Помоги проекту - поделись книгой:
Я люблю тебя, жизнь
Мы продолжаем наше виртуальное путешествие галопом по Европам и после солнечной Каталонии, пасмурной Дании и еще более ненастной Гренландии переносимся на умеренно южные просторы Португалии. Впрочем, Португалия у нас будет достаточно условной, поскольку место действия романа «Перебои в смерти» португальского писателя-нобелиата Жозе Сарамаго ни разу в тексте не названо. Сделано это было, надо думать, нарочно: мол, такое могло случиться где угодно – да хоть бы и у вас, однако по ряду весьма характерных признаков в безымянной стране все-таки угадывается родина автора.
Роман начинается, что называется, «с места в карьер», без раскачки. Автор ставит читателя перед фактом: в некой не названной европейской стране в некий прекрасный момент вдруг перестают умирать ее жители. Заинтригованы? Дальше будет еще интересней. Вы себе даже не представляете, к каким последствиям может привести отсутствие такого привычного, такого прискорбного и, увы, абсолютно неизбежного явления, как смерть.
По своей структуре роман напоминает этакий Посейдонов трезубец, где одно острие – разящее жало социальной сатиры, политический памфлет, второе – вполне традиционная для Сарамаго развернутая метафора, эпос и притча одновременно, третье – уже не столь характерная для автора щемящая лирическая нота. Книга, по сути, и состоит из трех частей, каждая из которых написана в своем ключе. Начало походит на шумный поток, где слова и события стремительно несутся, обгоняя друг друга, сталкиваясь лбами, мимолетно изумляясь взаимному сходству и тут же разлетаясь в разные стороны, подобно бильярдным шарам. Сарамаго – эта горькая португальская редька (именно так его фамилия переводится на русский) – не скупится на сарказм. Вот на орехи достается одному из главных фетишей всякой власти – национальному флагу, который гордо реет на ветру, «Веселя и вселяя ликование в воинственные души». Иначе и быть не может, ведь «знамена вывешены в ознаменование столь знаменательного события», как полная и окончательная отмена смерти.
Примечательно, что первыми, что называется, натянуть безносой нос сумели не ушлые чиновники, не поднаторевшее в словоблудии духовенство (с этой шатией у писателя свои давние счеты, которые, полагаю, не были закрыты и после его смерти), не озадаченные владельцы похоронных бюро и не хитрые хозяева страховых компаний, но простые и оттого особо нежно любимые автором крестьяне.
Так – незаметно, исподволь – в веселую и злую свистопляску повествования, как нож в масло, входит второе острие трезубца. Думается, вряд ли кого оставит равнодушным сцена смерти и погребения старика и младенца. Сегодня, перечитывая роман, убедился, что помню ее почти дословно: от скрежета тележного колеса до весьма спорного на первый взгляд, но продуманного и взвешенного замечания одной из участниц скорбной процессии, что «предавать смерти и убивать – не одно и то же».
Ну и, наконец, в третьей части нашего Марлезонского балета на сцене появляется уже сама смерть – не старуха, но женщина, да еще и не последнего разбора. «Дыша духами и туманами, она садится у окна» и откладывает в сторону свою верную косу – отнюдь не девичью красу, но чертовски острый сельскохозяйственный инструмент. Очевидно, последняя каким-то образом роднит свою хозяйку с трудовым крестьянством, иначе как объяснить явную симпатию автора, который и сам в свое время в полном соответствии с названием своего раннего романа поднялся с земли, поскольку родился в семье батраков, к своей героине? И вот эта милая сударыня, которая не любит, чтобы ее называли «сударыня», хотя собственным именем не обладает, ибо «смерть» (со строчной, а не заглавной буквы) имя не собственное, но нарицательное, – так вот эта дама затевает некие странные взаимоотношения с одним еще более странным виолончелистом, который, в свою очередь, столь одинок, что «заключил союз со своим псом на предмет того, что каждый из них будет видеть другого во сне».
Отдельная песня – обращение автора со словом. Думаю, прав переводчик этой книги Александр Богдановский: язык для Сарамаго – не строительный материал и не подручный инструмент, но инертная и зачастую враждебная среда, которую надлежит взламывать, вспарывать, крушить и перекраивать. В этой связи вспоминается фраза из романа Льва Славина «Ударивший в колокол»: «Герцен гнул язык по своей прихоти, каламбурил, забавлялся игрой слов. Могучий русский язык был в полном его подчинении, лежал у его ног, как влюбленный в хозяина пес, ластился к нему». Замените Герцена на Сарамаго и русский на португальский и получите довольно точное описание творческой манеры автора «Перебоев». Кстати, далее у Льва Славина Герцен восклицает: «А с языком не надо обращаться бережно. Язык от этого хиреет. Язык надо ломать, подбрасывать в воздух, низвергать с высоты, разбивать и лепить заново. Надо сдирать с него шелуху обыденности, и тогда он воссияет!» У Сарамаго язык именно что сияет. И спасибо замечательному переводчику Богдановскому, что в переводе на русский он (язык, а не переводчик) сияет тоже.
Собственно, об отношении Сарамаго к языку, к живому слову, будь оно написано или произнесено, лучше всего сказал сам писатель: «Со словами вообще следует держать ухо востро, они переменчивы не хуже людей». «Слова страшно подвижны и текучи и меняются день ото дня, они зыбки как тени, да они и есть тени и существуют в той же степени, в какой и не существуют, это мыльные пузыри, еле слышный рокот моря в витой раковине, срубленные стволы». К тому же «слова очень часто производят действие, обратное предполагаемому и тому, ради которого были произнесены».
В качестве примера весьма характерных для Сарамаго каламбуров приведу один из них: «Впервые в жизни смерть узнала». Как вам оксюморон? А затем уже совершенно другим тоном: «Смерть знает о нас все, и потому, должно быть, она так печальна».
Впрочем, не будем впадать в элегическое настроение и тешить себя иллюзиями. «Перебои в смерти» – всего лишь поэтическая вольность, мысленный эксперимент, фантастическое допущение или, если хотите, «заклинание смерти искусством». Иначе, если б смерть действительно «поняла, что художнику, занятому своим делом, мешать нельзя», мы бы сегодня читали последний, оставшийся незавершенным роман Жозе Сарамаго «Ружья и алебарды», который был бы благополучно дописан автором и переведен на русский, скажем, тем же Александром Богдановским. Увы, не читаем. Довольствуемся тем, что автор успел написать, и ждем новые яркие имена – пресловутых «молодых львов», что придут на смену. Должен же кто-то поднять упавшее знамя – чтоб «веселило и вселяло»?
Подобно тому, как почти все книги Жозе Сарамаго переведены на русский Александром Сергеевичем Богдановским, почти все они озвучены Ириной Александровной Ерисановой. И право же, это прекрасно, ибо все трое буквально созданы друг для друга: и автор, и переводчик, и диктор. Честно говоря, даже не представляю себе Сарамаго в чьем-то другом исполнении. Настоятельно рекомендую к прочтению.
И последнее. Помнится, был у российского писателя-фантаста Леонида Кудрявцева такой замечательный рассказ «День без смерти». Постоянно вспоминал его, когда читал «Перебои». Очень уж перекликаются эти произведения. Особенно живописной главной героиней – некой барышней с длинной и острой косой. Оба писателя будто с одной натуры писали. Плюс к этому отличное чувство юмора и неожиданная, парадоксальная развязка в обоих случаях. В озвучке рассказа, к сожалению, не нашел, но можно без труда найти в виде текста. Настоятельно рекомендую не полениться и найти. Рассказ небольшой, можно и синтезатор речи потерпеть, если нет возможности прочитать глазами, или попросить кого-нибудь прочесть вам вслух. Поверьте, оно того стоит.
Ну, и «Перебои», само собой, прослушать не забудьте.
В полет!
Сегодня мы продолжим наше виртуальное литературное странствие по городам и весям Европы и из фантасмагорической, волшебной «как бы Португалии» Жозе Сарамаго, где по некой причине перестали умирать люди, переместимся в немецкий портовый город Гамбург, где один местный кот взял на себя нелегкий труд – ни много ни мало – научить летать маленькую чайку. И поможет нам в этом путешествии замечательный чилийский писатель Луис Сепульведа, к глубочайшему сожалению ушедший из жизни этой весной. Тем, кто еще не внял моему совету и не прочел до сих пор его взрослый роман «Старик, который читал любовные романы», настоятельно рекомендую это сделать. А сегодня мы будем говорить о его детской сказке «Мама-кот, или История про кота, который научил чайку летать». Благо что ее аудиоверсия появилась наконец в Сети в очень даже неплохом исполнении Константина Ермихина.
Несмотря на выход в малышовой серии, сугубо детской книгой «Историю про кота, который научил чайку летать» не назовешь – ни тебе сюсюканий, ни злоупотреблений уменьшительно-ласкательными суффиксами, да и затронутые темы очень даже серьезны: экология, дружба, родительский долг. Собственно, и сам автор честно пояснил в посвящении, что повесть написана «для тех, кто молод, от 8 до 88». И еще один нюанс: «История про кота» – скорей мальчишечья, чем девчоночья книжка, что, скорее всего, можно объяснить тем, что написана она для троих сыновей Сепульведы – Себастьяна, Макса и Леона. Впрочем, это совершенно не помешало ей стать в свое время любимой настольной книгой моей дочери, которой было в ту пору около трех лет. Да и моя мама, которая и читала внучке эту сказку, помнится, очень переживала за судьбу усатого-полосатого инструктора по воздухоплаванью.
Главный герой произведения – кот Зорбас (в переводе с греческого – Живчик) похож скорее на коренного обитателя сельвы, чем на изнуренного экзистенциализмом жителя старушки Европы (напомню, что действие сказки происходит в Гамбурге). Он толстоват и неуклюж с виду, но в груди его бьется отважное, благородное сердце, а длинным и острым когтям позавидует иной ягуар. Мог ли знать Зорбас, на какое трудное и деликатное дело подписался, когда утешительно поддакивал умирающей чайке? Шутка ли: высидеть птенца да еще и… научить его летать! Подобная задача поставила бы в тупик любого кота, но только не нашего героя. Тем более что на помощь Зорбасу всегда готовы прийти верные друзья.
Что касается самого Гамбурга, то увидеть его нам удастся преимущественно сверху. Ведь наиболее характерным и предпочтительным местом обитания всякого уважающего себя кота являются крыши и чердаки. А с этакой верхотуры до заветного неба – рукой… простите, лапой подать. Не стану вдаваться в дальнейшие подробности и портить вам удовольствие от чтения. Скажу только: не то чтобы сильно рекомендую, но очень, очень советую. И еще: если вам по каким-то причинам еще не исполнилось восьми лет или уже перевалило за 88, не отчаивайтесь – автор просто поиграл в магию чисел в духе раннего пифагорейства, и никаких возрастных ограничений книга на самом деле не имеет.
Не так давно Московский академический театр им. В. В. Маяковского и кинокомпания «Дебют» сняли детский телеспектакль «Мама-кот» по мотивам сказки Луиса Сепульведы. Спектакль имеется в Сети в свободном доступе – смотрите и слушайте на здоровье. Желательно – вместе с домочадцами.
На сегодняшний день существуют два перевода сказки на русский язык. Первый выполнен Сусанной Николаевой, знакомой нашему читателю по работе с такими авторами, как Мигель де Унамуно, Хулио Кортасар, Элена Понятовска, Исабель Альенде (эта версия и легла в основу телеспектакля и аудиокниги). Второй сделал Владимир Правосудов, переложивший чуть раньше на русский и роман Сепульведы «Старик, который читал любовные романы». Второй вариант представляется мне более точным (даже главный персонаж там зовется не столько на греческий, сколько на испанский манер: не Зорбас, но Сорбас!) и чуть более художественным. Однако мои дети читали именно первый, и милого их сердцу котяру зовут именно Зорбасом, а потому избегну каких бы то ни было предпочтений.
Настоящее чудо
Изрядно поколесив по просторам Западной Европы, мы продолжаем наше виртуальное путешествие, смещаясь на юго-восток – практически на границу Европы и Азии, в самое сердце Кавказа, и оказываемся в крошечной, забытой богом и людьми деревушке в горной Армении.
Роман Наринэ Абгарян «С неба упали три яблока» критики часто и весьма для него лестно сравнивают с шедевром Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», а также с романом «Долина Иссы» польского нобелиата Чеслава Милоша. Сравнения эти могли бы насторожить. Всякое подобие, сиречь копия, отражение, – по определению хуже, слабее оригинала. Искажая первоначальные линии прототипа, оно нередко превращается в пародию, карикатуру на свою матрицу.
К счастью, у Наринэ Абгарян совершенно не тот случай, да, от ассоциаций с бессмертным шедевром колумбийца никуда не денешься. Автор и сама не очень-то старается скрыть, откуда у ее романа ноги растут и ветер дует, щедро рассыпая по тексту характерные приметы жанра. От легких намеков вроде предварившего великий голод исхода домашних грызунов и последующего нашествия черных ядовитых мух (думаю, никому не нужно напоминать, какую роль играют у Габриэля Гарсиа Маркеса животные и насекомые) до прямых отсылок вроде мельком упомянутого портрета славного предка-аристократа одной из героинь, который был спрятан от новой власти на чердаке и там пришел в полную негодность, «загаженный нашествием мух и затянутый в пыльный кокон паутины, безнадежно отсыревший, выцветший за те сто лет одиночества, на которые его обрекли равнодушные дальние потомки».
А подробные описания блюд национальной армянской кухни читать было не менее увлекательно и аппетитно, чем рецепты кухни креольской из романа «Шоколад на крутом кипятке» мексиканки Лауры Эскивель (эту книгу также нередко сравнивают с великой сагой о Макондо).
Итак, что мы имеем под обложкой? Несказанная нежность, всеохватная жалость, бесконечная доброта подхватывают, буквально обволакивают тебя и ласково баюкают в своих теплых и мягких объятиях.
Тысячу лет не читал книги более доброй, нежной, сострадательной.
Однако было бы ошибкой представлять прозу Абгарян в виде этакой слащавой, легкоусвояемой кашицы. Жизнь в ее повествовании все время идет рука об руку со смертью. Темы одиночества, старения буквально пронизывают его. Но самое страшное из зол – то, с чем автор явно никогда не примирится и чему никогда не будет искать оправдания, – война.
Как там сказала доктор Лиза? «Война – это ад на земле»? Именно так! Когда речь заходит об угрозе тому, что автор любит, о чем болит у нее сердце, она может быть яростной и бескомпромиссной. Особенно это заметно в ее рассказах, ряд которых также включен в настоящее издание.
Примечательно, что наиболее яркие, запоминающиеся места книги связаны именно со смертью. Они как бы находятся между живым и мертвым:
«Запомнить все, что расскажут твои мертвецы, потому что говорить они умеют только снежными ночами…» «Зима – время тех, кто ушел». «Самое больное – невозможность обнять тех, кто не смог тебя дождаться».
Живой, образный язык, яркий национальный колорит. Наринэ Абгарян умеет не только очаровывать, но и убеждать: пышная, роскошная плоть ее повествования пронизана стальными мускулами авторской воли. Это – не просто лирика, это – сильная, победительная литература.
В аудиоформате книга Наринэ Абгарян представлена в двух исполнениях: Ксении Бржезовской (издательство «АСТ-Аудиокнига») и Елены Чубаровой (студия «Логос»). Оба диктора прекрасны, оба варианта хороши, но первый, на мой взгляд, чуть-чуть предпочтительней.
Иисусово детство
Отштурмовав вертикали и кручи горной Армении вместе с Наринэ Абгарян и ее чудесным романом «С неба упали три яблока», вернемся на просторы старушки Европы в страну под названием, скажем так, Испания. «Скажем так» – потому что Испания у нас будет достаточно условной (еще более условной, чем Португалия в «Перебоях в смерти» Жозе Сарамаго), да и сама Европа окажется тоже не слишком очевидной. Гидом же нашим станет писатель из Южно-Африканской Республики, ныне проживающий в Австралии, дважды букеровский и единожды нобелевский лауреат Джон Максвелл Кутзее с одним из поздних своих романов «Детство Иисуса». Сразу покаюсь: книга произвела на меня столь неизгладимое и мощное впечатление, что заранее прошу прощения за чрезмерную патетику и неровное дыхание. Итак.
Изумительная, тонкая, почти прозрачная вещь. Дж. М. Кутзее относится к той редкой породе писателей, у которых каждая новая книга кажется на голову лучше и выше предыдущих. Как бы хороши те ни были. Как он это делает? Так легко и так странно. Так ярко, узнаваемо и в то же время – как-то… не здесь. Его повествования – при всей своей внешней простоте (именно так – простоте, ибо ничего сверхсложного и нарочито утонченного в них нет) – удивительным образом держат тебя на плаву – не дают соскользнуть в суету, в рутину, очерстветь душой, оскотиниться.
Очередной великий роман от одного из величайших писателей современности. Подобно тому, как опьяненный бескрайней весною Блок узнавал, принимал и приветствовал жизнь, торжественно и восторженно звеня щитом, приветствую «Детство Иисуса» в полной и неколебимой уверенности, что эта книга переживет не только своего автора и своих нынешних читателей, но и весь наш суетный, бездушный век. Есть в ней что-то от поэм Гомера и египетских пирамид. Что-то… библейское, что ли?
«Детство Иисуса» как бы вобрало в себя все предыдущее творчество Дж. М.: здесь отчетливо слышатся отголоски и его «Бесчестья», и «Жизни и времени Михаэля К.», и «В ожидании варваров». И все же это абсолютно самостоятельный, оригинальный роман.
Главный герой, которого зовут Симон, прибывает из некой неназванной страны в некую неназванную страну, жители которой говорят по-испански и носят испанские имена. Под его опекой находится пятилетний мальчик Давид. Они – беженцы. Их имена – не настоящие, их присвоили им в лагере для вынужденных переселенцев. Место, в которое они угодили, довольно странное. Несмотря на весьма условную анонимность и явный средиземноморский колорит, это какой-то рай без памяти.
«На забвение нужно время, – говорят Симону. – Когда хорошенько все забудешь, твоя неуверенность исчезнет и все станет гораздо проще».
Герои как бы попадают внутрь кафкианского кошмара. За внешним благополучием и доброжелательностью их повсюду встречает равнодушие. Куда б они ни шли, они всегда приходят не к месту и не ко времени.
Здесь не едят мяса и не испытывают сексуального влечения – любовь людям заменила благая воля, а питаются они исключительно хлебом. «Хлеб – пища насущная. У кого есть хлеб, тот ни в чем не нуждается». Или же, как сказал поэт: «Хлебом солнце входит в наше тело».
Давид ищет маму. Симон ему в этом помогает. Но обитатели рая без памяти отнюдь не спешат им на помощь: «Здешние люди очистились от старых связей. Вам следует сделать то же самое: оставить все старые связи, не искать их». И поиски матери превращаются в поиски мачехи.
«Ребенок не может расти без матери, – утверждает Симон и развивает мысль: – От матери ребенок берет сущность, от отца – лишь замысел. Как только замысел передан, отца можно упразднять». На что его собеседница возражает: «Ребенку материнская утроба нужна, чтобы прийти в мир. После того, как он покинул утробу, мать как даритель жизни – такая же истраченная сила, как и отец. Дальше ребенку нужны любовь и забота, которые мужчина может обеспечить так же, как и женщина».
На первый взгляд Симон просто умывает руки. Но это не так. Давид для него – не обуза, но некий высший дар, на который он не имеет права, поскольку сознает, что нуждается в Давиде больше, чем тот в нем.
Давид – необычный ребенок. У него собственный взгляд на чтение и арифметику, мир в его восприятии состоит из образов и зазоров между числами. Подобно главному герою романа «Магические числа» чукотского классика Юрия Рытхэу Коготу он ищет конечное число и мечтает, как вырастет, стать фокусником (читай, чудотворцем) и спасателем. Или спасителем. Не будем забывать о том, как называется роман.
Имена героев названы в книге испанскими, но мы-то с вами знаем, из какой книги они на самом деле позаимствованы. Библейские аллюзии переполняют текст. И не беда, что в качестве фирменного напитка из Каны Галилейской преподносится припрятанная мачехой бутылка хереса, а в роли Лазаря выступает старая загнанная кляча по кличке Эль Рей.
Впрочем, книга, хоть и повествует о любви и вере, ни в малейшей степени не является религиозной. Скорей уж это произведение философское.
Причем философия настигает героев в весьма неожиданных и на первый взгляд не самых подходящих местах. Взять разговор Симона с Давидом в туалете у засорившегося унитаза: начавшись с юридической принадлежности какашек, он завершился в итоге вопросом о жизни и смерти.
Почему-то многие критики усмотрели в «Детстве Иисуса» иронию – чуть ли не пародию на Священное Писание. Ничего подобного мне там обнаружить не удалось. Напротив, роман показался своего рода развернутой метафорой – очень серьезной и немного печальной притчей о детстве и взрослении, о зарождении и формировании личности. Образы Давида и Симона буквально стояли у меня перед глазами, как вполне реальные живые люди, да к тому же еще и хорошо мне знакомые.
Дочитав эту книгу, решил уточнить некоторые моменты, открыл на первой странице и… еще раз проглотил на одном дыхании – не смог оторваться.
Перевела книгу на русский Шаши Мартынова – переводчик, редактор, издатель, представитель нового поколения российского перевода. Шаши Александровна – дважды лауреат премии Норы Галь, работала с такими разными авторами, как Генри Миллер, Джеймс Баллард, Джон Апдайк, Халед Хоссейни, Фэнни Флэгг, Нил Гейман, Стивен Фрай и Дэвид Духовны.
Роман Дж. М. Кутзее «Детство Иисуса» (2013) прочитан диктором студии «Логос» Лорой Луганской. Книга является первой частью трилогии. Вторая и третья части – «Школьные дни Иисуса» (2016) и «Смерть Иисуса» (2020) пока не озвучены, но хочется верить, что только пока.
«Захотелось чего-нибудь острого? Почитайте «Возможность острова»!» (из несуществующего рекламного буклета)
Бархатный сезон близится к концу, а загореть так толком и не удалось. Не тот у нас, видимо, климат, или просто лето не задалось. А потому предлагаю всей честной компанией махнуть… аж на Канары! Точнее, на остров Лансароте (на Тенерифе и Гран-Канарии уж больно народу много – не протолкнуться – еще подхватишь чего-нибудь). Именно на Лансароте протекает действие написанного 15 лет назад романа современного французского писателя, лауреата Гонкуровской премии Мишеля Уэльбека «Возможность острова».
Чтобы не ходить вокруг да около, сразу возьму быка за рога: по моему глубокому убеждению, «Возможность острова» – лучший роман Уэльбека. Уже не такой радикальный и агрессивно-сексуальный, как ранние «Элементарные частицы» и «Платформа», но еще не такой меланхолически-подавленный и унылый, как «Карта и территория», «Покорность» (говорящее название, не правда ли?).
Во всяком случае, самый продуманный, зрелый и глубокий. При этом Уэльбек остался самим собой – по-прежнему неполиткорректен (причем в основном по отношению к мусульманам вообще и арабам в частности – вполне понятное для француза чувство, хотя и не совсем, на мой взгляд, простительное), по-прежнему море секса, хотя уже менее разнузданного и не так смахивающего на пересказ дешевого немецкого порнофильма. А вот социально-философская составляющая стала заметно сильнее. «Возможность острова» – блестящая и увлекательная антиутопия, дающая пищу и уму, и сердцу читательскому.
Уэльбек – мизантроп, конечно, но мизантроп грустный и убедительный. Истоки его чувств нам понятны, его научные и псевдонаучные построения интересны и завораживающи.
И еще один любопытный момент: как уже отмечалось, действие «Возможности острова» протекает на острове Лансароте, где на момент написания романа проживал португальский писатель Жозе Сарамаго, который, в свою очередь, одновременно с книгой Уэльбека выпустил свой роман «Перебои в смерти». Один роман начинается со слов «Добро пожаловать в жизнь вечную…», другой – с фразы «На следующий день никто не умер…». Не чувствуете некоего созвучия?
Должно быть, дело было так: махнул однажды модный французский писатель Мишель на модный испанский курорт – скажем, на Канары. Зашел в местный бар и повстречал там одного пожилого португальского отшельника и по совместительству нобелевского лауреата в области литературы Жозе. Как водится, выпили коллеги, закусили и разговорились. Португальцу и французу понять друг друга проще, чем, например, русскому и украинцу (им хотя бы Крым делить незачем, а Лансароте – как уже отмечалось, остров испанский и яблоком раздора служить не может). И с чего бы им друг друга не понять – языки-то родственные, романские. Ну, творческими планами, там, поделились, может, даже заспорили, когда затронули одну очень интересующую обоих тему. В итоге пожали друг другу руки и попросили бармена эти руки разбить, ибо поспорили, кто упомянутую тему интереснее развернет, а чтобы не заглядывать друг другу через плечо, решили выпустить книжки одновременно.
А может, все было и по-другому…
Перевод книги на русский выполнен Ириной Стаф. Ирина Карловна – кандидат филологических наук, специалист по французской и итальянской литературе позднего Средневековья и Возрождения, литературовед и переводчик, дважды лауреат премии Мориса Ваксмахера. В ее переводах публиковались произведения таких авторов, как Джованни Джакомо Казанова и Мишель Фуко, Жан-Поль Дидьелоран и Кристин Фере-Флери, Анри Лефевр и Андре Моруа, Фредерик Бегбедер и Давид Фонкинос, Титью Лекок и Жоэль Диккер.
Аудиоверсию романа Мишеля Уэльбека «Возможность острова» записал диктор, скрывшийся под псевдонимом Пиро. Возможно, это потомок древнего княжеского грузинского рода Пиросманишвили. Они там сначала до Пиросмани свою фамилию сократили, когда один из их отпрысков из князей в бедные художники подался и все фамильные ценности продал, чтобы тогдашней Алле Борисовне миллион алых роз подарить. Теперь от фамилии еще два слога отвалились. В следующем поколении вообще одно «Пи» останется. Как число. Или как звук, которым на телерадио разного рода сомнительные слова заменяют. Впрочем, увлекся-отвлекся, извините. На самом деле хорошая запись для домашней студии. И диктор для непрофессионала очень хорош и, похоже, всерьез увлечен творчеством Мишеля Уэльбека, что не может не вызывать уважения.
«Бис-бис, – сказала Сухой Листик», или Играем в классику
В преддверии начала нового учебного года захотелось устроить себе напоследок небольшие читательские каникулы и окунуться в любимую некогда (да и теперь, пожалуй) стихию латиноамериканского романа – точней, аргентинской его разновидности – жанра совершенно особенного, представляющего реализм скорей метафизический, чем магический.
Начать решил, минуя прародителей в лице Риккардо Гуиральдеса и Бенито Линча, а также Хорхе Луиса Борхеса, который романов, как известно, не писал, все-таки по старшинству – с Эрнесто Сабато, Адольфо Бьоя Касареса и Хулио Кортасара. Причем у последнего для ретроспекции выбрал не культовую «Игру в классики», а куда менее значительный (по мнению ряда румяных критиков) роман – «62. Модель для сборки», как бы клонированный автором из 62-й главы все той же «Игры в классики». Впрочем, уже в самом начале, в предисловии Кортасар предупреждает, что слово «модель» в подзаголовке не следует понимать буквально и воспринимать книгу как некий набор элементов для произвольного конструирования, то есть читать текст по вертикали, вразбивку или, тем более, по диагонали. Напротив, «62» – произведение вполне традиционное, и воспринимать его надлежит последовательно. Для сборки и компиляций предназначается не сам текст, но его смыслы и толкования. И тут число вариантов может быть практически безграничным.
В свое время «62» потряс меня даже больше, чем уже упомянутая «Игра в классики». Название книги действительно подразумевает нечто механическое, конструктор «Сделай сам», однако внутри находится не стандартный набор для лоботрясов, привыкших работать по готовым схемам, собирать из штампованных, заранее подогнанных друг к другу деталей, руководствуясь четкими, недвусмысленными инструкциями, но приглашение к со-творчеству, совместному созидательному труду. Людям без воображения эта игра не по зубам, для них это просто куча бессмысленных предметов, зато пытливым изобретателям, нарушителям канонов, фантазерам и искателям новых смыслов – самое то.
Как и прочее творчество Кортасара, роман «62» полон странностей и неожиданностей. Есть тут, к примеру, дрессированная гончая улитка по кличке Оскар. Есть загадочный персонаж по имени Сухой Листик – то ли девушка, то ли певчая птичка. На протяжении всей книги она произносит одну-единственную фразу: «Бис-бис». «Бис» – уже само по себе означает повторение. А тут как бы повтор повтора. Хулио Кортасар любил такие штуки.
Французский критик Юбер Жюэн писал: «Борхес завораживает, Кортасар убеждает, Бьой Касарес тревожит». Лично у меня все наоборот: именно Хулио Кортасар меня завораживает и тревожит, а вот великий буэнос-айресский слепой и его «юный» друг, напротив, воздействуют на мою логику.
Персонажи Хулио Кортасара, в отличие от героев Эрнесто Сабато, не прогрызают себе, подобно яблочным или молочным червям, норы-туннели в тщетной надежде на скрещение ходов-судеб и встречу с себе подобными, но свободно перемещаются из зоны в зону, каждая из которых – самостоятельная реальность или независимый временной пласт, однако и они бесконечно одиноки – ибо число зон не поддается исчислению.
Лично мне «62» более всего напоминает китайскую шкатулку или, если угодно, матрешку. Открываешь ее, а там – еще одна, внутри которой – следующая и т. д. На одном из этих уровней роман буквально-таки рассыпается на афоризмы – чудаковатые, на первый взгляд, простые, чуть ли не банальные, однако при этом всегда – неожиданные, со скрытым смыслом, двойным дном, подтекстом. «Мертвый негр кажется вдвое мертвее». «Когда ничего не происходит, тогда именно это и происходит». «Не всякий может сойти с ума. Это надо заслужить… Это не такой полный абсурд, как смерть, или паралич, или слепота» (вот уж воистину).
А еще «62» – роман не столько метафизический или философский, сколько… любовный. Ибо в центре повествования находятся не абстрактные идеи и не отвлеченные образы, но прежде всего люди и их эмоции.
И сколько бы ни стращал нас автор в небольшом предуведомлении, будто герои его – марионетки и ведут себя не по собственной прихоти, но по мановению руки незримого кукловода, не стоит воспринимать его слова буквально и чересчур всерьез. Да вы даже в жизни не встретите таких живых людей, как персонажи этой книги! И право же, мне трудно вспомнить другое литературное произведение, где столь же легко, просто и убедительно были бы описаны человеческие чувства.
При том, что Кортасар никогда не был легок или прост. Именно в «62», точней, в его переводе на русский впервые увидел свет неологизм «невстречи», который позднее даст название очень «кортасаровской» книге рассказов (да она и посвящена мэтру) чилийского писателя Луиса Сепульведы.
Ну а главным украшением романа – его наиболее острой приправой является, на мой взгляд, бесподобная пара аргентинских дикарей – этих шутов гороховых в приталенных пиджаках – рассудительный Каллак и взбалмошный Паланко, «который всегда выбирал себе хорошую работу, а потом соглашался на любую». Не зря именно этих двух обормотов Луис Сепульведа включит затем и в свою книгу.
Несколько слов о переводчике этого романа. Без Евгении Михайловны Лысенко трудно себе представить, как заговорили бы по-русски творцы латиноамериканского литературного «бума». С ее легкой руки мы имеем возможность познакомиться с творчеством таких выдающихся аргентинских авторов, как Хулио Кортасар, Хорхе Луис Борхес, Эрнесто Сабато, Адольфо Бьой Касарес, Томас Элой Мартинес. Кроме того, на ее «счету» уругвайцы Хуан Карлос Онетти и Марио Бенедетти, никарагуанец Рубен Дарио, испанцы Габриэль Миро, Рамон Гомес де ла Серна, Камило Хосе Села, Мигель Делибес. Переводила Евгения Михайловна и с других языков: Реймонт, Сенкевич, Руссо, Флобер.
Роман Хулио Кортасара «62. Модель для сборки» прочитан диктором студии «Логос» Юрием Заборовским. Этот замечательный артист знаком не только любителям аудиокниг. Благодаря ролям в театре и кино Юрия Николаевича знают миллионы наших соотечественников. Достаточно вспомнить, например, главную роль героя-рассказчика в экранизации романа Григория Федосеева «Злой дух Ямбуя».
Перевод Евгении Лысенко плюс исполнение Юрия Заборовского, не говоря уже об авторстве Хулио Кортасара, – да над романом просто звезды сошлись не хуже, чем над тамерлановым Самаркандом!
Весна тревоги нашей
Всех, кто когда-либо учился, учится или только собирается учиться, и тем более тех, кто учит сам, – с Днем знаний и началом нового учебного года! В этот день – самое время вспомнить о литературе, посвященной школьным годам чудесным.
Роман Екатерины Мурашовой «Гвардия тревоги» мне посоветовала прочесть одна хорошая знакомая (не в том смысле, что хорошо ее знаю – этим мы и в отношении близких людей нередко похвастать не можем; но в том, что очень уж человек хороший; помните, как в фильме «Кавказская пленница»: комсомолка, спортсменка и просто красавица). Словом, грех было не прислушаться к такой рекомендации. Пришлось даже подвинуть несколько книг, намеченных к прочтению в ближайшее время (среди них, между прочим, романы лауреатов Нобелевской, Букеровской, Гонкуровской и прочих премий). А для начала решил навести справки об авторе, о котором, точней, о которой ничего доселе не слышал.
Итак.
Екатерина Вадимовна Мурашова – известный детский психолог, автор множества научно-популярных книг по основной специальности, а также художественных произведений самых разных жанров – от детской литературы до любовного и исторического романа. В мае 2008 года за книгу «Гвардия тревоги» она была удостоена Национальной детской литературной премии «Заветная мечта».
Честно говоря, гражданская профессия автора слегка насторожила. Хорошие психологи, как правило, посредственные писатели. Слишком в теме. И наоборот: замечательные беллетристы скверно разбираются в реальных людях, их окружающих. Такой вот парадокс: и те, и другие – инженеры человеческих душ, но только каждый – как бы в своей собственной отрасли. Вроде как электрики с сантехниками.
И знаете, поначалу опасения начали сбываться. Не раз и не два мне хотелось подобно юному герою Куприна воскликнуть: «Неправда твоя, дедушка Лодыжкин!» Ибо психологические портреты и поступки юных персонажей «Гвардии тревоги» подозрительно отдавали общей теорией детской психологии и ее стандартными установками. Нежизненные какие-то получались детишки, малоубедительные.
Сделалось даже заранее неловко при мысли о том, как буду отчитываться о проделанной работе, то бишь прочитанной книге, перед знакомой. Тем более что та – школьный учитель. Не литературы, правда, математики, но мне от этого легче?
Судите сами. Трио главных персонажей, ну, прям классическое: нечувствительно чопорный, весь из себя такой изысканный, алгеброй гармонию проверивший и поправший ботан, провинциально сибирская толстая и закомплексованная зубрилка и вечно избитый и немытый, но очень брутальный в глубине души гопник. Славная компания, да? Но самое интересное, что этого трехглавого жука автор помещает в муравейник некоего подпольного общества имени не то Тимура и его команды, не то доброй феи Амели из одноименного фильма.
Члены общества ничем не отличаются от окружающих, кроме значка с буквами «А» и «Г» и еще подчеркнутой, какой-то даже аномальной к этим самым окружающим доброжелательности. На память помимо героев Гайдара сразу пришли крапивинские мальчики, а еще юные подопечные мокрецов из повести братьев Стругацких «Гадкие лебеди». Последние, помнится, пугали меня до озноба (не братья-фантасты, разумеется, а их персонажи). Этакие маленькие неулыбчивые биороботы. Вот и герои Екатерины Мурашовой им под стать: вежливые, не по годам серьезные рыцари без страха и упрека, единственной слабостью которых является привычка сдувать под копирку домашнее задание (какие уж тут уроки, когда на кону судьба всего мира?). Словом, нашей троице в лице Дмитрия, Таисии и Тимофея не позавидуешь. Угодили как три кура в одни щи.
В итоге главным из троицы засланных казачков оказывается гопник Тимофей. Именно он ведет себя наиболее здравым образом, и именно его суждения отличаются наибольшей глубиной и проницательностью. Автор как бы восстанавливает попранную социальную справедливость, пытается реанимировать социальные же лифты, но одновременно – устами отца ботана – точно такого же засушенного ходячего калькулятора – разражается гимном рационализму и абсолютной невостребованности справедливости как общественного явления. Я, кстати, Дмитриевского-старшего понимаю и где-то с ним согласен. В конце концов, примерно лет полтораста тому замечательный саратовский гуманист Николай Гаврилович четко сформулировал теорию разумного эгоизма, прикрываясь которой всевозможные Биллы Гейтсы и Романы Абрамовичи спокойно могут предаваться столь любимым ими накопительству и каннибализму.
Что же касается Тима, то его трактовка истории через призму учебника математики, на мой взгляд, дорогого стоит. И позиция автора, вложившего сии крамольные мысли в уста одного из героев лично мне глубоко понятна и симпатична.
Была еще там девочка Маша – с аномально длинной косой, чистой душой и многодетным малообеспеченным семейством. Так вот. Героиня она, безусловно, положительная, но долго быть рядом с нею почему-то не хочется. Какая-то она слишком правильная, что ли. И нечувствительная к настоящему, живому, человеческому. Снежная королева – прекрасная и отстраненная. В общем, женская ипостась Дмитрия Дмитриевского. Не зря автор эту дистиллированную пару всячески пытается скрестить, несмотря на то что любая логика борьбы диктует: для уверенной победы дарвинизма скрещивать следует несовместное – лед и пламень, гопника и нимфу, принца и крестьянку. Чтоб в старые мехи – новое вино и т. д. Однако любезная Екатерина Вадимовна нашего брата-читателя определенно поддразнивает, вдохновенно повествуя о том, как подобное неизбежно тянет к подобному и как социальные лифты застревают между этажами.
Поделиться книгой: