Помоги проекту - поделись книгой:
В изображении автора герой – как взлетающий самолет – дел по горло, планов громадье, и вот только тяжелые недуги, заработанные в царских тюрьмах и на каторге, тянут к земле. Вскользь упомянута трагическая гибель любимого старшего брата Папулии, о котором в книге сказано немало теплых, хороших слов: по сути, Павел Константинович не просто поддерживал Серго, но содержал его материально, примерно как Тео Ван Гог – Винсента. Увы, грузинскому Тео его доброта и братское самопожертвование вышли боком: в 1937 году Павел (Папулия) Константинович Орджоникидзе был арестован и расстрелян.
Собственно, гибель брата и предрешила трагический финал самого Серго. Красильщиков не уточняет причину смерти наркома, всячески подчеркивая его нездоровье и тем как бы поддерживая официальную версию о сердечном приступе. Однако факт самоубийства в книге тоже не отрицается, а значит, автора нельзя упрекнуть в необъективности или, тем более, ангажированности. В рамках своей эпохи, в условиях реального, физически ощутимого идеологического давления он попытался остаться честным и непредвзятым. Достойная позиция.
«Звездный час» – это своеобразный гимн советской индустриализации, отчасти объясняющий (но отнюдь не оправдывающий) некоторые ее изъяны и перегибы, однако в целом поддерживающий, одобряющий и даже воспевающий оную. Одна из ключевых мыслей романа: если бы не это титаническое, стоившее стране огромных жертв усилие, если бы не мощный рывок по пути научно-технического прогресса, Вторая мировая война завершилась бы с совершенно иными результатами. Орджоникидзе, как нарком тяжелой промышленности, не мог, по мнению автора, этого не предвидеть. И потому и гнал, и давил, и работал на износ, не жалея ни себя, ни окружающих.
Лично меня порадовала встреча на страницах книги с земляком-стахановцем: «На Горьковском автомобильном заводе Александр Бусыгин отковал тысячу пятьдесят коленчатых валов при норме шестьсот семьдесят пять». Вот Серго рассказывает жене и дочери: «Бусыгин – земляк Максима Горького. Так же вкусно окает. В двадцать восемь лет почтенный отец семейства: жена, сын-школьник, как ты, доченька, еще сын-ползунок да племянник. Пришел на строительство автозавода из деревни – без копейки. Шли с напарником пешком двести верст. Плотничал, потом в кузнице смазчиком. Сядут рабочие перекурить – Бусыгин тут как тут: дозвольте попробовать на машине. Валяй! Пока они сидят, он и валяет на паровом молоте. Мастер увидел, поставил подручным. Как-то: “А ну, Шурка, подмени Силыча, а то у него вон после получки вертикаль с горизонталью не пересекаются”. Шурка – это Бусыгина так величали. Прикинул… Даже мастер удивился: сколько над этой ступицей бились, а Шурка ее с ходу обмозговал и укантентовал! Запомнились мне, чуть не до слез, слова Александра Харитоновича Бусыгина: “Замечательно, что при хорошей работе меньше устаешь, чем при плохой. Чем ровнее да спористее идет работа, тем крепче да здоровее себя чувствуешь. С песнями будем работать. Как начали мы по-новому работать, так вся жизнь иначе пошла. Гляжу на свою прошлую жизнь и не верю до сих пор, что все это на деле, а не в сказке. Когда попал первый раз в Москву, то сперва даже растерялся. В театрах побывал, и в Зоологическом саду, и на метро ездил. Ходил я по улицам, любовался на нашу Москву, а сам думаю: “Неужели это ты, Бусыгин, что в ветлужских лесах родился, что всю жизнь свою в деревне с хлеба на квас перебивался? Неужто это ты сам и есть Бусыгин – сидишь в Большом театре, начинаешь книжки читать?” Я ведь малограмотный. Книжек никогда не читал и только недавно, месяца два тому назад, первую книжку прочел – сказки Пушкина. Очень они мне понравились. Только, правду сказать, трудно мне дается чтение. А учиться очень хочется. Ни о чем я так много не мечтаю, как об учении. Очень мне хочется дальше пойти. Хочется быть не только кузнецом, но и знать, как молот построен, и самому научиться молоты строить. И знаю я: буду учиться, еще лучше буду работать”. Никогда, Зиночка, не забуду эти слова Александра Харитоновича Бусыгина. И еще, конечно, спрос нравственный. Чтобы руководить такими людьми, чтобы шагать впереди них, надо быть хотя бы вровень с ними душой. Гитлер не принимает их в расчет, а они сильнее Гитлера. Они выручат, вывезут…» И ведь выручили.
Примечательный факт: в 1922 году Ленин резко критиковал Орджоникидзе за политику русского (!) великодержавного шовинизма по отношению к национальным меньшинствам (однажды Серго в пылу спора поколотил земляка-националиста) и даже предложил исключить его из партии: «Известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения». В смягченной форме – без язвительного ленинского комментария – этот эпизод в книге упомянут.
Широкими вдохновенными мазками создает автор большевистский иконостас накануне Великого Октября: Ленин, Сталин, Дзержинский, Орджоникидзе, Урицкий, Бубнов, Ломов, Свердлов, Коллонтай, Сокольников. Особняком – ну, куда ж такой большой семье да без урода? – непресвятая антитроица: трусоватый и жеманный Зиновьев, мелочно-брюзгливый Каменев и, наконец, надменно-отстраненный, однако настороженно-чуткий, всегда готовый примкнуть к тем, кто побеждает, иудушка Троцкий (а без него – что за вечере?) – небось, уже подсчитывает в уме, сколько сребреников выручит за продажу дела революции.
Итог голосования о вооруженном восстании известен: все – за, кроме двух ренегатов. Троцкий, понятно, вовремя сориентировался. Недаром автор о нем сказал: «Человек, который всюду со своим стулом».
Еще один урок истории. Если бы в 1917 году большевики не поверили честному слову генерала Краснова, обещавшему не выступать против советской власти, и не отпустили его на все четыре стороны вместо того, чтобы отдать на растерзание жаждущим крови матросам, ему не пришлось бы становиться атаманом Войска Донского и, опираясь на поддержку немецких войск, ниспровергать эту самую власть по всему югу России. А потом – уже в эмиграции – всемерно способствовать ее падению при не менее деятельном содействии руководства заинтересованных в этом западных стран, что логически увенчалось созданием специальных казачьих подразделений СС. И тогда, 30 лет спустя, в 1947 году, так и не свергнутой Красновым власти не пришлось бы его вешать, как предателя родины и нацистского преступника. И еще 50 лет спустя, в 1997 году, Краснову не было бы отказано в посмертной реабилитации.
Ну, это так, лирика. А книга Владимира Красильщикова и в самом деле хорошо написана и нисколько не устарела – несмотря на все переоценки ценностей и попытки переписать историю. Видимо, воспетые в ней ценности переоценке не поддаются и от веяний времени не колышутся.
Роман «Звездный час» был записан в студии Республиканского дома звукозаписи и печати Украинского территориального общества слепых диктором Игорем Мурашко. Вообще хочу замолвить доброе слово за украинских дикторов – сколько хороших книг озвучили и в каком прекрасном качестве! Качество, к слову, и тут достойное – несмотря на то что записи больше тридцати лет и она оцифрована с магнитной ленты. Книгу прочитать стоит. Историю свою знать надо. И не будем заострять внимание на том, что в современной незалежной Украине имена большинства героев «Звездного часа» сегодня находятся под запретом.
Не нужен нам берег… немецкий
Так уж повелось, что к каждой очередной годовщине Великой Победы, к каждому новому ее юбилею все реже становятся ряды ветеранов и все обильней прибывает полку бессмертного. Как поется в известной песне: «Проходят победители седые, Победа остается молодой». Вот и в нынешнем 2020 году, чуть больше месяца не дотянув до праздника, 29 марта на 97-м году ушел из жизни писатель-фронтовик Юрий Васильевич Бондарев. Сегодня, в день 75-летия Победы, предлагаю поговорить о его романе «Берег». Опубликованный в 1975 году, он относится к так называемому «зрелому» периоду в творчестве писателя, когда голос автора уже окреп и не срывается, как в первых послевоенных повестях и романах, но еще не отяжелел и не понижается до мрачных пророчеств и гневных проклятий произведений поздних, когда писатель, категорически не принявший перестройку и все, что с нею связано, добровольно устранился от любых официальных мероприятий и воспринимал события, происходящие в нашей стране, исключительно как историю сплошного предательства и грехопадения. Возможно, когда-нибудь мы рассмотрим его роман «Бермудский треугольник», увидевший свет в 1999 году. Когда-нибудь. Но лучше не сейчас.
В романе «Берег» Юрий Бондарев хорош ничуть не менее, чем в раннем своем творчестве. Конечно, он прежде всего автор военной прозы, и уверенней всего его голос звучит на фоне грохота выстрелов, разрывов бомб и снарядов. Однако и сцены из жизни послевоенной Германии, и особенно таежная глава (как будто вышедшая из-под пера Григория Федосеева) нисколько, на мой взгляд, не уступают батальным сценам.
Отдельного упоминания заслуживает Бондарев-лирик. Душевные порывы его героев, их переживания в общении с противоположным полом не отличаются, скажем так, излишней гибкостью и изысканностью. Ну что бы было главному персонажу того же «Берега» – писателю-фронтовику Никитину, в личности которого легко угадываются автобиографические черты, – не пожалеть влюбленную в него немку Эмму? Именно что пожалеть: никаких – боже упаси! – пошлых романов-адюльтеров, просто отнестись к женщине, через всю свою жизнь как святыню пронесшей любовь к молодому советскому офицеру, чуть мягче и деликатней? С другой стороны, возможно, именно граничащая с жестокостью жесткость героя, его подчеркнутая нечуткость не позволили прекрасному несбывшемуся превратиться в банальную драму. Тут, полагаю, мнения читателей и читательниц рискуют основательно разойтись.
Роман начинается с того, что два советских писателя-фронтовика Вадим Никитин и Платон Самсонов прилетают в ФРГ по приглашению тамошних издателей. Ситуация уже сама по себе щекотливая: последний раз друзья навещали Германию ровно 26 лет назад, весной 1945 года. И отнюдь не в качестве литераторов. При этом западные немцы – они такие обходительные и вежливые, такие политкорректные, что на их фоне наши фронтовики с их воспоминаниями об огнях-пожарищах и друзьях-товарищах, с их идеологической прямолинейностью и моральным кодексом строителя коммунизма смотрятся, мягко говоря, простовато и грубовато. Вместе с тем не стоит забывать, что за лощеным фасадом собеседников Никитина и Самсонова, за изысканной их утонченностью стоят Аушвиц и Бухенвальд, Бабий Яр и Хатынь. И что в гости их – с их благожелательными улыбками и хорошими манерами – в 1941 году к нам никто не звал. Герои Бондарева об этом помнят крепко. Сам автор, похоже, не забывал ни на миг. Не стоит впадать в историческую амнезию и нам, их потомкам. Особенно на фоне современных рассуждений на тему: кто Вторую мировую войну развязал, кто в ней больше других пострадал и кто же ее в конечном итоге выиграл.
По сложности затронутых в книге тем, по мастерству исполнения Бондарева по праву можно поставить в один ряд с лучшими мировыми авторами послевоенной эпохи. Такими как Гюнтер Грасс, Итало Кальвино, Макс Фриш, Робер Мерль, Джеймс Олдридж, Курт Воннегут и др.
Юрий Васильевич, безусловно, один из крупнейших русских прозаиков второй половины XX века. С ним можно не соглашаться, спорить. Особенно – в вопросах идеологии и политики (тут желающих подискутировать с автором «Берега», уверен, будет немало), да и нравственные аспекты могут вызвать вопросы (все-таки советская мораль была довольно неоднозначным явлением). И не всегда аргументы писателя, приводимые им в защиту своих взглядов, будут исчерпывающи и неотразимы. Однако игнорировать, вычеркнуть, забыть этого автора невозможно. Как невозможно и переоценить его вклад в русскую литературу. Книги его не устареют, не утратят актуальности при любом политическом режиме, при любой идеологической системе в нашей стране.
Что же касается аудиоверсий романа, то здесь варианты имеются, что называется, на любой вкус и цвет. Тут вам и классическое прочтение от студии «Логос» в исполнении Вячеслава Герасимова, и запись Республиканского дома звукозаписи и печати УТОС (Николай Козий), и аудиокнига от Кемеровской областной специальной библиотеки для незрячих и слабовидящих (Лариса Юрова), и, наконец, звуковая версия романа в исполнении артиста Владимира Левашева (запись «Радио Звезда»).
Желающие могут прослушать и поставленный по роману радиоспектакль 1979 года с участием таких актеров, как Юрий Соломин и Валерий Носик. Одну из первых своих ролей сыграл там выпускник Театрального института имени Щепкина, ныне хорошо известный большинству любителей аудиокниг диктор студии «Союз» Александр Клюквин.
А для совсем уж шапочного знакомства (вполне, впрочем, достаточного, чтобы заинтересоваться романом и впоследствии прочесть его полностью) рекомендую несколько удачно подобранных отрывков, прочитанных народным артистом РСФСР, актером Малого театра Юрием Каюровым.
В общем, все умерли
На самом деле не все. Но довольно-таки многие. И именно поэтому не хотел делать предметом обзора и разбора романную дилогию современной российской писательницы Яны Вагнер «Вонгозеро» и «Живые люди». Очень уж мрачное произведение. Однако посмотрел на перечень книг, обозренных мною до этого: «Слепота» Сарамаго, «Не отпускай меня» Исигуро, «Зулейха открывает глаза» Яхиной, «Лавр» Водолазкина – и понял, что дилогия Яны Вагнер на их фоне еще ничего, мягко стелет.
«Вонгозеро» (2011) – дебютный роман писательницы привлек внимание читателей и критиков и был номинирован на премии «Нос» и «Национальный бестселлер». В 2013 году увидело свет его продолжение – роман «Живые люди», также удостоенный номинации на «Нацбест». А в 2019 году «Вонгозеро» легло в основу телевизионного сериала «Эпидемия», который, конечно, не вызвал в обществе такого восторга и негодования, как другая недавняя многосерийная экранизация, но зато куда актуальней сегодня благодаря своей теме.
На днях общался с коллегой-читательницей, которая попеняла мне – мол, очень уж мрачные тексты выбираю для своих обзоров, а негатива сейчас и без того хватает. Поблагодарил собеседницу за ценное замечание и, пожалуй, впервые задумался: а не пересаливаю ли и впрямь по части трагической стороны бытия, его печалей и скорби? Впрочем, большинство из отобранных мною книг оканчиваются все же за здравие – то, что не убивает героев, делает их сильнее. Вопрос лишь в том, равен ли счет удач и бед, и не чрезмерны ли оказались тернии, сквозь которые героям пришлось прорываться к звездам?
«Вонгозеро» и «Живые люди» – из той же славной плеяды оптимистических трагедий, к коей относится большинство рецензируемых мной произведений. Как и романы Жозе Сарамаго и Кадзуо Исигуро, формально дилогия принадлежит к жанру антиутопии. Да и фактически ею является, поскольку главной отправной точкой для сюжета служит вспышка неизвестного и неизлечимого заболевания, грозящего человечеству полным его вымиранием как вида. Роман-прозрение, роман-предупреждение. Временами возникает ощущение, будто автор еще десять лет назад знала, что нас всех ожидает. От некоторых страниц буквально дрожь пробирает.
Чего автор не угадала ни разу, так это социального аспекта эпидемии. По ее мнению, зараза должна была ударить прежде всего по неимущим классам. Оно и понятно: низкий уровень жизни, плохое питание, скученное проживание, отсутствие нормальной гигиены и медицинского обслуживания, вредные привычки и т. д. Так оно и было во все времена: мор косил прежде всего тех, кто не мог позаботиться о себе и своих близких. И хотя холера не разбирала, кто перед ней – принц или нищий, лачуги и хижины она навещала несколько чаще, чем дворцы и храмы. Так было. Не учла Яна Вагнер одного: направления, откуда прилетит поветрие. Средневековье не знало горнолыжных курортов. Жены и дети тогдашних олигархов предпочитали проматывать состояния, нажитые рабским трудом зависимых крестьян, в пределах и окрестностях родного замка – в бесконечных пирах и охотах. Глобализация внесла свои коррективы в эту пастораль. Современные феодалы и члены их семей предпочитают, чтобы шар земной наподобие футбольного мяча вращался у них под ногой. В результате первыми у нас зачихали и закашляли не панельные пятиэтажные хрущобы, не узкие коридоры коммуналок, но просторные коридоры власти и неприступные особняки на Рублевском шоссе. Этого госпожа Вагнер не учла, точней, не угадала, что нисколько не умаляет достоинств ее романов (по чему попало у нас сериалов снимать не станут, не так ли?). И потом, это все же художественная литература, а не эвристика с прогностикой. Социальная фантастика, антиутопия, психологический экзистенциальный эксперимент, участники которого оказываются в пограничной ситуации – в буквальном смысле между жизнью и смертью. И кто как себя в этих экстремальных обстоятельствах поведет, кто сумеет остаться человеком и при этом выжить, кто пойдет по трупам, а кто, наоборот, добровольно принесет себя в жертву для того, чтоб выжили другие?
Пространство романа-катастрофы – благодатное поле для подобных опытов. И Яна Вагнер, следует отдать ей должное, развернулась на этом поле во всю ширь и мощь.
Так, собственно, о чем повествует ее книга? О том, как на страну обрушилась эпидемия неизвестной болезни, от которой люди мрут, точно мухи. И нет от этой напасти никакого спасения, кроме полной самоизоляции, жесткого (даже жестокого) карантина, использования всех средств индивидуальной защиты и дезинфекции. Ничего не напоминает?
Итак, одиннадцать человек – восемь взрослых, один подросток и двое малолетних детей (гендерный состав – примерно пятьдесят на пятьдесят) на четырех машинах бегут от сгорающей в огне эпидемии цивилизации, чтобы укрыться на острове посреди одного из карельских озер. Первая часть дилогии – роман «Вонгозеро» – своеобразный экстрим-квест, участники которого передвигаются из пункта А в пункт Б, постоянно рискуя собой и становясь свидетелями картин разгрома и упадка – расчеловечивания человечества. В самом конце книги они достигают заветной цели (думаю, это не спойлер, ибо в процессе чтения станет уже не так важно, доберутся герои или нет, и если доберутся, то куда и зачем; важно будет – как, какой ценой, что обретут и что потеряют по дороге). Второй роман дилогии – «Живые люди» – это уже самая настоящая, классическая робинзонада – островная, с борьбой за выживание, мужеством, стойкостью и ежедневной игрой в гляделки с голодной смертью. Куда там телешоу «Последний герой»!
Герои Яны Вагнер – люди, которых у нас принято называть состоявшимися и состоятельными. Каждый из них имеет свой дом – свою крепость, любимую машину и любимую женщину, собственное, как правило, успешное дело. Все они в какой-то момент понимают, что дом-крепость их не спасет, что они рискуют разом потерять все: имущество, женщину, жизнь (примечательно, что повествование большей частью ведется от лица одной из женщин. Эх, не догадалась Яна Михайловна показать историю глазами-фарами одного из внедорожников – еще фееричней вышло бы!)
Теперь о ложке дегтя. Не знаю, из каких социальных слоев происходит сама Яна Вагнер, но очень на то похоже, что быт и культуру среднего и высшего классов общества она знает не понаслышке. О трудностях и прелестях бытия топ-менеджеров, крупных предпринимателей и высокопоставленных чиновников она рассуждает с большим знанием дела и воодушевлением, а уж о том, каково это – очутиться в холеной шкурке одной из их жен или подруг, автор и вовсе готова петь часами. Однако вот вопросы вроде «Есть ли жизнь за МКАДом?» и «На каких деревьях растут булки и банки с консервами?», похоже, ставят ее в тупик. Утрирую, конечно, однако некоторую классовую брезгливость, некоторое превосходство над обитателями нижних ступеней социальной лестницы автор все-таки демонстрирует. И такую же бытовую неосведомленность. Нехорошо это как-то. Нехарактерно для нашей литературы. Представьте себе, как Некрасов с пренебрежением бы писал о крестьянских ребятишках, называя их гопотой, быдлом, невежами и невеждами? Или, скажем, Тургенев. И потом, если уж взялся изобличать некое зло, покажи его суть так, чтобы читатель сам ужаснулся, сам возмутился и опять же сам осудил, а не навязывай ему свою точку зрения без аргументов и доводов. Это, так сказать, пол-ложки.
Теперь – вторая половина. Литератор Яна Вагнер безусловно бойкий, пишет гладко, излагает – заслушаешься. Однако заметил в ее творческой методе одну странную особенность: автору упорно не давались сцены с участием двух и более персонажей. То есть стоит герою или героине о чем-то крепко и глубоко задуматься, взять слово или начать действовать, как все остальные тут же умолкают и застывают, как морские фигуры в игре «Море волнуется – раз». Временами Яна Вагнер напоминала мне этакого однорукого кукловода, у которого в спектакле может одновременно действовать только одна марионетка, а остальные артисты просто висят на своих нитках, ожидая своей очереди.
Впрочем, все вышесказанное вовсе не означает, будто «Вонгозеро» и его продолжение – плохие книги. Напротив, очень увлекательное, познавательное, на редкость актуальное и полезное чтение. Почитаешь, поохаешь, поужасаешься – и, глядишь, воздержишься от бесцельного шатания по улице. И, собираясь в магазин, не забудешь надеть маску и резиновые перчатки. И руки лишний раз вымоешь с мылом. Очень, очень полезное чтение!
А в качестве необязательной, но приятной вишенки на торте автор припасла достаточно неожиданную, эффектную развязку. И заодно подбросила читателю небольшую головоломку: как получилось, что активной половой жизнью жила одна из героинь, а известные последствия оной проявились совсем у другой – ни в чем эдаком не замеченной?
Аудиоверсии романов Яны Вагнер «Вонгозеро» и «Живые люди» прочитаны Юлией Яблонской. На редкость удачно прочитаны – исполнительнице удалось полностью слиться с личностью героини-рассказчицы, так что временами действительно возникало ощущение, будто слушаешь непосредственные устные свидетельства очевидца, что сообщало и без того злободневной книге еще большую достоверность.
«И мясо белых братьев жарить»
С цитаты из стихотворения «Скифы» Александра Блока решил начать разговор о вещах, на первый взгляд еще более далеких от нас, чем пресловутые азиаты «с раскосыми и жадными очами». Но это только на первый, ибо неизбежная, как смерть, любовь не минует ни одного из нас, и зарекаться от нее еще глупей и бесполезней, чем от сумы или тюрьмы.
Если верить французам, то помидоры – яблоки любви. Даже зеленые. А уж французам в этом плане верить можно – они в любви такую собаку съели, что никаким корейцам не снилась. Итак, роман Фэнни Флэгг «Жареные зеленые помидоры в кафе “Полустанок”» повествует о любви. Причем с неким гастрономическим, что из самого названия явствует, уклоном. Да еще и самой Харпер Ли одобрен и благословлен. Ну, скажите на милость, льзя ли его после этого не читать?
У нас говорят: прошла любовь – завяли помидоры. А что, если наоборот? Что, если пасленовым так и не дали созреть? Если их зелеными употребили? Значит, и любовь так и осталась в зачаточном состоянии?
Можете обвинять меня в мужском шовинизме и предвзятом отношении к сексуальным меньшинствам, но чувство, описанное у Флэгг, ни на миг не показалось мне правдоподобным. Очень трогательно, очень красиво, но как-то совершенно нежизненно. Не буду впадать в крайность, мол, им бы по мужику нормальному. Зачем? Нормальные мужики нормальным женщинам нужны, а тут – две идеализированные и утрированные ходячие схемы. Хотя предпосылки вроде бы вполне понятны.
Героиня теряет обожаемого старшего брата, после чего у нее напрочь сносит крышу, и она пускается во все тяжкие. Этот же сюжет, к слову, совсем недавно попадался мне у Полы Хокинс в ее «Девушке в поезде». А еще раньше – у Трумена Капоте в «Завтраке у Тиффани».
То-то старушка Ли снизошла – как-никак, Трумен Капоте был ее другом детства. Да и у самой у нее в продолжающем «Пересмешника» и лежавшем тогда под спудом «Стороже» героиня любимого брата теряет. Какой-то заколдованный американский архетип. Хотя почему американский? Давайте копнем чуть поглубже и извлечем на свет божий малышку Антигону – та тоже здравомыслием и адекватностью поведения после казни брата (правда, младшего) Полиника не блистала. Стоит, пожалуй, наряду с комплексом Электры вывести в отдельную статью комплекс Антигоны (все-таки дочь Эдипа). Не вполне владею фрейдистской терминологией, но что-нибудь так: после утраты надежной опоры в лице члена семьи мужского пола – сублимата будущего супруга происходит вытеснение с последующим замещением. Неизбежно повышается уровень тестостерона, начинаются ролевые игры: короткие прически, мужские одежды. А затем на выбор – либо воинствующий промискуитет, либо…
Не хочется быть циничным в столь деликатном вопросе, да и уловка работает, судя по количеству слез, пролитых над упомянутыми книгами, только чего ж они все такие одинаковые-то? Зачем такие предсказуемые? Ведь жизнь куда сложнее – она не действует по готовым лекалам и плевать хотела на придуманные психоаналитиками схемы.
Впрочем, книга Флэгг – не столько о гримасах и ужимках подсознания, сколько о такой прекрасной штуке, как доброта. Правда, и та у автора как бы наособицу. С национальным, так сказать, колоритом: не страдательно пассивна, но действенна и брутальна. Взять хотя бы sweet dreams одной из героинь: понастроив приютов для бездомных котят, сирот и обиженных женщин, она ничтоже сумняшеся… взрывает весь Ближний Восток во избежание третьей мировой войны (участь ближневосточных котят, сирот и женщин ее, очевидно, нисколько не интересует).
И последний вопрос: почему все-таки зеленые? Ведь это же невкусно, да и, насколько мне известно, не особо полезно. Жареные томаты и сам очень люблю. Однако предпочитаю красные. Могу себе, знаете ли, позволить. Чай не Алабама какая-нибудь. У нас – вызревают. В теплице.
А если серьезно, то роман скорей понравился, чем нет. Какой-то всамделишной своей серьезностью, веселой дерзкой брутальностью пополам с нешуточной печалью и – да, чего уж там – неподдельной добротой.
А то, что у автора там негры зажарили и съели одного белого, так туда ему и дорога. Не самый симпатичный был персонаж. К тому же они не в одну калитку его умяли, но честно поделились с приехавшими искать пропажу полицейскими: мол, все бы вам хлопотать – лучше присядьте-ка с нами, маньячинки отведайте. И потом: это ж обычай у них такой. Традиция. Исполком веков. Разрешают же у нас чукчам на китов охотиться. Национальный промысел. Вот и афроамериканцам надо в целях сохранения исторической и культурной самоидентичности каннибализм разрешить. А индейцам – коллекционирование скальпов бледнолицых.
Роман существует в двух аудиоверсиях: в исполнении Натальи Карпуниной (студия «Логос») и Вероники Райциз (студия «Ардис»). Лично мне больше понравился первый – как-то там голос помягче, побархатистей, но вы лучше сами послушайте и выберите, а то на вкус и цвет. А книжку прочесть однозначно стоит. Незаурядный роман. Не зря он в списке бестселлеров New York Times 36 недель продержался (прямо почти как младенец в утробе). В качестве бонуса к роману прилагается книга рецептов от кафе «Полустанок» (включая жареные помидоры), а также гарантированная прививка от расизма, сексизма и прочих «измов», вкупе с утешительной мыслью, что в сорок-пятьдесят лет жизнь еще не кончается.
У войны не детское лицо
В День защиты детей, в год 75-летия Победы захотелось поговорить о самых маленьких участниках и жертвах боевых действий. Можно было вспомнить дневники Тани Савичевой или Пети Сагайдачного, можно было вспомнить о пионерах-героях Зине Портновой, Вале Котике, Марате Казее или Лене Голикове.
Можно было сделать предметом обсуждения книгу «Последние свидетели» Светланы Алексиевич или повесть «Сын полка» Валентина Катаева. Однако выбор мой в итоге пал на другую повесть другого автора.
Творчество писателя Владимира Богомолова знаю и люблю давно. Его роман «Момент истины», на мой взгляд, – одна из лучших книг о войне. Виртуозно написанная, безупречно психологичная и т. д. Этот роман можно читать и перечитывать бесконечно, и когда-нибудь мы обязательно его обсудим.
Сегодня же предлагаю поговорить о другом произведении писателя – небольшой повести «Иван». Прежде всего мне было интересно познакомиться с литературной основой знаменитого фильма Андрея Тарковского «Иваново детство». Первое, на что обращаешь внимание, – это тот факт, что с Владимиром Богомоловым режиссер обошелся куда деликатней, чем с паном Станиславом Лемом или братьями Стругацкими, которые, как известно, были очень недовольны экранизациями своих произведений. Картина снята почти строго по тексту повести – может, оттого, что это была первая режиссерская работа Тарковского, может, потому, что браться за нее пришлось в пожарном порядке и не было времени все хорошенько перелопатить. В принципе, уберите из «Иванова детства» все иррациональное – воспоминания о сестре и яблоках, разговор с погибшим товарищем и т. д. – и получите повесть Богомолова во всей ее строгой соцреалистической красе. Прелесть фильма в том, что там это сюрреалистическое начало присутствует, прелесть книги – в отсутствии такового.
После повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» стало дурным тоном описывать войну как подвиг (не общий подвиг народа, но личный подвиг отдельно взятого бойца) – стало правилом, каноном описывать ее как тяжелую, изнурительную, монотонную работу. Это, на мой взгляд, тоже неверно, тоже перегиб. Герои Богомолова – герои в прямом смысле слова. Их работа – подвиг, а подвиг – работа. Они – профессионалы войны, мастера своего дела. И даже мальчик Иван, попадая в их среду, становится асом разведки, специалистом высочайшего класса. Участие детей в войне – уродливая преступная неправильность, и автор не закрывает на это глаза, не захлебывается восторженным елеем. Впрочем, герой повести – не совсем уже ребенок – душа его искалечена войной, переполнена ненавистью – он уже не мыслит себя вне войны.
По ходу чтения не раз задавался очень непростым вопросом: что будет делать Иван в мирной жизни, если уцелеет в бойне? Сумеет ли заново обрести себя человек, для которого ненависть, жажда мщения стала наркотиком – единственным смыслом бытия?
Ответа на свой вопрос мне получить так и не удалось. Не потому, что автор оставляет финал открытым: нет, он ставит в конце страшную, роковую точку. Владимир Богомолов написал очень честную, правдивую книжку о войне, а правда той войны заключалась в том, что маленькие герои до Победы, как правило, не доживали. В этом, кстати, главное отличие этой книги от «Сына полка» Катаева, параллели с которым при чтении «Ивана» постоянно напрашивались.
И еще обратил внимание на тот факт, что за сдачу Ивана немцам украинский полицай получил премию в 100 марок (момент, на мой взгляд, совершенно напрасно опущенный в фильме Тарковского). Не говоря уже о том, что по навек фиксированному, незыблемому курсу эта сумма эквивалентна 30 сребреникам, в очередной раз поразился, сколь чудовищна и бесчеловечна была та война. Полностью согласен с мнением, что сроков давности для тех преступников нет и быть не может. И если б сейчас, подобно тому 91-летнему бандеровцу, что был осужден в Германии на 5 лет, на скамье подсудимых оказалась сволочь, выдавшая нацистам на расправу 11-летнего ребенка, любой приговор для него был бы непозволительно мягок.
В аудиоверсии повесть Владимира Богомолова «Иван» представлена сразу в нескольких вариантах. Здесь вам и профессиональное исполнение артиста Валерия Голоколенцева, благодаря которому мы, например, могли прочесть другую замечательную книгу о детстве – повесть Веры Пановой «Сережа», ставшую предметом нашего изучения совсем недавно. И любительская начитка Павла Беседина, сделанная без особых изысков и блеска, но зато добросовестно и искренне. И записи студий специальных библиотек для незрячих Санкт-Петербурга и Кемерова. В первом случае текст читает Роман Киселев (повесть входит в сборник «Иван. Зося»), во втором – Наталья Сатбаева (повесть входит в сборник «Повести и рассказы»). В записи студии «Логос» (диктор – Валерия Лебедева) повесть «Иван» открывает собой авторский сборник Богомолова «Сердца моего боль». Для любителей аудиоспектаклей имеется радиопостановка с участием Сергея Клановского и Любомираса Лауцявичуса, правда, она вмещает в себя далеко не все события повести.
Сегодня, в День защиты детей, предлагаю вспомнить наших юных соотечественников, которые сами встали на защиту родины и своими жизнями, своей смертью и своим в конечном счете бессмертием приблизили Победу и подарили нам мирное небо над головой.
Игрушечный роман
С творчеством Владимира Орлова собирался познакомиться давно. С одной стороны, он считался писателем-фантастом, ибо события его книг никак не вписывались в рамки жанра социалистического реализма. С другой, ему определенно был не чужд мейнстрим, то есть так называемая большая или серьезная литература. Его публиковали в толстых журналах, его выпускали в солидных издательствах, его имя упоминалось среди наиболее авторитетных представителей советской литературы, его активно переводили на языки народов мира. Иными словами, если он и фантаст, то не наподобие Жюля Верна, Герберта Уэллса, Александра Беляева, Ивана Ефремова и братьев Стругацких, а ближе к Гоголю, Гофману, Булгакову, Борхесу, Кортасару и Гарсиа Маркесу. Начать решил с относительно свежего романа «Камергерский переулок». Почему именно с него? Понятия не имею. Просто первым подвернулся под руку. И что меня ожидало под обложкой?
Очень трогательно, нежно и… сиюминутно. Такое ощущение, что этот роман устарел еще до того, как в нем была поставлена последняя точка. Текст всеми лапками цепляется за конкретный момент, постоянно демонстрируя строго датированные события и персоны, словно боится затеряться во времени. И еще при чтении здорово мешало ощущение наигранности и надуманности описываемого – оно подчеркнуто нереально. Не знаю, нарочно ли автор добивался такого эффекта, или это вышло помимо его воли. По первому впечатлению Орлов – это такой Булгаков, который выкинул из своего романа Мастера с Пилатом, да и Воланда с Назаретянином вежливо попросил и сосредоточил свои творческие усилия на коте Бегемоте, коему для форсу оставил Маргариту. В итоге все получается красочно, весело, ярко, но, увы, малоубедительно и совершенно необязательно. Орлов здорово пишет: его фразы превращаются в образы до того, как успеваешь их дочитать. Но роман у него получился какой-то… игрушечный.
Несколько лет назад побывал в Москве по приглашению руководства интернет-магазина «Озон» для получения присужденной мне книжной премии Рунета в номинации «Человек слова». Поездку и проживание оплачивала принимающая сторона, так что едва ли не впервые в жизни прокатился в купейном вагоне и провел ночь в шикарном отеле в самом центре столицы. Назывался отель «Камергерский» и почтовый адрес имел соответствующий. Откровенно говоря, никаких следов магического реализма помимо фантастически высоких цен не обнаружил.
Окна моего номера выходили на двор, поэтому всю ночь слушал, как общались между собой таскавшие мусорные контейнеры гости из Средней Азии. А где-то рядом шумел круглосуточный, благополучный и пестрый, как восточный базар, Арбат. Воистину, Москва – город контрастов.
Что же касается книги Владимира Орлова, то она вполне заслуживает того, чтобы быть прочитанной. От описания вкусной и недорогой солянки под водку или пиво в закусочной, расположенной в вышеупомянутом переулке в доме, где жил композитор Сергей Прокофьев (разумеется, никакой закусочной там сейчас нет), у меня до сих пор желудок сводит. Возможно, это мой личный читательский косяк, что не сумел нащупать в книге должной глубины. Попробуйте сами, а потом сверим наши впечатления.
Роман имеет две аудиоверсии: в прочтении Радика Мухаметзянова (студия «Аудиокнига») и Ирины Ерисановой (студия «Логос»). При всем моем патриотизме рекомендую первый вариант, ибо книга галантно, подчеркнуто мужская, и мужской голос исполнителя соответствует ей в большей степени. Впрочем, опять же, решайте сами. На вкус и цвет. Приятного всем прочтения и маленькая рекомендация напоследок: не читайте «Камергерский переулок» натощак!
Что-то с памятью моей стало
В эпоху карантина и самоизоляции, когда поход с мешком мусора к ближайшему контейнеру является эпическим подвигом, а экспедиция за хлебом в магазин сопоставима с броском грудью на вражескую амбразуру или со связкой гранат – под танк, когда триста первый шаг от дома приравнен к попытке к бегству, а беседа с соседом по лестничной площадке возможна только через бронированную дверь, я предлагаю вам немного… попутешествовать.
Что мы знаем о Каталонии? Той самой, что в самом недавнем прошлом едва не стала еще одним независимым и процветающим государством объединенной Европы? Феерическая архитектура Антони Гауди-и-Корнета с ее извивами, всплесками и пузырями? Сумасшедшая виолончель Пау Казальса, с которой тот церемонился не больше, чем Чарли «Пташка» Паркер – со своей трубой? Безыскусная и незатейливая на первый взгляд, но на самом деле изысканная и утонченная проза Марсе Родореды, затрагивающая самые сокровенные и чувствительные струны читательской души? Небесный голос необъятной и благодатной Монсеррат Кабалье? А еще? К этому славному ряду осмелюсь добавить и роман Жауме Кабре «Я исповедуюсь».
Да не отпугнет никого сей бумажный кирпич своими габаритами (в аудиоформате роман длится более тридцати двух часов). Поверьте на слово: эта книга столь же великолепна по своему содержанию, сколь и велика по объему. Правда, к выводу этому пришел далеко не сразу. Поначалу, признаюсь, было трудно вчитаться. Действие скакало по временам и Европам не то чтобы галопом, но что твой ишак, ужаленный осой под хвост. Не имею полезной привычки читать предисловия и аннотации, а потому с чего бы мне вдруг было знать, что речь идет об отрывочных воспоминаниях человека, страдающего болезнью Альцгеймера и постепенно погружающегося в пучину беспамятства?
Однако не отчаивайтесь: вовсе не в бездну безумия приглашает вас автор, не в хаос и какофонию разрушенной личности, но в светлый храм разума и чувства – в собор, коим, по замыслу Создателя, Природы, Эволюции или Еще-чего-то-в-этом-роде, и должен являться каждый человек.
Первые признаки, первое предчувствие приближающейся, неуклонно наступающей гармонии вы ощутите еще до того, как отдельные эпизоды начнут обретать что-то вроде общего знаменателя. Когда бережно – слой за слоем – писатель примется снимать со своего творения покровы тайны, сотканной из тончайших нюансов психологии, истории, искусства, философии, религии и – да, куда же без нее – любви.
Лично меня роман буквально затянул в свои дебри, поглотил, точно разгулявшаяся стихия, и не отпускал до самой последней страницы. Ради него пришлось пожертвовать многими важными делами и обязанностями. Не говоря уже о драгоценных минутах, даже часах ночного сна.
В центре повествования находится уникальная скрипка итальянского мастера Лоренцо Сториони из Кремоны. Впрочем, с тем же успехом на месте музыкального инструмента могла бы оказаться утерянная античная рукопись, как в романе «Имя розы» Умберто Эко, рукопись современная, как в романе его соотечественника Итало Кальвино «Если однажды зимней ночью путник», средневековый монастырь, как в «Воспоминании о монастыре» португальца Жозе Сарамаго, или вообще целый город, как, например, в «Черной книге» турка Орхана Памука.
Выбор культурного объекта на роль ключевого сюжетообразующего артефакта, как видите, не принципиален. Вопрос, как всегда, упирается лишь в степень таланта автора. С этим, по счастью, у Кабре все в порядке, да и к избранному предмету он подошел столь основательно, что к концу повествования мне уже казалось: еще немного, и сам смастерю недурственную Страдивари или Гварнери.
Теперь – пару слов о международной комплиментарной писательской солидарности. Очень мило и даже трогательно автор между строк своего романа попытался пропиарить своего словенского собрата по перу и, вполне вероятно, друга Драго Янчара. Сначала мне было подумалось, что появление на страницах книги некоего Драго Градника, смутно напоминавшего расстригу-иезуита из янчаровского романа «Катарина, Павлин и иезуит» («Это был словенец из Люблянской семинарии, огромного роста, с красным лицом и мощной, как у быка, шеей, на которой, казалось, вот-вот лопнет белый воротничок»), – случайность и ничего больше. Подумаешь, имена совпали. Может, для каталонцев всех словенцев зовут Драго, как мы во время Великой Отечественной всех немцев звали Фрицами, а они нас – Иванами. Но когда Градник отправил весточку другу с надежным человеком по фамилии Янчар, все встало на свои места. Правда, то, каким образом Кабре обошелся со своим героем в дальнейшем, на дружеское подтрунивание походило уже мало. Впрочем, у них, у писателей, вполне могут быть и свои давние счеты. Кто знает, не встречу ли однажды на страницах романа Драго Янчара некоего каталонца по имени Жауме?
Однако это все так, постмодернистские завитушки для услаждения внимательного и любознательного читателя. Роман не стоил бы особого упоминания, если б состоял из одних только литературных игр и шарад.
Лично меня автор более всего поразил и увлек своими культурологическими и нравственными изысканиями, проникающими, как мне показалось, в самую суть, самую сердцевину рассматриваемого предмета. Вот лишь несколько цитат: «Иногда я думаю о силе искусства и об изучении искусства, и мне становится страшно. Временами я не понимаю, почему человечество так упорно предается мордобою, хотя у него столько других дел». «Книга, которая не достойна того, чтобы ее перечитали, тем более не заслуживает того, чтобы ее вообще читали. Но пока мы книгу не прочтем, мы не знаем, достойна ли она быть прочитанной еще раз».
«Все на свете имеет ко мне отношение», – не без горечи замечает главный герой, и в этой фразе, пожалуй, кроется основная мысль романа. В мире, как и в организме человека, все взаимосвязано, и вовсе не обязательно ждать миллионы лет, чтобы втоптанная в грязь бабочка аукнулась такими же грозными последствиями, как в рассказе Рэя Брэдбери. Вполне довольно нескольких столетий, а то и десятков лет. Больше того, последствия порой могут опережать предпосылки: примерно как в истории про того китайского полководца, который проиграл все сражения только потому, что не был должным образом соблюден обряд его похорон.
Что еще вызвало у меня глубочайшую симпатию к автору, так это его взгляды на недавнюю историю своей страны и всего человечества. Генералиссимус Франко для него – подонок, каких поискать, а вовсе не благодетель родины и не избавитель испанцев от заразы большевизма, каковым его пытаются представить ныне многие жители просвещенной Европы – преимущественно те, что не говорят по-каталански или испански. Адольф Гитлер, соответственно, тоже та еще гнида, а отнюдь не харизматичный политик, едва не объединивший Европу и гнувший в целом правильную линию, если не считать некоторых ошибок и заблуждений, вроде окончательного решения еврейского вопроса. И Красная армия у Кабре, прочим между, – освободительница и избавительница, а никак не поработитель и не оккупант, чего, к примеру, преизрядно хватало в одной из книг его словенского друга Драго.
Безусловно сильное впечатление производит сцена, в которой бывший нацистский врач-вивисектор пугает – в самом буквальном смысле – до смерти старичка-монаха своей горячей и искренней исповедью.
Думаю, не будет большим преувеличением назвать эту книгу ярким, заслуживающим самого пристального внимания культурным событием европейского и даже мирового уровня. Ну, или как минимум великим каталонским романом. В нашей стране «Я исповедуюсь» стала, на мой взгляд, одной из лучших переводных книг 2015 года. Тем обидней тот факт, что она до сих пор у нас мало кем замечена и оценена по достоинству.
Роман Жауме Кабре «Я исповедуюсь» прочитан диктором студии «Логос» Михаилом Росляковым. Лично у меня данный чтец вызывает огромное уважение и доверие. Уже одним тем хотя бы, что не делает ошибок в ударениях в каталонских именах и фамилиях (в отличие от испанских имен собственных, в них следует «ударять» на французский лад – по последнему слогу).
Семьдесят оттенков белого
Привет всем собратьям и сосестрам по добровольному сидению в самоизоляторах! Сегодня предлагаю продолжить наше виртуальное путешествие галопом по Европам и из солнечной Каталонии отправиться в Данию, в пасмурный Копенгаген, а оттуда и вовсе куда-то в Арктику, в места компактного (примерно четверть человека на сотню квадратных миль) проживания эскимосов, чукчей и прочих друзей заснеженных степей. Ну, а формальным поводом для нашего воображаемого странствия послужит роман датского писателя Питера Хега «Смилла и ее чувство снега».
В процессе чтения долго не мог определить, что читаю: добротную, профессиональную коммерческую прозу или же настоящую, «взрослую» литературу, умело стилизованную под развлекательный жанр?
В пользу первого варианта говорил острый, крепко сколоченный детективный сюжет и обилие сцен насилия с применением самого разнообразного оружия (порой возникало ощущение, что смотрю американский боевик, где герою наносится столько несовместимых с дальнейшей жизнедеятельностью увечий, что постепенно убеждаешься, что перед тобой – Кощей Бессмертный, и перестаешь за него переживать). В пользу второй версии свидетельствовали глубокая проработка характеров, тонкий психологизм, точность в деталях и, наконец, стилистическая виртуозность, обеспечивающая множественность трактовок текста, его многогранность и многоплановость.
В итоге решил остановиться на втором варианте трактовки романа. Ибо кто и когда сказал, что хорошая литература не должна быть интересной?
«Смилла» – очаровательная книга для самого широкого круга читателей, главная ее прелесть – в героине (имеется в виду не наркотик, хотя и этого добра в романе хватает). Одним из свидетельств мастерства Хега может служить тот факт, что рассказ ведется от первого лица женского пола, на что не так уж часто отваживаются писатели-мужчины, а если и находятся смельчаки, то они по большей части «дают петуха», ибо постичь женщину, не будучи ею, – это, братцы, та еще задача. Из удачных примеров вспоминается разве что «Не отпускай меня» Кадзуо Исигуро.
Не берусь утверждать, что любая читательница без труда узнает в героине себя или кого-то из своих подруг, но лично у меня правдивость и достоверность ее образа не вызывает ни малейшего сомнения. Мне почему-то верится, что где-то на белом свете (там, где, как водится, всегда мороз) живет эта необычная и далеко не наивная эскимосская девушка по имени Смилла. В силу своего происхождения, нетипичных жизненных обстоятельств и особых отношений, сложившихся у нее с окружающим миром, Смилла имеет свой собственный, отличный от общепринятого взгляд на западную цивилизацию – со всеми ее достижениями, благами, ценностями и прочими фетишами и атрибутами. Более того, она обладает достаточно сильным характером, чтобы не только этот свой взгляд не скрывать, но и руководствоваться им в своих поступках. На протяжении всего повествования героиня пытается понять, чем же она, цивилизация, является, благом или злом – чего в ней больше. Это лишь один из аспектов романа – остальные выкапывайте сами. Если же труд землекопа вам не по плечу или не по вкусу, читайте просто как детектив – тоже должно понравиться.
Ну, и много нового для себя заодно откроете. Знаете ли вы, к примеру, что в эскимосском языке имеются 70 прилагательных для определения цвета снега? Вы-то, небось (как и я, впрочем, до самых недавних пор), полагали, будто он всегда исключительно и только белый?
В аудиоформате роман Питера Хега представлен в исполнении Михаила Позднякова (студия «Логос»). Качество звучания вполне сносное. Впрочем, на звук вы перестанете обращать внимание довольно скоро, когда книжка поглотит вас вместе с потрохами, тапочками и прочими печалями и радостями вашего вынужденного заточения.
Поделиться книгой: