Помоги проекту - поделись книгой:
Фолкнеровское Макондо именуется Йокнапатофой. Именно так называется вымышленный округ в реальном штате Миссисипи на юге США, где протекает действие большинства книг писателя. В переводе с языка индейцев чикесо это слово означает «тихо течет река по равнине».
Роман «Свет в августе» (1932) относится к раннему этапу творчества Фолкнера и является одним из первых произведений йокнапатофского цикла. Первоначально роман назывался «Темный дом», но после случайной фразы своей жены автор поменял заглавие на практически противоположное по смыслу. Факт, на мой взгляд, символичный, ибо мне трудно припомнить книгу более жуткую и безысходную по содержанию, которая оставляла бы по себе такое освежающее, очистительное послевкусие. Оптимистическая трагедия – пожалуй, так или же что-то около.
Главные герои романа – бродяга-изгой Джо Кристмас и молодая беременная женщина Лина Гроув – являются яркими, контрастными антагонистами. По сути, это два полюса, вокруг которых вихрятся и закручиваются магнитные поля повествования. Или, если еще наглядней, два веретена, вращающиеся в противоположных направлениях и натягивающие между собой сюжетную нить, повествовательную ткань до состояния «страшного нерва». Писательская техника Фолкнера – тема для отдельного разговора. Кто только не пытался после него воспроизводить ее и использовать, однако никому, насколько мне известно, это так и не удалось в полной мере.
Четыре кита творчества автора – четыре демона, с которыми он боролся на протяжении всей своей жизни, – религиозные и расовые предрассудки, половые и классовые противоречия. В рассматриваемом романе Фолкнер с наибольшей яростью обрушивается на первые два из них.
Роман буквально пронизан библейскими аллюзиями – одна только тема искупительной жертвы чего стоит, однако именно христианство – в западно-протестантском его варианте – более всего напоминает здесь тяжелую, суковатую дубину, призванную гвоздить род людской до полной утраты им не только божественного, но и элементарно человеческого образа и подобия.
Вторая «триггерная точка» романа – расизм и рабство. Негры у Фолкнера описаны без снисходительного превосходства предшественников, но и без умильной слащавости последователей (скорей всего, именно то, что есть на самом деле). Обе темы, на мой взгляд, несколько преувеличены: автор любое зло готов объяснить если не религиозным фанатизмом, то ксенофобией. Впрочем, проблемы героев Фолкнера актуальны для всего человечества: ненависть, непонимание, отчужденность.
Жаль бедолагу Джо Кристмаса – вслед за Фолкнером нам остается только оплакивать эту невинную жертву человеческой жестокости и несправедливости. Ведь это подумать только! Линчевали практически белого парня, словно какого-то грязного ниггера, вместо того чтобы честь по чести повесить, как серийного убийцу-психопата, осквернителя храмов, бутлегера и просто чертова сукина сына!
Беда Джо Кристмаса не в толике негритянской крови, которой, быть может, и не было, и не в преследующей его идее распятия и смерти – как единственного смысла жизни, но в том, что он – плоть от плоти своего деда-шизофреника, убившего его отца и мать и изувечившего жизнь внуку.
Персонажей «Света в августе» вообще хочется отстреливать через одного, как бешеных собак, и даже самые положительные из них вызывают не столько симпатию, сколько сочувствие. Запутавшийся в собственной жизни, одержимый болезненной гордыней священник-расстрига Хайтауэр. Деревенская дурочка Лина, скверно выбирающая отцов для своих детей. Бабушка Джо, терпеливо сносящая безумства мужа и бездействием своим фактически содействующая гибели дочери и внука. И даже Байрон, добрый и кроткий, дающий себя избить мерзавцу Брауну и готовый жениться на соблазненной и брошенной им Лине и состоять при ней соломенным вдовцом, покорно снося ее неизбежную и бессмысленную неверность, нянча чужих детей, изводя себя бесполезной ревностью. Никто из них не вызывает подлинной приязни. Их трудно полюбить. Но нужно. Потому что единственное, в чем они по-настоящему нуждаются, – это любовь. И тут читателю предстоит главное испытание: автор предлагает ему пройти тест на человечность. И сам – на равных – тоже его проходит. Чтобы все было по-честному.
Америка тяжело больна безумием. Религиозный и расовый фанатизм, как мутагенные факторы, подорвали ее генофонд, и теперь у нее дурная наследственность. Возможно, именно эту мысль – задолго до официального признания генетики – пытался донести до читателя автор? «Свет в августе» – страшная и неисчерпаемая книга. Даже самый ранний Фолкнер – это уже ФОЛКНЕР – из сплошных заглавных букв. Фактурный, густой текст, разяще точные образы, колоритные персонажи и несмолкающая на протяжении всего повествования боль – от ужасной несправедливости, бесконечной жестокости этого мира. Недаром автор, по его собственному признанию, регулярно перечитывал Достоевского – чтобы не разучиться сочувствовать, сопереживать. С такими героями, какие достались Фолкнеру, только Федор Михайлович с его слезой ребенка и в силах помочь.
В аудиоформате роман «Свет в августе» представлен сразу в трех исполнениях: Майи Виолиной от студии «Логос», запись 1984 года, Евгения Терновского (та же студия, 1993) и Сергея Чонишвили (издательство «Союз», 2017). У каждой из записей имеются свои неоспоримые преимущества: первая снабжена подробным предисловием, что значительно облегчает знакомство со столь сложным произведением, во второй озвучиваются все примечания, что тоже крайне важно для понимания текста, и, наконец, третья отличается исключительно хорошим качеством звука, поскольку сразу осуществлялась в цифровом формате. Правда, версия «Союза» традиционно короче двух других – примерно на четверть. Хочется верить, что виной тому опущенные вступление и комментарии, что просто Сергей Чонишвили так быстро читает (ну, может, скороговорками человек в детстве увлекался) и что на этот раз обошлось без купюр. В любом случае выбор звукового варианта книги остается за читателем, и можно только порадоваться, что этот выбор у него есть.
Обитаемый остров
Рассуждая о современной русской прозе, трудно обойти стороной фигуру Захара Прилепина, а упомянув это имя, нельзя не сказать о наиболее популярном его произведении, его magnum opus – романе «Обитель».
Сразу оговорюсь: мои личные читательские отношения с данным автором складывались далеко не самым безоблачным образом. Даром что примерно в одно и то же время на одном факультете учились и в одних и тех же СМИ трудились. Видимо, сработало правило: лицом к лицу лица не увидать.
Признаться, после не без труда дочитанного романа «Санькя» и частично порадовавшего сборника «Грех» думал, что больше Захара Прилепина читать не буду. Не видел смысла – все и так казалось предельно ясным: упорный, в меру талантливый парень, умеющий и любящий себя подать, в нужное время оказался в нужном месте. Феномен, заслуживающий внимания, но не слишком пристального и продолжительного.
Услышав о выходе нового романа (дело было лет шесть назад) со столь елейным названием, да еще и на столь политкорректно заезженную тему, как сталинские репрессии, грешным делом подумал: ну, все, спекся писатель – покатился под уклон по пути наименьшего сопротивления.
Вообразил себе даже этакую чуть тронутую морозцем развесистую историческую клюкву с непременной отсылкой к текущей ситуации и реверансами в сторону либеральной оппозиции и РПЦ (заголовок обязывал). И только неожиданно благосклонные отзывы коллег по читательскому цеху заставили меня усомниться в справедливости моего заочного – на косвенных признаках основанного – вердикта.
Писать об одном из самых страшных и тяжелых этапов нашей истории, безусловно, можно и нужно. Как и война, репрессии не обошли стороной практически ни одну семью. У всякого если не дед расстрелян, то как минимум прадед сидел. По сути, мы и сегодня пребываем за колючей проволокой, только она не снаружи, а внутри нас: впитана с молоком матери, проросла на генетическом уровне: вы только послушайте, как засорена уголовным жаргоном современная русская речь!
Итак, писать об этом нужно. Чтобы помнили. Чтобы не допускали рецидива. Вот только как? Самозабвенно кошмарить в духе перестроечной чернухи, которую, к слову, почти подчистую вымело уже из истории нашей литературы – за ненадобностью и несостоятельностью? Или же тщательно отмывать черного кобеля в надежде сделать из него альбиноса? Лагерная проза после Варлама Шаламова никогда больше не достигала его пронзительных высот, однако Шаламов писал рассказы, а тема явно требует эпоса – наглядного и осязаемого, как соловецкий камень. Требует пока тщетно, ибо не считать же таковым сочинения Солженицына? Нынешним авторам тема и вовсе не по зубам: во-первых, не сидели, во-вторых – ну куда им даже до Александра Исаевича, не говоря уже о Варламе Тихоновиче! И все же Прилепин дерзнул. И не сказать, чтоб совсем уж зря.
Сюжет «Обители» безыскусен и занимателен одновременно. Оказавшийся на грани отчаянья – на самом дне бытия в шаге от гибели – главный герой вдруг начинает резво карабкаться по ступенькам социальной лестницы при до неприличия благоприятных обстоятельствах – что называется, из грязи в князи. На ту же тему, только куда ярче и емче, написан, к примеру, рассказ Сергея Довлатова «В гору». К чести Захара Прилепина, он не ограничивается одной-единственной вершиной (все-таки роман) и устраивает своему герою что-то вроде американских или, точнее, русских горок. В неровном ритме чередуя взлеты и падения, автор ведет своего протагониста от истока к устью книги, и тянущаяся за ним нить повествования ни разу не дает слабину и нигде не провисает, что явно свидетельствует о возросшем (по сравнению с предыдущими книгами) литературном мастерстве писателя.
Напрашивающиеся сравнения Прилепина с Шаламовым и Солженицыным, на мой взгляд, вообще не имеют смысла: ни художественной мощи первого (к сожалению), ни претензий на некую конечную мудрость второго (к счастью) у нашего с вами современника нет.
Действие романа разворачивается на территории бывшего Соловецкого монастыря в конце 20-х годов прошлого века. Автор описывает зарождение и становление системы ГУЛАГа. Вот только в отличие от все того же Солженицына (ну, никуда от этих параллелей не уйти) Прилепин, по сути, ни много ни мало – разрушает миф о великих репрессиях. Бессмысленная и беспощадная бойня – физическое уничтожение десятков миллионов ни в чем не повинных людей (как ныне официально характеризуются те события) в его изображении превратились в жестокий, трудный, чудовищными средствами осуществленный, но по-своему крайне необходимый социальный процесс.
«Это – не лагерь. Это – лаборатория», – говорит начлага с говорящей фамилией Эйхманис. И в словах этого харизматичного палача-философа скрыта безусловная и страшная истина: слишком уж размеренно и четко функционирует бывшая обитель. Слишком продуманно и безотказно тикает ее механизм. Еще ближе к истине выражается главный герой повествования Артем: Соловки, по его мнению, это фабрика по производству нового человека. Пресловутого хомо советикуса, по всей вероятности. В этакую экспериментальную мастерскую, выжимающую в отходы большую часть исходного материала и дающую на выходе одинаковые и – чего уж там – по-своему прекрасные человекобрикеты, превратилась в первой половине XX века вся наша страна. Соловки – в том виде, в котором изобразил их Прилепин, – являются частным, но при этом весьма характерным случаем.
На первый взгляд, долгожданный эпос вроде бы состоялся: налицо масштаб, глубина и, что едва ли не самое важное, оригинальная авторская точка зрения, категорически не совпадающая с официальной. Увы, при всех своих несомненных эпических успехах Прилепин терпит полное фиаско как лирик. Достигнув уровня исторических обобщений, заскорузлыми мозолистыми руками сдвигая тектонические платформы предпосылок и предопределений дня сегодняшнего, в эмоциональном, психологическом планах он то и дело заряжает в белый свет, как в копейку.
Его образы и портреты подчас вызывают улыбку или чувство неловкости. Вот, к примеру: «На блюде лежала неровно порезанная сельдь. Пахла она призывно и трепетно. Артем не решился дотянуться к ней, но странным образом почувствовал родство этой сельди с женскими чудесами. Такое же разбухшее, истекающее, невероятное». Не знаю, как вам, а лично меня от словосочетания «женские чудеса» передернуло, как затвор винтовки Мосина. Помнится, английский писатель Дэвид Лоуренс тоже сравнивал некую леди Чаттерлей устами ее родителя с жирной ирландской форелью, и звучало это на редкость похабно и пошло.
Описание взаимоотношений главного персонажа и его родительницы показалось мне столь же неправдоподобным, нелепым и высосанным из пальца, как история матери и сына из рассказа Алексея Николаевича Толстого «Русский характер». Но у Толстого-то за плечами уже «Хождение по мукам» и «Петр Первый» имелись, а вот Захар Прилепин пока еще даже «Гиперболоид инженера Гарина» с «Золотым ключиком» не написал – ему так фальшивить просто по рангу не положено.
«Она глупая у меня», – как бы извиняет и оправдывает герой свою почтенную матушку, совершенно упуская – вместе с прочими персонажами и самим автором – из виду то обстоятельство, что глупость и клинический идиотизм, осложненный к тому же полной атрофией материнского инстинкта, – вовсе не одно и то же. Постеснялась она, видите ли, рассказать на суде о наличии в деле посторонней женщины. Стыдно ей было бы перед людьми. А то, что там еще и пьяный вооруженный мужик с агрессивными намереньями присутствовал, она, должно быть, по простоте душевной и вовсе не заметила. И спровадила – из природной застенчивости либо по рассеянности – родное дитятко аж на далекие Соловки. Да в каких только русских селеньях вы такую женщину отыскали, Захар? Это ж просто крокодилица какая-то, а не мать!
Впрочем, как-то у меня неладно вышло – может показаться, будто книга мне совершенно не понравилась, хотя на самом деле как раз наоборот: роман хорош и даже замечателен. Давно ничего не читал вот так вот – взахлеб, запоем, дивясь и радуясь, безоговорочно принимая. Мелкие огрехи и шероховатости не в счет, они только добавляют тексту фактурности – настоящности, что ли. Странным образом то, что в другом произведении подорвало бы мое доверие к автору, в «Обители» заставляет проникнуться сопереживанием и сочувствием. Будто именно несовершенства делают книгу прекрасной. Хотя на самом деле и это не так.
За исключением незначительных – почти целиком и полностью перечисленных выше – недостатков, содержится в тексте немалое число несомненных художественных достоинств и великолепных авторских находок. Хороши – в большинстве своем – и портреты и образы – яркие, сочные, запоминающиеся. Текст так и тянет разъять на цитаты. Однако, наступая на горло природной моей алчности до красивых фраз, ограничусь всего тремя, причем, должно быть, не самыми лучшими: «Лагерники разговаривали тихо, как украденные дети в чужом доме». «В церкви было чисто и звонко, как в снежном поле». «Соловки – ветхозаветный кит, на котором поселились христиане. И кит этот уходит под воду». А еще было сравнение монастыря с лукошком, полным крепких, чуть тронутых червем грибов. Но главная удача книги – ее персонажи.
При всей своей неуемной брутальности, генетическом и, должно быть, автобиографическом сходстве с героем предыдущего романа Прилепина «Санькя» безусловно хорош Артем. Впечатляют и запоминаются образы его солагерников и палачей. А до негромкой и неустрашимой благости владычки Иоанна карамельному Лавру Евгения Водолазкина – как до Луны пешком, хотя некое сходство – может быть, юродство? – в этих персонажах есть. Один тела человечьи лечил, другой – души.
В аудиоформате «Обитель» представлена в трех вариантах: в исполнении Сергея Кирсанова (студия «Логос»), Елизаветы Крупиной (Кемеровская областная специальная библиотека для незрячих и слабовидящих) и Геннадия Смирнова (издательство «АСТ-Аудиокнига»). Выбирать рекомендую между первым и третьим вариантами, поскольку кемеровская запись сделана по журнальной публикации в «Нашем современнике» и примерно в полтора раза короче остальных. Качество же во всех трех вариантах очень хорошее и заслуживает всяческих похвал.
Под лежачий камень
Добрый день, веселая минутка, как писал в письме жене Екатерине Матвеевне красноармеец Сухов. Сегодня, когда все прогрессивное человечество отмечает Международный день слепых, хочу поговорить о романе английской писательницы Сью Таунсенд «Женщина, которая легла в кровать на год». Почему выбор пал именно на это произведение, при том что большинство его героев слепотой если и страдают, то скорей душевной, чем физической, узнаете в конце данного обзора.
Итак.
Поначалу книга ассоциировалась у меня с повестью Итало Кальвино «Барон на дереве». Там тоже весь сюжет построен на некоем экстравагантном чудачестве главного героя, предпринятом им в знак протеста против чего-либо по принципу: маме назло отморожу уши. Вспомнился и вполне реальный финалист премии Дарвина, что поклялся никогда в жизни не вставать со своего кресла (в жизни и не встал).
Впрочем, из всех реальных и вымышленных столпников главная героиня романа Сью Таунсенд выбрала самый комфортный способ подвижничества или, точнее, неподвижничества: она просто легла в свою уютную супружескую постель и отказалась от каких бы то ни было проявлений семейно-бытовой, общественно-социальной и прочей активности. Примечательно, что у Таунсенд, как и у Кальвино, повод для демарша персонажа был самый что ни на есть ничтожный и нелепый.
В принципе, прав был супруг героини Брайан, назвавший поступок супруги проявлением так называемого «синдрома пустого гнезда». Еще одна сугубо личная моя медицинская ассоциация: случай истерии, приключившийся с одной из жительниц Нижнего Новгорода. В юности эта женщина была очень хороша собой, вследствие чего сделалась капризной и эгоцентричной. Мир вращался вокруг ее пьедестала – муж обожал, дети благоговели, окружающие восхищались и трепетали. А потом дети выросли, муж постарел, да и сама она моложе не стала, так что общий восторг как-то незаметно сошел на нет. И тогда она просто слегла. Никаких физических предпосылок для этого не было, однако встать на ноги женщина не могла. Случаем заинтересовался известный психиатр. Он распорядился привезти пациентку на скорой в больницу и как бы случайно «забыть» на улице у служебного входа. Довольно долго женщина прождала, когда за ней выйдут. А потом еще дождик начался. И тогда она встала и пошла выяснять, почему ее забыли.
Случай Евы (так зовут главную героиню романа) медицинским никак не назовешь. Обезножила она вполне осознанно, но что-то общее у них с моей землячкой имеется.
Роман Сью Таунсенд, безусловно, принадлежит к лучшим образцам английского юмора, однако сразу должен предупредить, что далеко не все представленные в нем йогурты могут оказаться одинаково полезными. Не все шутки будут смешными.
Так, эпизод, где героиня и ее приятель весело посмеялись над осечкой ее материнского инстинкта, отнюдь не показался мне забавным. Смех смехом, но, по-моему, вся история материнства Евы – одна сплошная осечка. Чего стоит один только случай, когда она выгнала вышедших из-под контроля близнецов на мороз в метель, а сама преспокойно уселась перед пылающим камином читать «Вог» (об этом она вспоминала, тоже весело смеясь). Супруг этой самки крокодила ничем не лучше жены: единственное, что его возмутило в данной ситуации, – то, что их благородным семейством могли всерьез заинтересоваться социальные службы.
Для человека, имеющего явную, неоднократно автором подчеркнутую склонность к расизму и ксенофобии, супруг главной героини продемонстрировал определенную непоследовательность лишь раз, когда женился на женщине по фамилии Сорокинс. Доктор Бобер жалок, гадок и мерзок настолько, насколько вообще способен быть отталкивающим литературный персонаж. Одно только его безобразное поведение во время экскурсии для детей, страдающих ДЦП, чего стоит.
В этой книге вообще нет ни одного если не совершенно положительного, то хотя бы просто симпатичного персонажа, и это весьма осложняло чтение. Трудно воспринимать историю, в которой по большому счету и посочувствовать-то некому.
Что же до главного антигероя повествования – сквозной проныры Поппи, то она при ближайшем рассмотрении оказывается всего лишь доведенным до абсурда или, если угодно, до совершенства клоном главной героини. Такая же эгоистка и манипуляторша.
Позабавили рассуждения китайского рабочего о том, что Иисус Христос – «не только сын английского бога, но и коммунист-революционер, замученный пытками и казненный жестокими оккупантами». Сперва позабавило, а потом заставило задуматься. А ведь верно – именно так оно и было на самом деле, и если первая ипостась Христа представляется довольно спорной и, например, теми же мусульманами попросту не признается, то вторая-то точно никаких сомнений не вызывает.
Наверное, не стоило принимать эту книгу близко к сердцу и слишком уж всерьез. В конце концов, это скорей сатира, чем юмор, а значит – гротеск, карикатурность, утрирование. Но слишком уж живыми получились персонажи, чересчур фактурными.
И последнее: тем, кто все еще сомневается, стоит ли читать эту книгу, открою маленький секрет: конец будет счастливым – жизнеутверждающим и духоподъемным. Так что читать можно смело – добро в итоге восторжествует над злом.
Роман «Женщина, которая легла в кровать на год» увидел свет в 2012 году – за два года до смерти писательницы от инсульта и более чем через десять лет после того, как Сьюзан Лиллиан Таунсенд из-за сахарного диабета полностью потеряла зрение. К тому моменту она была матерью четверых детей и автором нескольких популярных романов и пьес. Слепота не помешала ей продолжить заниматься литературным творчеством. По признанию самой писательницы, своим самым большим достижением она считала тот факт, что «ее собственные дети наслаждаются ее обществом и читают книги». Можно по-разному оценивать достоинства и недостатки романа «Женщина, которая легла в кровать на год», но невозможно не восхищаться личностью и характером женщины, которая его написала.
Аудиоверсию романа Сью Таунсенд прочитала диктор студии «Логос» Леонтина Броцкая. Запись изначально цифровая, а посему и качество ее практически идеальное.
На безлюдье и кузнечик – людь
День знаний в этом году у нас как-то не задался. На традиционную школьную линейку пригласили только самых старших и самых маленьких. Вторых – потому что в первый раз, первых – потому что в последний. Учеников в школы пускали партиями – через запасной или пожарный выход – гуськом, сквозь рамку тепловизора, или осеняя волшебной палочкой бесконтактного градусника. Вот только никакой радости от этого волшебства почему-то не было. При этом кругом царили толкотня, суета, тревога – и впрямь как на пожаре – и никакой тебе торжественности, счастливых улыбок, огромных букетов (последние если и были, то смотрелись как-то не празднично – так и хотелось пересчитать количество цветов – не четное ли, часом?). А еще в этот день в далеком Екатеринбурге не стало замечательного детского писателя и педагога Владислава Петровича Крапивина.
Помню, в середине восьмидесятых – было мне тогда лет десять, а брату и того меньше – он был тогда года на три меня младше – он, по правде сказать, всегда был года на три меня младше – начиная с того времени, когда мне самому было года три, – так вот попалась нам в руки подшивка журнала «Уральский следопыт» с фантастической повестью Владислава Крапивина «Мальчик и ящерка». Прочитали мы повесть и будто провалились в новый, дивный мир. Не в том саркастическом смысле новый и дивный, какой в эти слова английский писатель Олдос Хаксли вкладывал, а по-настоящему. Чуть позже нашли мы в библиотеке книжку «Голубятня на желтой поляне» и выяснили, что «Мальчик и ящерка» – заключительная часть трилогии, что у этой повести были еще две предыстории.
А потом вдруг как-то само собой выяснилось, что с писателем Крапивиным мы встретились уже не в первый раз. Что полюбившуюся нам фантастическую «Голубятню на желтой поляне» и знакомые нам с еще более раннего детства повести «Оруженосец Кашка», «Та сторона, где ветер», «Всадники на станции Роса», «Мушкетер и фея» и «Колыбельная для брата» написал один и тот же автор.
После этого были другие книги Владислава Крапивина – хорошие и разные, новые и старые – фантастические, реалистические, публицистические. На днях уже мой сын прочитал с незапамятных пор в домашней библиотеке хранящегося затрепанного «Оруженосца Кашку», а чуть раньше вместе с бабушкой изучил летящие сказки: «Ковер-самолет», «Летчик для особых поручений», «Дети синего фламинго», «Тополиная рубашка» (согласитесь, сами их названия звучат как сказка).
Вот о них-то, о сказках, и хочу сегодня поговорить. Точнее, о фантастике Владислава Крапивина – волшебном мире, где все взаимосвязано и взаимопереплетено.
Фантастику Владислав Петрович писал и раньше, до «Голубятни на желтой поляне». Была повесть «Я иду встречать брата», была трилогия «В ночь большого прилива». Были, наконец, уже упомянутые мной чудесные «Летящие сказки».
Затем он написал цикл «В глубине Великого Кристалла», начавшийся повестью «Выстрел с монитора» и завершившийся романом «Сказки о рыбаках и рыбках».
Большинство последних (увы, теперь слово «последних» уже не надо заменять нелепым суеверным эвфемизмом «крайних») произведений Крапивина, написанных в жанре фантастики, объединены в цикл «Сказки и были Безлюдных пространств».
Цикл этот отчасти продолжает трилогии «В ночь большого прилива» и «Голубятня на желтой поляне», а также семикнижие «В глубине Великого Кристалла», поскольку тоже основан на идее множества параллельных миров и кристаллической структуры Вселенной, где каждая грань – отдельный мир, и переход с грани на грань, из мира в мир вполне возможен при определенных обстоятельствах.
Безлюдные пространства – это всевозможные свалки, заброшенные предприятия, покинутые жителями дома. Сегодня, в постиндустриальную эпоху, таковых вокруг немало, и эти пространства, еще помнящие присутствие человека, но уже оставленные им, обладают, по мнению автора, особой магией, которая точно магнит тянет к себе любознательных, истосковавшихся по чуду мальчишек и девчонок. Безлюдные пространства – это брошенные их обитателями вследствие неких катастроф миры или же пограничные области – переходные шлюзы между ними.
Открывает цикл повесть «Дырчатая луна» (1993). Главный ее герой – мальчишка по имени Лесь, по фамилии Носов и по прозвищу Гулькин. Как и большинство героев Крапивина, Лесь – фантазер, изобретатель и просто хороший человек.
Почему луна вдруг дырчатая? Да потому, что если она действительно полая, как предполагают некоторые ученые и не только они (думаете, случайно фамилия Леся – Носов?), то особо крупные метеориты должны прошивать ее навылет.
Лесь вообще довольно крупный специалист в области небесной механики, оптики и солнечной энергетики. Изобретенные и собранные им приборы позволяют заглядывать за горизонт, а также улавливать и аккумулировать лучи небесного светила с помощью жестянки из-под импортного пива (ведь если пиво сварено в городе Лейдене, значит, и банка должна быть лейденская, не правда ли?).
И, наконец, Гулькин умеет высиживать и вылуплять из обыкновенных мячиков для настольного тенниса микроскопических боевых киборгов, способных шмалять электрическими разрядами не хуже скатов и шаровых молний. Эти нанобиороботы вполне себе разумны и для того, чтобы не бросаться в глаза окружающим, имеют вид обыкновенных кузнечиков – правда, необычной желтой масти, ибо в их создании самое непосредственное участие принимает солнечная радиация. Тут главное – не переборщить с дозировкой, потому что кузнечик величиной с небольшого динозавра все равно будет привлекать к себе ненужное внимание.
О чем еще эта книга? О том, как важны для детей их наивные суеверия: приметы, талисманы, клятвы и загаданные желания – все эти маленькие, сокровенные чудеса, превращающие мир детства в заповедник сказок. Знаете ли вы, к примеру, как называется палец на ноге между большим и безымянным? Оказывается, как и на руке – указательным (попробуйте интереса ради указать им на что-нибудь, поджав все остальные). А на что он указывает? Затрудняетесь ответить? Вот то-то же. И четвероклассник Лесь не знает. И никто, похоже, не знает. А то, что не имеет названия, и для всяческих недобрых чар неподвластно. Вот Лесь и самый этот палец оранжевой шерстяной ниткой, выплетенной из морского сигнального флага, перевязывает. Чтобы защитить себя и своих друзей от злого колдовства.
А злое колдовство в повести очень даже присутствует. Его олицетворяют некоторые взрослые с их непонятными играми в «разделяй и властвуй» и самой любимой из игр – в войнушку. Единственное место, куда не добираются их жадные руки, – безлюдные пространства, некоторые из которых и обезлюдели-то лишь потому, что их обитатели в свое время заигрались в войну. «Там, где нет людей, не бывает войны», – невесело рассуждает Лесь, исследуя очередные руины.
На фоне таких, с позволения сказать, людей, как эти взрослые, даже маленькие желтые кузнечики кажутся более человечными. А уж если из-за невольной ошибки юного изобретателя один из них вдруг обретет аномально крупные размеры, так он и вовсе будет самый что ни на есть человеческий человек.
«Самолет по имени Сережка» (1993) – вторая книга цикла. Это произведение автор посвятил памяти своего старшего брата и соавтора – Сергея Петровича Крапивина, вместе с которым они написали трилогию «Алые перья стрел».
Рассказать историю мальчика-инвалида так, чтобы та не сочилась патокой притворного сочувствия и не скрипела от натужного бодрячества – мол, все путем, нет поводов для грусти, – на такое способны немногие. Крапивин – способен. Он не впадает в эмоциональные крайности, но серьезно и спокойно, как и положено педагогу, размышляет и рассуждает о том, как можно и нужно решать подобные проблемы.
Главный герой повести – мальчик по имени Ромка. Ромка – инвалид-колясочник. У него есть мама, есть надежный, уютный дом и есть балкон, с которого он наблюдает за окружающим миром и иногда принимает участие в его жизни.
Ромкиной маме можно только посочувствовать. С одной стороны – калека-сын, которого она безусловно любит и ради которого готова на все. С другой – она еще молодая женщина и была бы не прочь как-то наладить свою личную жизнь. Вот ее-то, в отличие от автора, очень даже мечет из крайности в крайность. То она буквально прессует Ромку своей гиперопекой, то готова сплавить его в интернат под тем благовидным предлогом, что там, среди равных, ему будет лучше.
Ромка в ответ выказывает себя последовательным сторонником инклюзивного образования – всеми правдами и неправдами он пытается отклонить заманчивое предложение (не гнушаясь при этом откровенными манипуляциями, если не шантажом – тут Крапивин своего персонажа отнюдь не идеализирует). Возможно, Ромке просто не хочется покидать зону комфорта. Он привык к своему миру и не желает знать, как и зачем можно хотеть чего-то большего. Так они и вращаются с мамой в порочном круге взаимной любви и взаимного непонимания.
А потом в Ромкиной жизни появляется друг Сережка, и жизнь его коренным образом меняется. Если вы готовы ради друга превратиться во что угодно – хоть в самолет, – значит, вы – настоящий друг. Все-таки чем хороша фантастика – проблемы там решаются гораздо проще, чем в реальной жизни, хотя и трудности героям приходится преодолевать поистине фантастические. К чести автора, он не устает напоминать читателю, что истинные чудеса совершаются безо всякого волшебства.
Третья часть цикла – повесть или даже небольшой роман «Лето кончится не скоро» увидел свет в 1994 году. Главный его герой, семиклассник Шурка Полушкин – отнюдь не простой ребенок, под видом которого поселяется у бабки Дуси – то ли своей дальней родственницы, то ли вообще постороннего человека, выбранного ему в качестве прикрытия теми, кто его послал. Шурка – тайный эмиссар, «спящий» резидент ни много ни мало – инопланетной цивилизации, с представителями которой он общается посредством обыкновенного медного таза. Интересно? Не торопитесь с выводами – это еще только присказка. Сказка – впереди.
«Лето кончится не скоро», пожалуй, самое драматичное произведение Владислава Крапивина. Ну, может, разве что после «Мальчика и ящерки». Почему? Не скажу, разумеется. Зачем у писателя хлеб отнимать, пересказывая его книги. Сами прочтете. Главное, что драматизм этот не ложный, не навязанный автором сверху, но как бы выстраданный в процессе повествования, естественным образом из него вытекающий. И еще: Крапивин – очень жизнеутверждающий, очень оптимистичный писатель. И даже в самом отчаянном положении он всегда оставляет своим героям (а заодно и читателям) лучик надежды.
Шпионские страсти-мордасти продолжатся и в следующей книге цикла. Главный герой повести «Взрыв генерального штаба» (1996) – тринадцатилетний подросток по имени Лен. Или – Леон. Или, если уж совсем полностью, – Леонтий Альберт Бельский. Юный гвардеец, курсант элитного военного училища. И он же – секретный агент-диверсант, работающий под прикрытием легенды о неполном служебном соответствии. Точнее – полном служебном несоответствии. Ибо он разжалован и изгнан из учебного заведения без права восстановления за совершенное воинское преступление. Но это, как вы и сами, наверное, уже догадались, да автор и не пытается это скрыть, – сплошная неправда, специальная военная хитрость, чтобы коварный подлый враг ни о чем не догадался и слопал дезу за чистую монету (право же, не знаю, можно ли лопать монеты – даже чистые, но по замыслу отцов-командиров Леона, видимо, можно).
Всегда поражала тщательность, с которой автор выписывал машинерию своих чудес (куда до него великому и ужасному Гудвину!). Судите сами: «В просторном подвале старик устроил мастерскую и сварил в ней стекло из особого песка. Каждая крупинка песка была микропроцессором с колоссальным объемом памяти. Эти свойства передались объективу, который старик отлил из такого песка и тщательно отшлифовал. Объектив не только во много раз сокращал расстояние до небесных тел, но улавливал многие тайны космоса. На волнах особой, неизвестной науке частоты он передавал их компьютеру, который старик прятал в глубоком, защищенном от вибрации помещении. Мало того, телескоп давал возможность с большой точностью определять по звездам человеческие судьбы».
«Взрыв генерального штаба» – самая пока остросюжетная часть цикла, но она же – и самая, на мой взгляд, безыскусная, прямолинейная и предсказуемая. Чего-то здесь Владислав Петрович недокрутил. В чем-то – при всей его практически ювелирной точности – слегка промахнулся. Хотя, возможно, это уже мои читательские придирки. Своими произведениями Крапивин сам поднял планку на такую высоту, что тут хочешь не хочешь, а поневоле станешь перфекционистом.
Повесть «Полосатый жираф Алик» (другое название – «Трава для астероидов», 1998), завершает первое пятикнижие цикла. Эта красивая и печальная сказка более всего похожа на крапивинских же «Детей синего фламинго», но одновременно как бы вобрала в себя целый ряд замечательных сказок других авторов. Писатель не скрывает этого родства и напрямую отсылает читателя к таким произведениям, как «Маленький принц» Антуана де Сент-Экзюпери, «Золотой ключик» Алексея Толстого или «Гум-Гам» Евгения Велтистова.
Представьте себе затерянный в далеком космосе пояс астероидов, населенных детьми. Целый рой ноздреватых каменных глыб в форме яблока, дыни или надкушенной груши, и почти на каждом – свой маленький принц или маленькая принцесса. Все эти дети когда-то жили на Земле, но из-за того, что у взрослых не хватило ума или чуткости – доглядеть, уберечь, защитить – или же просто так несчастливо сложились обстоятельства, жить на Земле перестали и в виде бесцветного ветра перенеслись в глубины Вселенной, где образовали свое необычное поселение. Здесь они почти всесильны и практически неуязвимы. Большинство их желаний мгновенно материализуются, а от неисчислимых опасностей безвоздушного пространства всегда можно прикрыться особыми силовыми полями. И все-таки дети несчастны. Потому что можно вообразить себе любую игрушку и тут же ее получить, но нельзя нафантазировать живого щенка или вымечтать себе настоящий цветок. И еще – нельзя вспоминать о маме, о доме и вообще обо всем, что осталось позади. Потому что обратной дороги нет. Потому что иначе придет Серая Тоска, и тогда уж точно никакие силовые поля не помогут.
Удивительная получилась сказка – тревожная и вместе с тем – светлая, проникнутая надеждой. У Крапивина нередко так: сначала все хорошо, хорошо, а потом – бац. И наоборот – сначала плохо, потом еще хуже, но под конец обязательно выглянет солнце. Как в сказке. Или – пожалуй, так точнее – как в жизни.
Итожу: зрелый Крапивин ничуть не хуже, чем ранний. Может, даже в чем-то лучше: строже, мудрее и чуть печальней. Не черствей и не равнодушней, и это, наверное, самое главное. Однако на «Полосатом жирафе Алике» цикл не заканчивается, впереди – Крапивин совсем уже зрелый (не хочется говорить слово «поздний»). Впереди – целых пять романов: «Лужайки, где пляшут скворечники», «Бабушкин внук и его братья», «Топот шахматных лошадок», «Ампула Грина» и «Бабочка на штанге. Последняя сказка». Но это, думаю, будут уже совсем другие истории.
В аудиоформате первые четыре повести цикла представлены в исполнении Игоря Князева (студия «Логос»). Игорь – один из лучших чтецов книг Крапивина. И по ролям прочитает так, что мальчика с девочкой ни за что не перепутаешь, и споет, где надо – даже на гитаре себе подыграет. Словом, человек-театр, человек-оркестр. Пятая повесть имеется в двух вариантах: в исполнении Леонтины Броцкой (студия «Логос») и Льва Преображенского. На вторую запись рекомендую обратить особое внимание. Броцкая, конечно, прекрасный диктор, однако Преображенский – один из деятелей легендарного Клуба любителей аудиокниг, из недр которого вышло немало чудесных чтецов, и его озвучка – просто праздник какой-то. Там не аудиокнига и не спектакль даже, а целое кино – с музыкой, эффектами, а главное – с любовью. Закрываешь глаза и смотришь.
Уроки придыхания
Не так давно мы поговорили о романе Уильяма Фолкнера «Свет в августе». Сегодня предлагаю продолжить разговор о литературе США, а в качестве объекта для изучения взять роман писательницы Энн Тайлер «Уроки дыхания», отмеченный в 1989 году Пулитцеровской премией и ставший книгой года по версии журнала Time. Для начала, чтобы пробудить интерес к автору, сообщу, что родилась она в семье квакеров в далеком 1941 году, в школе практически не училась, но затем сумела поступить в университет, где изучала русский язык и историю литературы.
О чем ее роман? Разумеется, о таинстве деторождения. Это явствует уже из самого его названия, ибо правильно дышать люди учатся в строго определенных обстоятельствах. Если, конечно, они не водолазы или йоги.
Итак, если вы до сих пор не знаете, откуда берутся дети, эта книга – для вас!
Если знаете, впрочем, тоже можете почитать. Потому что рождение ребенка, как правило, сопровождается различными предпосылками и следствиями – всеми этими приятными и не только заморочками и хлопотами вроде ухаживания, сватовства, вступления в брак, супружеских отношений, проблем отцов и детей, совместного старения и пр.
В принципе книга Энн Тайлер могла бы показаться обычным семейным романом со всеми его втекающими и вытекающими, если бы не место действия и не гражданство автора и героев. А так было даже интересно: до какой еще степени абсурда способны дойти люди по причине своего неистощимого материального благополучия и прискорбной духовной нищеты, наспех, едва-едва задрапированной показным христианским благочестием.
Уильям Фолкнер, помнится, довольно жестко прошелся по поводу религиозной одержимости и ортодоксии – всех этих пресвитерианцев, мормонов, квакеров, адвентистов, баптистов и прочих свидетелей Иеговы. Тайлер, сама выросшая в условиях по сути тоталитарной секты, к чувствам верующих относится куда терпимее и мягче. Однако и под ее снисходительным взглядом все эти христианские течения и толки белым пухом не обрастали. И чем сильнее пыталась автор убедить читателя, что свобода совести и вероисповеданий – штука в общем-то неплохая, тем все более белым и пушистым казался мне старый добрый научный атеизм.
Оставим, однако, вопросы о стоимости опиума для народа на откуп автору. У нас самих за подобное любопытство сейчас можно легко обрести небо в клеточку и друзей в полосочку, так что пускай разбрасывают камни те, кто сам без греха. Давайте лучше вспомним, что перед нами – роман семейный, отстаивающий вечные непреходящие ценности.
«Уроки дыхания» и впрямь – добросовестная, добродетельная книга талантливого автора. Абсолютно (особенно в свете последних лауреатств) заслуженная Пулитцеровская премия. Немного напомнила «Жареные зеленые помидоры в кафе “Полустанок”» Фэнни Флэгг – ну, так ведь и там был качественный и калорийный идеологический пирожок made in USA, призванный внятно и доходчиво втолковать всему миру, почему его непосредственных изготовителей нужно любить, бояться и слушаться.
Странно и трогательно было читать о дрязгах главных героев – двух ветхих старичков-супругов, их сокрушениях по поводу бесцельно прожитых лет, выросших и покинувших их детей. Особенно когда выяснилось, что обоим нет еще и пятидесяти. Во всем этом сквозило какое-то неизъяснимое лукавство, если не сказать – глумливое кокетство. А уж главная героиня с ее подчеркнуто политкорректным отношением к младенцам, старикам, домашним животным и афроамериканцам и вовсе вынудила заподозрить в ней странную невосприимчивость – неумение или нежелание увидеть, почувствовать разницу между аквариумной рыбкой и ребенком, бродячим псом и негром.
Сцена с темнокожим автолюбителем-мафусаилом в старинном драндулете, безусловно, позабавила. Автор очень тонко подметила охватившую ее соотечественников паранойю толерантности и на примере своей героини Мэгги едко ее продернула. Но этот эпизод не затмевает и не отменяет самодовольного эгоцентризма прочего повествования.
Лично мне старушка Мэгги видится этаким воплощением и олицетворением ее родины: вечно суется (из самых благих побуждений, разумеется) всюду, где ее не просят, везде насаждает добро – так, как она это понимает. Этакая воинствующая добрая фея – сродни киногероине Одри Тоту. И все бы это было мило и даже чудесно, если б не оставляла эта славная женщина позади себя пустыни и пепелища: Корея, Вьетнам, Ирак, Югославия, снова Ирак… Да и в своем собственном доме – по причине чрезмерного стремления ко всеобщему счастью, не отягощенному спудом интеллекта и душевной чуткости, – все не слава богу. И если не Уотергейт, то уж всяко сухой закон и депрессия…
Муж Мэгги Айра напоминает не столько государство, сколько сам народ, который, как и всякий другой, традиционно безмолвствует. Спокойный и рассудительный, он не способен направить бешеную энергию своей супруги в мирное русло и потому предпочитает оставаться в роли пассивного наблюдателя, лишь изредка пытаясь сгладить особо острые углы.
А вообще роман, конечно же, не о политике. Он, как и положено женской прозе, о любви и семейных ценностях. И здесь все ожидаемо, предсказуемо и традиционно. Она – вся порыв и устремление, он – якорь и скала. Она – огонь и воздух, он – земля и вода. Она – ротор, он – статор и т. д. Они любят друг друга – буквально надышаться друг на друга не могут. Но эта система замкнута сама на себя – она застыла в изометрическом напряжении и ничего не способна произвести. На каждое «да» здесь имеется свое «нет», на всякую попытку действия – свой противовес. Это самый настоящий perpetuum mobile с КПД равным нулю.
Поделиться книгой: