Люди

«Не знаю, говорил ли вам Пётр Юрьевич, но у нас прошла большая работа по внесению изменений в программу социально-экономического развития городского округа, – вдруг осенило меня. – Я тоже принимал в этом участие, – внезапно тягостная сцена слегка оживилась, – актуализировал подпрограмму развития водохозяйственного комплекса совместно с представителем муниципального унитарного предприятия данной направленности».

Это её совсем не впечатлило, Валентина Сергеевна только сменила позу и в который раз потянула левую прядь парика вниз, видно, он сползал с её потной макушки, на улице и в кабинете стояла сильная жара. Я тоже вспотел, но от волнения, рубашка некрасиво прилипла к телу, моя любимая рубашка-поло, очень качественная и дорогая, которую мама подарила мне на день рождения, так за всю свою жизнь и не понявшая, что для мужчины одежда – не подарок.

«Да, расширение водопроводной и особенно канализационной сети очень важно для развития нашего городского округа, но подозреваю, что твоё участие свелось к тому, чтобы вовремя истребовать материалы из МУПа и передать их Петру Юрьевичу, дабы он сварганил удобоваримый текст, на который впоследствии никто и не взглянет. Впрочем, с тебя довольно и этого, соблюдение сроков – наша главная задача».

«Ещё мы разрабатывали порядок использования субсидии, нам опять выделяют средства из областного бюджета на строительство водопровода в деревне Лесновки».

«Там только и надо было, что год изменить, невелика заслуга. Что-то ещё у тебя есть?»

«Только текущая работа, две жалобы граждан, запрос из полиции, письмо от директора совхоза. Я всего и не вспомню».

«Для трёх месяцев это ничтожно мало. Иди. На следующей неделе планируется командировка в расширенном составе в те самые Лесновки на один день. Поедешь ты раз здесь от тебя так мало пользы».

Выйдя из её кабинета, я не стал по обыкновению сыпать в адрес Валентины Сергеевны проклятиями и фантазировать на тему того, как в скором времени обскачу эту дрянь по службе, а потом при всех унижу на важном совещании, после чего она вынуждена будет с позором уволиться. Нет. Который день и я, и все мои знакомые были подавлены невообразимой историей, случившейся на окраине нашего городка, как раз по дороге в злополучные Лесновки.

XI

Народ у нас не отличается благосостоянием, равно как и трезвостью, приличные семьи можно пересчитать по пальцам, и моя в этом смысле чуть ли не аристократическая, в том числе и потому мне оказалось так сложно найти подходящую девушку для брака. Не зря отец говорил, что в его магазине главными товарами являются не продукты, а жидкости, но даже они приобретались по особым датам, а для ежедневного употребления в лучшем случае использовался самогон, в худшем – дрянь из аптеки. В период полового созревания я баловался ею с друзьями, дабы подчеркнуть своё знание жизни и, соответственно, наплевательство на неё, хотя мне как раз таки денег на алкоголь хватало. Однако находились и такие, которые выделялись убожеством даже на фоне всеобщей серости, безнадёжности и уныния, и одна из подобных семей жила на окраине нашего городка за пролеском в полуразвалившемся срубе неподалёку от дороги, что являлось чрезмерно захолустным не только для нормальных людей, но и для законченных, как они, пьяниц. На удивление детей у них было всего двое, девочка пяти лет и мальчик семи. Рассказывали, что однажды муж спьяну выстрелил в очередной раз беременной жене в живот из охотничьего ружья. Та не умерла, но ребёнка потеряла, равно как и потеряла возможность впредь иметь детей. Он же отсидел какое-то время за нанесение тяжких телесных повреждений, не убийство, она его выгораживала, вышел и зажил своей обычной животной жизнью.

В середине июля по нашему городку прошёл слух, что где-то на окраине нашли труп. Сперва я не предал этому никакого значения, каждый вечер я видел сотни трупов в компьютерных играх, однако все пожилые люди (читай, старше 40) оказались очень взволнованы, не помню, чтобы у нас когда-нибудь случалось убийство. Потом я встретил знакомую из управления социальной защиты, и она рассказала ужасную историю. В той семье, которую её коллеги обязаны были регулярно посещать по службе ввиду неблагополучия, пропал один ребёнок, именно девочка. Деды и бабки забеспокоились, по крайней мере, те из них, кто иногда ненадолго отлипал от бутылки, из-за того, что внучка давно не появлялась на людях. Суть да дело, вскоре социальные работники вернулись в дом неблагополучной семьи с полицией (я ещё раз мысленно облегчённо вздохнул, что не пошёл работать по специальности) и обнаружили помимо обычных в подобных жилищах антисанитарии, разрухи и смрада спокойно стоящую на засаленной обгоревшей плите кастрюлю с бульоном из непонятных костей, а в погребе – трупик девочки с отсутствующими ножкой и ручкой, чьи останки и плавали в той самой кастрюле. Родители не только ели её сами, но и кормили сына, который уже прекрасно понимал, что именно он ест, однако всё равно, рыдая, ел, папа заставлял. Когда их спросили, зачем они это сделали, каннибалы ответили, что просто хотели есть, а их дети и так обречены, у девочки было ДЦП, а мальчик оказался олигофреном и едва разговаривал, хотя осенью должен был пойти в школу. Как водится, слух обрастал всё новыми подробностями, реальным и совсем фантастичными. Интересно, что же творится в голове у человека, который стремится прибавить что-то своё к истории о съеденном ребёнке? В конце концов групповая истерия дошла до того, что каждый начал чувствовать себя потенциальной едой на столе у родственников, друзей, соседей, вследствие чего тех преступников не просто возненавидели, но стали бояться бессильным страхом, будто они совершили поступок, который каждый желал совершить, но опасался.

С чувством будто меня только что обвинили в людоедстве я и вышел от Валентины Сергеевны и побрёл в кабинет. Видимо, на мне не было лица, поскольку коллега форменно испугался, когда меня увидел и принялся расспрашивать о произошедшем, а я долго не мог понять, о каком именно произошедшем он меня спрашивает. Я сел на своё место, посмотрел в окно в полном замешательстве, в голове крутились какие-то безмолвные вопросы, на которые не находилось ответа, но вдруг они внезапно смолкли, и на пару секунд я вообразил, что мне опять 12 лет, я уже две недели сижу дома с ангиной, которой не помню, как заразился, а летние каникулы неумолимо проходят. Тогда я тоже подолгу смотрел в окно на один и тот же пейзаж: огород, собака на привязи, вышедшая из ветхой будки, чтобы погреться на Солнце, забор, ворота и серые шиферные крыши домов, теряющиеся среди деревьев, чуть лучше, чуть хуже, но приблизительно одинаковые, одноэтажные как наш (второй этаж пристроили гораздо позже, это была целая эпопея). Читать я не любил, компьютер в нашем городке был тогда большой редкостью, телевизор показывал каналов пять в самый лучший день, два из которых смотреть было невозможно, вот я и сидел у окна или лежал на диване, ощущая себя ничтожным неудачником, активно представляя, как там на воле забавляются мои друзья, лазают по деревьям, разводят костры, воруют зелёные яблоки и обжираются ими до поноса, а потом опять воруют, бегают на железную дорогу плющить монетки на рельсах под проходящими поездами, и всё в таком духе. Это мне казалось настоящей жизнью, счастливой жизнью, не то что моё болезненное безделье, которое и вовсе могло бы обернуться лежанием в больнице, если бы не мой дядя, мамин брат, будучи врачом, не уговоривший лечащего педиатра отпустить племянника домой. Я не понимал, что же человек может делать наедине с собой, сие состояние казалось противоестественным, я не воспринимал одиночества как отдельную ипостась бытия, не соображая, как с ним обращаться. Поэтому то лето запомнилось мне на всю жизнь, переживания были настолько глубоки и неразрешимы, что не покидали меня, и каждый раз при любом удобном случае напоминали о себе.

Спокойная тоска под стрекотание кузнечиков в ярком летнем Солнце растворилась так же внезапно, как и возникла, я понял, о каком произошедшем меня спрашивает коллега, и тут же всё ему выложил, любуясь теми страданиями смятения, через которые он проходил во время моей короткой речи. Он был таким же бездельником, как и я, а то и похлеще, и мать его являлась не такой уж и близкой подругой Валентине Сергеевне, как он сам себя убеждал.

«Значит она вышла в очень плохом настроении?»

«А ты как думаешь, в каком настроении может прибывать человек после тяжёлой болезни, от которой он ещё не до конца оправился?»

«Не знаю. Я бы, наоборот, радовался, и к чёрту всю эту работу, рутину и прочее. Она очень разозлилась, что мы тут без неё бездельничали?»

«Ты говоришь «к чёрту работу»? А что если после работы нет ничего? Что если кроме работы – только четыре стены, диван, телевизор, холодильник, нудный быт, одиночество и близкая смерть в покинутости и забытьи?»

«Не сгущай краски, у неё есть дочь, правда, такая же образина, как и мать, ещё и немного не от мира сего, но всё-таки родной человек, о котором надо заботиться».

«Да, родной человек. Не знаю, очень ли она злая или только наводит строгости от волнения, мне это не интересно. Если хочешь, сам пойди узнай, я к ней сегодня больше ни ногой. Вот, если пойдёшь, положи ей в почту это письмо».

«Да-да, ты прав. Надо по-деловому, будто ничего не происходит, и всё как прежде».

И он принялся рыться в бумагах на столе, потом в компьютере, потом опять в бумагах, мучительно вспоминая, чем же занимался прошедшие три месяца. Я молча смотрел на его приготовления, размышляя, как бы пожёстче съязвить, но не находил слов, фантазии не хватало, а перед глазами стояла уже совсем другая, не добрая и светло-грустная картина, что давеча. Я не мог отделаться от страшного, отвратительного образа, детской ручки, сваренной в грязной кастрюле, мне почему-то казалось, что он имеет непосредственное отношение к происходящему в моей жизни.

Как бы там ни было, дни потянулись своим чередом, будто ничего не изменилось, только разнообразные причёски на голове у Валентины Сергеевны сменились не очень разнообразными и, по всей вероятности, дешёвыми париками. Меня опять стали посылать в ненужные и тягостные командировки, возникавшие неизвестно откуда, неизвестно почему и неизвестно зачем. При Петре Юрьевиче такого не было, его щадили, хотя в итоге выходило, что ни тот, ни другая не имели к ним отношения, за всех отдувался только я.

За месяц с небольшим, который оставался до моего отпуска, стали просачиваться кое-какие слухи о пребывании Валентины Сергеевны в онкологическом центре и том, что же творилось тогда у неё дома. Притихшие с момента её возвращения на работу сплетни жили собственной жизнью будто тараканы на кухне, когда там темно, слышно, как они не стесняясь ползают по полу, мебели, стенам и потолку, но стоит только включить свет, в нашем случае начальнице появиться в поле зрения, пройти мимо или хотя бы обозначить своё присутствие телефонным звонком, насекомые тут же разбегаются по углам, затаиваются, затихают. Не будь меня в то время на работе, возьми я отпуск чуть раньше, никогда бы не узнал об их наличии, мне и без того хватало в жизни ощущений, точнее, отсутствовала потребность в сильных эмоциях, что прекрасно подтверждается тем, как я с полным безразличием забыл и о своей работе, и о своих коллегах, и о начальнице с её заболеванием, не видя их каждый день. Как и всякий нормальный молодой человек я никогда не сомневался, что та жизнь, которую я сейчас проживаю, те люди, которые меня сейчас окружают, – временное, преходящее явление, рано или поздно декорации переменятся, статистов заместят главные герои, и рядом с ними я стану первым среди равных, моё существование получит новое, более важное содержание, перестанет быть рутинной чепухой, имеющей место ныне. Для этого необходимо просто жить дальше. Я и жил, не замечая вокруг не то чтобы совсем ничего, но очень многое. Поэтому, когда я вернулся после отпуска на работу, отсутствие Валентины Сергеевны меня не удивило, скорее, я был раздосадован тем, что за это время мне чудесным образом не пришло приглашение на новую престижную и высокооплачиваемую работу, и я вынужден вновь приходить в тесный кабинет невысокого здание к недалёким, абсолютно не достойным меня людям и продолжать ту бессмысленную возню, которой занимался уже несколько бесплодных лет.

XII

Как только Валентина Сергеевна оказалась в больнице, в её доме появился брат-уголовник с женой – бывшей проституткой, с которой они познакомились по переписке, когда тот сидел. Я не понимаю, как начальница, имея подобный зверинец в родословной, смогла не просто устроиться на муниципальную службу, но и неплохо на ней продвинуться. Скорее всего, её брат, которого звали Сергеем (их родители явно не отличались фантазией), вступил на свой пагубный путь только после того, как сестра вступила на свой, однако сделал он сие не случайно, ибо его наклонности, что станет ясно из последующего, к тому весьма предрасполагали. Также я не знаю, где в то и всё последующее время пребывала её малолетняя дочь, а это важно, поскольку речь в данной истории во много пойдёт о ней, но, что тенденциозно и показательно, все сплетничавшие о последних днях жизни Валентины Сергеевны, не предавали отсутствию Валерии никакого значения, то ли не думая о девочке вообще, то ли воспринимая оную как бессловесную тварь, обыкновенную вещь, которую можно сначала куда-нибудь положить, а потом оттуда же достать. Однако я первым же делом подумал о Лере, о том, каково было ребёнку 12 лет сначала узнать о смертельной болезни матери (догадалась ли она сама, кто-то ей рассказал или до последнего находилась в неведении?), потом то ли остаться одной дома пусть и под присмотром соседей, то ли оказаться где-нибудь в гостях, непонятно где, зачем и почему, а, главное, на какое время, не зная, когда вернётся за ней мать и вернётся ли вообще. Даже в самом благоприятном случае, если она остановилась у знакомых в областном центре и имела возможность видеться с матерью, всё равно: смотреть, как угасает любимый, а в данном случае ещё и единственный в мире близкий человек – тяжёлое, невыносимое испытание даже для здорового взрослого человека, не говоря уже о не вполне адекватном юнце. Но как всё происходило на самом деле, уже никто никогда не узнает.

Зверушки (брат с женой) жили в областном центре в комнате коммунальной квартиры. Непонятно, как они узнали о болезни Валентины Сергеевны, скорее всего, кто-то из соседей, такого же девиантного отребья, рассказал им и из удовольствия нагадить человеку, находящемуся на недостижимом для него (отребья) уровне развития, и из солидарности придонной биомассы. Однако сия чета, ровно те самые «маленькие люди», первым делом решила не навестить больную, а поехала обокрасть её дом, так сказать, по праву родства, с одной стороны, а с другой – в угаре задавленного скотского самолюбия нисколько не сомневаясь, что Валентина Сергеевна, будучи более успешной в жизни (что лично мне кажется сомнительным, но для них было очевидным), чего-то им не додала. А что такие блистательные мрази вправе получить то, чего им хочется, у того, у кого им хочется, и тогда, когда им хочется, для них являлось безоговорочным.

Гнилые ошмётки биомассы оседают в низах общества по причине их низкого интеллекта, того единственного признака, который отличает человека от всего остального. В данном случае рассматриваемые особи не понимали ни то, почему нельзя брать чужого, ни то, к каким последствиям данный акт может привести, они даже не отделяли своего от чужого, поскольку из первого у них имелась только свобода, которую эти существа не ценили, точнее, ценили, но по-своему, лишь в совокупности с даровыми благами, что в целом не отличает их от чиновников высокого ранга. Поэтому бесполезно лишать их свободы, единственным следствием преступления может быть только смертная казнь, и не в качестве наказания, а в качестве способа избавления от генетически ущербного члена популяции.

Много ли они успели вывезти до приезда полиции, слухов не доходило, однако, судя по той раздражительности, с которой Валентина Сергеевна вышла на работу, немало. Также, повторюсь, непонятно, присутствовала ли при ограблении её дочь. Видимо, нет, поскольку вскоре ребёнок объявился живой и здоровый. И, если начальница пребывала в такой глубокой фрустрации из-за исчезновения вещей, она недалеко ушла от брата.

Воровство происходило средь бела дня, никого не таясь, Сергей Сергеевич перемахнул через забор, взломал замок входной двери, опыт краж у него имелся, и весь день они с женой методично обчищали дом больной. Соседи забили тревогу только вечером, когда увидели в окнах свет, которого там быть не должно. Вызвали полицию, те вяло постучались в ворота, а Сергей Сергеевич как ни в чём не бывало им открыл, совершенно не осознавая, что в тот момент совершал преступление. Когда его скрутили и препроводили в автозак, по рассказам сбежавшихся на представление соседей, он недоумённо вращал косыми выпученными красными глазами, а на его мясистом потном лице гуляло выражение то ли презрения, то ли насмешки, то ли превосходства. Его спутница жизни вела себя более соответствующим образом, сначала она спряталась где-то в доме, и её долго искали, начали даже думать, что вор был один, однако с помощью кинолога с собакой женщину, наконец, нашли. Когда её выковыривали из убежища и вели к изрядно заждавшемуся муженьку, она металась и вырывалась, визжала и материлась, как водится для существ подобного сорта, потеряв всякий человеческий облик.

Но что потом? Полиция, так лихо управившись с незваными гостями только потому, что они явились в дом не последнего лица из местной администрации, в итоге оказалась в затруднительном положении. Я даже представляю себе сцену первого допроса.

«Ваша фамилия, имя, отчество?»

«Заливец Сергей Сергеевич».

«Документы при вас?»

«Да».

«Предъявите».

«Пожалуйста».

«Ранее судим?»

«Да».

«Когда, по какой статье?»

«Лет 7 назад, статья 158, пункт 3».

«Что делали в доме Заливец Валентины Сергеевны?»

«Приехал в гости к сестре».

«Как вы проникли в дом в её отсутствии?»

«Взломал замок, легонечко так, чтобы не сломать. Думал сюрприз сделать, она придёт с работы, а там уже я с женой. Вот бы удивилась!»

«А вам известно, что она проходит курс лечения в областном онкологическом диспансере?»

«Да вы что! Ай-ай-ай, вот ведь горе-то какое, я и не знал. Долго не виделись, не общались, думал, радость будет, наконец встретимся, обнимемся, поцелуемся как в давние времена. Мы, знаете ли, в детстве были очень близки, вместе лазали соседские яблоки воровать, ворованное почему-то всегда слаще, я забирался на дерево, а она на стрёме, то есть на шухере, то есть на стороже стояла. Вы меня отпустите, пожалуйста, гражданин начальник, а то ведь могу её и в живых не застать».

И его отпустили, задерживать было не за что, брат приехал к сестре, хотел сделать сюрприз после долгой разлуки, просто так получилось. К ней в дом они с женой не возвращались, уехали обратно в город, но ни на следующий день, ни через неделю Сергей Сергеевич не пошёл навестить сестру, он пропивал наворованное, имел право наслаждаться плодами преступления, предоставленное ему всеми нами. Почему? Я не имею сейчас в виду тот очевидный факт, что он животное, зечёвая погань, гнилой ошмёток биомассы и просто генетический мусор, хотя бы отчасти, той части, которая определяет модели поведения, о которых мне, социальному работнику, целый курс что-то там вдалбливали. Речь не о нём самом. Я спрашиваю, почему общество терпимо относится к столь широким рамкам деятельности индивидов, в том числе и такой девиантной, какую демонстрировал Сергей Сергеевич, обворовавший сестру на смертном одре, употребивший племянницу выгодным для себя и невыносимым для любого нормального человека образом, о чём будет сказано ниже? Почему за преступления лишают свободы, что лишь более озлобляет подобное сочетание генов, знакомит его с такими же мусорными сочетаниями генов и приучает с ещё большей извращённой изощрённостью поддерживать собственную пагубную жизнь за счёт людей, а не просто утилизируют как вредную вещь, что, с другой стороны, нисколько бы не обедняло нашу скорбную юдоль, а то и существенно улучшило оную?

Мне ответят «гражданские права» и тому подобное, кто-нибудь особо безмозглый скажет, что человек по природе добр, другой дурачок вставит, что каждый имеет право на второй шанс (это уж совсем глупость, поскольку условия жизни в тюрьме и при выходе из неё ухудшатся, и если ранее что-то кого-то подвигло на преступление, то теперь оно станет ещё более оправданным), первые продолжат, мол, наказание должно быть соразмерно преступлению, являться не местью, а восстановлением нарушенного права (а я и не говорю о каких-то расчётах, я говорю о фактической проверке, давшей наглядный результат, на полноценность конкретного сочетания генов, насколько оно гармонично и созидательно), однако всё это лишь лицемерная чушь. На мой взгляд, во-первых, мы боимся, боимся и эфемерной ответственности судить и выносить окончательный, ни при каких обстоятельствах не исправимый приговор, и абсолютно конкретного, непосредственного приведения его в исполнение, предсмертного взгляда, крови на бетонном полу, окоченелых, негнущихся конечностей покойника, отвратительно-сладкого запаха смерти, комьев земли, падающих в могилу и с гулким звуком бьющихся о крышку гроба, – у всех нас есть занятия и приятнее. Однако имеется ещё и во-вторых, и это самое интересное. Кто первым воспротивится безусловной утилизации носителей неудачного сочетания генов? Власть предержащие. Почему? Потому что они сами являются одними из тех, кто обворовывает, калечит и убивает. Так сократится их ресурсная база, так исчезнет надежда на безнаказанность, и я ещё не упоминаю о том, что рассеется иллюзия собственной исключительности, чувство непогрешимости, состоятельности исповедуемых ущербных ценностей, ведь рядом будет стоять тот, кто вправе тебя казнить. Как я говорил, таков результат демократии, именно под её знамёнами через выборы к власти приходят самые лживые, спесивые, злобные, лицемерные, те, кто способен на всё, лишь бы достичь собственных целей, поскольку ни один честный человек, уважающий жизнь и понимающий, что единственной ценностью является познанная истина, не станет заискивать перед сбродом, дабы заручиться его поддержкой для осуществления того, что является правильным. Правду обойти невозможно, а вот ложь необходимо всячески продвигать, иначе она утонет в гомоне себе подобных.

XIII

На исходе второй недели запоя и первого месяца пребывания Валентины Сергеевны в больнице брат её всё-таки навестил. По собственному опыту знаю, что она проходила через одну из самых тяжёлых стадий лечения, и потому прекрасно себе представляю, в каком плачевном, уязвимом состоянии пребывала женщина. В этот период посетителей стараются к больным не пускать, но для Сергея Сергеевича сделали исключение, чем, скорее всего, окончательно сломили его сестру, лишь на время отсрочив лечением её мучительную гибель. Чем руководствовался врач? Или, быть может, одна из санитарок за взятку из оставшихся денег, полученных в результате разграбления дома больной, провела Сергея Сергеевича в палату? Наверное, ни то, ни другое, просто всем было безразлично, кого к кому следует пускать, а кого нет, своих дел достаточно, чтобы ещё и следить за посетителями.

Помимо прочего это прекрасно демонстрирует тот факт, что Валентина Сергеевна за всю свою жизнь так и не нажила серьёзных средств к существованию. Вместе с простыми смертными она лежала в обычной палате обычной больницы соответствующего профиля, а не в Москве и тем более не заграницей. Да и как их было нажить в нашей дыре на её должности? Мы все здесь обречены, просто кто-то раньше, кто-то позже. И о чём сие глаголет? О том, что её надежда на причастность к касте власть предержащих оказалась всего лишь иллюзией, её использовали так же, как и всех остальных, кидая крохи на пропитание с Олимпа, и она, бедолага, с жадностью их хватала, чувствуя свою нужность и сопричастность.

«Зачем ты здесь?» – было первым, что Валентина Сергеевна спросила у брата, вошедшего в палату в белом халате, с красными глазами и небритой рожей. Он нёс с собой вонь мочи, табака и перегара в помещение, где доселе пахло едой, лекарствами и смертью.

В палате лежало ещё четыре женщины, самая молодая из них лет 32-35, в углу у окна, резко, с отвращением отвернулась к стене, остальные с интересом стали наблюдать за происходящим, спешно накинув косынки на лысые головы.

«Валь, может, позвать доктора?»

«Не стоит, это мой брат, он совсем ненадолго. – Она вновь обратила на него потухшие глаза с огромными синяками. – Так зачем ты здесь?» – почти с мольбой в голосе переспросила она.

«Хреново выглядишь, бледная, сильно похудела, будто просидела месяц в карцере без прогулок».

«Кто-то сидит, и ему хоть бы что, а кто-то работает, и ему в награду рак».

«А я тебе гостинцев принёс», – он вытащил из кармана два зелёных яблока, купленных в ларьке у проходной, и положил на тумбочку. Валентина Сергеевна посмотрела на них с отвращением.

«Не стоило беспокоиться, здесь прекрасно кормят и без твоих вонючих гостинцев, а сырую растительную пищу мне сейчас вообще нельзя».

«Ничего, они полежат. Съешь, когда выздоровеешь».

Яблоки были отправлены в мусорную корзину сразу после его ухода.

Несколько минут Сергей Сергеевич сидел и просто молчал, будто действительно пришёл лишь за тем, чтобы принести эти два ненужных плода. Он всерьёз был обескуражен таким последовательно неприязненным приёмом, поскольку, как и любой другой ущербный дегенерат зечёвого сорта, имел необычайно высокое мнение о ценности и нужности собственной персоны. Воображение генетического мусора рисовало картину, как он с видом непререкаемого авторитета (на представление более значимых персон оно было неспособно, поскольку зечёвое отребье всегда придерживается деградантной иерархии именно потому, что терпит неудачу в общественной) будет диктовать приниженной, немощной сестре, случайно, по недоразумению устроившейся в жизни лучше него, собственную волю, а она, захлёбываясь от счастья, что к ней обращается столь величественное существо, станет беспрекословно ей следовать. Однако в конце разговора придонная биомасса также намеревалась выказать всю мощь своей милости и не забыть скромных, ничего не значащих нужд больной.

«Раз уж ты умираешь, я вот что хочу предложить…» – начал он не таким смелым, каким бы хотел, но всё равно не терпящим возражений тоном, однако тут же оказался прерван.

«Что ты сказал? Как же такая тварь, как ты, у отца с матерью уродилась! – А он удивлённо смотрел на неё, моргая красными выпученными глазами, и действительно не понимал, чего же такого сказал. – Вроде бы приличными были людьми, мама бухгалтер в совхозе, папа и вовсе работал в райисполкоме, а сын – конченый подонок. Это, наверное, потому, что они тебя избаловали, первенец, единственный сын, а поучить уму-разуму забыли. Не хочется думать, что мать сходила налево с каким-нибудь ублюдком-комбайнёром. Или, быть может, ты приёмный, или приёмная я? Ах, если бы так и было, какое тогда было бы облегчение. Жаль, спросить уже не у кого, оба померли. Ты их свёл в могилу раньше срока».

«Мать не тронь, и не мороси мне, ты тут не начальник, – Сергей Сергеевич вновь попытался вскочить на коня, получив законный отпор. – С ней по-людски хотят поговорить, а она начинает…»

«По-людски? Во-первых, я не умираю, чтоб ты знал, прогноз хороший».

«Да?» – в тяжкой для него задумчивости промычало животное. Это не входило в его планы.

«Во-вторых, тебе нечего мне предложить. Ты на себя посмотри. Никто в здравом уме и твёрдой памяти тебе и улицы не доверит мести, не то чтобы чем-то распоряжаться».

«Что ты сказала? Какие улицы? Я тебе что, терпила какой-нибудь, что ли, чтобы работать? Поищи дурака».

«Так и я о том же. У тебя нет ни малейшего представления, что значит иметь человеческий облик и честно зарабатывать на жизнь. Таких, как ты, раз у вас нет понимания азов общежития, надо ставить вне рамок человечества, как в своё время делали англичане, ссылавшие преступников в Австралию, чтобы они грызли друг другу глотки, выживая за счёт себе подобных, а не людей, и подыхая без элементарных благ цивилизации».

«Какое человечество, какие англичане, какая Австралия? У тебя мозг повредился из-за этих таблеток. Бежала бы ты отсюда, а то залечат до смерти».

«Ещё раз повторяю, я прекрасно обойдусь без советов такого олигофрена, как ты, без общества такого олигофрена, как ты, и вообще без знания о существовании такого олигофрена, как ты, и сейчас, когда бы то ни было ещё».

«А когда ты помрёшь, что станет с твоей дочерью?»

«Пусть уж лучше она окажется в детском доме, чем на твоём попечении. Но и этого не произойдёт, я уже договорилась, что в случае чего, опеку возьмёт моя подруга».

«Какая подруга?» – взревел Сергей Сергеевич на весь этаж, понимая, что зря в пьяном угаре бахвалился перед собутыльниками, как наложит руку на наследство племянницы, которая всё равно ничего не смыслит, а её саму Лидка (его жена-проститутка) определит куда-нибудь по своей бывшей части сначала бегать на побегушках, а потом и обслуживать клиентов, пусть, мол, та зарабатывает, жизнь узнает. И тут вдруг рушится верное дело. Он, кстати, свою жену за «знание жизни» уважал. Как и всякое интеллектуально неполноценное отребье, в данном случае зечьё, он являлся латентным гомосексуалистом, и ему бессознательно нравилось, что Лидка имела дело со многими мужчинами, и, занимаясь с ней сексом, Сергей Сергеевич через неё будто сам с ними спал. Впрочем, это касается не только зечья.

«Не твоего ума дело. Тебе лучше забыть и обо мне, и о своей племяннице, поскольку, в случае чего, ты последний человек на Земле, которого позовут на помощь».

«Дрянь, да я твою выродку на органы продам! Не хочешь по-людски, с тобой по понятиям… – он натурально задрожал от ярости и не закончил. Несколько мгновений Сергей Сергеевич смотрел на сестру, выпучив бельма глаз более обычного, будто её сие должно было чрезвычайно устрашить, потом вдруг успокоился, и его взгляд стал до крайности презрительным. – Не хочешь исполнять мою волю, тебе же будет хуже. Лучше отпиши мне своё имущество сейчас, иначе я сам возьму всё, что мне надо, и помешать ты не сможешь. И девчонка твоя после твоей смерти пойдёт ко мне, я с неё ещё буду иметь доход. Если раньше хотел по-доброму, то теперь вижу, сюсюкаться с ней не стоит, раз мать такая дрянь, работать будет по полной, забудет, что такое на ногах стоять. Неделю тебе на размышление, потом приду за ключами от дома». – Он очень гордился чёткостью своей тирады, и от необычно длинной для себя фразы крайне утомился и вспотел.

«Я предупрежу охрану, чтобы тебя не пускали. Ты ничего не получишь. И только посмей хоть пальцем тронуть мою дочь. Если будет надо, я с того света вернусь, чтобы тебя покарать».

Сергей Сергеевич не произнёс более ни звука, у него закончился словарный запас. Он вышел из палаты в неизвестном направлении, а Валентина Сергеевна отвернулась к стене и беззвучно зарыдала, причём так тихо и незаметно, что ни одна из соседок не польстилась возможностью ублажить самолюбие собственным превосходством, утешая её слёзы. Они лишь сидели или лежали на кроватях и переглядывались с блаженными улыбочками, не веря своему счастью, сладостно потрясённые тем, что в таком унылом и безнадёжном месте им довелось быть свидетелями столь красочной драмы со всеми элементами «правды жизни»: деньгами и их наследованием, злодеем из зечья, невинной девочкой, которой грозит смертельная опасность, братом, терроризирующим несчастную сестру. Не хватало только большой и чистой любви. Но чего нет, того нет. Впрочем, Валентине Сергеевне влюбиться на смертном одре в какого-нибудь доктора, пусть и немолодого и прекрасного, но заботливого и мужественного, было бы самое время и место. Он бы нашёл новое экспериментальное лекарство, полностью бы её излечил, женился, принял её дочь как родную, и они счастливо прожили бы вместе невообразимое количество лет. Однако сейчас женщину заботило нечто иное: не только то, как выжить самой, но и то, как уберечь дочь. (И если бы не это, то тогда да, здесь бы она нашла свою любовь, и всё произошло бы так, как хотелось тем неотёсанным бабам, и исключительно ради их удовольствия.)

Подруги, которая могла бы взять Валерию на попечение, у неё не было, она соврала. На самом деле, до того момента Валентина Сергеевна и не задумывалась всерьёз, как конкретно устроить судьбу дочери, если что-то случится, ограничиваясь лишь смутными страхами и тяжкими раздумьями о нелёгкой доле милой девочки в этом большом и жестоком мире. Как и многие матери, она придерживалась недопустимо высокого мнения о привлекательности собственного отпрыска, что передалось и ему, поэтому, если Лере и предстояли в будущем тяжёлые испытания, то в основном из-за завышенной самооценки, на фоне крайне скромных физиологических данных как в красоте, так и в уме, в чём дитя чрезвычайно походило на родительницу. Но что же могла сделать Валентина Сергеевна за предстоявшую ей неделю моральной пытки и бесплодных тревог? Первое и главное, женщина должна была найти хоть кого-нибудь, подругу детства, школьного или институтского приятеля, который помнил бы о ней и относился не так, как она к нему, то есть с деревенской спесью дочери мелкого начальничка, желательно того, кому Валентина Сергеевна сделала в жизни что-то хорошее; ей надо было взять телефон и звонить не переставая, расспрашивая и разыскивая, натыкаясь на холодность, непонимание, презрение или сочувствие, но не опуская рук. Однако она этого не сделала. Можно было подумать, что брат действительно сломал её своими угрозами. Кроме того, где бы сейчас Валерия не находилась, дома, у знакомых, приютивших подростка на время, в детском лагере, просто в гостинице, в туристической поездке, она не должна была оставаться в неведении, надо было предупредить девочку о грядущей опасности. Но и этого Валентина Сергеевна тоже не сделала.

И бездействовала она не потому, что испугалась или растерялась, а из-за завышенной самооценки и чрезмерной уверенности в собственных силах в сочетании с недооценкой ущербности этого мира. Она не осознавала, что действительно может умереть, что чёрная бездна небытия – это в том числе и про неё. А ещё где-то в глубине душе женщина смутно ощущала то беспредельное безразличие, которое стоит по ту сторону жизни, когда твоя личность перестаёт существовать. Если так, какая ей разница, какое ей дело до того, что станет с дочерью? Лишь бы сейчас она её радовала, не омрачая нынешнее существование. Более того, какое ей дело до всего остального бытия, если в нём не будет её самой? Она никогда не помышляла о том, чтобы оставить след в этом мире, сделать его лучше, она вообще никогда не ставила себе никаких целей.

XIV

Почему в данной ситуации ни Валентина Сергеевна, ни Сергей Сергеевич не подумали о самом естественном будущем опекуне Валерии, о её отце? Лишь однажды Валентину Сергеевну осенило настоящее чувство, и этим чувством оказалась не, как можно было бы подумать, любовь, но страх, страх одиночества, немощи и смерти. Это случилось давно, а именно 13 с небольшим лет назад, тогда она трудилась обыкновенным специалистом, хоть и из блатных, в работу втянулась давно, однако без фанатизма, поскольку ещё имела жизнь вне должности. И мир для неё не ограничивался кругом приземлённых профессиональных вопросов, муниципалитетом и областью, обществом коллег, которым она была так же безразлична, как и они ей, и бесконечным бытом. Что-то, где-то, как-то, когда-то, зачем-то ей ещё виделось загадочным, неизведанным, с чем и хочется, и боязно столкнуться, сладкое волнение молодого неискушённого сердца ещё не было раздавлено обыденной сменой дня и ночи, работы и отдыха, будней и выходных. Тогда в последних раз к ней и вернулось тяжёлое чувство, посещающее, наверное, каждую некрасивую молодую женщину, которая смотрит на более удачливых в личной жизни подруг и понимает, что не видать ей счастья, что она по-настоящему одинока, и может такой остаться до самой смерти. Впрочем, последнее не более, чем пароксизм юношеского максимализма, каждая тварь в конце концов находит себе пару.

И всё так удачно совпало. Была весна, она смутно страдала, потом настало лето, её чувства дозрели до желания завести ребёнка, начался отпуск, и Валентина Сергеевна уехала на море, где по вечерам в одиночестве отчаянно ходила на танцевальную площадку и, наконец, встретила достаточно подвыпившего ровесника, от которого забеременела. Тот курортный роман оказался лучшим, что случилось с ней в жизни, наутро мужчина не только не исчез, но и провёл с женщиной ещё несколько приятных дней. Он был в разводе, непритязателен, даже в какой-то мере «благодарен» Валентине Сергеевне за её искреннюю ласку, не стал сомневаться ни в том, что она не страдает венерическими заболеваниями, ни в том, что сама предохраняется. Однако мужчина мог догадываться о намерении женщины, но прекрасно понимал, что у неё нет ничего, кроме его имени и названия города, из которого он приехал, поэтому в случае чего шансов отыскать бывшего любовника у неё не было. А, по правде сказать, один такой момент случился. На последнем месяце беременности Валентина Сергеевна смалодушничала и попыталась найти отца своего будущего ребёнка хотя бы через социальные сети, однако закономерно потерпела фиаско. В целом, несмотря на то что беременность протекала тяжело, она держалась хорошо, и это, пожалуй, главное, что женщина могла поставить себе в заслугу в своей жизни, но, конечно, не то состояние, в котором пребывала сейчас.

В больнице время неимоверно растягивается, а то пустое безделье, в состоянии которого пребывала Валентина Сергеевна, делает из него практически бесконечность. Она ходила на процедуры, принимала таблетки, лежала под капельницей как тело, лишённое жизни. И пусть женщина являлась не одинокой в своих мытарствах среди прочих пациентов, однако изнутри её глодали иные проблемы. Медицинский персонал привык видеть безнадёжность в глазах смертельно больных, поэтому и в Валентине Сергеевне не усмотрел ничего необычного, как и у других желание жить в ней боролось с желанием, чтобы всё это поскорее закончилось, как угодно, только бы быстрее, уж я-то её прекрасно понимаю. Однако в ней имелось и ещё одно тягостное чувство, которое, правда, есть у всех умирающих, но в случае Валентины Сергеевны приход брата обострил его до предела, парализовав все остальные стремления. Ей стало очевидно, что при всей своей сельской успешности она мало чего достигла в жизни и не в плане материального достатка или социального престижа, кои, кстати сказать, казались женщине вполне удовлетворительными из-за чрезвычайной скромности кругозора, а в плане элементарных общечеловеческих ценностей, первым делом, личной защищённости от произвола неполноценных особей и возможности обеспечить оную своим близким. И это только в отрицательном смысле. А была ли она когда-нибудь счастлива? Она хуже других, не достойна того, что доступно каждому, для чего, как мы помним, все и рождены? Тут женщина вспомнила своих требовательных родителей. Да, они хотели, чтобы она стала человеком. Но какой ценой? Девочка училась в школе под их бдительным контролем, в старших классах, когда прекрасными весенними вечерами её ровесники начали влюбляться и таиться парочками в укромных уголках, молодая Валентина на время решала математические задачи, чтобы поступить в институт, причём без особого успеха. И она так привыкла к самоистязанию, что и в нём продолжала безуспешно биться о гранитную стену науки. Молодость проходила мимо, в хороший вуз Валентина Сергеевна поступить не смогла, поэтому пошла в местный, а, закончив его, сразу устроилась на работу. За нею никто не ухаживал, ею никто не прельщался, а стараться самой нравиться парням она считала ниже своего достоинства. Почему? Считала себя девушкой из благородной семьи. Да-да, такая детская наивность, преувеличивающая значимость собственных родителей, через жестокие разочарования всегда перерастает в презрение к другим, ведь раз уж такой перл, как духовно богатая дева из интеллигентной семьи, ничего не стоит, то все остальные стоят ещё меньше. Не видя вокруг толп женихов, она с большим трудом, но всё-таки убедила себя в ненужности, ничтожности любви как таковой, и с изувеченной душой увядала на работе с восьми утра до десяти вечера, когда кому-нибудь из начальников надо было высвободить время для приятного провождения; пока брат пил, гулял и воровал, досматривала родителей, не бросивших начальственные замашки и на пенсии, живя в их доме, и более ничего в жизни у неё не было.

Сказав давеча брату, что они его баловали, Валентина Сергеевна сильно покривила душой. С ранних лет в Сергее Сергеевиче начала проявляться сущность ущербного отребья, и строгость к нему отца с матерью только усилили конфликт слабой, неполноценной личности с окружающим миром, потому-то сестре и пришлось отдуваться за обоих. Первую кражу он совершил в 8 лет, и предметом её оказались не яблоки из соседского сада. По своей ли воле или кто-то ему подсказал, но однажды зимой он через форточку залез в чужой дом, располагавшийся рядом их собственного, и украл там радиоприёмник, стоявший где-то на виду. Обладание им он всё равно не смог бы скрыть, но в итоге ему не пришлось даже стараться, поскольку совершил преступление до слёз наивно. Залезал Сергей в окно, выходившее в огород за домом, дважды пройдя по снежной целине сначала туда, потом обратно к своему забору, от которого к их дому и повели две отчётливые полосы следов, так что местному милиционеру не пришлось сильно напрягать извилины и гадать, откуда пришёл вор и куда скрылся с добычей, какого он был возраста и габаритов. Приёмник сопляк отдал сразу, как только милиционер начал его расспрашивать о произошедшем в присутствии родителей и ограбленных соседей. При этом мальчик сильно разревелся, что все ошибочно посчитали слезами раскаяния. На самом деле, ему было жаль отдавать понравившуюся вещь, которую он уже считал своей. Далее его воровская карьера шла только в гору, и на ругань родителей Сергей Сергеевич отвечал побегами из дома, однако до поры до времени отцу удавалось отбивать нерадивое чадо от милиции, до самой смерти родителя, после которой мелкий воришка решился-таки на большое дело, вследствие чего сел, и сел надолго.

XV

Через неделю он у сестры не появился вопреки угрозам и зечёвым понятиям добивать слабого. Однако сие не означало, что Сергей Сергеевич отказался от намерений спустить всё её имущество, большую часть из которого считал своим, ведь она получила его от их родителей, на богатую жизнь для себя и жены-проститутки, то есть пропить и прогулять. Не означало это и того, что он всерьёз к чему-то готовился, собирая данные, изучая возможности и юридические перспективы. А означало только то, что он являлся тупой ленивой скотиной, не способной ни на что без пинка под зад, от кого бы он не пришёлся. Сергей Сергеевич мог лишь в бездействии копить тупую злобу, без причин и исхода, до бесконечности вращаясь в кругу ограниченных понятий и воспринимая всё, что лежало за их рамками (то есть практически всё вообще), как прямую угрозу собственной бесценной личности. Проще говоря, ему постоянно казалось, будто он в одиночку борется против всего на свете за собственное существование, а мелкие, даже самые ничтожные, как ему казалось, победы, происходившие именно от безразличия к его ущербной персоне, а не капитуляции окружающей действительности, животное с оглушительным слабоумием смаковало столь долго, что те теряли всякий положительный эффект. Довелось, например, однажды воришке сойтись с индивидом из соседнего подъезда не много приличней него, так он вместо того, чтобы заметить в нём товарища и подельника, увидел в том еду и принялся на правах дольше сидевшего вымогать деньги и подчинять своей воле. Другой, однако, оказался не меньшего о себе мнения, чем Сергей Сергеевич о себе, и вскоре они разругались, и одной сырой апрельской ночью дело чуть не дошло до поножовщины. Но, поскольку ко всему прочему оба являлись ещё и отменными трусами, способными лишь чваниться и чесать языком, лучшего так и не случилось, мир не очистился хотя бы от одного из этих гнилых ошмётков биомассы.

А действовать Сергея Сергеевича в отношении сестры всё-таки заставили. Как он, так и его сожительница, постоянно болтали в соответствующих кругах об умирающей женщине и её неплохом наследстве, которое (как они ошибочно полагали), в случае исчезновения дочери будущей покойницы, должно попасть в распоряжение брата. В конце концов этот слух достиг лишних ушей, и из тёмного подвала, в котором обитают рафинированные человеческие отбросы, за лёгкой добычей потянулись склизкие щупальца генетического мусора. Однажды в комнату Сергея Сергеевича без приглашения пришли двое неопределённого возраста, одетые с неопределённым достатком, и принялись расспрашивать пьяницу о сложившейся ситуации. Поначалу он возмущался, кто они такие, не их это дело, однако те на чистейшем тюремном жаргоне без единого человеческого слова указали ему на его место в этой жизни, попутно объяснив, что будет лучше, если он станет с ними сотрудничать, поскольку они были в состоянии подготовить нужные бумаги и мобилизовать необходимых людей, а животному надо будет только кое-что подписать и кое-куда сходить. Сергей Сергеевич присмирел и насупился, даже ему стало ясно, теперь максимум, что он сможет получить – это кость, обглоданную стаей шакалов, но, с другой стороны, для получения этой кости, ничего не надо делать, и его это вполне устраивало.

Между тем его сестра неожиданно пошла на поправку, настроение улучшилось, после курса лучевой терапии её вернули в нормальную палату, пусть и в ту же самую, в которой она принимала братца, однако контингент там полностью переменился, кто-то выписался с устойчивой ремиссией, кто-то отправился доживать свои последние дни домой или в хоспис, одна женщина скончалась. Теперь Валентина Сергеевна не шаркала безвольно тапками по кафельному полу, выходя из палаты на процедуры или по надобностям, не лежала на кровати, уткнувшись носом в стену, или забывалась в полудрёме между приступами рвоты. Казалось, будто она вновь сравнялась со всеми людьми на Земле, готовая и к их помощи, и к их оскорблениям, и паче всего к безразличию, только вот все люди мира к ней не являлись, её не окружали, и в наличии имелись только несколько конкретных, чего ей было недостаточно. Сперва, возвращаясь в палату, она чувствовала неловкость перед свидетелями недавнего разговора с братом, они подсмотрели самую чувствительную и нелицеприятную сторону её жизни, однако, обнаружив, что их (свидетелей) больше нет, женщина ощутила неимоверное облегчение, ни разу не задумавшись, что за это надо благодарить в том числе и смерть.

Пребывая в приподнятом настроении, продлившимся вплоть и исключительно до выписки из больницы, она даже душевно сошлась с одной новоприбывшей примерно своих лет, являвшейся её прямой противоположностью. Из большого города, хорошей семьи, счастливая в браке, в котором родила двоих детей, Полина Владимировна не испытывала страха перед смертью. Да, ей совсем не хотелось умирать, сие казалось совершенно излишним, она желала увидеть, как вырастут оба сына, как они женятся, мечтала застать внуков, но в принципе была готова к смерти, находясь в постоянных переживаниях за мужа, за детей, о том, кто станет о них заботиться, когда женщины не станет, мальчики нуждались в матери, к которой были сильно привязаны. Полина Владимировна часто говорила с ними по телефону серьёзным спокойным тоном, а потом тихо плакала, сидя на кровати и вытирая мелкие частые слёзы платком, скомканным в кулаке.

«Ладно тебе, хватит убиваться, всё обойдётся», – сказала ей однажды Валентина Сергеевна, будто мимоходом подсев на кровать после одного такого разговора.

«Надеюсь, что обойдётся, но всё равно как-то грустно, – ответила Полина Владимировна по-детски наивно, безо всякого сопротивления, чванства и задних мыслей. – Ты представь, они там одни с мужем, мать бог знает где, бог знает, что с ней, и неизвестно, когда вернётся и вернётся ли вообще».

«Как тебя звать?»

«Поля».