Помоги проекту - поделись книгой:
«Как же! Очень занимательно. Крупная компания планирует создание агропромышленного кластера, в соседнем регионе намерены выращивать, а к нам возить на переработку, потому что у них производятся корма, а у нас больше трудовых ресурсов. Неужели вы ничего не слышали? Одно из предприятий будут строить на стыке наших муниципалитетов. Крайне перспективная тема!»
«А зачем тогда едем мы, раз решения приняты?»
«Как это зачем? Ведь это же непосредственно нас касается, мы должны показать, что осведомлены о сделке и не против неё. Планируется подписание трёхстороннего соглашения между нашими регионами и производителем».
«Тогда для чего едут все остальные?»
«Смеётесь? Они ведь тоже из нашей области, это и их касается. Там намерены присутствовать и главы всех районов. Они, разумеется, подъедут непосредственно к мероприятию на служебном транспорте».
«Логичнее было бы каждому главе ехать со своими специалистами».
«Некоторые и поедут, но только с другими, первого сорта, не как мы. А за эту поездку вы скажите спасибо нашему министерству, оно очень ревностно относится к дисциплине. Им губернатор сказал обеспечить присутствие специалистов соответствующего профиля из каждого муниципалитета, так они на нашу исполнительность не понадеялись, сами всех собрали, загрузили и повезли, потом расселят, а дальше – плевать. Другие ведомства в этом смысле попроще, понимают, что губернатор нас по головам не пересчитает, это глупо, так что пустили на самотёк. А вы, Дмитрий, так смотрите, будто не рады выбраться на пару дней из родного захолустья?»
«Совершенно не рад, мне эта поездка не нужна».
«Даже за чужой счёт? Вы женаты, есть дама сердца, друзья? – но ответа ждать он не стал. – Лично я в разводе. Жизнь, знаете ли, довольно однообразная штука. Вот смотрю на своего сына и понимаю, что его судьба сложится так же, как и моя, как и моего отца, плюс-минус, разницы нет. Есть определённые незримые рамки, за которые ни мне, ни им перемахнуть не дозволено. Сыну сейчас 15. Я себя в его возрасте помню плохо, но то, что помню, один в один, да и дед его, мой отец, подтверждает. Те же интересы, с поправкой на времена, те же проблемы и их решения, те же мысли и то же полное безразличие к собственному будущему, та же надежда, что всё само собой устроится, причём наилучшим образом. Так и вижу всю его дальнейшую жизнь: я буду его тянуть, он – упираться, прогуливать занятия в школе, потом в вузе, ругаться со мной и матерью, выпивать, потом найдёт какую-нибудь дуру, умная на него не клюнет, в худшем случае – женится, как я, и всё, прости-прощай карьера, молодость, счастье. Пойдёт работать туда, куда я смогу его пристроить, то есть не престижно, не денежно, бесперспективно, потом появятся дети, а лет так в 35 наконец прозреет и поймёт, что с женой его ничего не связывает, что они с ней чужие люди, что она его не любит и никогда не любила, просто ей надо было спихнуть на кого-то ответственность за собственную жизнь, и разведётся. А знаете, Дмитрий, я же 5 лет после развода жил и работал в Москве. Первое ощущение, которое испытал, оставшись в одиночестве, – будто у меня гора с плеч упала: все эти сопли, пелёнки, постоянные истерики, недомолвки, быт в целом. Я почувствовал, что моя жизнь в моих руках, я могу её изменить к лучшему и устроиться в этом мире не хуже некоторых, поскольку достоин большего. Снял квартиру, плохонькую, однокомнатную, очень дорого и далеко от центра, нашёл весьма недурственную работу в хорошей компании, зарабатывать стал раз в пять больше, чем ранее, сильно воодушевился. А через два года стал ловить себя на мысли, что не хочу возвращаться домой, то есть на съёмную квартиру, и делаю всё, чтобы проводить как можно меньше времени наедине с самим собой. Пусть моя работа и находилась неблизко, полчаса на метро и столько же пешком, однако я всячески удлинял это время, по пути заходил в магазины, бесцельно гулял, пытался заниматься спортом и тому подобное, только бы не слышать этой мертвенной тишины, разбавляемой телевизором, в грязной и обшарпанной халупе, в которую меня занесла судьба. В целом мне удавалось отвлекать себя от мрачных мыслей, я вставал, наспех завтракал и убегал, убивая время на работе, улице, метро, магазинах, кино, кафе, спорт-залах, а по возвращении ужинал и ложился спать. Так прошло ещё два года. Для чего мне такая жизнь, я не задумывался. Но однажды зимой я простыл, долго находился на открытом воздухе, вызвал врача на дом, мне выписали больничный на 7 дней, я кое-как сходил за лекарствами в аптеку и остался наедине с сами собой. Боже мой, какие только мысли меня не посещали, о чём я только не думал! Это не могло так продолжаться. Знаете, как говорят? Столица даёт массу возможностей, каждый может стать тем, кем захочет. Так вот это чушь. За 4 года безупречной службы моя карьера не продвинулась ни на йоту, как устраивался специалистом по бюджетированию в планово-экономический отдел, так им всё время и проработал. Пресловутые рамки, если хотите. Я наблюдал, как другие люди, в том числе моложе меня, шли на повышение, и пусть не все они были местными, но в основном из крупных городов, и образование получили лучше моего, однако, главное, у меня сложилось такое впечатление, что повышали тех, кто в этом не особо-то и нуждался. Мне, например, ютившемуся в съёмной квартире, совсем не помешал бы дополнительный доход, я бы снял жильё получше или взял ипотеку, но нет, будто кто-то решил, что мне этого достаточно. И всё, ничего поделать нельзя. Живи в отведённом тебе загоне и не смотри, что за ним и трава зеленее, и воздух слаще, и света больше, и просторнее, и самки красивей. Короче говоря, у каждой мечты имеются свои пределы, мир не в наших руках, даже собственная жизнь в личном распоряжении только до определённых пределов. Решит кто-нибудь, что ты чего-то не достоин, и ты этого не получишь. Но кое-что я с моей московской работы всё-таки поимел. После моих редких приездов в родной городок к родителям на меня там стали смотреть с уважением, хорошая машина, богато одет, привожу дорогие подарки, никто ведь не видел, в какой квартире я жил и как каждый день добирался до работы. Так я приобрёл полезную славу состоятельного человека, которая мне помогла при поиске работы в родимом захолустье, ведь никто не посмеет предлагать рабский труд за еду тому, кто и так хорошо зарабатывает, это удел для бедных, а богатые должны богатеть. Один мой дружок ещё со школьной скамьи дослужился в администрации до определённых, правда, не очень больших высот. Так я туда и попал. Видели бы вы, как он предлагал мне работу и как я соглашался, будто делая ему одолжение, хотя сам готов был уже вешаться от однообразия на прежнем месте. Однако тут началось другое однообразие, не такое цветастое, как в Москве. Ни парков, ни кафе, ни приличных магазинов, ни спорт-залов в нашем городишке нет, зато жилище я себе отгрохал знатное, приятно в нём находиться, так что теперь не бегаю от самого себя по улицам, а спокойно встречаюсь с дружками дома раз в неделю, этого достаточно. А рутина – везде рутина, она одинакова и в Москве, и в богом забытой деревне. Такие же поездки очень её разнообразят».
VI
Мы подъехали к серому пятиэтажному зданию отеля, от которого за версту разило советскими временами. Руководителя или сопровождающего у нашей группы колхозников не имелось, каждый по степени своего разумения должен был понять, что ему следует делать далее. Высадившись из автобусов, мы нестройными рядами потянулись ко входу в гостиницу в надежде, что на стойке регистрации нам помогут, попутно выясняя, передавал ли кто-нибудь кому-нибудь документы на бронирование номеров. На некоторых отбившихся сельчан налетали немногочисленные риэлторы, переминавшиеся с ноги на ногу на морозце тут же неподалёку, в отчаянных попытках воспользоваться дезориентированностью новоприбывших и втридорога сдать на пару дней свои обветшалые конуры. Лично я очень пожалел, что не взял с собой больше денег, а занимать у посторонних постеснялся, Александр Владимирович – не в счёт. Съём жилья очень бы облегчил мне жизнь, ведь тогда я ещё не осознавал, что если буду продолжать в том же духе, то в конце концов разорюсь.
Входя в гостиницу, я первым делом заприметил недовольное лицо бывалой бабы лет сорока, с неподдельным отвращением наблюдавшей за подъехавшим колхозом, среди нас оказались и люди весьма преклонного возраста, которым чего-либо стесняться было уже поздно. Рядом с ней суетилась очень молодая девушка на вид чуть старше 20 с табличкой на форменной блузе, сообщавшей всем её имя «Ольга», которая торопливо выкладывала ключи на стойку перед собой. Исключительный контраст поколений, различающихся только одним нюансом – надеждами на будущее: у одной они имелись, у другой уже нет. И логичнее было бы обращаться к старшей, чтобы отомстить ей за её презрение к нам, но нет, каждый инстинктивно подходил к молоденькой, которая безропотно всех обслуживала, заносила паспорта в базу данных, выдавала ключи. Более того, кто-то даже начинал раздражаться на неё за отсутствующую нерасторопность, чванливого отребья в муниципальных администрациях хоть отбавляй, напрочь забыв о том, что ещё пару минут назад перед ним стояла угроза самоличного поиска жилья на предстоящие два дня.
Но надо отдать должное организаторам сей «вожделенной» поездки, пусть они и не удосужились нас встретить, и выбрали самую дешёвую гостиницу в городе, но номеров в ней хватило всем. Мне попался одноместный с видом на капитальные гаражи, дорогу и лес за ней, справа виднелись ещё какие-то здания, а слева раскинулся пустырь, судя по всему, это была самая окраина города. Данный номер, как и все последующие, в которых мне пришлось останавливаться, оказался без малейших претензий на чистоту, удобство и комфорт. Старая советская мебель служила здесь не менее трёх десятилетий, телевизора и холодильника в наличии не имелось, зато было проводное радио, о существовании которого я, конечно, знал, но вот видел во второй раз в своей жизни (в первый – у деды Вовы, отца матери, проживавшего с бабкой в небольшом посёлке соседнего района), на полу лежал потёртый серый линолеум, на стенах пузырились бело-коричневые обои, побелка на потолке облупилась, перед столом в углу у окна торчал качающийся стул, на кровати лежало бардовое заляпанное покрывало, под ним – серое влажное бельё, стульчак на унитазе в туалете отсутствовал, а на раковине зачем-то лежало коричневое хозяйственное мыло. Ни душа, ни уж тем более ванны не было, это удовольствие наличествовало в единственном экземпляре на весь этаж в конце коридора, на которое я даже не пошёл посмотреть.
Я стащил покрывало с кровати, сложил его, бросил на стул, разулся и лёг спать, более мне ничего не хотелось. Проснулся через два часа от резкого звонка над ухом, звонил старый дисковый телефон светло зелёного цвета, незнакомый голос из которого сказал мне, чтобы я через 15 минут был в холле. Ощутив острое чувство голода, а терпеть я так к тому времени и не научился, торопливо разобрал рюкзак, мама сделала мне по две порции обедов и ужинов и положила их туда со словами: «Просто засунешь в микроволновку, а на завтрак уж сам что-нибудь придумаешь», – но ни о какой микроволновой печи речи здесь даже идти не могло, быстро прожевал холодную говядину, тушёную свёклу, запил всё еле тёплым чаем из термоса и мигом слетел вниз.
Вокруг высокой худой некрасивой женщины лет эдак хорошо за 50 успело собраться несколько человек из нашей группы. Между тем я заметил, что на стойке регистрации сидели уже другие люди и почему-то расстроился, мне очень хотелось опять увидеть эту «Ольгу». А ещё я наивно понадеялся, что мероприятие пройдёт сегодня и что сегодня же всеми правдами и неправдами я окажусь дома, даже отдалённо начал планировать, как проведу завтрашний день за компьютером и перед телевизором, а на работе совру, мол, вернулся, как и предполагалось, на следующий день. Увы, моим надеждам не суждено было сбыться, нас на тех же автобусах повезли в дом правительства на репетицию завтрашнего мероприятия. Та женщина оказалась из референтуры местного губернатора.
Когда мы вошли в зал, в нём уже сидели какие-то люди, в седьмом ряду с краю я разглядел начальника нашего финансового управления. Его наверняка разместили в гостинице получше. Передние ряды оказались пусты, завтра там будут торжественно восседать высокие руководители. Наш колхоз распихали по разным местам, чтобы сильно не выделялся своим убожеством. Я думал, что репетиция – просто условность, но нет, как только все уселись, начался спектакль, президиум заполнился неизвестными лицами в повседневной одежде, кто-то из них выходил к специально подготовленному столу на авансцене, садился за него, склонялся будто что-то подписывая, и мы по условленному сигналу аплодировали. Как только назначенный хронометраж истёк, нас отпустили.
Я никогда не бывал в таких местах, не лицезрел того, как выглядят правительственные учреждения изнутри, поэтому оказался весьма поражён увиденным. Наша местечковая администрация показалась мне сущей помойкой на фоне этого дворца с мраморным полом, устланным ковровыми дорожками, роскошными дверьми кабинетов из тёмного дерева с надёжными на вид ручками (у нас они постоянно разбалтывались и ломались, посему это показалось мне важным), кадками с экзотическими растениями на лестничных пролётах и фонтаном (!) в фойе. Да и в целом везде чисто, везде светло, в коридорах горели все лампы (у нас дай бог половина), проходя по одному из них, я увидел табличку «Парикмахерская», рядом – «Ремонт одежды», моему удивлению не было предела, их наличие в отдельно взятом учреждении показалось мне крайней степенью роскоши, а за поворотом располагался вход в отделение банка, и, остановившись перед ним с открытыми ртом, я его даже сфотографировал. Кажется, нам специально позволили побродить местными закоулками вместо экскурсии по городу, в котором априори не имелось ничего интересного, обычный областной центр, потому что женщина, с которой мы сюда прибыли, после репетиции встала и сказала: «Те, кто приехал со мной, внимание! Встречаемся через полчаса в фойе у фонтана», – ничего не мешало ей просто собрать нас и отвести к автобусам. Можно также заподозрить, что экскурсия, на самом деле, была запланирована, но по каким-то причинам (например, собственной лени) она решила её не проводить.
«Впечатляет, правда?»
«Да, у нас такого не увидишь», – подтвердил я Александру Владимировичу, когда все собрались в фойе. А чему мы восхищались? Не фресками, не картинами, не скульптурами, не историей этого места, их попросту не было, не даже изысканным его убранством, которое так назвать нельзя, мы восхищались безвкусицей, дешёвенькой попыткой пустить пыль в глаза, представлением неотёсанных болванов о богатстве. Это квадратное уродство ничем не смахивало ни на дворцы древнеегипетских фараонов, ни на древнегреческие храмы, ни на итальянское палаццо времён Возрождения.
«Понятно, что в местных администрациях такого нет. Я к тому, что ничего подобного нет даже в нашем доме правительства».
«В нашем я не бывал», – как будто я бывал в каком-то другом кроме этого.
«Ещё чуть поработаете, не раз успеете, даже не захотите туда возвращаться. Я там бываю только по поводу какой-нибудь очередной нервотрёпки, поэтому меня от него уже воротит. А вы голодны? Здесь прекрасный буфет».
«Нет, я поел перед выездом».
«Странно, я всё время сидел в столовой и вас там не видел».
«Я пообедал в номере. В столовой, наверное, недёшево».
«Вообще-то всё оплачено, завтрак, обед и ужин. Те бумажки, которые нам раздали при заселении, – талоны на еду. Всё оплачено».
«А я их выбросил. Если честно, я не слушал, что мне говорила девушка на регистрации».
«Не знаю ни одного мужчину, который бы слушал, что говорят женщины. По всей вероятности, это защитный механизм, выработавшийся в ходе эволюции, чтобы человечество не вымерло из-за того, что мужчины поубивают всех женщин за их невыносимо глупую болтовню».
«Надеюсь, в наше отсутствие номера не станут убирать».
«Думаю, что их уберут только после нашего отъезда. В лучшем случае».
«И не говорите, паршивая дыра, а не гостиница».
«Бывает и хуже. Нам ещё повезло, что в этом городе нет подешевле. Если бы была, нас бы в неё и заселили. Знаете, когда ко мне подошли и сказали приготовиться к предстоящему мероприятию, я грешным делом понадеялся, что всё закончится сегодня».
«У меня промелькнула та же мысль. Я даже стал планировать, как отсюда выбираться, если нас повезут только завтра».
«А вот я тут же понял, что ошибся, иначе нас бы в гостиницу не заселяли, а привезли сюда, выгрузили, заставили сидеть, потом загрузили обратно, и в путь».
За окном был уже глубокий вечер, Солнце давно скрылось, и лишь искусственный свет, сильно редевший к городской окраине, к которой мы направлялись, сопровождал наши уставшие, унылые тела. Подъехав к гостинице мы по традиции нестройными рядами вышли из автобусов и грустно побрели ко входу. У лифта образовалась небольшая толпа, в которую влился Александр Владимирович, я на второй этаж поднялся пешком. В корзине лежали никем не тронутые талоны, которые я сперва принял за визитки гостиницы и потому от них сразу же избавился. Действительно, на трёх листках плотного картона был напечатан номер моей комнаты и, соответственно, «Завтрак с 7.00 до 10.00», «Обед с 14.00 до 17.00», «Ужин с 20.00 до 23.00». Можно спуститься хотя бы ради любопытства.
VII
Александр Владимирович неправильно назвал то место столовой, в моём понимании оно являлось настоящим рестораном с барной стойкой, только специфическим, поскольку его посетители чётко делились на два сорта: те, у которых питание включено в стоимость номера, и все остальные. Первым отвели длинные столы с белыми скатертями в глубине зала, перед которыми стояла девушка в чёрных брюках и белой блузе, отбиравшая у постояльцев талончики и указывавшая на окошко в кухню, из которого на подносе выдавалась строго отведённая порция, состоявшая вечером из пакетика кефира, стакана чая, булочки и кусочка сливочного масла, ляпнутого на край тарелки. Вторые сидели у окон за аккуратными столиками с голубыми скатертями, к ним подходила другая официантка и принимала заказы. Время от времени девушки менялись.
Для меня это было в новинку, я имею в виду вообще всё: жизнь в номере, еда в ресторане, вездесущее присутствие посторонних и в целом помещения, отношения, ситуации. Взяв свою порцию на древнем облупленном подносе и сев с краю общего стола среди людей даже не из нашей группы колхозников, я совершенно не понимал, что мне делать. По-детски переводя беспокойный взгляд с одного предмета на другой, я никак не мог решить, то ли сначала раскрыть пакетик с кефиром, налить его в стакан, а потом намазать масло на булочку, то ли выпить чаю (очень хотелось пить после сухомятки), намазать булочку маслом, а пакетик с кефиром взять в номер, чтобы выпить перед сном, то ли съесть булочку, масло не трогать, и запить её сначала чаем, потом кефиром. Сейчас на бумаге это кажется смешным, но тогда мне было не до смеха, я всё волновался, как бы мне не опозориться. В итоге я выпил чая, намазал булочку маслом, съел её и запил кефиром.
Поднявшись в номер, я положительно не понимал, чем занять остаток вечера. Отзвонившись родителям, написав дежурные ободряющие слова своей номинальной тогда ещё девушке в социальной сети в преддверии предстоявшей ей сессии и ироничные школьному приятелю по поводу купленного им мотоцикла в разгар зимы, мне оставалось только лежать на койке и рассматривать трещины на потолке. Немного полазил в сети, как и любому другому обалдую, у которого нет чётких интересов в жизни, делать мне в ней было совершенно нечего, все новые развлекательные страницы я пересмотрел в течении дня уже по несколько раз, спать совсем не хотелось, и я решил выйти прогуляться. Оделся, спустился, немного прошагал вдоль гостиницы, на улице оказалось темно, морозно и шумно, у ресторана толпились курящие, слышались агрессивные реплики, кто-то с кем-то выяснял отношения, постоянно подъезжали и отъезжали машины, стояло несколько такси, таксисты тоже курили и тоже о чём-то громко разговаривали. Мне стало неприятно и откровенно боязно, я быстро вернулся в номер и закрыл дверь. Что ещё можно было сделать? Девиантное поведение возникает от безделья. Будь я постарше и посмелее, спустился бы в ресторан, напился, подрался, снял проститутку, подхватил триппер или что похуже, в номер вернулся под утро и на мероприятии с участием губернаторов и ещё чёрт знает кого выглядел бы неопрятно, от меня бы разило перегаром, на обратном пути в автобусе наверняка бы укачало и вырвало, а через пару дней я бы пришёл в нашу местную убитую поликлинику, потому что у меня из полового члена постоянно капает и жжёт при мочеиспускании, и весь наш честной городок узнал бы, что работник местной администрации ведёт асоциальный образ жизни. Утрирую? Отнюдь! Пусть и выражаюсь несколько эгоцентрично. Короче говоря, моя деревенская неопытность меня в тот вечер спасла, хотя в принципе я был готов реализовать всё вышеперечисленное, по крайней мере, находись я здесь не один, а с друзьями, наверняка произошло бы что-нибудь подобное.
А спать как не хотел до прогулки, так и не захотел теперь. Ещё в вузе заметил, если спишь днём, то часов так до двух ночи глаза потом не сомкнёшь, но сие не означает, что требуемое время сна сокращается, проснёшься раньше десяти – будешь весь день ходить сонным. Долгий сумбурный день подошёл к концу, сидеть и смотреть на этот убогий номер сил у меня не осталось, я выключил свет и лёг на кровать. Странно, почему выключение света действует как включение звука? Теперь я слышал чуть ли не всё, что происходило в гостинице: за стеной, у которой стояла кровать, разговаривали две немолодые женщины, это я понял по их голосам и по обсуждаемой теме – дочь одной из них оказалась несчастна в браке, в чём был виновен исключительно её муж; где-то неподалёку, скорее всего, в номере за противоположной стеной тихо играло радио, оттуда же время от времени слышалось перелистывание страниц и покашливание пожилого мужчины; по коридору иногда проходили люди, то в одиночку, то небольшими группами, разговаривая между собой в полный голос и не задумываясь, что, возможно, этим они мешают кому-то (мне) заснуть; в номере надо мной собралась компания, там часто ходили, доносился звон тарелок и стаканов, люди выпивали и закусывали, что-то отмечали, громко общались между собой, я ещё побоялся, что они станут танцевать, а потом заниматься сексом, но мои страхи не оправдались, судя по голосам, присутствовали только мужчины; также где-то рядом, точно определить не сумел, кто-то разговаривал на повышенных тонах, принципиально настаивая, чтобы ему сделали скидку «на брус», – какой-нибудь мелкий предприниматель (будь он крупным, выбрал бы гостиницу приличней), промышляющий мелким оптом, из-за грошей спорил по телефону с поставщиком, поскольку реплики доносились только его; прочие шумы было не разобрать, но над всеми ними довлели кабацкая музыка и гомон в ресторане, несколько раз прерывавшиеся руганью за углом, куда выходили окна моего пристанища, между его пьяными посетителями. Не помню, сколько часов я так пролежал, но шумы начали стихать один за одним. Замолчали надоедливые дамы за стенкой, выключилось радио, по коридору теперь ходили гораздо реже, только компания сверху долго не сдавалась, и ресторан регулярно выплёвывал культурно отдыхающих. Потом я отключился. Где-то среди ночи, внезапно проснувшись в полной тишине, я вдруг понял, что
Проснувшись утром неприлично рано, когда холодная заря только-только обагрила верхушки мёрзлых деревьев леса за пустырём, я, споткнувшись в темноте о стул, на который давеча повесил верхнюю одежду, первым же делом кинулся к двери, чтобы проверить, заперта ли она. Дверь была заперта. Я включил свет, чтобы посмотреть, нет ли на полу посторонних следов, но после того, как моя упавшая одежда собрала с него всю грязь, что-либо разобрать не вышло, следов оказалось много, до отхода ко сну я перемещался по номеру в ботинках да и сейчас стоял в них, определить, только ли они мои или же чьи-то ещё, было нельзя. В любом случае я успокоился, ведь торчал посреди номера живой-здоровый, вполне подвижный, и никто мне не угрожал.
Спустившись к завтраку, я вдруг к своей несказанной радости увидел за стойкой регистрации вчерашнюю «Ольгу» и то ли из-за ночного испуга, обострившего чувства, то ли оторванности от дома, ощущения потерянности и одиночества, регулярно посещавшего меня впредь, неожиданно осознал, лишь один раз взглянув на неё, что она – моя единственная, она должна стать моей женой, матерью моих детей, только с ней я буду счастлив, смогу связать свою судьбу, состариться и умереть с пониманием того, что не зря прожил жизнь. Обо всём этом я девушке, конечно, не поведал и никогда её больше не видел, однако в то утро подошёл к ней и, немного помявшись по причине абсурдности своего предположения, сказал:
«Знаете, мне кажется, сегодня ночью в моём номере кто-то был».
И неожиданно, к моему безграничному удивлению, она ответила:
«Это, наверное, Олежек, сын нашей уборщицы. Они живут на вашем этаже в комнате у душевых. Он иногда так балагурит, крадёт у матери ключи и заходит в номера, пугая постояльцев. Но вы не бойтесь, – улыбнулась «Ольга» неотразимой улыбкой человека с чистым сердцем, – он умственно отсталый и совершенно безобидный. У вас же ничего не пропало?»
«Нет, ничего не пропало».
Что выкинули мне на завтрак из окна на кухню, я забыл, также забыл, как вернулся в номер, как одевался «поприличнее», как выкладывал из сумки пластиковые контейнеры с маминой едой и как оставил их в номере, как спустился и сдал ключ, как стоял у входа в гостиницу в ожидании автобуса. По сути, я очнулся только в нём, Александр Владимирович давешним тоном видавшего виды престарелого ничтожества, которому уже нечего ждать от жизни, начал выдавать очередные плоские реплики, а я ему что-то отвечал.
VIII
Из-за шока, в котором я пребывал после ночного происшествия, бесполезное мероприятие, куда меня притащили, прошло без негативных впечатлений, быстро и незаметно. «Господи, ведь моя жизнь висит на волоске, висит постоянно и безопаснее не становится, я могу умереть в любую секунду от любого несчастного случая. И худшее в этом то, что после моей смерти ничего не измениться даже для родителей, останутся ещё брат и сестра, которые с готовностью продолжат наш бездарный род. Первое время они, конечно, погорюют, особенно мама, но жизнь продолжается, они возьмут себя в руки и пойдут дальше ради детей и внуков. Значит моя жизнь ничего не стоит», – размышлял я, сидя в толпе бесцветно одетых людей, которые о себе ничего подобного не подозревали. И как показывает моё теперешнее положение, я не ошибался, моя жизнь не имеет ни малейшей ценности.
Глядя на ряд серых спин перед собой, на серые лица в президиуме, на выступающего с трибуны, я должен был бы ощущать гордость и собственную значимость, присутствуя на важном мероприятии, на котором оказалось столько высоких чинов, однако и молодость моих лет, и впечатления прошлой ночи не позволяли трезво оценить своё положение, ясно смотреть вокруг, формируя цельное представление о происходящем. В окружающих я будто видел лишь разрозненные, наиболее примечательные детали. Огромный серый пиджак прямо из ворота произносил речь об инновациях (в выращивании и забое скота?) и народном благосостоянии, большая кожаная голова рядом с ним поддакнула и прибавила от себя «создание рабочих мест», тощие, длинные руки и ноги сели за стол на авансцене, рядом с ними, изогнувшись в три погибели, втиснулся неуклюжий прямоугольник в очках, две пары одинаково высоких каблуков попеременно поднесли им папки, после чего с потолка будто посыпался горох – зал взорвался аплодисментами. Я никак не мог отвязаться от впечатления, что присутствую на плохом спектакле, плохом не в смысле плохо поставленном, отрежиссированном или исполненном, но дурном, паршивом, нравственно нечистом, и собственным присутствием как бы предаю ему легитимности.
Но представление закончилось быстро, как мне показалось, даже не успев начаться, и люди потянулись из зала, неминуемо скопившись у двух входов с обеих сторон, как у узких горлышек, оказавшихся не в состоянии изрыгнуть разом всё его содержимое. Ситуацию усугубляло ещё и то, что каждый считал себя главнее других, поэтому никуда не спешил, охотно отвлекался, заговаривал со знакомыми мордами, не желая никого пропускать перед собой. Я немного подождал на своём месте, но долго усидеть не смог и тоже влился в толпу, по субъективным ощущениям протоптавшись в ней гораздо дольше, чем длилось само действо. В фойе стояли группки народа, обсуждавшие, судя по их виду, нечто очень важное, они также никуда не торопились, мне же болтать было не о чем и не с кем, поэтому, опять простояв в очереди, теперь в гардероб, и взяв свой пуховик, я покинул этот весьма поразивший меня дом и направился к автобусам. К моему удивлению, я оказался не первым, но, к сожалению, далеко не последним из тех, кто дисциплинированно вернулся с подписания и сел в кресло в салоне, мы просидели ещё без малого полчаса, пока некоторые не утешились иллюзиями собственной значительности, вдоволь поговорив с малознакомыми людьми на темы, в которых никто из них не разбирался, и не устроились на своих вполне заслуженных местах в нашем в буквальном смысле вонючем от потных тел транспорте.
«А у них там, небось, начался банкет для избранных. В светлом и тёплом зале, с блестящей посудой, красиво одетыми женщинами и интересными собеседниками, – с мелочной, предельно серьёзной завистью выдавил из себя Александр Владимирович, когда мы выезжали из города. Теперь ему хватит впечатлений, чтобы разглагольствовать о прошедшем мероприятии ещё очень долгое время: кто присутствовал, где сидел, что делал, с кем общался и прочее. – А мы вынуждены три часа трястись в автобусе голодными, а потом ещё бог знает как добираться домой. Да что мы в самом деле, никчёмное быдло, что ли?! С людьми так нельзя».
Но мне было совершенно всё равно, я даже радовался, что нас сразу же без обедов и прочих проволочек отправили обратно, быстрее вернёмся домой, и те сомнительные удовольствия, на которые льстился, на которые рассчитывал Александр Владимирович, мне казались неинтересными, не имеющими ни малейшей ценности. В тот момент я даже ощутил нравственное превосходство над этой самовлюблённой крысой с её мелочными амбициями, и, прощаясь с ним по возвращении, откровенно смотрел на этот призрак собственного будущего сверху вниз.
Как уже говорил, домой из областного центра меня вёз отец, однако попал я туда гораздо позже, чем хотелось, глубоким вечером, когда стемнело и мои силы были на исходе, так что я не сделал ничего из запланированного, проведя его остаток в кресле перед телевизором. Мать меня, конечно, поругала за оставленные в гостинице дорогие её сердцу пластиковые контейнеры, но в целом согласилась, что везти еду обратно не имело никакого смысла, а рассказ о роскоши тамошнего дома правительства окончательно её успокоил.
На следующий день более всех удивила начальница, вызвавшая к себе в кабинет и спросившая меня, как всё прошло. Я принялся бессвязно рассказывать о том, что было на мероприятии, привирая там, где ничего не запомнил. Она же слушала-слушала, а потом прервала, сказав: «Не обосрался и ладно. Молодец, иди работай».
Странным она была человеком, и я никогда бы не подумал, что мы с ней можем оказаться в похожей ситуации, имею в виду смертельную болезнь. Теперь я знаю, кем она являлась в жизни (узнал постепенно, по отрывочным сведениям, но целостная картина всё-таки сложилась, а вернее, нечему там было складываться), что у нас имелось гораздо больше общего, чем я мог бы признать даже на смертном одре. И, скорее всего, это общее не только у меня с ней, но и у всех никчёмных людишек на задворках Вселенной и, тем более, в её центре. Те и вовсе живут в постоянном мелочном страхе не только за собственную жизнь, благополучие, каждую мелочь, подчёркивающую их исключительный статус среди точно таких же исключительностей, но и боятся хоть раз ошибиться в суждениях, поскольку обязательно будут наказаны всеобщим презрением, и, если вдруг ошибаются, начинают с маниакальным упорством переиначивать весь мир, чтобы он соответствовал их нелепым фантазиям, после чего, как правило, гибнут под его слепым напором то ли в бункере в центре Берлина, то ли на мосту посреди Москвы. Власть делает сумасшедшим того, кто всерьёз полагает, что обладает ею. Правда, нам, простым людям, такой эффектный конец не грозит, мы дохнем тихо и безвестно (даже обидно), поскольку наша правда, как и наша ложь, настолько ничтожны, что не вызывают ни у кого никаких глубоких эмоций, в том числе и у нас самих. Интересный факт, даже ближним мы, в сущности, безразличны, безразличны наши мысли, чувства, переживания, всё то, что при жизни мы так активно пытаемся навязать окружающим, и именно постольку, поскольку те самые «ближние» заполнены ровно таким же, принципиально ничем от нашего не отличимым душевным мусором, который будто на свалке, которую можно назвать «историей», лишь утолщается и утолщается сменяющими друг друга бесполезными поколениями.
IX
Честно признаюсь, вообще-то я и не хотел знать, кем являлась Валентина Сергеевна в жизни, мне она была вполне безразлична, а в качестве начальника так и вовсе антипатична, поэтому её смерть не вызвала у меня никаких чувств, кроме, возможно, небольшого злорадства, будто скончался пусть и не мой злейший враг, но уж точно неприятный человек. Однако сведения о её существовании вне работы начали просачиваться ко мне даже тогда, когда с ней ещё было всё в порядке, и вполне естественным образом. Мои коллеги по неизбывной холопской традиции, желая выслужиться перед начальством, собирали деньги на подарки к определённым датам, и не только на её собственный день рождения и государственные праздники, но и на день рождения её единственной дочери, вручая их получательнице с произнесением пространной речи, как правило, начинающейся: «А мы знаем, что у вас…» Стоя в толпе подхалимов, я волей-неволей выслушивал очередную бесполезную информацию о доме, приусадебном участке одариваемой, обстановке её комнат, желаниях, высказанных или предполагающихся, и ещё чёрт знает о чём, и видел, как она радуется очередной бесполезной чепухе, стоившей мне 200, 300, а то и все 500 рублей. Сначала я полагал, что Валентина Сергеевна лицемерит напропалую, принимая подарки с благодарностью, и ей уже некуда ставить всю эту ненужную дребедень, но однажды в один из таких дней я зашёл к ней в кабинет спустя некоторое время после очередного подношения по срочному делу, несколько мгновений она меня не замечала, и увидел, как эта женщина, самозабвенно улыбаясь, любовалась стоящей перед ней гипсовой статуэткой, время от времени поворачивая оную, дабы лучше её рассмотреть. Ей действительно нравились эти подарки! После данной сцены я стал уважать её ещё меньше, хоть, в сущности, она всего лишь продемонстрировала обыкновенную бабью мелочность, однако для меня оказалось неожиданностью увидеть оную в такой, как мне тогда казалось, бесчувственной даме.
Спустя же некоторое время с момента её кончины поток информации о жизни данной особы существенно вырос, стали всплывать хоть и отрывочные, но глубоко личные подробности, и целостная картина складывалась без труда. Я точно помню, когда начался переход от невинных пересудов к жестоким сплетням. Тогда она была ещё жива. На дворе стоял май месяц, Валентина Сергеевна отсутствовала уже три недели, что было на неё совсем не похоже, обычно она брала отпуск не более, чем на две, а её заместитель, как я уже отмечал, не радевший о своевременном ведении дел в управлении, на этот раз являлся на работу строго в 9.00, а то и раньше, иногда засиживался допоздна, что случалось с ним только тогда, когда начальница навешивала на него множество поручений. Утром в понедельник мой сосед по кабинету, такая же амбициозная бездарь, как и я, стоило мне только появиться в дверях и отметить необычно раннее его присутствие на работе, тут же выпалил мне новость: «А Валентину Сергеевну видели лысой в областном онкоцентре!» – и полились подробности о том, как знакомая знакомой его матери (а он так же, как и я, всё ещё жил с родителями, хоть и был на несколько лет старше) ездила в субботу, в искомое заведение, поскольку при диспансеризации у неё обнаружили отклонения в анализах, где и повстречала нашу начальницу.
Слушая незамысловатый рассказ, состоявший более из междометий, а не слов, я с торжеством внутри рисовал себе образ этой женщины, сидящей непременно в кресле-каталке и в платке, повязанном на лысине. Как я уже упоминал, она никогда не вызывала у меня симпатий, я даже старался лишний раз не смотреть в её сторону, хотя именно сейчас прекрасно помнил черты её обрюзгшего лица с синяками под бессмысленными карими глазами вечно загнанного зверя, крючковатым носом, спесиво тонкими губами над жирным подбородком и утерянными нынче волосами с не закрашиваемой проседью, над которыми она будто малолетняя соплячка постоянно экспериментировала, меняя то цвет, то причёски, но всегда получая всё ту же бесформенную копну. Мне даже начало грезиться, что сидит она в том кресле в одном из многочисленных своих нарядов, но мои размышления оказались прерваны одним Васиным (так звали моего соседа по кабинету) размышлением, который не переставал говорить:
«…и помрёт она, считай, в одиночестве. Мужа нет, родители на том свете, есть только дочь 12 лет, та ещё шаболда, и брат, но он из зечья, и, если объявится, то за наследством, возьмёт опеку над племянницей и что-нибудь с ней сделает».
«Откуда ты столько знаешь о её семье?»
«Что значит «столько»? Это мелочи, о которых повсюду судачат. Городок маленький, каждый на виду, тем более, они с моей мамой дружат ещё со школы, она о Валентине Сергеевне знает всё, и как та училась, и кем работала, и как очутилась в администрации. Но тебе я об этом говорить не стану».
«И не надо. Но почему же она про болезнь своей, как ты хочешь представить, близкой подруги узнала только через третьих лиц, а не от неё самой?»
«Никто не знал, только начальство, но эти ни с кем из наших знакомых не общаются, но даже если бы и общались, то держали язык за зубами».
«Какая глупость! Что за тайны мадридского двора?»
«Ну, во-первых, всё это очень неприятно, – Вася начал подыскивать слова, хотя ответа от него я и не ждал, – во-вторых… даже не знаю, может, она боится увольнения, вдруг всё обойдётся».
«Я вообще не о том. Как будто она особенная, и не только она, а все начальники, не может заболеть. Обязательно ей надо было делать из своего недуга бог весть какую тайну. Чёртовы небожители даже в горе не умеют оставаться людьми».
«А кто ты такой, чтобы с тобой откровенничать, причём о самом личном? Сперва добейся чего-нибудь в жизни, а потом уже жди, чтобы с тобой большие люди разговаривали по душам».
«Ты тоже особо никто, знаешь ли. И в чём же их величие? Написали книгу, сделали открытие, сочинили симфонию, нарисовали картину? Но ты абсолютно прав, мы для них не люди, а если и люди, то не такие качественные, как они сами».
«И ты считаешь, что они не правы, если не делятся своими проблемами с такими, как ты? А чего бы они получили взамен? Думаешь, я не заметил, как ты заулыбался, когда я начал рассказывать о болезни Валентины Сергеевны, и, очевидно, не из сострадания? Подожди, не перебивай, я напал на мысль. Мне кажется, откровенность зависит не столько от статуса, сколько от близости, родства, общих интересов, даже возраст играет определённую роль».
«Нет, это зависит от того, кто кого использует, и от используемого ожидают чего угодно, от раболепства до ненависти, но никак не сочувствия».
Щупальца безудержного и безграничного хаоса тянулись ко мне давно и неторопливо, но совершенно привычно, я бы даже сказал обыденно и слегка лениво, не сомневаясь в собственном успехе. Сперва они предстали передо мной в словах о радении за благо нашего городка, время от времени звучавшие на общих собраниях администрации из уст её главы. Когда я в первый раз их услышал, мысленно прыснул смешком, наивно посчитав оные за общепринятый сарказм, шутку, которую все знают, но лицемерно воспринимают всерьёз. Потом мы несколько раз всем управлением работали в выходные, чтобы достряпать программу экономического развития округа к заседанию городского совета, на котором её планировалось принять. Я ясно видел бессодержательность документа, его бессмысленность и ненужность, и прекрасно понимал, что он не стоит того времени, которое было на него затрачено, сделай мы титульный лист и бессвязный перечень из разрозненных мероприятий в конце, а остальное заполни пустыми листами, он и так был бы принят и произвёл ровно тот же эффект на развитие округа. Но более всего на меня влияли бестолковые поручения, состоявшие в переносе цифр из одной таблички в другую, дабы какому-то высокопоставленному олигофрену не пришлось чрезмерно нагружать свои дражайшие мозги и одновременно сопоставлять показатели из нескольких источников. В подобных ситуациях я просто задыхался от возмущения, поскольку отчётливо понимал, меня здесь ни во что не ставят, но поделать ничего не мог, всё было обставлено как нельзя законно даже тогда, когда я был вынужден задерживаться на работе и не мог найти весомого аргумента, чтобы отстоять своё право на личное время. Когда же я, наконец, откровенно возмущался от перспективы убить вечер или выходной день за очередным бесполезным занятием на работе, начальница, как правило, принималась нести невообразимую для любого нормального человека ахинею о моральной удовлетворённости результатом, приложении усилий на благо общего дела и, самое лицемерное, улучшение жизни людей нашего округа, их благосостояния и социальной защищённости. Я понимал, что время моей жизни, совершенно конкретное время, дни, часы и минуты, пытаются украсть, подсовывая взамен пустую болтовню, даже не деньги, и начинал откровенно паниковать, соглашаясь на всё, лишь бы сие скорее закончилось. При этом я буквально ощущал носом запах собственной плоти, зажаренной и поданной к столу начальствующим каннибалам, которые в то время, как мне приходилось тратить безвозвратно ускользающие мгновения своей жизни на выполнение бессмысленного задания, только чтобы им было не очень обременительно обворовывать казну, сидят перед телевизором, жрут на кухне, играют с бесполезными ошмётками биомассы, то есть своими внуками, торжественно перелистывают официозную макулатуру о визитах и надоях или же просто дрыхнут в пафосных кроватях, ёрзая волосатыми ушами по белоснежным подушкам, сопя волосатыми ноздрями.
В такие моменты я остро чувствовал, что из меня хотят сделать, не много не мало, раба чьих-то прихотей, последовательно лишая не только жизнелюбия, планов на будущее, стремления развиваться и расти в личном отношении, но и самой индивидуальности, желаний, мыслей, ощущений, чтобы в моей душе не осталось ничего постороннего кроме выгодных хозяевам навыков для исполнения тех отупляющих рутинных задач, которые они единственно и могли мне предложить, поскольку сами ничего другого не знали. На следующий же день после первой командировки я напрочь забыл об Александре Владимировиче, но вскоре в минуты презрения к собственной жизни стал исподволь его вспоминать. Вот он, идеальный раб – функция с базовыми физиологическими потребностями: вкусно поесть, сладко поспать, заработать немного денег, чтобы купить желаемую вещь, а женщин ему то ли уже было поздно, то ли вообще не очень нужно.
Инстинктивно я и Валентину Сергеевну причислял к начальствующему быдлу, перверсивным социопатам, у которых скудость ума соседствует со скудостью эмоций, неспособностью к эмпатии, самолюбием и завышенной самооценкой. Начиная сельсоветами и заканчивая президентом страны, все руководящие должности завалены подобным серым человеческим мусором, потому что умные люди выбирают для себя созидательную деятельность, а из дураков преуспевает только тот, кто ведёт себя злее, циничней, беспринципней, подобострастней всех, кто не гнушается никакими средствами для достижения собственных эгоистичных целей. Такова демократия. Окном в этот мир и служила для меня Валентина Сергеевна. Я начал замечать личные качества данного существа только после известия о её неизлечимом заболевании, и мне стало интересно, как в столь жестоких обстоятельствах поведёт себя такая самовлюблённая скотина, проявится ли что-нибудь человеческое в её характере, или она продолжит настаивать на людоедских лозунгах об общем деле и благосостоянии народа. У меня даже возникло сожаление, что я могу никогда об этом не узнать, что она умрёт, и я не увижу, эволюционировала ли Валентина Сергеевна до человека или так и осталась одной из людей. Кстати сказать, её смерть огорчала меня исключительно в упомянутом смысле.
X
Но я недооценил современную медицину, у Валентины Сергеевны наступила ремиссия (ненадолго, но тогда, конечно, все думали о лучшем), и тёплым июльским днём она вновь появилась на работе, сильно осунувшаяся и в дурацком парике, настолько очевидно искусственном, что невольно закрадывалась мысль, без него женщина выглядела бы менее больной. И, судя по всему, для неё парик имел постороннее, потаённое значение, а не просто прикрывал отсутствие волос. Может, она хотела подчеркнуть собственное выздоровление, быстрее забыть о болезни и вернуться в круг обыденных представлений, вещей и интересов, который, правда, не отличался не просто оригинальностью, но мало-мальской счастливостью и человечностью. И пусть её фигуру я, разумеется, никогда не разглядывал, но худоба, как сейчас помню, явно облагородила эту женщину с ног до головы. Бывает что-то в людях, переживших тяжёлую болезнь, у них появляется недостижимая ранее по причине трусости и обывательского малодушия глубина мыслей и чувств, всё ещё небольшая, но уже более, чем у лужи на улице. Никто не мыслит сей мир без самого себя до тех пор, пока не выпадет из него, не окажется на краю смерти, от которой, хочешь – не хочешь, но приходится отводить глаза и смотреть вокруг, наблюдая, как без твоего участия и совсем не для тебя восходит и заходит Солнце, как растёт трава, распускаются почки на деревьях, безразличные к твоему присутствию или отсутствию, как дворовая собака увлечённо грызёт кость в своей будке, и ни ты, ни кто-либо ещё ей сейчас не интересен, как люди спешат по своим делам, которые тебя никогда не касались и уже не коснутся, в лучшем случае они посмотрят в окно, увидят в нём твою лысую бледную физиономию, и посочувствуют постороннему горю несколько мгновений – это и окажется максимумом твоего присутствия в мире.
Валентина Сергеевна, пережив такие мгновения, стала весьма осмотрительна во взаимоотношениях с окружающими, но в противоположном от нормального человеческого смысла отношении. Когда я впервые увидел её после болезни идущей по коридору, я, как принято, спокойно и умеренно нагло поздоровался. В ответ – тишина. Ни тогда, ни позже я не задумывался, что происходило у неё в голове после болезни, как ей пришлось перемениться, чтобы жить с таким недугом, не выглядеть ущербной в собственных глазах, но достойной руководить целым управлением, и считать себя пусть не намного, однако по-прежнему лучше других. Только сам переживая сходное состояние, я понимаю её тогдашнее смятение и ощущение безысходности, в котором даже такая мелкая пассивно-агрессивная выходка, как молчание в ответ на приветствие подчинённого, к тому же сопляка, могла свидетельствовать о том, что она ещё не окончательно опустившееся существо, что у неё есть власть, влияние на других людей и не через жалость особо сердобольных, а прямое подчинение пусть и исключительно посредством служебной иерархии.
Вспоминая сейчас наш дальнейший разговор в её кабинете по абсолютно второстепенному поводу, на который она меня вызвала по телефону сразу же после встречи в коридоре, я ясно угадываю ту ненависть и «необречённость», которые теперь ощущаю в себе. Она всех возненавидела за собственную болезнь, возможно, даже свою единственную малолетнюю дочь, что угадывается из последующего, и паче тех посторонних людей, кто, как я тогда, цвёл здоровьем, указывая нечаянно, но абсолютно безошибочно на то, что её жизнь закончилась. Надменность власть предержащих, которой они так кичатся перед сбродом, оказалась разрушенной низменной физиологией, обнажившей смердящую пустоту внутри. Болезнь безошибочно указала на её слабость, бесполезность, ничтожность, из божественного небожителя она превратилось в то самое быдло, над которым, как и я, мечтала возвыситься всю жизнь, но, в отличии от меня, на какое-то время ей это удалось. Ещё с большой долей вероятности могу предположить, что Валентина Сергеевна почувствовала, как из-за болезни, разбившей ореол начальственной непогрешимости, её стали чураться те, кто им покамест обладал, то есть, ко всему прочему, она испытала предательство родной среды. Хотя чему удивляться? От своры извращённых социопатов ничего иного ожидать и не следовало, и не по причине их самовлюблённого чванства, а вследствие естественной реакции на правду, которой им прямо в лицо тыкал её голый череп. Ухоженным животным не хотелось осознавать, что они просто генетический мусор, гнилая биомасса, пытающаяся обеспечить собственное существование за чужой счёт, поскольку сама на созидание не способна.
И вот сейчас, глядя на Валентину Сергеевну со стороны, вполне можно вспомнить «трагедию маленького человека» из школьного курса литературы, получившую наиболее законченный вид в трудах Достоевского. Предполагается, что она им стала будучи изгнанной из рая собратьями небожителями. Вспомнить и тут же забыть, намеренно и раздражённо. Необходимо обладать личными качествами самого Достоевского, чтобы быть тем «маленьким человеком», который переживает настоящую «трагедию», неподвластную его воле, а не просто досадует на то, что жмут ботинки, мало тряпок и на обед тот же борщ, что и вчера. В лице Валентины Сергеевны виднелся другой «маленький человек», который единственно и имеет место в реальности, – самовлюблённая скотина, готовая уничтожить весь мир, только чтобы ей было хорошо, и воспринимающая собственные невзгоды ни чем иным, как происками неведомых космических сил.
Войдя к ней в кабинет, я сразу направился к стулу для посетителей, но тут же услышал: «Это ненадолго, можешь не садиться».
Наш разговор продлился около получаса. Для чего ей понадобилось услышать, какой чепухой я занимался во время её отсутствия, непонятно. Может, это был отчаянный вопль умирающего, изо всех сил цепляющегося за повседневность, а, может, она вновь наслаждалась той ничтожной властью, которой здесь обладала. Этого я никогда не узнаю, а очень бы хотелось. После выяснилось, что в тот день Валентина Сергеевна таким же образом допросила практически всех, кто оказался на службе, – глупость, мелочность, ненужность, местечковый эгоизм мелкой начальницы, будто без неё и Земля остановится, и жизнь прекратится, и все люди бесследно исчезнут.
«Валентина Сергеевна, я всего не помню, много было разных поручений».
«Мне всего и не надо, мне надо главное. Ты вспомни хоть одно. Или в моё отсутствие совсем бездельничал? Пётр Юрьевич (заместитель) совершенно вас распустил».
«Нет, что вы, наоборот, он несколько раз мне помог. В конце мая из области пришло письмо о необходимости предоставлять отчёты по ремонту канализации в Подъельном. Пётр Юрьевич назначил исполнителем меня, и в первый раз мы его составили вместе. Но отчёт ежемесячный, и он решил, что впредь пусть его делает Людмила, там всего-навсего необходимо менять одну цифру, сумму кассового расхода, остальное уже проставлено. Я ей форму скинул, она в июне, июле делала сама. Работа налажена».
«Как же налажена? Ты проверял, делала ли она его или нет?»
«Так я ведь ей не начальник. Пётр Юрьевич, наверное, проследил».
«Хорошо, что сказал, я себе помечу и уточню», – и она всерьёз сделала в ежедневнике какие-то пометки.
Я смотрел на неё как ошалелый и не понимал, что происходит. Очутившись на работе после долгой и тяжёлой болезни, чудом не окончившейся смертью, Валентина Сергеевна всерьёз собиралась контролировать, как блатная соплячка, которую устроили сюда, только чтобы потом она ушла в декрет с хорошей зарплаты, ежемесячно готовит и отсылает очередной бесполезный отчёт, на который и смотреть-то никто не собирается, в лучшем случае подошьёт в одну из многочисленных папок, а, скорее всего, просто выбросит.
«Так. Чем ещё ты занимался, о чём мне необходимо знать? Были ли какие-нибудь проверки?»
«Кажется, нет. Но я точно не помню. Пётр Юрьевич об этом лучше осведомлён».
«Он мне уже докладывал, я проверяю, не забыл ли он чего-нибудь из-за занятости», – она замолчала и опять принялась смотреть на меня вопрошающим взглядом, а я, как нашкодивший пёс, прятал глаза по углам кабинета.
«Слышал, приезжали в финансовое управление проверять использование каких-то субвенций, сидели неделю, сотрудники ходили к отцу закупаться угощениями…» – неуверенно и совершенно ненужно, по-детски наивно продолжил я недавней расхожей сплетней.
«А это уже не наше дело, главное, чтобы нас потом не коснулось. Но меня интересуют не досужие разговоры, меня интересует, что сделал лично ты за три месяца моего отсутствия. Неужели только единожды составил простенький отчётик и спихнул его не женские плечи?»
За эти слова я действительно её ненавидел, поскольку они являлись сущей правдой. Я не помнил, чем занимался в эти три месяца. Помню только, как просыпался утром, завтракал тем, что готовила мама, шёл на работу, где сразу же по приходу наливал себе кофе, болтал с девчонками из соседнего кабинета, потом до обеда ковырялся в сети. Обедал я всегда дома и частенько то раньше уходил с работы, то позже на неё возвращался. Опять сидел в сети, после четырёх обязательно перекусывал и, если не было начальства, покидал своё место за час-полтора до окончания рабочего дня, ужинал и проводил весь вечер у телевизора или за компьютерными играми. Валентина Сергеевна прекрасно всё понимала и просто издевалась над сопливым недоумком, над бессмысленностью его жизни, будто говоря: «Я за три месяца победила рак, а чего добился ты?» Можно только представить, как этот диалог претенциозных ничтожеств выглядел со стороны.
Поделиться книгой: