Вернулся

С минуту хромой молча постоял у креслица, на котором сидел Казымов, потом вытащил из кармана коробку папирос, протянул её сталевару, прикурил об искрящийся брусочек пробы, выпустил дым к потолку.

— На партийный учёт становиться будем или погодим? — спросил он.

— А почему вас это заботит? — в свою очередь спросил Казымов, прикуривая от его папироски.

— А потому меня это заботит, что я секретарь цехпартбюро. Зорин — моя фамилия. Они вон, — он ткнул папиросой по направлению сталеваров, — кашу варят, а я расхлёбываю вот тем котелком, — и он указал на огромный металлический ковш, висевший на стальных тросах крана, куда сбегал по жёлобу сверкающий поток расплавленной стали. — Танкист?

— Точно.

— Сразу видать... А я пехота. Царица полей. Только вот до Берлина не дотопал. На Висле шасси подломили. Вот уж четвёртый год здесь по цеху ковыляю, — он хлопнул себя по хромой ноге, потом смолк, казалось, весь погрузился в свои мысли, но Казымов всё время чувствовал на себе косой, изучающий взгляд его острых, живых, должно быть, очень зорких глаз. — А ты, я слышал, у немцев порядки наводил?

— Два года с лишком.

— Так, вот, товарищ гвардии комендант, народ наш про это узнал, интересуется, как оно там, в Германии. Завтра после дневной смены в красном уголке людей соберу, расскажешь им, как там фрицы перевоспитываются. Ладно?

— Плохой я рассказчик, — начал было Казымов, но хромой уже ковылял к своему ковшу и по пути что-то весело кричал бригаде соседней печи.

«Сразу видно, фронтовой парень! — подумал Казымов, невольно проникаясь симпатией к этому весёлому человеку. — Вот с кем посоветоваться надо, этот поймёт». И он хотел было уже сам идти к секретарю цехпартбюро, но тут третья печь начала выдавать плавку. Белая, как сметана, сталь, рассыпая злые, шипящие искры, устремилась по жёлобу в огромный стальной ковш на тросах, и хромой, подвижной и ловкий человек, сверкая вспотевшей лысиной, обливаясь по́том, засуетился около него. А потом поспела сталь на пятой печи, и Казымов ушёл, так и не успев потолковать с секретарём.

Вернувшись домой, то-есть к Клавдии, разрешившей фронтовому товарищу мужа временно, до подыскания квартиры, оставаться у неё, Казымов сел у печурки, достал портсигар и опять до позднего вечера курил, зажигая одну папиросу за другой.

Он не заметил, что с его приездом в этом запущенном жилье появились какие-то проблески порядка и уюта. Со стен исчез сероватый налёт пыли, пол побелел, стол покрывала старенькая скатерть, а на застланном бумагой подоконнике в одно прекрасное утро возник даже горшок со столетником. Погружённый в свои невесёлые мысли, Казымов совсем не замечал ни этих перемен в своём жилье, ни забот хозяйки, ни внимания её сынишки, коротконогого крепыша Славки, который издали благоговейно разглядывал пёстрые ленточки на груди неразговорчивого жильца.

Но когда сегодня, ложась спать и аккуратнейшим образом располагая на стуле свою одежду, Славка вдруг закашлялся, Казымов поднял на него глаза и заметил, что вся комната тонет в сизой, ядовитой табачной мгле. Он сконфузился:

— Начадил я у вас тут. Уж вы извините, я в коридор выходить стану.

— Что вы, курите себе, Пантелей Петрович, мне даже веселее как-то от табаку! Мой-то ведь дымил день и ночь, — отозвалась Клавдия и, вздохнув, поглядела на фотографию мужа.

Тронутый печальными интонациями её голоса, Казымов с участием взглянул на хозяйку и только тут с удивлением заметил, как мало похожа эта высокая, статная женщина с усталым, грустным и очень привлекательным лицом на грубоватого, хриплоголосого шофёра в стёганых штанах и огромных подшитых валенках, подобравшего его в ту вьюжную ночь. Ему стало стыдно. Поглощённый своими переживаниями, он как-то совсем не обратил внимания на семью погибшего товарища, повидимому, с трудом сводившую концы с концами. А ведь Шлыков хорошо зарабатывал, привыкли они жить в крепком достатке. И ни одной жалобы, ни одного вздоха!

За годы военной службы у Казымова как-то сами собой завелись немалые сбережения: просто некуда было тратить деньги. И как это ему сразу не пришло в голову помочь так гостеприимно приютившей его семье!

Не долго думая, он извлёк из заднего кармана пухлый бумажник и положил на стол:

— Клавдия Васильевна, это вам. Купите, что нужно себе, Славику.

Женщина, укрывавшая в эту минуту сына, удивлённо обернулась, глянула на бумажник, потом на постояльца, и её чернобровое лицо вдруг жарко вспыхнуло.

— Уберите это, Пантелей Петрович, сейчас же уберите! — строгим взглядом указала она на бумажник и, не притрагиваясь к нему даже, отвела руки за спину. — За кого вы меня принимаете?

— Но мне деньги не нужны, на что мне столько! — пробормотал Казымов. — Берите — и всё, какие могут быть разговоры, есть о чём!.. У вас муж погиб.

— Мы не нищие, — раздельно и твёрдо сказала Клавдия. — За мужа я пенсию получаю, сама зарабатываю, на жизнь нам со Славкой хватает, уберите сейчас же бумажник!

Чёрные брови Клавдии совсем сомкнулись на переносице, строгие глаза гневно сузились.

— Ну возьмите как квартирную плату, что ли... Я не знаю... Живу же я у вас, так какие могут быть разговоры!

— Я жилплощадью не спекулирую, кончится месяц, платите в жилуправление свою долю, — твёрдо ответила женщина и, брезгливо смахнув бумажник со стола на колени жильцу, добавила: — Научили вас там, в Европах!..

«В Европах» она произнесла с таким презрением, что у Казымова невольно мелькнула мысль, не вывез ли он действительно оттуда, с чужбины, нечто такое, что отдаляет его от людей, мешает ему наладить жизнь.

— Ну чего вы так рассердились? Что я сказал особенного? — проговорил он примирительно, водворяя бумажник обратно в карман.

— Вы ж дома, в СССР, Пантелей Петрович! Немецкую-то пыль пора бы уж отряхнуть, кажется, — спокойно посмотрев на своего смущенного жильца, сказала Клавдия, чуть улыбнулась уголками строгих глаз и примирительно прибавила: — Ну что же, чай пить, что ли, сядем?

Ночью Казымов долго ворочался на своём сундуке. Будильник весело отстукивал секунды, и под этот аккомпанемент он размышлял о том, что́ же так прогневило сегодня Клавдию. Казымов чувствовал, что это маленькое происшествие пробудило в нём желание разобраться во всём, что происходило с ним за последние дни. Не слишком ли он поглощён своим горем, своими колебаниями, не слишком ли занят собой?

В результате размышлений он перевёл на будильнике стрелку боя на шесть. Он решил притти на завод перед первой сменой и сразу заявить цеховому начальству о своей готовности принять печь.

5

Начальник цеха, совсем ещё молоденький инженер, не выпускавший изо рта маленькой кривой трубочки, выслушав Пантелея Казымова, весело ответил:

— И правильно. Вот в эту смену на первый мартен и вставайте. Мне позвонили, что Захар серьёзно захворал, я уж хотел за Шумиловым посылать, просить его вторую смену поработать. Ступайте к печи, готовьте заправку, там сейчас металл пускать будут. Мы теперь заправляем на полном ходу, только при заделке и сушке отверстия газ прикрываем.

— Знаю, видел, ловко заправляют, печь почти не остужается, — тихо ответил Казымов.

Оттого, что итти к печи нужно было вот так, сразу, не медля ни минуты, он почувствовал даже некоторое облегчение. Так бывало на фронте, когда неожиданно во время привала примчится в батальон офицер связи из бригады с боевым приказом — и сразу же по машинам, заводи моторы, выходи на рубеж атаки. Как и в те решительные минуты перед боем, сердце у сталевара взволнованно колотилось. Даже кончики пальцев похолодели, когда он, находу поздоровавшись с подручным и остальными рабочими бригады, вслед за инженером поднимался к мульдам, где уже лежала приготовленная к завалке металлическая шихта.

Началась плавка, и Казымов сразу же почувствовал, как он отвык от любимого ремесла. Начальник цеха, всё время дымивший своей трубочкой, то и дело подходил к печи, показывал сталевару, как действуют новые механизмы, подбадривал, наставлял его. Казымов старался изо всех сил. Гимнастёрка на нём взмокла так, что хоть пот из неё выжимай. Он поминутно пил, охрип и к середине смены едва волочил ноги. И несмотря на всё это, ощущение внутренней неслаженности в бригаде, хотя каждый в отдельности работал неплохо, ощущение, что дело не клеится, не покидало его. Понимая, что отстаёт, он выходил из себя, нервничал, кричал на подручного, суетился. Руки у него дрожали, колени подламывались, а плавка точно назло шла томительно медленно. Смена подходила к концу, соседние печи одна за другой выдавали металл, а пробы, взятые с печи Казымова, всё ещё показывали, что сталь не готова. Точно в тяжёлом сне, видел он, как кончилась смена, как уходила его бригада, как люди новой смены, явившиеся к печи, с удивлением поглядывали на Казымова. Зашёл Шумилов, поздравил с началом работы, тряс руку, успокаивал, но сталевар, подавленный своей неудачей, даже не слышал, что он говорил. Когда же, наконец, расплавленный металл хлынул по жёлобу и жаркие зарницы заполыхали в сизой полумгле цеха, Казымов без сил упал в своё алюминиевое кресло.

А тут ещё появилась курносая толстушка — учётчица соревнования. Заглядывая в рапортичку, она выписывала на висевших возле печей досках время плавок. Она начала с дальней печи и, постепенно приближаясь к Казымову, наконец подошла к доске, висевшей подле печи, на которой он работал, и с мучительной медлительностью вывела на ней: «Казымов П. П.». Потом с удивлением, проверяя себя, глянула в бумажку, подняла ниточки узеньких бровей, пожала плечами и под показателем Шумилова — пять часов двадцать пять минут — рядом с фамилией Казымова написала — девять часов десять минут. Это не было неожиданностью. Сталевар уже и сам знал, что неизмеримо отстал от Володи, и всё же наглядное сопоставление больно укололо его.

Чувствуя себя совершенно разбитым, он с трудом поднялся с кресла и, загребая ногами шлак по полу, поплёлся в душевую. Его подручный, плескаясь под тёплым дождём, что-то весело рассказывал толпе голых ребят. Красные, распаренные, они добродушно смеялись и вдруг как-то сразу смолкли, когда вошёл Казымов. Сталевар решил, что смеются над ним, круто повернулся и пошёл прочь. Даже не умывшись, он наскоро оделся и бросился к выходу. Ему хотелось убраться отсюда прежде чем подручный и его товарищи выйдут в раздевалку. Через цех сталевар почти бежал. Ему казалось, что все уже видели показатель его позора, выписанный на доске. Ему мерещилось, что люди укоризненно оглядываются на него: дескать, что же ты это, друг ситный, а ведь, говорят, когда-то сам пример подавал.

В дверях цеха он чуть не сшиб Зорина.

— Ты что же, и вторую ногу мне подбить решил, хочешь, чтобы партработа в цеху на обе ноги прихрамывала? — усмехнулся тот. — Ну, поздравляю с почином, как говорится, лиха беда — начало!

Казымов только рукой махнул и хотел было проскочить мимо, но секретарь крепко взял его за локоть.

— Куда, а доклад?

Только тут вспомнил Казымов о докладе, вспомнил и оторопел. Совсем из головы вон, не подготовился, плана не составил, даже не подумал как следует, о чём говорить.

— Я не смогу, я нездоров...

Узкие глаза Зорина смотрели с пониманием и укоризной.

— Разве мне сейчас до доклада? Какой я докладчик?

И тут сталевар почувствовал на своей руке прикосновение мозолистой, шершавой от ожогов ладони секретаря.

— У меня, танкист, так же было. На фронте отделением командовал, а сюда пришёл — какой-то мальчугашка, его в рукавицу сунуть можно, меня учить взялся. И главное, вижу, у него в руках ковш вальс танцует, а у меня ни тпру, ни ну. «Ах, ты, — думаю, — мать честная, довоевался! Неужели, — думаю, — я, как стреляная гильза, только мальчишкам на свистульку и гожусь?» А ведь мне легче было, — продолжал он, помолчав мгновение, — меня тут никто не знал; товарищ фронтовик — и всё...

Казымов, с благодарностью посмотрев на Зорина, приметил в его глазах тёплые искры.

— Пошли, пошли, народ ждёт, — уж озабоченно торопил секретарь. — В красном уголке полно народу набилось. Как же — событие, знаменитый Казымов говорить будет!

И действительно, в красном уголке люди занимали все скамьи, сидели на столах, на подоконниках, шпалерами стояли вдоль стен. Ребята попредприимчивее расселись в проходе прямо на полу. Секретарь цехпартбюро незаметно мигнул кому-то в толпе. Послышались аплодисменты. Казымов, уже позабыв свою неудачу в цехе, обласканный, смущённый тёплой встречей, с трудом пробирался меж скамеек к столу, торопливо соображая, с чего же ему начать.

На передней скамье сидел Володя Шумилов, и рядом с ним — рослая девушка в нарядном синем халате, которую Казымов не раз видел в цехе. У неё было продолговатое, очень правильное лицо и большие, влажные глаза. Эти двое и окружавшая их молодёжь аплодировали пуще всех. Пришла, повидимому, вся смена. В дальнем углу заметил Казымов даже самого начальника цеха, стоявшего у косяка с трубкой в зубах.

Первое, что бросилось ему в глаза, — молодость всех этих обращённых к нему лиц. Он, сорокалетний человек, был среди них едва ли не самым старшим. Казымов вполне овладел собой. Теперь он знал, о чём будет говорить. Когда секретарь, помянув его трудовые и боевые заслуги, предоставил ему слово, сталевар смело выступил вперёд. Он начал вспоминать о том, как в первые дни оккупации немецкого городка, начиная комендантскую деятельность, пришёл на машиностроительный завод и потребовал, чтобы владелец познакомил его с передовиками предприятия. Он наглядно показал аудитории, как вытянулась физиономия промышленника. Передовиками? Что это означает? Пусть господин офицер пояснит, что он этим хочет сказать. Долго объяснялись через переводчика, и выяснилось, что даже самого слова «передовик» в том смысле, в котором оно у нас употребляется, не оказалось в немецком языке.

Когда же, наконец, промышленник понял, чего от него хотят, он, желая угодить представителю комендатуры, весь просияв, заявил, что да, есть у него один такой передовик. Он изготовляет вдвое-втрое больше, чем остальные. Промышленник повёл Казымова в механический цех. Там, в дальнем углу, в отгороженном фанерой закутке, работал худой, сутулый человек с длинным, лошадиным лицом. Рядом с ним работал мальчик, такой же худой, длиннолицый, являющийся как бы уменьшенной копией старшего. Увидев хозяина, длиннолицый моментально остановил станок, выдернул резец, бросил его в железный сундучок и, захлопнув крышку, вытянулся по стойке «смирно», приложив руки к швам старенького комбинезона. То же сделал и сын.

— Это зачем же? — раздалось из зала.

— А у них всегда так, как заводчик или фабрикант подходит, вытягиваются и едят хозяина глазами, — усмехнулся Казымов, чувствуя, что у него уже устанавливается контакт с аудиторией.

Слушатели засмеялись. Сталевар увлёкся своим рассказом. Ему приятно было изображать перед этими юношами и девушками, для которых самые слова «заводчик», «фабрикант», «хозяин», «эксплоатация»[1], «капитализм» были чисто книжными понятиями, как всё это выглядит в натуре. Его слушали с интересом и в то же время с некоторым недоверием, точно он рассказывал какую-то нелепую сказку. Когда сталевар заявил, что тот, кого хозяин назвал «передовиком», отгородился фанерными ширмами от товарищей и прятал от всех резцы, чтобы сохранить тайну своего мастерства только для себя и своего сына, по рядам слушателей пробежал возбуждённый шопот. А когда Казымов рассказал, что другие токари подпаивали этого человека, безуспешно пытаясь выведать у него секрет, и даже раз жестоко избили его в пивной, что никто в цехе не подавал ему руки, шопот в зале начал нарастать, перерос в гул.

— Чего же ему от своих товарищей скрывать-то? — выкрикнул кто-то.

— Правильно, чего же, они ж тоже, чай, рабочие, а не капиталисты какие-нибудь!

— Он сумасшедший был, да? — спросила вдруг с места девушка и неуверенно улыбнулась.

В рядах захохотали. Секретарь партбюро ухмылялся и, хитро посматривая на людей, бил карандашиком по стакану, но шум погасить не мог.

В дальнем углу завязался какой-то оживлённый спор. Слышался задорный голос:

— А ты чего шепчешь, скажи громко, скажи всем.

Чьи-то руки заставили подняться с места того самого весёлого паренька, что работал подручным у Казымова.

— Ну, давай, о чём вы там? — спросил Зорин, привставая на цыпочки, чтобы лучше видеть.

— Вот я им говорю, что и у нас так тоже было, а они ржут, — сказал наконец подручный.

— Это когда ж было?

— При царе, вот когда.

— Да ты-то сам где в те времена был? Помнишь?

— Ну как ему не помнить, он в сорок шестом году в ремесленнической гимнастёрке бегал!

В задних рядах грохнул дружный смех. Казымов, улыбаясь, слушал всю эту весёлую перепалку. Сам он пришёл на завод ещё в те, теперь уже казавшиеся бесконечно далёкими времена, когда старые мастера, таинственно шаманившие у печей, ревниво берегли свои производственные «секреты» и не открывали их новичкам. А вот для всех этих ребят, которые за семь лет заполнили цехи возрождённого завода и заняли места у самых сложных машин, всё, о чём он рассказывал, было не только нелепо, но и просто невероятно.

Доклад Казымова неожиданно перерос в долгий разговор о мерзостях капиталистического строя. В беседу включилось ещё несколько фронтовиков, немало пошагавших по Европе. Ободряемый возгласами с мест, вступил в разговор старик-сторож, помнивший прежних хозяев и хозяйские нравы... Казымов ушёл с завода поздно, его провожала до ворот толпа молодёжи, всё ещё оживлённо спорившая по дороге.

На людях было легко. Но как только сталевар остался один, среди метели, которая, как в день его приезда, кружась и приплясывая, носила по улицам тучи снега, он снова почувствовал всю тяжесть своего сегодняшнего производственного провала. Долго бродил он по завьюженным улицам, нося на шапке, на плечах целые подушки снега... Придя домой, не притронулся к еде, прилёг и сразу заснул беспокойным сном.

6

На следующее утро Казымов шёл на завод с тяжёлым сердцем. Приближаясь к своей печи, он невольно краем глаза глянул на доску учёта соревнования, глянул и облегчённо вздохнул. Доска была чиста, кто-то стёр с неё вчерашние показатели.

Бригада уже возилась у стеллажей. Тут же был Шумилов, показывавший, как лучше размещать шихту. Мульды, как заметил Казымов, были расположены как-то по-особому. Рядом, покуривая, стоял хромой Зорин.

— Здравия желаем, гвардия! — хохотнул он, крепко стиснув руку Казымова, и сказал виновато: — Вот прощения попросить у тебя пришёл. Подручного твоего я сегодня с благословения начальника цеха на одно партийное дело мобилизнул. Так вот Володьку Шумилова упросил вторую смену подручным у тебя постоять. Не осерчаешь?

Усмехнувшись, секретарь подтолкнул вперёд молодого сталевара.

— Говорит, за честь сочту поработать смену-другую со своим бывшим учителем, — Зорин покосил весёлым цепким глазом на Казымова, на Шумилова. — Может, тебе такой подручный не люб, так ничего не попишешь, смирись, потерпи, авось сработаетесь... Ну, ни пуху вам, ни пера!

Резко повернувшись, Зорин заковылял к своему ковшу, и Казымов приметил, как по пути завернул он обратно толстенькую учётчицу, нацелившуюся было со своим мелком подойти к доске, должно быть, для того, чтобы восстановить исчезнувшие показатели.

Шумилов жадно выпил кружку солоноватой газированной воды.

— Ох, смена была жаркая!.. А я, дядя Пантелей, даже немножко волнуюсь. Ведь ты когда-то для нас, фезеушников, разве только чуть пониже бога был. Честное комсомольское! Приходили, глядели на тебя, а потом по всему общежитию хвастались: видели Казымова. Я помню, ты огрызок карандаша уронил, а я подобрал и хранил: как же, сам Казымов писал!

— Это было да быльём поросло. Теперь ты, Володя, на моём месте, кто-нибудь твои карандаши собирает.

— Ну, где там! Я разве сейчас один? Я сегодня плавку за пять часов тридцать минут выдал, а Женька Курков — за пять тридцать пять, а Васильков Николай Павлович, тот и вовсе со мной рядом... Теперь, дядя Пантелей, шеренгой идём, а ты один дорогу прокладывал.

— Всё было, да прошло... Прошедшее время!.. Ну, так взялись, что ли?

Сегодня работалось заметно легче. То ли в общий темп начал входить сталевар, то ли необыкновенный подручный ухитрялся что-то неназойливо и незаметно за него делать, но только не чувствовалось уже вчерашнего надрыва. Движения Казымова становились увереннее и твёрже, — он осваивался с новой механизацией.

Появилась возможность осмотреться, подумать. Да, здорово шагнула за годы сталинских пятилеток и особенно за эти семь лет техника сталеварения! Бывало, первым искусством сталевара считалось на глаз, по величине кристалликов на изломе пробы, по вмятине, которую оставляла на ней кувалда, определить, готов ли металл к выпуску. Люди годами учились этому мастерству, доводя его до степени творческой интуиции. А теперь мастерство это вовсе и не было нужно. Приходила из экспресс-лаборатории миловидная девушка Валя, брала осколок пробы в карман своего синенького, тщательно выутюженного халата и, украдкой улыбнувшись Шумилову, исчезала, стуча каблучками, а через малое время возвращалась с листком анализа.

Взяв у неё первый листок, Казымов бросил его на сиденье алюминиевого кресла, даже не взглянув на цифры. Валя обидчиво встряхнула кудрями и надула свои пухлые, совсем ещё детские губы.

— Пантелей Петрович на глаз определяет с точностью до десятых, — пояснил Володя и будто невзначай поднял листок анализа.

Глазами, улыбкой он просил Валю извинить старому сталевару такое странное чудачество...

— Ну и какой же, по-вашему, процент? — вызывающе спросила Валя, гордо посмотрев на Казымова.

Сталевар уже успел заметить, что Шумилова связывают с экспресс-лабораторией, помимо производственных, и ещё какие-то особые дела и отношения. Он поднял брусок пробы, осмотрел сероватый, мутно искрящийся крупнозернистый излом, пощупал пальцем заусенец, оставленный кувалдой, и, подумав, назвал цифру.

Валя ахнула. Цифра точно совпала с результатом анализа. Впрочем, после этого случая Казымов перестал игнорировать листы анализов, Валя тоже говорила с ним почтительно. Наука и практика заключили контакт, полностью, искренно признав друг друга, к великой радости Володи Шумилова.

Результаты плавки в этот день у Казымова были не ахти какие, и всё же по сравнению со вчерашним он значительно приблизился к заводской норме. Этот небольшой успех обрадовал его, как не радовали в своё время и рекорды скоростных плавок. Значит, дело пошло! Он постарался скрыть свою радость. Неторопливо сдал печь, поболтал со сменщиком и только после этого направился в душевую. Володя уже стоял у зеркала и тщательно выкладывал расчёской аккуратнейший пробор на ещё мокрых, лоснящихся волосах. Глядя на него, никто бы не поверил, что этот пригожий парень отработал в страшной жаре две смены подряд.

— Когда ты, дядя Пантелей, вчера про этого чудака немца, что резцы прятал, рассказывал, знаешь, что я вспомнил? — спросил Шумилов, старательно зачёсывая волосы на висках. — Вспомнил, как к тебе перед войной этот знаменитый ленинградский сталевар приезжал. Вы ещё с ним никак друг друга перегнать не могли: то он, то ты впереди. Ты тогда водил его к печи и показывал, в чём твои методы заключаются, а мы, фезеушники, глядим на вас и обмираем: что ж это он делает, как же это он его, своего соперника, учит!.. Кстати, когда у нас в техникуме инженер Фокин вступительную лекцию по сталеварению читал, он вас с тем ленинградцем вспоминал.

— А ты и в техникуме учишься?

— А как же, уж кончаю!.. Тут у нас при заводе. Вся наша комсомольская смена учится.

В сумерки Казымов опять долго ходил по улицам. Ранний зимний вечер был морозен, ясен и чист. Звёзды как-то разом высыпали на тёмнофиолетовое от заводских отсветов небо, и было их так много, что казались они искрами, вылетавшими из труб. Снег скрипел под ногами прохожих. В свежем, колючем воздухе легко дышалось и хорошо думалось.

«...Отстал, ну и что ж! Ведь не из-за лени, не с удочкой на берегу речки просидел эти семь лет. Радоваться надо, что за это время такие, как Володька, выросли и производство увели вперёд!.. Нет, всё-таки плохо, стыдно так работать, колени слабеют, руки трясутся, как у новичка!.. И всё-таки радоваться, радоваться следует. Старый завод на Урале обосновался, а тут уж новый, на полную мощь во все свои трубы дымит.