимы. «Да нет же, постой! – возразят мне знатоки истории и литературы. – Куда герою “Нови” – этому чувствительному и нерешительному размазне, типичнейшему тургеневскому бета-самцу – до одержимого и харизматичного организатора и лидера “Народной расправы”?»
Сергей Геннадиевич умел и зажечь, и за собой повести – как он гениально очаровал и избавил от лишних средств Бакунина с Огаревым, да и «Народной волей» из Петропавловской крепости через сомлевших перед ним церберов умудрился руководить. А бедный Алексей Дмитриевич и себя-то к единому знаменателю привести оказался не в состоянии.
И все же есть у них нечто общее: какая-то повышенная нечувствительность к жизни – особый сорт равнодушия, готовность нести смерть. С тою разницей, что персонаж исторический предпочитал шагать по чужим трупам, литературный же… Впрочем, не буду портить интригу.
Кстати, появляется на страницах книги и сам Нечаев – правда, заочно – под именем таинственного революционного руководителя Василия Николаевича (этакий Гоголь шиворот-навыворот – задом наперед). Вот как характеризует этого всесильного вождя-кукловода его несостоятельное альтер эго Нежданов: «Приземистый, грузный, чернявый. Лицо скуластое, калмыцкое – грубое лицо, только глаза очень живые… Он не столько говорит, сколько командует… С характером человек. Ни перед чем не отступит. Если нужно – убьет. Ну, его и боятся».
По-моему, блестящий, исчерпывающий портрет русского революционного лидера. Особенно насчет скуластого калмыцкого лица. Как в воду глядел Иван Сергеевич. Нежданов же его на роль плуга ну никак не годится. Да тот и сам это понимает – не зря же говорит о себе: «Я был рожден вывихнутым, хотел себя вправить, да еще хуже себя вывихнул».
Подведу итог. «Новь» – последний и самый крупный роман Тургенева. Книга увидела свет через пять лет после публикации «Бесов» Достоевского и должна была, по всей видимости, стать неким противовесом – антитезой для последних. Трудно сказать, что послужило истинной причиной этого заочного спора двух великих писателей – давние ли идеологические разногласия между западником Т. и славянофилом Д. или же личные неприязненные отношения. Во имя высшей художественной правды мастера подобного уровня легко перешагнули бы не только через приватные недоразумения, но и через любые ярлыки и тенденции. Однако дело пошло на принцип, и победа, безусловно, осталась за Федором Михайловичем. Да и дискуссии как таковой не получилось. «Новь» проиграла «Бесам» по всем пунктам – и в лирическом, и в эпическом, и в психологическом планах. Тургенев не только не смог доказать состоятельность «новых» людей – он и сам от них в итоге отшатнулся, не в силах ни понять их, ни принять. Высшая художественная правда, таким образом, все-таки восторжествовала, а дальнейший ход российской истории окончательно расставил точки над «Е».
Так стоит ли читать последние романы Ивана Сергеевича Тургенева? Тем, кто любит русскую литературу и отечественную историю, кому небезразлично то, что творится с нашей страной сегодня, – однозначно да. Хотите понять, отчего нас не любят и боятся в Европе? Прочтите «Дым», мысленно заменяя Баден-Баден на Куршавель. Патриотизм, конечно, штука хорошая, но надо же иногда и с открытыми глазами на вещи смотреть. Интересуетесь, отчего все у нас так, как есть, и по-другому не получается? Читайте «Новь». Ибо даже не самые удачные попытки, даже самые неудачные, даже откровенные ошибки и заблуждения гения помогают нащупать нужную дорогу – выбрать верный курс.
В аудиоверсии романы Ивана Тургенева «Дым» и «Новь» представлены в исполнении Владимира Самойлова (студия «Логос») и Ларисы Юровой (Кемеровская областная специальная библиотека для незрячих и слабовидящих). Обе записи хороши, но лично сам предпочел классическую логосовскую озвучку: запись там похуже – отцифрована с магнитной ленты, зато Владимир Самойлов читает все комментарии и примечания, что весьма способствует внимательному и вдумчивому восприятию текста. Особенно подкупает то, как великолепно – с прононсом – были озвучены фразы на французском языке. Даже жаль стало, что так и не освоил в свое время грассирующую галльскую мову Что-то в ней есть эдакое – изящное и благородное.
Кроме того, любители театра у микрофона могут послушать роман «Дым» в виде одноименной десятисерийной радиопостановки с участием актеров Ильи Ильина, Ирины Киреевой, Ларисы Наумкиной и Дмитрия Писаренко. Ну, а роман «Новь» имеется еще и в прекрасном исполнении Юлии Тарасовой (издательство «МедиаКнига»).
«Дорога без конца – дорога без начала и конца»
Знакомство с романом «Дорога» американского писателя Кормака Маккарти началось у меня, как это нередко сейчас бывает, с экранизации. Фильм «прописал» мне один доктор, с которым мы волею случая оказались в равном положении пациентов на соседних больничных койках. Сосед утверждал, что «Дорога» – лучшее, что американцы сняли за последнее время. Уже после выписки узнал, что у картины был литературный первоисточник, увенчанный к тому же главной книжной наградой США – Пулитцеровской премией. А потом еще одна хорошая знакомая с восторгом отозвалась о книге, которую она в оригинале прочитала (оригинальная девушка – она даже русскую классику предпочитает в английских переводах штудировать). Словом, начать решил с романа. И начал. И вот теперь думаю, что делать с экранизацией – смотреть или не смотреть. Но все по порядку.
Слышал, что Кормаку Маккарти крайне не везло с переводами на русский. Возможно, перепиши эту историю другими словами, она бы и засияла новыми красками. Но в таком – тусклом, бесцветном, однообразно монотонном состоянии роман невероятно, фантастически скучен.
Отдельные проблески, яркие, запоминающиеся образы («Днем солнце обходит землю, как скорбящая мать со свечкой») только подчеркивали общую унылую беспросветность повествования.
После Донны Тартт и Энтони Дорра (об этих авторах мы обязательно как-нибудь поговорим) стал осторожней относиться к лауреатам Пулитцеровской премии. Впрочем, Кормак Маккарти оказался все-таки лучше. По крайней мере честнее: не стал притворяться живым классиком и сразу дал понять, что выступает в более легкой весовой категории.
Роман «Дорога» – типичный постапокалиптический триллер-антиутопия и роуд-муви в одном флаконе без претензий на принадлежность к серьезному жанру. Скорей уж Джон Уиндем или Ричард Матесон, чем Жозе Сарамаго или Курт Воннегут.
Поначалу чтение книги значительно облегчало то обстоятельство, что героям – в силу их ходульности и ненастоящности – совершенно не сопереживал. И что там с ними приключится – было абсолютно неважно.
Поместить в центр повествования маленького ребенка и через призму его незамутненного взгляда показать все изъяны – зияющие стигматы и зловонные язвы мира сего – идея, разумеется, ни разу не новая. Не потоптался на этой тучной ниве только ленивый. К сожалению, не могу сказать, что Кормаку Маккарти удалось привнести сюда что-то свое, оригинальное, свежее.
Малыш очень милый, похожий одновременно на Сережу из одноименной повести Веры Пановой и на маленького Давида из романа Дж. М. Кутзее «Детство Иисуса», но какой-то уж слишком абстрактный. Местоимение, а не ребенок. И если даже случится с ним что-нибудь плохое, если даже он погибнет – значит, на то была злая воля автора. Иной воли в этой книге нет. Так мне казалось в начале чтения.
Что же касается папы мальчика, то он и вовсе – пустое место, троеточие в профиль – его в книге вообще как бы не существует. Возможно, это все оригинальный авторский замысел, возможно, Маккарти так и планировал: написать скучную книгу тусклым, бесцветным языком – без божества, без вдохновенья, ибо поднятая тема уж слишком тяжела, чтоб на ее фоне сверкать каким-то литературным дарованием. Возможно. Ну, значит, затея ему блестяще удалась, честь и хвала.
Перевод романа на русский язык выполнен Юлией Степаненко, известной у нас по работе с такими авторами, как Томас Корагессан Бойл, Дейв Эггерс, Александр Хемон. С одной стороны, не самые громкие имена – не скажешь, что Кормаку Маккарти сильно повезло, другие его вещи переводили такие зубры, как Владимир Бошняк или Игорь Егоров. А с другой, Юлия Борисовна, переводчик, историк, с 1994 года живет в США. Уж кому, как не ей знать, как следует переводить на русский едва ли не самого именитого из ныне живущих американских писателей?
В аудиоформате роман Кормака Маккарти «Дорога» представлен сразу в трех исполнениях: в прочтении Алексея Старкина, Владимира Голицына и неизвестного диктора-любителя, скрывшегося под воинственным никнеймом arkebuzov. Все три версии, на мой взгляд, достойны. Берите любую, не ошибетесь.
P. S. А насчет мальчика я все-таки неправ. Если и есть в книге что-то действительно живое, всамделишнее, так это он. Понял это, только перевернув последнюю страницу. Понял, кого он мне все время напоминал. Этими своими бесконечными односложными вопросами-ответами. Этой манерой постоянно переспрашивать, повторяя конец вопроса, будто не расслышал. Готовностью принять все и вся в этой жизни. Своим бесконечным терпением и бесконечным же доверием к отцу. Своим упорством и своей беззащитностью. Понял, что дорогой без надежды и, возможно, без возврата – неразличимый в мутных и нелепых декорациях – передо мной прошел мой собственный малыш, фантазер и почемучка. И вот тогда мне стало по-настоящему страшно. И вместе с тем понятно, что эта книга – отнюдь не проходная вещь и что когда-нибудь непременно ее перечитаю.
Микрокосм
Роман колумбийского писателя Габриэля Гарсиа Маркеса (1927–2014) «Сто лет одиночества» (1967) даже неудобно рекомендовать к прочтению – настолько очевидно, что всем и каждому рано или поздно необходимо с ним ознакомиться. Латиноамериканский литературный «бум» второй половины XX века – уникальный культурный феномен. Подъем той или иной национальной культуры вообще и литературы в частности, как правило, сопровождается (а зачастую и вызывается) тектоническими сдвигами в общественно-политической жизни данной нации. Для Латинской Америки конца 50-х – начала 70-х таким сдвигом стал подъем национально-освободительного движения. К власти в ряде стран пришли левые правительства, и сам континент как-то заметно порозовел, если не сказать – покраснел. Что-то вроде революции произошло и в литературе: к власти над умами и сердцами здесь пришли такие люди, как гватемалец Мигель Анхель Астуриас и кубинец Алехо Карпентьер, в свое время посидевшие в диктаторских тюрьмах, парагваец Аугусто Роа Бастос и аргентинец Хулио Кортасар, чилиец Пабло Неруда и, наконец, герой нашего сегодняшнего обзора.
Это был именно что «бум», гром среди ясного неба. Как говорится, ничто не предвещало, и откуда что взялось. Собственно, о романе Гарсиа Маркеса можно говорить долго и со вкусом.
Посвященные ему статьи и монографии давно в десятки, если не сотни раз превысили по объему само произведение. Чтобы не вдаваться в филологические тонкости и не углубляться в лингвистические дебри, скажу так: «Сто лет одиночества» – это сказка. А сказка, как сказал наш классик, «ложь, да в ней намек». И уроков для добрых молодцев и для девиц красных там тоже хоть отбавляй. Разумеется, это сказка для взрослых. И хотя маркируют его наши сегодняшние книгоиздатели как 12+, года четыре для верности я бы еще накинул. Не в смысле, что много откровенных сцен, но просто нужна определенная душевная зрелость, некоторый жизненный опыт, чтобы все понять и прочувствовать.
О чем книга? «Сто лет» – роман-миф, роман-притча и одновременно – очень живое, живописное повествование о человеческом бытии во всем его многообразии – со всеми его радостями и печалями, взлетами и падениями, любовями и ненавистями, рождениями и смертями. Автор рассказывает историю одного поселения – от его основания до упадка и историю одного рода – от зарождения до угасания. Странным образом эта частная семейная летопись как бы вобрала в себя биографию всего человечества. В книге много библейских аллюзий, из-за чего текст постоянно кажется смутно знакомым, но при этом все в нем так причудливо изогнуто и чуть-чуть сдвинуто, что узнавание так и остается чем-то неочевидным – на грани яви и сна. Роман откровенно фантастичен и в то же время – никакой тебе размытости, отвлеченности – все предельно конкретно, четко и ясно. Местами даже грубо, однако при этом – возвышенно и поэтично. Как такое может быть? А бог его знает. Такой вот удивительный текст.
Скажу одно: те, кто отважатся прочесть роман, просто не смогут остаться равнодушными. И навсегда запомнят как минимум два слова: Макондо – название населенного пункта и Буэндиа – фамилию описываемого рода.
На сегодняшний день существуют два перевода книги на русский язык. Классический, 1970 года – в исполнении Нины Бутыриной и Валерия Столбова и более новый – 1990 года, выполненный Маргаритой Былинкиной. Есть мнение, что первый перевод грешил неточностями, иносказаниями и умолчаниями. Во-первых, цензоры ножницами поработали, во-вторых, очень уж мы тогда оторваны от остального мира были – просто не было у наших переводчиков лишней возможности встретиться с автором где-нибудь на писательской конференции, вопросы разные задать. А уж если автор из страны капиталистической (например, Колумбии) – тут и вовсе пиши пропало. Однако лично мне старый перевод милее. И румяней, и белее. Легко допускаю, что Былинкина была точнее и ближе к оригиналу. Но как-то у нее все сухо до хруста – не сказать, чтоб совсем уж выхолощено, но очень геометрично как-то. У Бутыриной и Столбова перевод влажный и горячий – в него проваливаешься целиком – такое, знаете, рождение наоборот.
Не буду сейчас подкреплять свои голословные утверждения примерами из текстов обоих переводов. Боюсь увлечься и не остановиться вовремя, а мне и так уже не раз открытым текстом намекали, что краткость, увы, не моя сестра.
При желании любители аудиокниг сами могут сравнить: оба варианта достаточно широко представлены в звуковом формате. Я же лучше сошлюсь на мнение специалиста – переводчика с испанского (в том числе и текстов Гарсиа Маркеса), старшего преподавателя кафедры романской филологии филологического факультета СПбГУ Дарьи Синицыной:
«В “Сто лет одиночества” был полемический момент. Я очень хорошо помню, как я в детстве читала перевод Столбова и Бутыриной, и когда там находят утонувшего Мелькиадеса, то “к животу у него прилип кусочек куриного дерьма”. И как я была фраппирована этим образом (в возрасте, когда девочки, по Сэлинджеру, от всего “обмирают”). Так вот в оригинале там на животе у него сидит стервятник. Gallinazo (дословно “большая курица” или “нечто, выданное курицей” – такой суффикс многозначный) – региональное название стервятника, и Столбов с Бутыриной в конце 60-х могли это значение и не найти. Былинкина им потом пеняла на это. А я склонна считать это скорее изящным финтом перцепции. Как-то мне даже нравится, что наш Мелькиадес плавает в реке совсем не так, как все остальные Мелькиадесы. Если уж на то пошло, превращать Катарино в Катарину – хуже. Если помните, в романе действует второстепенный персонаж по имени Катарино. Я, еще читая перевод Столбова и Бутыриной, удивлялась, почему это женщину зовут Катарино. Ну, то есть вот у Джанни Родари есть сказка про робота по имени Катарино, и там он мужчина. Потом, когда я на одной конференции должна была рассказывать про “Сто лет одиночества”, меня зацепило, и я это недоумение (времен, когда я еще не читала по-испански и не могла заглянуть в оригинал) решила изжить. Загуглила картинки по запросу Catarino Cien años de soledad. И, само собой, это мужчина, манерный гей с цветком за ухом. Ну ладно, в 70-е была цензура, из публикации в “Иностранной литературе” вырезали зоофилию и еще кое-что, но Былинкина уже могла не волноваться на этот счет. Так вот у нее мало того что Катарино превращается в женщину, он КАТАРИНА. Дальше – больше. В ее переводе “О любви и прочих демонах” Кайетано Делаура, главный герой, почему-то Делауро. Вот уж это зачем?»
В аудиоверсии перевод Маргариты Ивановны Былинкиной представлен в исполнении Александра Балакирева (студия «Ардис») и Бориса Плотникова (студия «Союз»). Обе записи самого высокого качества, но рекомендовать их по упомянутым выше причинам не стану. К тому же союзовская версия явно представлена в сокращенном виде (продолжительность звуковой дорожки раза в полтора-два короче, чем в других записях). Не первый, к слову, случай: любит студия «Союз» торопливых и невнимательных читателей. Вот уж для кого краткость – явная родственница.
Перевод Нины Яковлевны Бутыриной и Валерия Сергеевича Столбова представлен в исполнении Елены Лебедевой (студия «Логос»), а также Игоря Князева (студия «Аудио-ЛАУ»). Оба варианта от всей души и со спокойным сердцем советую. Особенно последний. Диктор Игорь Князев в дополнительных рекомендациях среди любителей аудиокниг не нуждается.
Для тех, кто, как и я, любит сравнивать различные переводы, на просторах Рунета имеются, во-первых, оригинальный, испанский вариант (читает Густаво Бонфигли), во-вторых, перевод на английский (диктор Джон Ли), в-третьих – на немецкий (исполняет Ульрих Нейтен) и, наконец, в-четвертых – самая экзотическая – украинская – версия в исполнении Галины Долгозвяги (Республиканский дом звукозаписи и печати УТОС, з іспанської переклав Петро Соколовський). Последнюю, кстати, прослушал с огромным удовольствием – песня, а не роман! Да вы сами послушайте: «Колись, через багато років, полковник Ауреліано Буендіа, стоячи біля стіни перед загоном, що мав розстріляти його, згадає той давній вечір, коли батько взяв його з собою подивитися на лід. Макондо було тоді ще невеличким селом на якісь два десятки ліплянок із глини та бамбука на березі річки, що стрімко несла свої чисті води ложем з відполірованих каменюк, білих та здоровенних, мов доісторичні яйця». Замечательно, правда?
И напоследок еще немного экзотики. Имеется у романа и еще одно – девятое – прочтение. Текст читает Джахангир Абдуллаев. Читает по-русски – в переводе Былинкиной, но это в данном случае совершенно неважно, поскольку роль играет не то, что читает диктор, а то, как он это делает. Представьте себе низкий мужской голос с сильным восточным акцентом – монотонный, медитативный. А на заднем фоне – звуки природы и народных (предположительно, узбекских) духовых и струнных инструментов. Вот он где – настоящий магический реализм!
Прослушав роман в этой озвучке, вы поймете, что Макондо – это небольшой аул, заблудившийся в трех саксаулах и бесконечных песках где-то между Бухарой, Самаркандом и Кокандом, где муэдзин с высокого минарета громким криком оповещает правоверных о возрастных ограничениях на ближайшем сеансе в местном кинотеатре (хотя вроде бы этот эпизод был в другом романе Гарсиа Маркеса – «Недобрый час» – а впрочем, неважно).
Стоящий у стены в ожидании расстрела полковник Аурелиано Буэндиа (чем-то неуловимо похожий на красноармейца Сухова) будет щуриться на белое солнце пустыни и вспоминать, как в далеком детстве впервые увидел лед (лед в Каракумах, сами понимаете, то еще чудо). Старый Мелькиадес при этом будет не цыган (с ударением на второй слог), но цыган (с ударением на первый – так у диктора), благодаря чему неуловимо напомнит Яшку из «Неуловимых мстителей», который тоже родом из эпохи гражданских войн.
Говорю это без малейшей иронии, поскольку искренне восхищаюсь тем, что делает Джахангир Абдуллаев, и тем, как он это делает. Что же касается романа «Сто лет одиночества», то белой завистью завидую тем, кто книгу до сих пор не читал, но вот-вот решится и прочтет. Ибо сколько им открытий чудных…
Тихо Течет Река По Равнине
В предыдущем выпуске «Книжного дня» мы говорили о творчестве колумбийского писателя, нобелевского лауреата Габриэля Гарсиа Маркеса. Сегодня в продолжение темы хочу рассказать еще об одном авторе-нобелиате, коего герой нашего прошлого обзора считал своим великим предшественником и во многом учителем.
Имя американского писателя Уильяма Катберта Фолкнера судьба упорно и регулярно подсовывала мне лет с двадцати. До поступления на филфак и не слышал ни разу, что таковой вообще на свете существует. Знал, что были Хемингуэй и Фицджеральд. Обоих читал и каждого по-своему любил. А тут – здравствуйте-пожалуйста! – еще один классик-нобелиат из США! Да еще и в обязательную программу включенный!
Ну, думаю, верю всякому зверю, а тебе, ежу, – погожу. И задвинул автора в самый конец своего читательского списка, благо что и по алфавиту ему там было самое место.
Первым мой скепсис поколебал колумбиец Гарсиа Маркес, посоветовавший искать истоки своего магического реализма в произведениях Фолкнера.
Роман «Сто лет одиночества» стал для меня в свое время громом среди ясного неба, солнечным ударом по дороге в Дамаск и вообще концептуальным переворотом моих представлений о литературе и ее возможностях. Фолкнер сделался как минимум интересен.
Взял в библиотеке книжку (кажется, это был «Город» или «Особняк» – сейчас уже не помню) и испытал жуткое разочарование. Более серого, тусклого, скучного повествования мне до этого читывать не приходилось. И как это мог Гарсиа Маркес – такой яркий, образный, такой фантастический – производить себя из этакого унылого болота?
Несколько лет спустя случилось мне побывать в Екатеринбурге на фестивале фантастики «Аэлита», где вышел у меня жестокий спор с местной писательницей – теперь весьма известной отечественной романисткой Ольгой Славниковой по поводу того, кто лучший писатель всех времен и народов. Я отстаивал пальму первенства моего колумбийца, моя оппонентка отвечала, что колумбиец – вторичен и подражателен, что изначален, первичен и, значит, номер один – Фолкнер.
Ни в чем мы тогда друг друга не убедили, да и спор был не из тех, в которых рождается истина. Истина же, как водится, была где-то посередине. Спорить о том, кто из двух гигантов круче, – все равно что выяснять, кто в наибольшей степени является планетой Солнечной системы – Сатурн или Юпитер.
Все это стало для меня очевидным много лет спустя, когда род моих занятий (вел тогда книжные рубрики в ряде газет и журналов) позволил мне приступить к более осмысленному и систематизированному чтению. Тогда и состоялось мое второе знакомство с творчеством Уильяма Фолкнера. Второе и, полагаю, окончательное, ибо длится оно до сих пор, конца-краю ему не видно, и каждая следующая встреча лишь усиливает интерес, обещая впереди новые – удивительные и яркие открытия.
Космос, целая вселенная – вот чем стал для меня мир книг Уильяма Фолкнера. Вселенная – в прямом и переносном смысле. В прямом – потому что большинство произведений писателя так или иначе между собой связаны – единым местом действия, сквозными персонажами, и тут Гарсиа Маркесу с его Макондо, безусловно, было чему поучиться у старшего собрата по перу. В более широком смысле космическим был сам масштаб произведений, глубина поднятых тем, широта и мощь их раскрытий и воплощений.
Поделиться книгой: