Вернулся

Вот новая какая-то улица, совсем незнакомая, большие дома, в иных уж огни светятся, а иные только из земли поднимаются. Стой! Какое же это место? Да это ж старая слободка, где Шлыковы жили. Ну и ну! Клавдия, поди, и сама не отыщет теперь, где их домик стоял? А трудно ей, бедной, после такого довольства да в одной комнатёнке, да с сынишкой, да целый день баранку вертеть! Нелегкая у неё работа.

Трудно, а не скулит. Вон уж красный флажок ей к радиатору прикрепили. Молодец! А ведь была просто мужней женой, «хорошенькая бабёнка» — и всё... Славная женщина! Стойкая! Вот у кого вам, товарищ гвардии старший лейтенант, мужеству поучиться надо. Да, да, да! И не трубить отбой, не давать заднего хода после первых же захлебнувшихся атак, а жать на полный да догонять Володьку Шумилова, чорт бы его, длинноногого, побрал с его показателями!»

Казымов зашёл в магазин, накупил всяческой снеди и с целым ворохом покупок вернулся домой. Хозяйка, подчёркнуто аккуратная в своём тщательно выглаженном ситцевом платье, что-то шила, склонясь у стола. Она подняла взгляд на свёртки, строгие глаза усмехнулись, повеселели, и, должно быть для того, чтобы сохранить равнодушный вид, она долго и с особым старанием разглаживала ногтем шов.

— Тут без вас один заходил, свёрток вам оставил, здоровый такой парень, краснолицый — ясно солнышко.

— Не ясно солнышко, а знаменитый сталевар Владимир Шумилов. Знать надо, в клубе портрет его висит, — строго поправил Славка, отрываясь от тетради, и осведомился: — Семь и девять будет шестнадцать?

В свёртке, принесённом Шумиловым, оказался литографированный курс лекций по сталеварению, читанный в вечернем техникуме заводским металлургом инженером Фокиным. Во вступительной лекции красным карандашом были тщательно отчёркнуты слова: «Рекорды скоростных плавок, достигнутые в своё время Пантелеем Казымовым и другими зачинателями стахановского движения на нашем заводе, сейчас уже, конечно, не являются выдающимися достижениями. Но в своё время они подняли на трудовые подвиги сотни сталеваров, они будили инициативу и прокладывали путь к массовому подъёму производительности труда. Сейчас, приступая к изучению практики сталеварения, мы должны с уважением вспомнить имена этих новаторов-зачинателей и поговорить об опыте и приёмах их работы...»

Снова и снова перечитывая эти заботливо отчёркнутые строки, Казымов почувствовал, что глаза у него заволокло и всё кругом: литографированные, свёртывающиеся трубочкой листы и обращённая к нему круглая рожица Славки, и лампа, и комната — всё потеряло чёткость очертаний и задёрнулось серой пеленой.

— Пантелей Петрович, а вы чего плачете? — спросил из тумана славкин голос.

— Я? Ты что? С чего ты взял? — испугался Казымов.

Он порывисто вскочил, рассыпав по полу листы лекций, отошёл к фотографии, где он сам, славкин отец и двое других заводских новаторов были сняты в самый счастливый день их жизни. «Прокладывали пути». Точно. Прокладывали, проложили. А теперь вот самому приходится догонять тех, кто ушёл по этим самым путям так далеко, как и не смели мечтать в своё время Казымов и его товарищи. Эх, время, время, сколько его упущено! Но догонять надо, догонять и догнать, а то вот так и будут «с уважением вспоминать», точно покойника!

— Пантелей Петрович, от пятнадцати отнять восемь будет семь? — осведомился Славка, снова погружаясь в премудрость арифметики.

— Ни о чём ты, Святослав, у меня не спрашивай. Ни черта я, брат, по теперешним временам сам не знаю. Скоро, должно быть, к тебе на выучку итти придётся, — ответил жилец, и мальчик не понял, в шутку или всерьёз тот сказал.

И тут Клавдия впервые увидела улыбку на худом, рассеченном шрамом лице квартиранта. Правда, тревожная грусть в глазах его не погасла, а только как бы отступала в глубь зрачков. Но всё же это была улыбка, и она почему-то напомнила женщине нежную веточку, которую выбросила весной обезглавленная снарядом старая ива, росшая во дворе их гаража.

А когда среди ночи Клавдия проснулась, лампа в комнате ещё горела. Она была так искусно затемнена газетой, что, оставляя всю комнату в густом мраке, бросала лишь узкий луч на стол. Склонившись над книгой, Казымов тёр ладонью свой крутой и упрямый лоб, довольно сопел, порой откинувшись на спинку стула, задумчиво барабанил по столу пальцами, что-то шептал, точно вытверживая наизусть. Потом вдруг, резким движением отодвинув всё, что было перед ним на столе, стал писать в Славкиной тетрадке.

Наблюдая за жильцом из-под полуопущенных ресниц, Клавдия порадовалась, не увидев в зубах Казымова дымящейся папиросы.

С того дня сталевар стал возвращаться с завода пораньше. Наскоро обедал, очищал стол, ставил на нём чернильницу и, радостно усмехаясь, говорил:

— Ну, Святослав, сели за уроки.

И они садились друг против друга: Славка — за букварь и задачник, жилец — за курс лекций по сталеварению. К этим совместным занятиям Славка относился с величайшей серьёзностью. Принеся из школы пятёрку, он сейчас же докладывал об этом жильцу, докладывал и спрашивал, а какие же тот принёс отметки. Казымов ласково гладил круглую, жёстко щетинившуюся головку мальчика:

— А мне, брат Святослав, баллов ещё не выставляли. Рано. Время не пришло. Ну, сели за тетради, что ли?

Занимался теперь Казымов каждый день. Прочитав вступительное слово главного металлурга, он сразу заинтересовался, увлёкся и вдруг понял, что эти лекции — как раз то самое, чего ему нехватает. Он тотчас же перешёл к разделу «Заправка печи», но тут же споткнулся о несколько химических формул. Сталевар задумался. Ну и ну, этакую лекцию не грех послушать и техникам! И вдруг, наливаясь весёлой энергией, решил про себя, что должен одолеть весь курс, одолеть, чего бы это ни стоило, одолеть самостоятельно, не прибегая ни к чьей помощи.

Не всё и не сразу понял Казымов из того, что говорилось в лекциях. Кое о чём он всё-таки расспрашивал потом Володю Шумилова, а за иными пояснениями пришлось обращаться и к техническим консультантам в клуб, рыться в специальных журналах.

Его подручный всё ещё не появлялся в цехе. Шумилов попрежнему замещал его, оставаясь на вторую смену. Деловое общение с носителем тех знаний и опыта, о которых говорилось в лекциях главного металлурга, помогало Казымову, как он мысленно говорил себе, «бросать полученные знания с ходу в бой». Теперь он не стеснялся приходить в цех, когда Шумилов сам варил сталь. С восхищением наблюдал он за ловкими, точными, до мелочей рассчитанными движениями молодого сталевара, следил за тем, как тот готовит печь к заправке, как организует завалку, как ведёт плавление, как регулирует время между предварительным раскислением и выпуском металла. Он наблюдал за работой, стараясь осмыслить всё виденное, а потом, когда Володя становился к нему в подручные, Казымов стремился всё это осуществить. Он уже смело нагонял жар во время завалки, но когда шло плавление, опасаясь поджечь свод и испортить всё дело, он всё же не решался приближаться к предельной температуре, на которой смело и уверенно вёл процесс Володя. Эта робость, появившаяся в результате первых неудач, больше всего тяготила сталевара, портила ему настроение и раздражала.

Иногда в свободную минуту к печи приходил Зорин. По обыкновению своему молча протягивал коробку с папиросами, закуривал сам.

— Ну как, гвардии сталевар, кипит каша?

— Вот погодите, товарищ Зорин, дядя Пантелей всем нам ещё задний буфер покажет, — отвечал Володя, жадно глотая из кружки газированную воду.

— Опять «дядя Пантелей»! Ну что ты его в старики пишешь, какой он тебе дядя, я его сватать собираюсь, а ты «дядя»! — балагурил Зорин, щурясь от жарких бликов, бросаемых белой кипящей сталью. — Погоди, вот с перевыборами управлюсь, освобожусь маленько, вместе оженю и дядю и племянничка. Надо же о новых поколениях сталеваров заботиться!

Хитрые глаза Зорина насмешливо посматривали на Шумилова, Володя смущённо отворачивался.

— И чего придумаете только!..

— А ты не красней, не девушка. Секретарь партбюро должен и сквозь стену видеть... А твой секрет у меня вот где сидит, — Зорин, улыбаясь, бил себя по шее. — Меня твоя экспресс-лаборатория вовсе загрызла за то, что я казымовского подручного мобилизовал, тебя, видишь ли, загрузил, и ей на каток ходить не с кем!

Пошутив, пожелав «дяде с племянничком» успехов, Зорин уходил к своему ковшу, кому-то улыбаясь, кому-то приветливо помахивая находу рукой. Казымов чувствовал, что тот всякий раз оставляет ему частицу своей неиссякаемой весёлой бодрости.

Появлялась Валя. Отдав сталевару листок с анализом, она усаживалась в алюминиевом креслице и, будто дожидаясь очередной пробы, многозначительно поглядывала на Володю. Шумилов с самым деловым видом начинал делать сложные маневры, в результате которых будто бы невзначай приближался к девушке. Убедившись, что Казымов занят, он наклонялся к Вале. Они торопливо обменивались беглыми фразами, смеялись чему-то своему. Казымов старался в таких случаях сделать вид, что весь поглощён работой, минутами неподвижно следил за пламенным кипением металла или нарочно поднимался к стеллажам, следя за подготовкой шихты. Сталевар невольно любовался блеском глаз молодой пары, ярким румянцем щёк; от их присутствия веяло такой пленительной молодостью, чем-то таким свежим, будто в цех внесли ветку распускающегося тополя. И хотя искусство на глаз, по одним внешним признакам, определять содержание углерода в пробе не изменило старому сталевару и каждый новый анализ только подтверждал это его уменье, Казымов теперь обязательно направлял пробы на анализ и представитель экспресс-лаборатории имел повод часто появляться у печи.

Прежний подручный вернулся в цех, когда Казымову уже удалось достичь своего среднего довоенного съёма стали. С уходом Володи производительность печи резко качнулась было обратно, но сталевара это не испугало, и он быстро наверстал упущенное. Он не испытывал уже той досадной связанности в движениях, которая всегда злит и угнетает настоящего мастера. Постепенно возвращались, казалось, навсегда утраченные за семь лет навыки.

Но до настоящего мастерства было ещё далеко. Он отлично это понимал и всячески старался своё прежнее, теперь уже недостаточное уменье обогатить тем новым, что за годы его отсутствия внесли в сталеварение советская наука и работа таких людей, как Володя Шумилов. Но он не хотел механически воспроизводить это новое, вызубривать рецепты. Он стремился глубоко осмыслить весь технологический процесс, уяснить для себя все тайны химии и физики сталеварения и сознательно управлять ими.

Курносая девица, учитывавшая показатели соревнования в мартеновском цехе, каждый день отмечала на доске рост производительности на первой печи. В иные смены Казымов уже приближался к средней выработке цеха. Но до показателей Володи Шумилова ему было всё же далеко, и сталевар уходил с завода, недовольный собой.

Попрежнему Казымов вместе со Славкой по вечерам «учил уроки», склоняясь то над курсом лекций, то над книжкой технического журнала, то над «стахановскими листками», в которых обобщался опыт передовых сталеваров страны. Но когда мальчик интересовался, какие отметки получает жилец, Казымов хмурился:

— Плохие, брат Святослав, плохие. Из троек не вылезаю!

— Как в нашем классе Зенушкин, — понимающе кивал Славка. — Он тоже всё тройки да тройки получает. Он говорит, больше ему и не надо. Во второй класс и с тройками переводят.

— Врёт ваш Зенушкин, не верь ему, Святослав, — не такое нынче время, чтобы на тройках тащиться, — с улыбкой возражал мальчику Казымов. — Нынче и четвёрки маловато, нынче на самый полный жать надо.

И, потирая свой лысоватый лоб, сталевар ещё усерднее склонялся над бумагами.

7

А старый пузатый будильник, торжественно водружённый на новом, неистово пахнущем полировочным лаком комоде, недавно появившемся в комнате Клавдии, звонко и неутомимо отстукивал время. Отшумели февральские метели. В прозрачные, зеленоватые утра уже попахивало талым снежком.

Вместо старых друзей, работавших где-то на Урале, появились у Казымова новые и первый среди них — Зорин, у которого всегда, когда нужно, оказывались припасёнными сочувственная улыбка и хороший совет. Сталевар привык к своему пристанищу. Ему обещали квартиру в новом строящемся поселке. Но он не торопил начальство. Война научила Казымова считать своим домом место, где на гвозде висела его шинель, а под койкой лежал его вещевой мешок.

В этой гостеприимной комнате ему был отведён собственный угол.

В одно из воскресений Казымов с помощью Славки оклеил стены весёленькими розовыми обоями. Он купил хорошую кровать, тумбочку и, чтобы не торчать постоянно на глазах, отгородился ширмой. Клавдия прибила ему над кроватью пёстрый коврик, отыскала в его чемодане фотографии покойной жены и ребят, вставила в рамки из ракушек и прикрепила на стене над изголовьем. Фотографии как бы утвердили автономию Казымова в этом тесном послевоенном жилье.

Вообще с тех пор, как в этой барачной комнате затикал пронесённый Казымовым через всю Европу будильник, жизнь в ней пошла по-иному. И дело тут было не в обоях, не в новых, удобных и красивых вещах, которые стали появляться почти в каждую новую получку.

У Казымова с хозяйкой установились ровные, добрые отношения. Работая в разных сменах, в будни они виделись редко и разговаривали мало. Но каждый раз, отправляясь на завод, сталевар находил в кармане шинели завтрак, аккуратно завёрнутый в газету. Вернувшись с работы, он видел на столе записку, сообщавшую о том, что в углу его ждёт закутанный в полушубок обед, что за окном следует взять к щам сметану, а что масло для каши не в пузатой склянке, а в круглой баночке. Когда же, поднявшись чем свет, Клавдия принималась за стряпню, её ждала у печки охапка аккуратно перевязанных телефонным проводом дров. За провод был засунут пучок лучины. В стенном шкафчике всегда лежали капуста, картошка, лук, мясо. Чтобы купить всё это, Казымов заворачивал на колхозный рынок по пути с завода.

По субботам жилец с хозяйкой подолгу засиживались за сверкающим самоваром, приобретённым Казымовым специально «для уюта», и под сонное его пение неторопливо вспоминали о прошлом, делились новостями о мартеновском цехе и гараже. Иногда Казымов читал вслух газету, иногда Клавдия своим ровным, глубоким и звучным голосом читала какой-нибудь рассказ из «Огонька».

И ещё одно объединяло их: оба изучали историю партии. Жилец, ушедший на две главы вперёд, терпеливо и пространно консультировал хозяйку. Эта учёба увлекала обоих. Главы истории будили воспоминания, подсказывали жизненные ассоциации. Неразговорчивый Казымов оживлялся, начинал припоминать различные случаи из своей жизни, приводил примеры. Он рассказывал о том, как мальчишкой присутствовал на похоронах Ленина, как разговаривал с Орджоникидзе, приезжавшим к ним на завод, как видел Сталина на совещании стахановцев в Кремле. Беседа над томом истории партии затягивалась иногда за полночь, пока кто-нибудь из них, взглянув на будильник, не спохватывался и не вспоминал, что завтра нужно рано вставать.

Но порой, и это бывало довольно часто, посреди разговора Казымов задумывался. На его хмуром, пересечённом шрамом лице углублялись морщины, а на высоком упрямом лбу выступали борозды, глубокие, как шрам. Он настолько уходил в себя, что не слышал ни слов Клавдии, ни настойчивых вопросов Славки, увлекавшегося теперь постижением тайн умножения и деления. В комнате наступало тягостное молчание. В такие минуты Клавдии хотелось прижать к себе эту лысеющую голову, разгладить рукой борозды на крутом и упрямом лбу.

Сталевар не знал об этих её мыслях. Он попрежнему относился к хозяйке квартиры с застенчивым уважением, даже с некоторой боязнью. Когда иной раз соседки по общежитию отпускали шуточки по их адресу, а соседи принимались добродушно попрекать Казымова тем, что он «зажиливает» свадьбу, сталевар в ответ только густо краснел и отмалчивался, с ужасом думая, что до хозяйки могут дойти эти разговоры.

Клавдия была для него прежде всего вдовой погибшего боевого товарища, память которого он свято чтил. Казымов сердито отгонял от себя даже самые невинные мысли о ней как о женщине. Они казались ему кощунством.

Так или иначе, но с хозяйкой он чувствовал себя легко и просто. Ничто не нарушало покоя их субботних чаепитий и праздничных воскресных обедов. А вот отношения со Славкой начинали Казымова серьёзно беспокоить. Мальчик родился в год объявления войны и отца не знал. Выросший без мужской ласки, он с каждым днём всё больше привязывался к жильцу. Сначала они просто подружились, и дружба их носила деловой характер. Смышлёный Славка охотно бегал в лавочку за папиросами, с тем, чтобы на обратном пути съесть заработанную таким образом вафлю с кремом. Казымов же терпеливо учил мальчугана писать по косой линейке, с серьёзностью, которая так нравится детям, слушал, как Славка декламирует первые выученные стишки. Он умел ловко выдумывать для своего маленького приятеля самые затейливые задачи по арифметике, примеры для которых брал из окружающей жизни.

Но эта чисто мужская дружба сразу же приобрела новую окраску с тех пор, как однажды Казымов рассказал Славке об его отце, знаменитом прокатчике Шлыкове. Мальчик слушал, затаив дыхание. На следующий день он робко попросил жильца рассказать, как отец воевал. Казымов, начавший войну вместе со Шлыковым и до самого Сталинграда служивший с ним в одной танковой роте, с увлечением пустился рассказывать о храбром командире танка всё, что запомнил о нём. Мальчик слушал, не спуская глаз с жильца. С тех пор, едва только Казымов показывался на пороге, его уже встречал жадный, просящий взгляд круглых славкиных глаз, и после уроков школьник и сталевар долго беседовали о подвигах ефрейтора Шлыкова.

Эпизодов из жизни друга хватило Казымову на неделю. Потом истории иссякли. Но славкины глаза попрежнему выражали такую жгучую просьбу, и сами эти детские, наивные, зеленовато лучившиеся глаза так остро напоминали сталевару о покойном сыне, что он не выдержал и, не умея выдумывать, стал говорить мальчику о том, что случалось на войне с ним самим, старшим лейтенантом Казымовым. А потом, когда и его собственные истории оказались исчерпанными, он махнул рукой и начал приписывать покойному Шлыкову подвиги всех своих однополчан, какие он только помнил и знал; Славка был ненасытным слушателем. И когда стрелки на будильнике предательски незаметно подкрадывались к девяти, матери чуть не силой приходилось отрывать сына от постояльца и загонять его в постель.

Славка без Казымова просто жить не мог. Когда сталевару случалось иной раз задержаться на заводе, его непременно встречала у проходной маленькая иззябшая фигурка в ушанке. Но больше всего смущало Казымова, что он сам с каждым днём всё крепче и крепче привязывался к этому чужому мальчику. Славка прочно врос в его душу, должно быть, заполнив все оставленные войной пустоты. Казымов просто не представлял себе, как он расстанется со своим маленьким другом.

8

По воскресеньям они вместе ходили в кино или в цирк. В антрактах закусывали в буфете, чинно тянули ситро, ели пирожное, а потом неторопливо, пешком шли домой через весь город, каждый раз выбирая себе новую дорогу. На обратном пути они с хозяйским удовлетворением следили за тем, как город залечивает нанесённые войной раны, останавливались у построек, смотрели, как кладут новые трамвайные линии. Оба, взрослый и маленький, одинаково радовались, видя, как гигантские пальцы кранов легко поднимали ввысь тяжёлые клетки с кирпичом, словно то были игрушечные кубики, и бережно опускали их к ногам каменщиков, стоявших на гребне стены, как стальные ковши своими несокрушимыми зубами вгрызались в мёрзлый грунт и как вереницы низко приседавших от тяжести груза машин тянули на стройки кирпич, бутовый камень, арматуру. Они стояли посреди улицы и радовались, будто все эти люди строили их собственный дом.

Иногда Казымов нарочно сворачивал в так называемый «Посёлок ударников», где когда-то его семья занимала половину хорошенького деревянного дома. Название это теперь было чисто условным. Никакого посёлка не было. Оставляя город, фашисты начисто сожгли его. Первое время, когда за железнодорожным переездом вместо привычного вида ровных шеренг одинаковых, обнесённых аккуратными заборчиками домиков перед Казымовым открывались две ровные линии больших каменных строек, сердце сталевара тоскливо сжималось, воспоминания об утерянном счастье с особой силой овладевали им.

Казымов спешил пройти мимо пятиэтажной громады с кирпичными колоннами, покрывшей своим фундаментом следы пожарища, самое место, где когда-то стоял его домик. Чуткий Славка, ничего не понимая, заглядывал в побледневшее лицо жильца:

— Что с вами, Пантелей Петрович? Опять рана болит, да? А вы обопритесь на меня, я крепкий, вам легче будет, — настаивал мальчик, подставляя под руку Казымова плечико. — Ведь рана? Верно? Может, сядем, отдохнём?

— Она, она, Славик, — тихо говорил Казымов и ускорял шаг, чтобы быстрее миновать место, к которому когда-то спешил он и с радостью и с горем.

Но постепенно этот тоскливый страх перед исчезнувшим пепелищем стал проходить, и однажды, в яркий день первого апрельского воскресенья, когда тяжёлая капель звонко долбила оттаивавшую землю, а воробьи орали на перекрестках, оживлённо обсуждая срочные весенние птичьи дела, Казымов со Славкой задержались около дома с колоннами. Дом уже сбросил с себя паутину лесов, и они залюбовались лепкой очищенного фасада.

— Чей дом, кому строите? — спросил Казымов у дюжего детины, несшего на плече пару длинных, волнисто прогибавшихся в такт его шагам тесин.

— А вон того завода, — отозвался плотник, ткнув пальцем в сторону, где мартены окрашивали прозрачное весеннее небо в грязновато-блёклые тона. — Рабочий класс, что ли, расселят... Закурить нет?

Закурив из коробки Казымова, а вторую папироску положив про запас за ухо, плотник плутовато пощурился:

— Такие квартирки, я тебе скажу, ого-го! Калориферы, ванные, мусоропроводы!..

Казымов и Славка подождали, пока вздрагивающие, гулко хлопающие друг о дружку тесины, золотом отливавшие на солнце, скрылись за углом. Сталевар вздохнул, потом улыбнулся, потом заговорщически подмигнул и предложил Славке зайти в ресторанчик на углу. Мальчик знал, что это у жильца признак отличного расположения духа.

Заказали любимые Славкой трубочки с кремом, и пока он с наслаждением причмокивал, облизывая пальцы, Казымов думал о том, что скоро в этом или в каком-нибудь другом из новых домов дадут ему жильё и нужно будет расставаться вот с этим шустрым, смышлёным человечком, так беззастенчиво и прочно оккупировавшим его сердце.

Было бы, конечно, здорово, если бы Клавдия позволила ему усыновить мальчика. Как бы славно они зажили! Но с какой стати она разрешит это чужому человеку. Да и действительно, можно ли мечтать взять у матери, да ещё у такой матери, единственного сына, похожего к тому же на своего покойного отца, как отливка на модель.

Вот если бы жениться на ней! Эта мысль, внезапно пришедшая Казымову, так поразила сталевара, что он сразу покраснел и даже сердито фыркнул.

— Что с вами, Пантелей Петрович? — осведомился Славка, отрываясь от трубочки и преданными глазами глядя на своего друга. — Опять рана?

— Хуже. Чушь разная в голову лезет, — отозвался Казымов, отводя глаза в сторону.

Смаху он опрокинул в рот рюмку водки, поморщился, понюхал корочку:

— Человек, Славка, — существо мечтательное. Он тем и хорош, что ему всегда всего мало... Он иной раз в мечтах своих на такую высоту заберётся, что осмотрится — и страшно станет...

Пристыженно отворачиваясь, Казымов всячески старался отогнать эту неожиданно возникшую мысль. Весь завод знал, как согласно жили до войны супруги Шлыковы. Клавдия и сейчас словно молодеет, когда речь заходит о муже. И сколько раз, тихо войдя в комнату, заставал Казымов женщину перед фотографией покойного мужа. Стоит, вздыхает, шепчет что-то. А как она сердилась, рассказывая однажды о том, что какой-то Желудков, ухарь и бабник, неожиданно для всего гаража сделал ей официальное предложение. Клавдия говорила об этом на кухне, как о кровной обиде, сердитым румянцем пылали её щёки, строгие глаза метали гневные искры, и все соседки, качая головами, осуждали «хитрого гуся».

Нет, эту мысль о сватовстве нужно выкинуть из головы, а то ещё с квартиры сгонит.

Однако когда они со Славкой вернулись домой и Клавдия, раскрасневшаяся у плиты, в праздничной вышитой украинской кофте, которая очень шла к её открытому лицу, обрамлённому венцом густых каштановых кос, встретила их румяными пирогами, вкусно дымящимися на столе, Казымов против воли как-то по-новому взглянул на неё. Он вдруг ощутил необыкновенное стеснение, какого не испытывал уже давно. «Вон она какая красавица, а у тебя с темени последний цыплячий пух слезает. Стыдись», — с досадой одёрнул он себя, усаживаясь за стол.

В этот вечер Казымов чувствовал себя так неловко и связанно, что боялся лишний раз взглянуть на хозяйку и всё время отводил глаза. Клавдия же, как и всегда за праздничным столом, была сурова и немного торжественна. Она молча и неторопливо наполняла тарелки, передавала закуски, не забывала и о рюмке жильца. Но если бы Казымов не был так смущён своим неожиданным открытием, он бы, вероятно, заметил на лице хозяйки тревогу, которую она хотела и не могла скрыть.

Славка оказался наблюдательней.

— Мама, ты почему сегодня какая-то такая... — начал было он.

— В тарелку смотри, — неожиданно сердито одёрнула его мать. — Наестся с утра пирожных, а за обедом только в супе ложку купает. Ешь!

Когда доели компот, Клавдия, точно преодолевая в себе что-то, не очень натурально спохватилась:

— Ах да, совсем из головы вон, ведь вам телеграмму управленческий курьер принёс.

Она протянула через стол сложенный телеграфный бланк, слегка дрожавший в её полной крупной руке.

Это была телеграмма с Урала, с завода-двойника. Начальник цеха, у которого когда-то работал Казымов, знакомый сталевару инженер, подписывавшийся теперь уже как парторг ЦК, и несколько друзей по мартенам звали старого товарища к себе, на родной завод, утвердившийся на новом месте.

Пока Казымов читал вслух эту дружескую весточку, от которой у него радостно заколотилось сердце, славкины глаза расширились от страха. Клавдия сидела рядом с мальчиком, глядя вниз, холодная и спокойная. Но пальцы её рук, лежавших на коленях, яростно терзали и мяли корочку хлеба.

— Помнят ведь, а? Семь лет прошло, а помнят Казымова. Узнали, что вернулся к печи, и вот, пожалуйста, зовут, — растроганно говорил сталевар, любовно разглаживая на столе телеграмму.

— Пантелей Петрович, не ездите, ну их. У нас хорошо, у нас лучше, — крикнул Славка, и в голосе его зазвенели слёзы.

— Молчи, какое нам дело, — строго сказала мать, и лицо её стало ещё спокойнее и неподвижнее.

Казымов тревожно поглядел на неё. Он ещё ни разу не видел её такой. В глазах Славки стояли слёзы.

— Ведь вы не поедете, да? Ишь, хитрые, поезжай к ним! Какие!

— Опоздали они... Я, брат Святослав, уже к новой печи сердцем прикипел. Нет мне от неё ходу. Понятно?

Славка мгновенно просиял. Зелёные его глаза сверкнули сквозь слёзы, как солнце сквозь пелену весеннего дождя:

— И верно, а то нашлись умники, пусть сами сюда едут.

Удивлённый и обрадованный таким очевидным доказательством любви к себе своего маленького друга, Казымов не заметил, что и мать мальчика как-то облегчённо вздохнула. Её пальцы, крошившие корку, разжались под скатертью, спокойным, неторопливым жестом собрала она в ладонь крошки и стряхнула их в тарелку.

Когда пришло время ложиться спать, Казымов, попрощавшись с хозяевами, не скрылся у себя за ширмой, как это он обычно делал, а вышел в кухню и долго курил там, слушая смех и пение, глухо доносившиеся из других комнат в этот праздничный вечер. Когда по его расчётам Клавдия с мальчиком уже улеглись, он снял сапоги и на цыпочках пробрался к себе в угол.

9

Как-то между Казымовым и Славкой произошёл вечером такой разговор.

— Ну вот, брат, теперь и я четвёрки получаю, — не без удовольствия сказал сталевар, сняв шинель и довольно потирая руки.

— А у меня пятёрка по арифметике и по чистописанию, — безжалостно похвастался мальчик.