История Империи монголов: До и после Чингисхана

Все это, написанное выше, мы сочли нужным привести только как лично видевшие и слышавшие это, и не для того, чтобы учить лиц сведущих, которые, служа в боевом войске, знают военные хитрости. Именно, мы уверены, что те, кто опытен и сведущ в этом, придумают и сделают много лучшего и более полезного; однако они получат возможность благодаря вышесказанному иметь случай и содержание для размышления. Ибо сказано в Писании: «Слыша, мудрец будет мудрее, и разумный будет обладать кормилами».

Пожалуй, Карпини ни о каком Желтом крестовом походе и не помышлял. Поближе познакомившись с монголами, он понял только одно: с ними следует биться, сплотив все силы, иначе конец Европы не за горами. Но Карпини был не единственным послом Папы. Андре де Лонжюмо удалось убедить монголов в Тебризе, что союз с христианами выгоден обеим сторонам. За оный очень ратовал Эльд-жигидей, готовящийся к войне с Багдадом. Он рассчитывал, что если с востока ударит его войско, а с запада помогут европейские рыцари, ударив по Египту, то скоро мусульманский Багдад станет монгольским Багдадом. Но единение монголов и христиан так и не состоялось. Пока Андре был в пути, направляясь в Европу, хан Гуюк умер. И монгольская политика изменилась. Никто не знал, каковы будут перемены, куда направят свою военную машину монголы. Вдруг снова на Европу?

Однако европейское расширение Великой Монголии на запад остановилось. И благодарить тут нужно не умницу Папу Римского, наладившего связи с великими ханами, начиная с Гуюка, и не Русь, распластавшуюся под ханами, а междоусобную борьбу, которая началась в Великой Монголии. Наследников из рода Чингисхана было много, каждый из них желал получить титул великого хана, каждый претендовал увеличить размеры своего улуса, так что чудо еще, что Великая Монголия оставалась пока что единым государством.

Твердой руки в нем, однако, не было. Впрочем, этот процесс рано или поздно должен был начаться: при обилии наследников и стремлении отложиться от центральной власти более мелких ханов, каждый из которых начинает ощущать себя уязвленным и обиженным, централизация весьма проблематична. Чингисхан мог удерживать это единство в силу особенности характера и того, что он смог объединить под своей властью всю завоеванную землю. При его наследниках единое управление империей существовало более на словах. Великий хан становился лишь именем, он не мог ничего контролировать. И не удивительно, что первый же наследник Угедея (и из дома Угедея) продержался у власти всего два года. Гуюк был возмущен тем непочтением, которое ему оказывает Бату. А Бату не желал подчиняться хану, над которым недавно считался командиром во время западного похода. Он после смерти в 1242 году Джагатая считался среди чингисидов старшим ханом, и ему ли подчиняться младшему? Гуюк вынужден был признавать, что Бату именуется его соправителем в западных улусах и выдает от своего (!) имени жалованные грамоты местным покорившимся князькам и царькам — русским, фузинским, турецким.

Но с одним он смириться не мог (гордость не позволяла): что Бату не явился на курултай, где он, Гуюк, был избран на ханство! Так что в том далеком 1248 году Гуюк собрал войско и двинулся к восточной границе Джучиева улуса, напомнить Бату, чтобы тот проявил хотя бы видимость подчинения и поздравил Гуюка с обретением власти. Этот поход Гуюка «в гости к Бату» закончился для него плачевно: непостижимым образом недалеко от прекрасного Самарканда Гуюк занемог и в одночасье умер. Злые языки говорили, что виноват как раз Бату. Истины не знает никто. Но то, что Бату смерть Гуюка была выгодной, — да, это так.

Сразу после этого печального события Бату начал продвигать во власть своего лучшего товарища — Менгу-хана, более известного как Монке. Для осуществления замысла он послал в 1251 году в Каракорум своего брата Берке и сына Сартака с войсками, так на военной силе Бату, Монке был избран новым Великим Ханом.

Против нового хана скоро образовался заговор, но был благополучно раскрыт, а его главных действующих лиц — Бури и Эльджигитая — отвезли в ставку Бату волжский город Сарай, где Бату лично с ними и расправился.

Однако, хотя Бату рассчитывал на благодарность Монке, тот стал проводить политику объединения всех земель Монголии в централизованное государство. Это Бату не понравилось. Он привык ощущать себя полноценным западным монгольским ханом, размеры его улуса этому способствовали. Он, конечно, хорошо понимал, что не стоит слишком уж зарываться и отрицать власть Каракорума, поэтому Бату предпочитал делать вид, что подчиняется: он давал войска, когда это требовалось для походов на Иран, позволил Монке провести всеобщую перепись населения в своем улусе (из чего следовал размер выплат самого Бату великому хану), но и Монке шел на уступки: он не вмешивался в политику Бату на Руси, Кавказе и в Поволжье. Но восточные земли улуса попали под пристальный контроль. Эти земли — Иран и Малая Азия — которые Бату считал своими, а Монке — своими, стали в будущем причиной постоянных склок и стычек у будущих чингисидов.

После смерти Бату в 1256 году его место занял брат Берке, а его сменил внук Бату Менгу-Тимур. При этом хане улус Золотая Орда стал фактически отдельным государством внутри Великой Монголии.

Сам хан Монке считал, что Великая Монголия должна быть строго централизованным государством с правильным управлением, единым подушным налогом и апеллирующей к Ясе и степной старине простотой нравов. Провинции должны были использовать доходы на содержание войска и обустройство ямов — так он пытался создать систему сообщений между разными частями огромной империи. Он был человеком спокойным, умным и образованным: именно при нем необычайно разросся штат переводчиков и составителей словарей для нужд империи, он собирался построить в Каракоруме настоящую обсерваторию.

При Монке по завету Великого Хана блюлась религиозная веротерпимость, да и сам он с интересом изучал учения разных конфессий. Соблазненные перспективой навязать Великой Монголии христианскую веру миссионеры по указанию Папы отправлялись в Каракорум. Так там при Монке оказался Вильгельм Рубрук, который так же, как и Плано Карпини, оставил свои путевые заметки.

В свое путешествие к монголам он отправился летом 1253 года. Первоначальное поручение Рубрука состояло всего лишь в поездке к Бату, однако Бату отправил его ко двору Монке. Посещение Монке началось для монаха Рубрука с непонимания:

«Нас позвали и настоятельно спросили, по какому делу мы приехали. Я ответил: „Мы слышали про Сартаха, что он христианин; приехали к нему. Король франков послал ему через нас запечатанное письмо; Сортах послал нас к своему отцу, отец его послал нас сюда. Он сам должен был бы написать причину, зачем“. Они стали спрашивать, желаем ли мы заключить с ними мир. Я ответил: „Король послал грамоту Сартаху как христианину, и, если бы он знал, что тот не христианин, он никогда не послал бы ему грамоты. Что касается до заключения мира, я утверждаю, что король не сделал вам никакой обиды. Если бы он сделал что-нибудь, почему вы должны были бы объявить войну ему или его народу, он сам охотно, как человек справедливый, пожелал бы извиниться и просить мира. Если вы без причины захотите объявить войну ему или его народу, то мы надеемся, что Бог, Который справедлив, поможет им“.

И они все удивлялись, повторяя: „Зачем вы приехали, раз вы не хотите заключить мир?“ Именно они в великой гордости превознеслись уже до того, что думают, будто вся вселенная желает заключить мир с ними. И конечно, если бы мне позволили, я стал бы, насколько у меня хватило бы сил, во всем мире проповедовать войну против них. Я же не хотел открыто объяснять им причину моего прибытия, чтобы случайно не сказать чего-нибудь лишнего вопреки тем словам, которые поручил Бату. И потому всю причину моего прибытия я сводил к тому, что он послал меня… Когда …наш проводник отправился к дому хана, там находился один венгерский служитель, который признал нас, то есть наш орден. И когда люди стали окружать нас, разглядывали нас, как чудовищ, в особенности потому, что мы были босые, и стали спрашивать, неужели наши ноги нам надоели, так как они предполагали, что мы сейчас лишимся их, то этот венгерец объяснил им причину этого, рассказав правила нашего ордена.

Затем пришел повидать нас великий секретарь христианин из несториан, по совету которого делается почти все [при дворе]; он тщательно осмотрел нас и позвал упомянутого венгерца, у которого много расспрашивал [про нас]. Затем нам было приказано вернуться в свое помещение».

Тут-то, возвращаясь в выделенное помещение, Рубрук заметил часовню с маленьким крестиком. Он тут же отправился посмотреть, увидел очень красивый алтарь с вышитыми по золотой ткани изображениями Спасителя, святой Девы, Иоанна Крестителя и двух ангелов. «Там сидел один армянский монах, — рассказывает он, — черноватый, худощавый, одетый в очень жесткую власяничную тунику, спускавшуюся до середины ног; сверху на нем был черный шелковый плащ, подбитый мехом, а под власяницей он имел железный пояс. Как только мы вошли, то, еще не здороваясь с монахом, простерлись ниц и запели: „Радуйся, Царица небесная!“ И тот, встав, молился с нами. Затем, поздоровавшись с ним, мы сели рядом с ним; перед ним на жаровне было немного огня. Мы рассказали ему причину нашего прибытия, и он стал усиленно ободрять нас, увещевая говорить смело, так как мы — посланец Божий, который выше всякого человека. Затем он рассказал нам о своем прибытии, говоря, что явился туда за месяц ранее нас, что он был пустынником на земге Иерусалимской и что Бог три раза являлся ему, приказывая идти ко владыке татар; когда он откладывал свое отправление, Бог в третий раз пригрозил ему, повергнув его ниц на землю и сказав, что он умрет, если не отправится. Монах этот, по его словам, сказал Мангу-хану, что если тот пожелает стать христианином, то весь мир придет в повиновение ему, и что ему будут повиноваться франки и великий папа; при этом он советовал мне сказать хану то же самое. Тогда я ответил: „Брат, я охотно буду внушать ему, чтобы он стал христианином, ибо я прибыл ради того, чтобы всем это проповедовать. Я буду обещать ему также, что франки и папа сильно обрадуются и будут считать его братом и другом. Но никогда я не буду обещать того, что они должны стать его рабами и платить ему дань, как другие народы, потому что я говорил бы это против своей совести“. Тогда он замолчал».

Впрочем, прием у хана был милостивым.

«Сам хан сидел на ложе, одетый в пятнистую и очень блестящую кожу, похожую на кожу тюленя. Это был человек курносый, среднего роста, в возрасте сорока пяти лет; рядом с ним сидела его молоденькая жена; а взрослая дочь его по имени Цирина, очень безобразная, сидела с другими малыми детьми на ложе сзади них. Этот дом принадлежал раньше христианской госпоже, которую хан очень любил и от которой родилась у него вышеупомянутая дочь». То есть, по Рубруку, одной из жен хана Монке была христианка.

Рубрук так объяснил, почему он поехал в Орду: «Государь, мы слышали про Сартаха, что он христианин, и христиане, слышавшие это, обрадовались, а в особенности господин король франков. Поэтому мы отправились к Сартаху, и господин король послал ему через нас грамоту, содержавшую мирные слова, и среди других слов он свидетельствовал ему и о нас, что мы за люди, и просил его позволить нам побыть в земле его. Ибо наша обязанность состоит в том, чтобы учить людей жить согласно с законом Божиим. Сартах же послал нас к отцу своему Бату. Бату же послал нас сюда к вам. Вы тот, кому Бог дал великое владычество на земле. Поэтому просим ваше могущество даровать нам возможность оставаться в земле вашей для совершения служения Богу за вас, жен и детей ваших. У нас нет золота, серебра или драгоценных каменьев, которые мы могли бы предложить вам; мы можем предложить только себя самих для служения Богу и молитвы Богу за вас. По крайней мере, дайте нам возможность остаться, пока не пройдет этот холод. Ибо товарищ мой так слаб, что никоим образом не может перенести труд верховой езды без опасности для жизни».

Хан и тут был милостив и разрешил, правда, предложил для удобства перебраться в Каракорум. Рубруку рассказали, что за год до его приезда у Монке побывал некий причетник, не то Раймонд, не то Феодул, который говорил, что его послал некий святой епископ, «…которому Бог послал грамоту с неба, написанную золотыми буквами, и поручил, чтобы тот послал ее владыке татар, так как он должен быть владыкой вселенной, и чтобы епископ убеждал людей заключить мир с ханом». Монке на это заметил: «Если бы ты принес грамоту, пришедшую с неба, и грамоту твоего господина, тогда ты был бы желанным гостем».

Тогда тот ответил, что он нес грамоту, но она находилась вместе с другими его вещами на неукротимом скакуне, который, вырвавшись, убежал в леса и горы, так что все потерял. Сверх того, он говорил хану, что между франками и ним находятся сарацины, которые преграждают путь, а будь дорога открыта, франки отправили бы послов к нему и охотно заключили бы мир с ним.

Тогда Мангу-хан спросил, желает ли он провести послов к упомянутому королю и епископу. Тот выразил свое согласие провести их даже к папе. Тогда Мангу приказал изготовить самый тугой лук, который едва могли натянуть два человека, и две стрелы (bousiones), головки которых были серебряные и полные отверстий, так что, когда их пускали, они свистели, как флейты. А тому моалу[36], которого он собирался послать с упомянутым Феодулом, он внушил: «Ты отправишься к тому королю франков, к которому этот человек проведет тебя, и поднесешь ему это от меня. И если он пожелает иметь мир с нами, мы и покорим землю сарацин вплоть до его владений, и уступим ему остальную часть земли вплоть до Запада. В случае же отказа верни нам лук и стрелы и скажи ему, что из подобных луков мы стреляем далеко и поражаем сильно». Затем он приказал выйти Феодулу, переводчиком которого был сын мастера Вильгельма, и в присутствии этого молодого человека сказал моалу: «Ты отправишься с этим человеком; хорошенько разведай дорогу и страну, города, крепости и их оружие».

Тогда этот юноша стал бранить Феодула, говоря, что он поступает плохо, ведя с собою татарских послов, которые идут только с целью разведок. Тогда тот ответил, что повезет их морем, так что они не будут знать ни откуда они прибыли, ни куда им вернуться. Мангу дал также моалу свою буллу, то есть золотую дощечку, шириною в ладонь и длиною в пол-локтя, на которой пишется его приказ. Кто ее имеет в руках, тот может приказывать что хочет, и это делается без замедления.

Таким образом «…Феодул добрался до Вастация, желая переправиться к папе и обмануть папу так же, как он обманул Мангу-хана. Тогда Вастаций спросил у него, имеет ли он папскую грамоту на то, что он посол и что должен сопровождать послов татар. Так как тот не мог показать грамоту, Вастаций взял его в плен, лишил его всего того, что он приобрел, и бросил в темницу. Что же касается моала, то с ним приключился там недуг, и он умер там. Вастаций же отослал золотую буллу к Мангу-хану…»

Любопытная и поучительная история о средневековых обманщиках.

Сам хан очень заинтересовался книгами, которые привез с собой Рубрук. Особенно ему понравились картинки. Расспрашивал он и том, что в книгах написано, но хорошего толмача у Рубрука не было, а несториане толковали священное писание по-своему. Рубрук на какое-то время даже подумал, что хан почти что обращен в христианство. Но случай открыл ему глаза на степень христианизации Монке.

«Перед воскресеньем Семидесятницы несториане постятся три дня, называемые ими Нониным постом. Монах сам препоручил Мангу поститься эту неделю, что тот и исполнил, как я слышал.

Итак, в субботу Семидесятницы, когда бывает, так сказать, армянская Пасха, мы пошли в процессии к дому Мангу; и монаха, и обоих нас предварительно обшарили, ища, нет ли у нас ножей, затем мы вошли со священниками пред лицо хана. И когда мы входили, из дома вышел служитель, вынося кости бараньих лопаток, сожженные до черноты угольев; по этому поводу я очень изумился, что это значит. Спросив об этом впоследствии, я узнал, что хан не делает ничего в целом мире без того, чтобы предварительно не поискать совета в этих костях; поэтому он не позволяет человеку входить к себе в дом раньше, чем посоветуется с этой костью. Этот способ гадания происходит так: когда хан хочет что-нибудь предпринять, он приказывает принести себе три упомянутые кости, еще не сожженные, и, держа их, размышляет о том предприятии, о котором хочет искать совета, приступать к нему или нет, а затем передает служителю кости для сожжения. И возле того дома, где он пребывает, существуют два маленьких домика, в которых сжигаются эти кости, и их тщательно отыскивают ежедневно по всему становищу. Итак, когда их сожгут до черноты, их приносят ему обратно, и тогда он рассматривает, раскололись ли кости от жара огня прямо вдоль. Тогда для того, что он должен сделать, дорога открыта. Если же кости треснут поперек или выскочат из них круглые кусочки, тогда он этого не делает. Ибо или сама кость, или какая-то ткань, лежащая на ее поверхности, всегда трескается на огне. И если из трех костей одна трескается надлежаще, он предпринимает дело.

Итак, когда мы вошли пред его лицо, предупрежденные ранее, чтобы не касаться порога, священники-несториане поднесли ему ладану; он сам положил его в курильницу, и они кадили пред ним. Затем они пропели, благословляя его напиток, и после них монах произнес свое благословение, а в конце и нам надлежало сказать наше. И когда он увидел, что мы держим у груди Библию, он приказал принести ее себе посмотреть и разглядывал ее очень тщательно. Затем, когда он выпил, причем старейший священник поднес ему чашу, они дали пить священникам.

После этого мы вышли и мой товарищ остался сзади; и, когда мы были снаружи, он, готовясь выйти сзади нас, повернулся лицом к хану, кланяясь ему, а затем, следуя за нами, споткнулся о порог дома. В то время как мы шли впереди, направляясь с поспешностью к дому сына хана, Балту, наблюдавшие за порогом наложили руки на моего товарища и приказали ему остановиться и не следовать за нами. Затем они позвали какое-то лицо и приказали ему отвести моего товарища к Булгаю, старшему секретарю двора и осуждающему виновных на смерть. А я не знал этого…

На следующий день пришел Булгай, бывший судьей, и подробно расспросил, внушал ли нам кто-нибудь остерегаться от прикосновения к порогу. Я ответил: „Господин, у нас не было с собой толмача, как могли бы мы понять?“ Тогда он простил его. После того ему никогда не позволяли входить ни в один дом хана».

История эта Рубрука сильно озадачила и развеяла надежды, что хан имеет склонность к истинной вере. Разочаровало его и другое наблюдение, когда он увидел хана с крестом в руке: «Он взял крест себе в руку, но я не видал того, чтобы он поцеловал его или поклонился ему, а хан только глядел на него, спрашивая о чем-то. Тогда монах попросил позволения носить крест на копье вверху, так как по этому поводу хан раньше говорил с монахом, и Мангу ответил: „Носите его так, как знаете лучше сделать“.

Затем, после приветствия хану, мы направились к вышеупомянутой госпоже и нашли ее здоровой и бодрой; она выпила еще святой воды, и мы прочли над нею Страсти. И эти несчастные священники никогда не учили ее вере и не уговаривали креститься. Я же сидел там немым, не имея возможности что-нибудь сказать, но она сама еще учила меня тамошнему наречию. И священники не порицали ее ни за какое колдовство, ибо я видел там четыре меча, извлеченных из ножен до половины, один у изголовья ложа госпожи, другой у подножия, а два другие по одному с обеих сторон входа. Я видел там также серебряную чашу, напоминающую наши чаши, которая, вероятно, была похищена в одной из венгерских церквей и висела на стене полная пепла, а сверху над этим пеплом был черный камень, и священники никогда не учат их тому, что это дурно. Наоборот, они сами делают это и учат подобному».

Впрочем, отношение хана к несторианским монахам тоже удивило Рубрука:

хан, «…имея у себя в руке сожженную баранью лопатку, всматривался в нее, а затем, как бы читая в ней, стал порицать монаха, спрашивая, зачем тот, будучи человеком, который должен молиться Богу, столько говорит с людьми. Я же стоял сзади с обнаженной головой, и хан сказал ему: „Зачем ты не обнажаешь головы, когда приходишь ко мне, как поступает этот франк?“ — и приказал позвать меня ближе.

Тогда монах, сильно смущенный, снял свой клобук вопреки обычаю греков и армян; после того как хан наговорил ему много резкостей, мы вышли. И тогда монах вручил мне крест для несения до часовни, так как сам от смущения не хотел нести его. Через немного дней он примирился с ханом, обещая ему отправиться к папе и привести в его повиновение все народы Запада. Затем, вернувшись от хана после этого разговора в часовню, он стал спрашивать у меня про папу, думаю ли я, что тот захочет его видеть, если монах явится к нему от Мангу, и захочет ли он дать ему коней до святого Иакова. Спросил он также и про вас, думаю ли я, что вы захотите послать к Мангу вашего сына.

Тогда я внушил ему остерегаться давать Мангу лживые обещания, так как последняя ложь будет горше первой и Бог не нуждается в нашей лжи, чтобы мы ради Него говорили коварные выдумки».

Хан по разумению Рубрука показал себя более разумным человеком. С большим интересом Монке относился к христианам разного толка, однако в церковь, где собирались иностранцы, входить отказался, когда узнал, что туда приносят покойников для отпевания. Среди склоняющихся к христианству Рубрук заметил и немало монголов. Однажды его попросили отслужить обедню.

«… Тогда я приказал им как мог через толмача исповедоваться, перечислив 10 заповедей, 7 смертных грехов и другое, в чем человек должен всенародно покаяться и исповедаться. Они оправдывали себя в краже, говоря, что без кражи не могут жить, так как господа их не заботятся для них ни об одежде, ни о пропитании. Тогда я, рассуждая, что они похищали имущество этих лиц не без надлежащего основания, сказал, что им можно брать необходимое из имущества господ и что я готов сказать это перед лицом самого Мангу-хана. Некоторые из них также были людьми военными; они оправдывали себя тем, что им необходимо идти на войну, иначе их убьют. Я крепко наказал им, чтобы они не ходили на христиан и не обижали их, иначе пусть лучше дадут себя убить, потому что таким образом они станут мучениками; и я прибавил, что если кто пожелает обвинить меня за это учение перед Мангу-ханом, то я готов заявить это в его присутствии. Ибо, когда я учил этому, тут были придворные из несториан и я подозревал их, что они могут случайно донести на нас… И мы причастили народ, как я надеюсь, с благословением Божиим. А сами они окрестили в полном благочинии в канун Пасхи более чем шестьдесят лиц, и все христиане сообща этому весьма радовались».

Были при хане и мусульмане. Младший брат хана «…зная про вражду, существующую между христианами и сарацинами, спросил у монаха, знает ли он упомянутых сарацин. Тот ответил: „Знаю, потому что они собаки; зачем держишь ты их возле себя?“ Те возразили: „Зачем ты говоришь нам обидные речи, тогда как мы не говорим тебе никаких?“ Монах сказал им: „Я говорю правду, и вы и Магомет ваш презренные псы“. Тогда они начали отвечать богохульствами на Христа, но Арабукха (Ариг-Буга) удержал их, говоря: „Не говорите, так как мы знаем, что Мессия — Бог“.

…В этот день какие-то сарацины встретились с монахом на дороге, вызывая его и споря с ним. Так как он не умел защититься при помощи доводов, и они стали над ним насмехаться, то он хотел наказать их плетью, которую держал в руке, и достиг того, что вышеупомянутые слова его и поступки были доведены до двора и нам было приказано, чтобы мы остановились с другими послами, а не перед двором, где мы останавливались обычно».

В результате между мусульманами и христианином Рубруком по приказу хана был проведен диспут.

«Тогда я сказал: „Кому больше поручено, с того больше взыщется. И еще: кому больше дано, тот должен больше и возлюбить. С этими словами Божиими я и обращаюсь к самому Мангу, ибо Бог дал ему великую власть и богатства, которые он имеет, дали ему не идолы туинов, а всемогущий Бог, который создал небо и землю и в руке Коего находятся все царства, и Он переносит их из народа в народ за грехи людей. Отсюда, если хан возлюбит Его, хорошо будет ему; иначе же да узнает он, что Бог взыщет с него все до последнего гроша (quadrantem)“.

Тогда один из тех сарацин сказал: „Есть ли какой-нибудь человек, который не любил бы Бога?“ Я ответил: „Бог говорит: „Если кто любит Меня, тот соблюдает Мои заповеди, а кто не любит Меня, тот не соблюдает Моих заповедей“. Итак, кто не соблюдает заповедей Божиих, тот не любит Бога“.

Тогда тот возразил: „Разве вы были на небе, чтобы знать заповеди Божии?“ — „Нет, — сказал я, — но Он Сам дал их с неба святым людям и напоследок Сам сошел с неба, уча нас, и мы имеем их в писаниях и видим в деяниях людей, когда они их соблюдают или нет“. На это он сказал: „Итак, вы хотите сказать, что Мангу-хан не хранит заповедей Божиих?“ Я ответил: „Как вы говорите, придет толмач, и я пред лицом Мангу-хана, если ему будет угодно, прочитаю заповеди Божии, чтобы он сам судил о себе, соблюдает он их или нет“.

Тогда они удалились и сказали ему, что я назвал его идолопоклонником, или туином, и сказал, что он не соблюдает заповедей Божиих. На следующий день он прислал ко мне своих секретарей с таким поручением: „Господин наш посылает нас к вам с такими словами: вы здесь христиане, сарацины и туины. И каждый из вас говорит, что его закон лучше и его письмена, то есть книги, правдивее. Поэтому хан желал бы, чтобы вы все собрались воедино и устроили сравнение [закона]; пусть каждый напишет свое учение (dicta) так, чтобы хан мог узнать истину“. Тогда я сказал: „Благословен Бог, который вложил это в сердце хана. Но Писание наше сказало, что рабу Господню не подобает ссориться, а следует быть кротким ко всем; поэтому я готов без спора и борьбы отдать отчет в вере и надежде христианской пред всяким того требующим“. Они записали эти слова и доложили ему.

Затем было объявлено несторианам, а равно и сарацинам и таким же образом туинам, чтобы они позаботились о себе и написали то, что захотят сказать. На следующий день он снова прислал секретарей с поручением: „Мангу-хан хотел бы знать, по какой причине прибыли вы в эти страны“. Я ответил им: „Он должен сам знать это из грамоты Бату“. Тогда они ответили: „Грамота Бату затерялась, и хан предал забвению то, что написал ему Бату; поэтому он хотел бы знать это от вас“. Тогда, ободрившись, я сказал им: „На обязанности нашей религии лежит проповедовать Евангелие всем людям. Поэтому, когда я услышал про славу племени моалов, я возымел желание пройти к ним; пока я пребывал в этом желании, мы услышали про Сартаха, что он христианин. Тогда я направил свой путь к нему. И господин король франков послал ему грамоту, содержащую добрые слова, и в числе прочих слов свидетельствовал ему про нас, что мы за люди, прося позволения нам остаться среди людей моалов. Тогда он послал нас к Бату, а Бату послал нас к Мангу-хану, поэтому мы просили его и теперь просим позволить нам остаться“.

Они записали все и на следующий день доложили ему. Он снова прислал их ко мне с поручением: „Хан хорошо знает, что среди вас нет никакого посла к нему, а что вы пришли молиться за него, как и другие праведные священники; но он спрашивает, были ли когда-нибудь ваши послы у нас или наши у вас“. Тогда я рассказал им все про Давида и про брата Андрея, и они записали все и доложили ему. Тогда он снова послал ко мне с поручением: „Господин хан говорит: „Вы долго пребывали здесь; он хочет, чтобы вы вернулись в свою землю, и спрашивает, желаете ли вы взять с собою его посла“ ". Я ответил им: "Я не посмел бы взяться провожать его послов за пределы его земли, так как между нами и вами есть земля, где идет война (terra guerre), а также море и горы; кроме того, я только бедный монах; поэтому я не посмел бы взять их к себе в сопутники". И они, записав все, вернулись".

Диспут состоялся — и ничего не дал. Зато вскоре Монке вызвал Рубрука и прямо спросил, называл ли тот его идолопоклонником. Рубрук объяснил, что имел в виду. В ответ на правду хан рассказал ему, в чем состоит вера монголов:

«„Мы, моалы, — сказал он, — верим, что существует только единый Бог, Которым мы живем и Которым умрем, и мы имеем к Нему открытое прямое сердце“. Тогда я сказал: „Он Сам воздаст за это, так как без Его дара этого не может быть“. Он спросил, что я сказал; толмач сказал ему; тогда он прибавил: „Но как Бог дал руке различные пальцы, так Он дал людям различные пути. Вам Бог дал Писание, и вы, христиане, не храните его. Вы не находите, что один должен порицать другого; находите ли вы это?“ — „Нет, государь, — сказал я, — но я сначала объявил вам, что не хотел бы ссориться с кем-нибудь“. — „Я не говорю, — отвечал он, — про вас. Равным образом вы не находите, что за деньги человек должен отклоняться от справедливости“. — „Нет, государь, — отвечал я, — и, во всяком случае, я не приезжал в эти страны за добыванием денег, а, наоборот, отказался от тех, которые мне давали“… „Я не говорю, — сказал он, — про это. Итак, вам Бог дал Писание, и вы не храните его; нам же Он дал гадателей, и мы исполняем то, что они говорят нам, и живем в мире“.

Прежде чем высказать это, он пил, как я думаю, раза четыре. И когда я внимательно слушал, ожидая, не пожелает ли он исповедать еще что-нибудь из своей веры, он начал беседовать о моем возвращении, говоря: „Ты долго оставался здесь; я хочу, чтобы ты вернулся. Ты сказал, что не смеешь взять с собою моих послов; хотел ли бы ты передать мои слова или мою грамоту?“ И с тех пор я не имел случая или времени объяснить ему католическую веру. Ибо с ним можно говорить только столько, сколько он хочет, кроме того случая, когда говорящий — посол; а посол может говорить все, что хочет, и они всегда спрашивают, желает ли он говорить еще и другое. Мне же он не позволил говорить больше, но мне надлежало слушать его и отвечать на вопросы.

Тогда я ответил ему, чтобы он приказал мне уразуметь его слова и изложито их письменно, и тогда я охотно передал бы их, насколько это у меня в силах».

Для передачи Людовику Монке велел записать следующую грамоту:

«Существует заповедь вечного Бога: на небе есть один только вечный Бог, над землею есть только единый владыка Чингисхан, сын Божий, Демугин Хингей (т. е. звон железа. Они называют Чингиса звоном железа, так как он был кузнецом, а, вознесясь в своей гордыне, именуют его ныне и сыном Божиим). Вот слово, которое вам сказано от всех нас, которые являемся моалами, найманами, меркитами, мустелеманами; повсюду, где уши могут слышать, повсюду, где конь может идти, прикажите там слышать или понимать его; с тех пор, как они услышат мою заповедь и поймут ее, но не захотят верить и захотят вести войско против нас, вы услышите и увидите, что они будут невидящими, имея очи; и, когда они пожелают что-нибудь держать, будут без рук; и, когда они пожелают идти, они будут без ног; это — вечная заповедь Божия. Во имя вечной силы Божией, во имя великого народа моалов это да будет заповедью Мангу-хана для государя франков, короля Людовика, и для всех других государей и священников, и для великого народа (saeculum) франков, чтобы они поняли наши слова. И заповедь вечного Бога, данная Чингисхану, ни от Чингисхана, ни от других после него не доходила до вас.

Некий муж по имени Давид пришел к вам, как посол моалов, но он был лжец, и вы послали с ним ваших послов к Кен-хану. Когда Кен-хан уже умер, ваши послы добрались до его двора. Камус, супруга его, послала вам тканей насик[37] и грамоту. Но как эта негодная женщина, более презренная, чем собака, могла бы ведать подвиги воинские и дела мира, успокоить великий народ и творить и видеть благое? (Мангу сам сказал мне собственными устами, что Камус была злейшая колдунья и что своим колдовством она погубила всю свою родню.)

Двух монахов, которые прибыли от вас к Сартаху, Сартах послал к Бату; Бату же, так как Мангу-хан есть главный над миром моалов, послал их к нам. Теперь же, дабы великий мир, священники и монахи, все пребывали в мире и наслаждались своими благами, дабы заповедь Божия была услышана у вас, мы пожелали назначить к отправлению вместе с упомянутыми выше священниками вашими послов моалов. Священники же ответили, что между нами и вами есть земля, где идет война, есть много злых людей и труднопроходимые дороги; поэтому они опасаются, что не могут довести наших послов до вас невредимыми; но если мы передадим им нашу грамоту, содержащую нашу заповедь, то они сами отвезут ее королю Людовику.

По этой причине мы не посылали наших послов с ними, а послали вам чрез упомянутых ваших священников записанную заповедь вечного Бога: заповедь вечного Бога состоит в том, что мы внушили вам понять. И когда вы услышите и уверуете, то, если хотите нас послушаться, отправьте к нам ваших послов; и таким образом мы удостоверимся, пожелаете ли вы иметь с нами мир или войну. Когда силою вечного Бога весь мир от восхода солнца и до захода объединится в радости и в мире, тогда ясно будет, что мы хотим сделать; когда же вы выслушаете и поймете заповедь вечного Бога, но не пожелаете внять ей и поверить, говоря: „Земля наша далеко, горы наши крепки, море наше велико“, и в уповании на это устроите поход против нас, то вечный Бог, Тот Который сделал, что трудное стало легким и что далекое стало близким, ведает, что мы знаем и можем».

Когда Рубрук уяснил содержание послания, он попросил заменить слово «послы» на слою «монахи», что и было сделано. Так вот, не обратив Монке, не разладив его отношений с мусульманами, с грамотой от великого хана он отправился назад, сначала к Сартаку, а затем — к Людовику. Нежелания Монке выбрать одну из религий, то есть обратиться, он так и не смог понять. Хотя понял, что Монке умен и беспристрастен. При Монке в Каракоруме было две мечети, одна христианская церковь и двенадцать храмов, где поклонялись другим богам. Толерантный ко всем чужим религиям Монке все же держался своей степной веры.

С этой умеренностью и образованностью сочеталась достойная Чингисхана завоевательная политика: присоединить южную Сун, Иран и Багдад. На завоевание сунцев он отправил войска Хубилая. Как мы знаем уже, Хубилай с этим отлично справился. Он и его военачальники присоединили не только весь Китай, но даже и те ближние к Китаю земли, которые никогда в Поднебесную не входили. Причем, некоторые земли по совету Монке были присоединены в качестве вассальных и не так кроваво, как делалось прежде.

Монке мечтал перенести столицу из Каракорума в земли Китая, он даже просил Хубилая присмотреть симпатичный китайский город для этой цели. Монке не успел увидеть новой столицы. Хубилай его завет исполнил: он выбрал для столицы Пекин, который при хане именовался Ханбалыком. Сам хан умер во время китайского похода в 1159 году.

Одновременно с китайскими завоеваниями Монке вел и азиатские походы. В Западную Азию он отправил 129 000 войска под командованием своего брата Хулагу. Именно Хулагу было поручено уничтожить гнездо ассасинов в Аламауте. Именно на Хулагу рассчитывал Папа Римский. Но из этих отношений снова ничего хорошего не получилось. Рыцари Папы предпочитали ассасинов монголам.

В 1258 году Хулагу взял Багдад и перебил его защитников, а самого халифа заставил показывать драгоценности, накопленные за долгие века, после чего его вывели на дворцовый двор и затоптали лошадьми. После падения столицы города халифата стали падать как спелые груши.

Монголы уже вошли в Сирию, они двигались к Египту. Но тут случилась непредвиденная вещь: в Китае умер Монке, предстояло избирать нового хана, и Хулагу отправился на восток, а его военачальник Кит-Буга остался с небольшим войском, дабы продолжить начатое. В такой ситуации Кит-Буга тоже задумался о пользе дружбы с рыцарями. Далее можно только повторить слова Шекспира о повести, которой нет печальнее на свете. Это повесть о Кит-Буге, Кутузе и рыцарях.

Летом 1260 года отряд под командованием Кит-Буги, монгольского правителя Сирии, находился у древних стен Баальбека. Кит-Бугу внезапно донесли, что правитель крепости Сидон занялся грабежом подвластной монголам Сирии. Как хороший монгол он понимал, что рыцари нарушают союзническое соглашение. Рыцари же думали иначе. Для них хозяевами Святой Земли могли быть только те, кто проливал за нее кровь, то есть крестоносцы. Кит-Буга потребовал объяснений, но объяснений не было. Всех послов рыцари убили. Так что разъяренный Кит-Буга повел войска на Сидон. Рыцари защищались мужественно, но монголов было больше. Хозяин Сидона понял, что города ему не удержать. Все рыцари встали на стены, отражая атаки монголов, пока жители Сидона отплывали от его стен на безопасный островок. Последним покинул стены сам хозяин. Монголы были в ярости. Они приказали срыть стены города, а дома в нем разрушить. Поведение крестоносцев он мог воспринять только как предательство. Но то, что последовало потом, монголы вообще не могли осознать. Из Египта, узнав о взятии Сидона, выдвинулась мамлюкская армия Кутуза. Кутуз быстро сообразил, что такой ситуацией не воспользоваться — грех. Он и воспользовался.

Кутуз пошел на Назарет. Кит-Буга об этом узнал и решил перехватить мамлюков, не допустив до города, в пустыне, еще усталых от тяжелого перехода, на измученных лошадях. Не тут-то было! На помощь мамлюкам пришли крестоносцы Акры. У них давно были свои отношения с мусульманами. Рыцари снабдили египетское войско продуктами и сеном для лошадей, позволили передохнуть под защитой крепостных стен. И на военном совете обсуждали вопрос о создании стратегического союза с Кутузом против захватчиков Сидона. Правда, на союз — таки не решились. Но разговоры были.

А Кутуз повел свое войско на Кит-Буги. Два войска схлестнулись под Назаретом. Только, если Киг-Буга рассчитывал сразиться с измученными воинами, он ошибся. В этой битве мамлюки наголову разбили монголов. А Кит-Буга был обезглавлен. Монголам стало понятно, что рассчитывать на рыцарей опрометчиво. Какой там Желтый поход, какой там Крестовый? Рыцари не желали брать в союзники против привычных уже и почти родных сарацин диких монголов. Тут и папа ничего бы поделать не смог.

Вместо рыцарей спасать завоевания в Юго-западной Азии отправился золотоордынский хан Берке. Он тоже хотел себе часть Ирана. Он получил себе персональную часть Ирана — смерть на его земле.

«Беркай-хан (Берке), — пишет „Тарих-и-Гузиде“, — отправил войско для войны с Ираном, Хулагу-хан выслал против них огромную армию с эмиром Ширамуном, Абатаем и Саматаром, и сам с несметным войском отправился вслед (за ними). Они сразились, войско Беркая было разбито и, обратившись в бегство, ушло к Дербенду. Хулагу, вслед за ним, прошел через Дербенд. Снова сразились в Дешт-и-Кипчаке, и войско Беркая (опять) обратили в бегство. Эмир Илькай вслед за ними перешел реку Терек и совершил бесчинства в зимовье Беркая. Беркай сам выступил против них и много их перебил. Иранцы, разбитые, бежали к Дербенду.

Река Терек была скована льдом. Конница разом бросилась на него, лед сломался, и часть утонула в реке, а другие спаслись и пришли к Хулагу. Хулагу отправился в (свою) столицу и послал лазутчика напугать их (неприятелей) тем, что каан согласен с Хулагу и послал ему помощь. (Тогда) они прекратили войну.

Хулагу умер при Мерагской Чагату 19 реби II 663 г. (8.II.1264)…»

А годом позже «…Беркай-хан отправил царевича Ногая с огромной армией для завоевания Ирана. Абака-хан выслал против него своего брата Юшумута с войском. 3 сафара 664 г. (14.XI. 1265) они сразились. Беркаевцы были разбиты. Чтобы отомстить (за поражение), Беркай-хан сам двинулся в Иран и прибыл к берегу реки Куры. Не имея возможности переправиться, он направился к Тифлису, чтобы перебраться через Куру по мосту, но смерть не дозволила ему (совершить это), и он умер в пути от колик. Войско его обратилось в бегство; некоторые были взяты в плен, и он (Юшмут) отдал их в рабство, кому попало».

Берке сменил в Золотой Орде Менгу-Тимур, а Монке на ханском престоле — Хубилай, который даже не озаботился выборами, а просто объявил себя великим ханом. А в 1279 году он принял титул Сына Неба, и Китаем стала править династия чингисидов, известная как Юань.

Полностью подчинив Китай, Хубилай стал рассматривать его как вершину тогдашней цивилизации (что было во многом оправдано), а народы, живущие за пределами Срединного государства, по той же китайской традиции расценивались не иначе как варвары. Так в варвары оказались записанными все завоеванные монголами народы. Теперь к программе Чингисхана покорить весь мир присоединилась идея, оправдывающая расширение границ империи: Хубилай (наверно, совершенно искренне) считал, что, завоевывая народы, он несет не только монгольскую истину и выполняет волю Тенгри, но и дает завоеванным свет цивилизации. Ядром огромной державы стал Китай. Монгольский мир при Хубилае строился по монгольско-китайскому образцу.

На очереди в череде завоеваний стояла Япония. Только по счастливой случайности монголам не удалось захватить Страну Восходящего Солнца: мощный монгольский флот был разбит неожиданной бурей. Меньше повезло южным китайским соседям — Дали, Аннам, Чампа, Мьен стали монгольскими провинциями (сегодня это территория Вьетнама, Бирмы и Таиланда). За исключением прокитайского Аннама, остальные страны имели индийскую культуру. Данниками Хубилая стали жители Малайского архипелага, Цейлона и Южной Индии. Только яванцам удалось отбиться от монгольских войск.

Время правления Хубилая было очень неспокойным для потомков Великого Хана. Между потомками Толуя и потомками Угедея шла бесконечная война за власть. Воинам Хубилая приходилось постоянно сражаться с войсками детей и внуков Угедея. Это была борьба не за земли, а именно за верховную власть. Потомки Угедея считали, что Хубилай эту власть нагло узурпировал. Только в 1301 году (уже после смерти Хубилая), когда главный ревнитель справедливости Кайду погиб в бою за Каракорум, потомки Толуя и потомки Угедея заключили мир.

При самом Хубилае была оформлена доктрина государственного управления. Это особое управление по китайскому образцу распространилось на сам Китай, Южную Монголию, Южную Маньчжурию, Корею и бывшее государство Дали. Улус Хубилая был разделен на 11 провинций, во главе которых были поставлены верховные судьи (Хубилай создал централизованный верховный суд). Был создан также военный совет, который подчинялся только великому хану и цензору (последний должен был следить за правильным отправлением законов и работой судов). Армия была разделена на две категории: лучшая ее часть (аналог гвардии) находилась при хане, низшая ее часть была разбита между провинциями.

Армия Хубилая формировалась из местных жителей, монголы входили в нее лишь как наемники. При этом хане появилось множество иностранцев, занимавших при дворе высокое место. Это были уйгуры, мусульмане и даже европейцы. Все население улуса было распределено по четырем категориям: на первом месте оказались, конечно, сами монголы, на втором — иностранцы, принятые на гражданскую службу, на третьем — жители северного Китая и на последнем — жители бывшего государства Сун. Хубилай приказал ввести для деловых документов особую письменность на основе тибетской, был даже разработан новый алфавит. Эта идея не прижилась: люди продолжали пользоваться китайским или уйгурским письмом, так что после смерти хана нововведение было тут же забыто.

При дворе хана даже при его жизни, впрочем, звучала в основном монгольская, тюркская или персидская речь — вот и оцените по этим языковым особенностям национальный состав чиновников Хубилая. Так же, как и Монке, Хубилай не делал различия между религиями: при нем мирно уживались буддизм и даосизм, конфуцианство и ислам, христианство и иудаизм, манихейство и тибетские шаманские культы. В рамках самого двора основной религией было тенгрианство, хотя Хубилай считал себя буддистом. Многие монголы, по образцу хана, приняли буддизм. К исламу же Хубилай относился снисходительно, но с плохо скрываемым раздражением: его отталкивали две вещи — священный джихад и способ убиения животных. Первого монгол Хубилай не понимал, поскольку не мог осознать самой доктрины священной войны, когда бог един, а способ веры не имеет значения. Второго монгол Хубилай не терпел, потому что по монгольскому обычаю животных убивали без пролития крови. К христианам он был настроен гораздо приветливее, хотя, скажем, это было особое ответвление христианства — несторианство, распространенное в дальневосточных землях и Китае еще в дни Чингисхана. Борьбы христиан между собой он тоже не мог понять. Он пытался наладить связи с западным христианским миром, но не очень удачно: неприятие западными христианами несторианства ставило его в тупик.

После смерти Хубилая в 1294 году во главе улуса Толуя встал внук хана Камала, который не захотел заниматься делами государства, тогда его сменил брат Тэмур, после смерти Тэмура место хана занял Хайсан Хулуг, затем — Шидабала, Тайдин-Эсен, Араджабиг, Тог-Тэмур, Тоган-Тэмур. При последнем дела шли уже из рук вон как худо: власть слабела, а покоренные китайцы поднимали восстания и мятежи.

Отличной картинкой к сказанному может служить решение одного из министров Тоган-Тимура казнить всех китайцев, которые носят не монгольские, а китайские имена. Эта мера так и не была исполнена из-за противодействия Тохты, а то ведь от населения Китая могло остаться не много выживших! Тохта, отлично понимая, что монгольский Китай развалится, если начать резать его население, как скот, пытался замирить мятежников и монгольскую власть. Меры, которые он принял, были разумными: возрождение конфуцианства, введение экзаменов на чин, содействие развитию китайской культуры… но эти меры сильно запоздали.

В 1365 году у восставших появился умный и талантливый вождь Чжу Юаньчжан. Ему удалось подчинить себе других мятежных вождей, создать настоящую армию и начать освободительную борьбу. Скоро уже он отбил у монголов весь юг Китая, основал государство У и объявил себя царем. Чжу Юаньджан выбрал очень удачный момент: на севере монголы были заняты войной за престол. В этой усобице победил Аюсидахра, а Тоган-Тэмур, ожидая, что войско У подойдет к его столице, решился на бегство. Что он, собственно говоря, и сделал — бежал со всей своей семьей сначала в Шаньду, потом в Джехол, а войско китайцев вошло в оставленную столицу практически без боя.

Шел 1368 год. Чжу Юаньчжан сел на престол, объявил себя императором, основал новую династию, которую мы знаем как Мин. Это была чисто китайская династия, Чжу Юаньджан принял имя У Хун. А последний император монгольского Китая скончался через два года в Джехоле. Династия Юань угасла.

Дом Толуя, конечно, продолжал существовать и дальше, никуда он не исчез. Просто монголы более не были императорами Китая. Китай они потеряли. Никуда не делись из самого Китая и простые монголы. Они там давно завели семьи, усвоили китайские обычаи — словом, за короткое время стали в культурном отношении китайцами. Бежать им было некуда. Они и остались на земле, которую считали своей родиной. Но монгольские сановники, проигравшие войну за Китай, вынуждены были из него уйти. Так что Китай был владением монголов примерно 100–150 лет (для разных областей Китая цифра разная). За это время под монгольской властью мелкие государства вынужденно слились в одно. Так, желая владеть безраздельно завоеванной землей, монголы сплотили народ этой земли и помогли ему создать сильное национальное государство. А потомки Толуя вернулись туда, откуда пришли: на север, в земли, которые никогда не были китайскими.

Среднеазиатские владения

Хан Кайду, который воевал с Хубилаем, внуком Толуя, принадлежал к ветви Угедея. В 1269 году он сделал то же, что и Берке в 1256 году: Берке тогда объявил независимость от великого хана Золотой Орды, а Кайду объявил независимость от хана земель Маравеннахра и Семиречья. С этими землями, которые он считал своими, граничили земли джагатаидов и джучидов.

Формально великие ханы имели над ними власть, фактически никакой власти у них не имелось. За три десятка лет, прошедших со смерти Великого Хана, непомерно выросшая империя монголов стала разваливаться на отдельные владения. Историю одного такого владения — имперского Китая — мы только что рассмотрели.

Аналогичный процесс шел и во всех других землях, завоеванных монголами. Причем это разделение владений происходило при усилении ориентации на ислам. Хан Берке официально назначил ислам государственной религией Золотой Орды, что с ужасом было воспринято вассальными ему русскими и грузинскими князьями. Некоторые исследователи считают, что ислам стал государственной религией Золотой Орды только при хане Узбеке, но это не так. Просто при Берке мы видим начало процесса, а при Узбеке — его завершение. Потребовалось три ханских правления, чтобы ислам в Золотой Орде укрепился и набрал силу.

Монголы расправляются с теми, кто отверг ислам

Но почему же тогда принятие ислама Золотой Ордой относят к хану Узбеку?

Скорее всего — из-за предания, которое рассказывает, как хан Узбек выбрал для своего улуса правильную веру.

«На четырех святых, — повествует это предание, — которые были из святых того времени, снизошло от Аллаха Всевышнего [такое] откровение: „Подите и призовите Узбека к исламу!“ И по велению Аллаха Всевышнего пришли они к двери [ставки] Узбек-хана, сели за внешней чертой его куреня и стали творить молитву.

Такое рассказывают предание. Показывали хану неверные колдуны и неверные жрецы такое чудо. Приносили они с собой на маджлис[38] к [Узбек-]хану [мед] в жбане и устанавливали [его. Прилаживали затем к жбану] змеевик и подготавливали чаши. Мед сам скапливался в змеевике и сцеживался в чашу, и чаша сама двигалась к тому человеку. Колдунов этих и жрецов своих почитал хан за своих шейхов, сажал [их] рядом с собой и воздавал [им] большой почет и уважение. И вот однажды, когда пришли те [святые мусульмане] и сидели, творя молитву, [Узбек-]хан как обычно устроил маджлис. Пришли вместе [с ним и] шейхи его и все расселись. Как [и] ежедневно, принесли они с собой мед в сосуде. Принесли они [также] и установили змеевик и чашу.

Прошло порядочно времени, но мед ни скапливался как обычно в змеевике, ни сцеживался в чашу. Сказал [тогда Узбек-]хан этим шейхам своим: „Почему же на этот раз мед задерживается?“ Ответили шейхи его: „Пришел, верно, куда-то сюда магометанин. Его это признак“. Хан приказал: „Ищите по куреням, и если будет магометанин — приведите!“

Вышли мулазимы [39] и когда проверили по куреням, то увидели, [что] за внешней чертой [ханского] куреня сидели, опустив низко головы, четыре человека чужой внешности. Спросили мулазимы: „Вы кто такие?“ Ответили те: „Отведите нас к хану [Ивот] пришли они. Остановился взгляд хана на них. [И] как только увидел он их, возникли в сердце его склонность к ним и любовь, ибо просветил уже Аллах Всевышний сердце хана светом наставления на путь истинной веры. Спросил он: „Что вы за люди, по каким делам бродите? По какому делу [сейчас] идете?“ Ответили они: „Мусульмане мы. По велению Господа Всевышнего пришли мы, чтобы обратить вас в ислам“. Завопили в тот [же] миг шейхи хановы: „Дурные люди они! [Не разрешать] говорить [им, а] убить их нужно“. Сказал [тогда Узбек-]хан: „С какой бы стати убивать [мне их]?!Я — государь! Нет никакого мне дела до любого из вас. Буду с теми из вас я, чья вера правая. Если вера у них неправая, то почему же дело ваше сегодня сорвалось [и мед ваш] не стал перегоняться?! Устройте же спор. Тому из вас подчинюсь я, чья вера окажется правой“.

[И] затеяли спор друг с другом эти два общества. Долго галдели и ссорились они. Наконец порешили на том, что следует им выкопать два танура, раскалить каждый из них, [спалив] десять арб саксаула, войти в один танур кому-то из колдунов, в другой — одному из этих [святых], и быть правой вере того, кто не сгорит и выйдет [целым и невредимым]. На том и порешили.

Наутро выкопали два громадных танура и раскалили [их], собрав на дрова саксаул. Один предназначили для колдунов, другой — для мусульман. Святые эти почтительно уступали друг другу: „Кто же из нас войдет [в танур]?“ Одного из них звали Баба Тукласом. Все тело у него сплошь было заросшим волосами. Сказал он: „Мне позвольте, я войду, [а] вы радейте обо мне“. Благословили его святые эти. [Еще] сказал тот Баба: „Принесите кольчугу мне“. Когда принесли кольчугу, надел он ее на тело нагое и направился к тануру, возглашая память Аллаху Всевышнему.

Рассказывают, [что] волоски [на теле] Бабы стояли дыбом и высовывались из колечек кольчуги. Все видели это! [Так] шел он и вошел в танур. Принесли [тогда] баранью тушу и повесили над тануром, а устье плотно закрыли“.

Но можно ли верить преданию?

В каком-то смысле — можно. При Узбеке, очевидно, переориентация Золотой Орды на ислам была полностью завершена, хотя потребовалось еще почти полвека, чтобы отказаться от старой степной веры. Этот конец тенгрианства фактически приходится на время правления в Золотой Орде Хызр-хана. Именно тогда была разломана священная Золотая Юрта — предмет, почитаемый как дар самого Чингисхана сыну Джучи.

Средневековый текст донес нам рассказ об этом святотатстве во всей красоте:

"Когда Тай-Дуглы-бегим призвала Хызр-хана и сделала [его] ханом на троне Сарая, поставила она в качестве свадебной юрты золотую юрту, оставшуюся от Узбек-хана и Джанибек-хана. Рассказывают. Бегим покрасила свои волосы в черный цвет [и] пожелала выйти замуж за [Хызр-]хана. Желание жениться [на ней] было и у хана. Был, однако, у него бек [40] из [племени] найман по имени Кутлуг-Буга, который воспротивился этому. Сказал он: "Она — человек, который был подвластен Узбеку и Джанибеку. Ты [же] вырос человеком противостоящего [им рода]. Проучи ее. Не женись!" Послушался он его слов и не женился.

Когда почуяла Бегим, что не возьмет он ее в жены, начала она оказывать [ему] меньше почета и уважения, чем прежде. Когда же и хан, озлившись на нее, решил разломать золотую юрту, [а золото] поделить между своими казаками, то, прослышав [о том], бегим послала к хану человека, сказала: "Пусть так не поступают. Когда нет золота [и] серебра, для человека, ставшего ханом, [золотая юрта] — сокровище. Но здание, построенное прежними добрыми [людьми], [все-таки] пусть не разрушают!" Не прислушался к ее словам [Хызр-хан], разломал и поделил. Бегим запылала в свою очередь злобой на [Хызр-]хана, собрала своих внутренних беков и прогнала его".

Хызр-хан был уже настоящим мусульманином, священная юрта была для него просто юртой, украшенной золотом, и никакой ценности, кроме материальной, не представляла. Потому он юрту и разломал.

Сложите вместе все предания и получите точную по времени картину: Берке вводит ислам, поскольку он принес эту новую веру с юга, из мусульманских стран, где ведет военные походы по заветам Чингисхана, Узбек продолжает это дело, и его приближенные принимают ислам, а Хызр-хан уже просто не представляет другой религии, следовательно, монголы Золотой Орды почти поголовно мусульмане. Кайду, сражавшийся против буддиста Хубилая, тоже принял сторону ислама, и не удивительно, если учесть, что его владения лежали в сердце мусульманских земель Средней Азии. В этом плане Хубилай и потомки Толуя выглядят какими-то паршивыми овцами среди монголов: они держались «китайской» веры, когда все порядочные монголы стали мусульманами.

От китайской границы и до Евфрата лежали монгольские земли. За небольшими исключениями это были земли, где давно и успешно торжествовал ислам. Не удивительно, что оказавшиеся здесь монголы перешли от своей степной веры к вере покоренного ими мира. В этом виновата обычная практика монгольских ханов: завоевывая страны, они стремились полностью овладеть их богатством, одно из таких богатств — женщины. Ханы охотно брали в жены местных красавиц, а те, в свою очередь, будучи мусульманками, воспитывали своих детей в своей вере. За пару десятков лет дети от местных женщин выросли, тенгрианство было для них странной и чужой религией, а ислам — родной. Если дочь хана Монке от христиански несторианского толка выросла несторианкой и покровительствовала своей вере, то почему дети от мусульманок должны оставаться тенгрианцами, как их отцы и деды? Это было бы более чем нелепо.

Новое поколение ханов было обречено на ислам. Но никто из них не выбирал себе веры. Они с нею родились, в ней воспитывались и умерли с именем Аллаха на губах. Так сами завоеванные земли отплатили монголам: они заставили их расстаться со своей степной верой и со своим единым богом Синего Неба — Тенгри. А история монголов на огромной территория от Китая до Сирии не может рассматриваться иначе чем история стран ислама.

Только история Золотой Орды выпадает из этого общего порядка да еще история монгольского Китая: в первом случае ханы-мусульмане владеют землями восточных христиан, во втором — ханы-буддисты владеют завоеванным народом, который исповедует даосизм или конфуцианство. Но и в том и другом случае религия правящего слоя отличается от религии покоренных.

В Средней же Азии такого разрыва нет: и сами ханы, и ханские чиновники и воины в своей массе, и местные жители верят в одного и того же бога, что не мешает ханам смотреть на этих жителей как лисица на добычу. Но каждая лисица знает: если активно бить зайцев, можно искоренить их род, тогда придется мышковать. Так что еще при Угедее был введен относительно «мягкий» (для монголов, конечно) порядок управления новыми землями.

«Сокровенное сказание» говорит о переходе от грабежей и казней к системе рачительного хозяйствования так:

«Не будем обременять государство, с такими трудами созданное родителем нашим и государем Чингис-ханом. Возрадуем народ тихим благоденствием, при котором, как говорится, ноги покоятся на полу, а руки — на земле. Получив все готовое от государя родителя, введем порядки обременительные для народа. Пусть взнос в государственную продовольственную повинность — шулен — будет отныне в размере одного двухгодовалого барана со стада. Равным образом по одной овце от каждой сотни овец пусть взыскивают в налог в пользу неимущих и бедных.

Затем, как можно допускать такой порядок, когда с народа же в каждом отдельном случае, взимается и питьевая натуральная повинность — ундан — при сборах с него очередных нарядов людьми и лошадьми. В устранение этого необходимо повсюду от каждой тысячи выделить кобыл и установить их подои; поставить при табунах доил ьщиков, выставить постоянно сменяемых распорядителей кочевьями, нунтукчинов, которые одновременно будут и унгучинами, заведующими конским молодняком.

Далее, при каждом созыве сейма князей надлежит раздавать подарки. Для этой цели мы учредим охраняемые городища с магазинами, наполненными тканями серебряными слитками, сайдаками, луками, датами[41] и прочим оружием. Для несения охраны выделим отовсюду городничих — балагачинов и интендантских смотрителей — амучинов. В дальнейшем необходимо произвести по всему государству раздел земельно-кочевых и водных угодий. Для этого дела представлялось бы необходимым избрать от каждой тысячи особых нунтуучинов — землеустроителей по отводу кочевий. Затем, в нашем гобийском районе — Цоль гачжар — ныне никто, кроме диких зверей, не обитает. Между тем, там, на широком просторе, могли бы селиться и люди. Посему следовало бы, по надлежащем изыскании, устроить в гобийском районе колодцы, обложенные кирпичом, возложив это дело на нунтуучинов, во главе с Чанаем и Уйгуртаем. Далее, при настоящих способах передвижения наших послов, и послы едут медленно, и народ терпит немалое обременение. Не будет ли поэтому целесообразнее раз навсегда установить в этом отношении твердый порядок: повсюду от тысяч выделяются смотрители почтовых станций — ямчины и верховые почтари — улаачины; в определенных местах устанавливаются станции — ямы, и послы впредь обязуются, за исключением чрезвычайных обстоятельств, следовать непременно по станциям, а не разъезжать по улусу. Я полагал бы правильным возложить доклады нам по этому делу на Чаная и Болхадара, как на людей, понимающих это дело, представляя об изложенном на усмотрение старшего брата Чаадая и на его одобрение в случае признания им предложенных мероприятий целесообразными».

Все эти предложения брат Чаадай, после надлежащих вопросов, одобрил и ответил: «Так именно и сделайте». При этом он присовокупил со своей стороны:

«Я тоже озабочусь учреждением ямов, поведя их отсюда навстречу вашим. Кроме того, попрошу Батыя провести ямы от него навстречу моим. Из доложенных мне мероприятий я считаю самым правильным учреждение ямов. Нижеследующее полностью одобрили: старший брат Чаадай, Батый и прочие братья, князья Правой руки; Отчигин-нойон, Егу и прочие братья, князья Левой руки; царевны и зятья Центра, а также нойоны-темники, тысячники, ситники и десятники. Слушали и полностью одобрили вопросы: относительно целесообразности выдела по одной двухлетней овце с каждого стада в год в натуральную повинность — шулен — для государя, Далай-хагана; о желательности сбора по одной годовалой овце с каждой сотни овец в качестве налога в пользу неимущих и бедных; об ускорении движения послов, а вместе с тем и облегчении тягот для населения государства посредством установления ямов и выдела ямчинов и ула-ачинов.

Ввиду этого, высочайшим указом моим, по соглашению с братом Чаадаем и с его одобрения, вводится ежегодная натуральная повинность, со всего народа, со всех тысяч, по одному двухлетнему барану со стада на царское продовольствие и по одной годовалой овце с каждой сотни овец в пользу неимущих и бедных. Учреждается выдел кобыльего стада и прикрепление к нему унгучинов — надсмотрщиков за молодняком. Учреждаются должности унгучинов, балагачинов и амучинов. Начальствующими лицами над учреждением ямов [42] поставлены Арацян и Тохучар, которые, сообразно с местными условиями, установят станционные пункты и укомплектуют их ямчинами и улаачинами. При этом на каждом яме должно быть по двадцати человек улаачинов. Отныне впредь нами устанавливается для каждого яма определенное число улаачинов, лошадей, баранов для продовольствия проезжающим, дойных кобыл, упряжных волов и повозок. И если впредь у кого окажется в недочете хоть коротенькая веревочка против установленного комплекта, тот поплатится одной губой, а у кого недостанет хоть спицы колесной, тот поплатится половиною носа.

Взойдя на родительский великий престол, вот что совершил я после деяний государя и родителя. Я окончательно покорил Лихудский народ (Гиньское царство) — это, во-первых. Во-вторых, я учредил почтовые станции для ускорения передвижения наших послов, а также и для осуществления быстрейшей доставки всего необходимого. В-третьих, я приказал устроить колодцы в безводных землях, чем доставлю народу воду и корма, и, наконец, учредив должности алгинчинов и танмачинов, установил полный покой и благоденствие для всего государства. Итак, я прибавил четыре своих дела к деяниям своего родителя, государя».

Потомки добавили к этим деяниям свои деяния. Но главное направление было понятным: обустроить завоеванные территории там, где необходимо и как необходимо, и сохранить плоды прежней цивилизации, чтобы они не погибли. Не удивительно, что в такой системе ценностей сразу же были выделены «святые люди» и разного рода профессионалы, которых ставили на монгольскую службу и тоже сохраняли, дабы приумножать деяния монголов.

Среднеазиатские земли и земли восточного Дешт-и-Кыпчака к середине XIV века так же, как раньше Золотая Орда и Китай, объявили фактическую независимость от великих ханов. В 1320 году это сделал султан Мубарак-ходжа, провозгласив создание Ак-Орды, в 1347 году султан Тимур-Тоглук провозгласил независимость Моголистана.

На землях от Аму-Дарьи до Евфрата Хулагу создал сильную империю ильханов, отняв эти территории у сельджуков. Правители-ильханы Абака, Аргун, Газан, Ольджейты укрепили и упрочили это государство. Однако при сыне последнего Абусаиде началась кровавая междоусобица, появилось множество мелких властителей, которые постоянно между собой враждовали. В западной части ильханского государства к власти пришли местные хозяева жизни, отбившие свои земли у монголов.

Все это радовать никак не могло. Порядок, начало которому было положено при Великом Хане, следовало восстановить. Но хуже всего было то, что в районе реки Или владения потомков Великого Хана подходили друг к другу впритык, даже ставки меньших ханов располагались рядышком: ставка Бату на берегу Алакуля, ставка Шейбана в соседнем Семиречье, ставка Джагатая около Алмалыка, Хорезм, лежащий между ними, считался буферной зоной. Он должен был разделять владения.

На деле же именно Хорезм и стал полем битвы между наследниками Великого Хана. Джагатаидам удалось отлично укрепиться в этом регионе, так что к 1260 году они прибрали к рукам и Хорезм, и север Афганистана. Джучиды этого стерпеть не могли. Междоусобицы усилились. К тому же рядом был также и юрт Толуя, и он соседствовал с землями потомков Угедея. Джучиды из степей рядом с Дербентом делали набеги на соседний Арран и Азербайджан.

«Вот почему с обеих сторон, хулагидской и джучидской, — рассказывает Вассаф об одном из таких споров, — стали проявляться, одна за другой, причины раздора и поводы к озлоблению. Зимою 662 г. (4.XI.1263-23.Х. 1264), когда ювелир судьбы (мороз) превратил реку Дербендскую как бы в слиток серебра, (когда) закройщик зимней шубы скроил горностаевую одежду соразмерно длине и ширине покатостей холмов и долин и (когда) гладь речной поверхности на один дротик (вглубь) затвердела как части камня, то войско монгольское, (которое было) отвратительнее злых духов и бесов, да многочисленнее дождевых капель, по приказанию Берке-огула точно огонь и ветер прошло по этой замерзшей реке. От ржания быстроногих (коней) и от бряцания (оружия) воинов поверхность равнины земли наполнилась грохотом ударов грома и сверканием молнии. Распалив огонь гнева, они дошли до берега реки Куры. Для отражения искр злобы их Хулагу-хан выступил навстречу со снаряженным войском. После боя и сражения он обратил их в бегство и затем повел войско в погоню (за ними). В Дербенде Бакинском они снова расстелили поле битвы и уперлись стопами нападения.

Из войска Берке не уцелел ни великий, ни малый и (почти) весь народ был перебит; остальные, потерпев поражение, обратились в бегство. Хулагу-хан не дал (своему) войску позволения вернуться, и они (его воины) без стеснения стали переправляться через поверхность замерзшей реки.

Таким образом, день за днем, стоянки неприятелей становились привалами ильханского войска. Когда оно (наконец) расположилось на равнине владений царевича (Берке), то у Берке-огула, вследствие поражения и расстройства его войска и победы и торжества государя, истребителя врагов, запылало пламя гнева. Он отдал приказание, чтобы все войско, из каждого десятка по 8 человек, село на коней и принялось за состязание и борьбу. Они неожиданно нагрянули на войско ильхана, преградили им путь улаживания и примирения и отверзли длань произвола, чтобы пространство своих областей очистить и освободить от бедствий захвата и насилия чужеземцев. Прогнав их, они несколько переходов гнались вслед (за ними).

Когда государь, сожигатель врагов (Хулагу), ушел в свой стан благополучия, он приказал казнить всех ортаков Берке-огула, занимавшихся в Тебризе торговлею и коммерческими сделками и владевших бесчисленным и несметным имуществом, и отобрать (у них) в казну имущество, какое найдется».

Это называется: когда паны дерутся, у мужиков чубы трещат!

Хуже всего от дележки спорных земель было жителям этих земель: Берке, отвечая на вероломство, умертвил купцов с вражеской стороны. Дело дошло до того, что в спорных землях пришлось срочно переписывать население, чтобы понять, кто относится к джучидам, кто к хулагаи-дам. В Бухаре обнаружилось 5000 человек из улуса Джучи.

«Эти 5000, — повествует Вассаф, — принадлежавшие Бату, вывели в степь и на языке белых клинков, глашатаев красной смерти, прочли им смертный приговор. Не были пощажены ни имущество, ни жены, ни дети их. Так как перед глазами разума разостлано правило, что „и любовь наследственна, и ненависть наследственна“, то после смерти Берке-огула, сын его, Менгу-Тимур, заступивший место его, разостлал с Абака-ханом ковер старинной вражды. Между ними несколько раз происходили нападение и отступление (т. е. стычки).

Однажды 30 000 всадников мечебойцев и дротикометателей, принадлежавших Абака-хану, во время возвращения и переправы через реку, когда льдины разломались, все утонули и погибли, отпечатав на поверхности льда результат дней (своей) жизни. После этого Абака-хан, когда ему стали известны многочисленность (джучидского) войска и его отвага, построил с этой (ильханской) стороны Дербенда стену, называемую Сибе, с тем чтобы дальнейшее вторжение и притязание этого смущающего мир войска стало невозможным. Эта вражда была постоянною и продолжительною, а избегание между обеими сторонами оставалось до времени царствования Гейхату-хана».

В 1269 году соперникам удалось договориться. Так возникло Ильское государство во главе с Кайду. После смерти Кайду тому наследовал Тува, за ним — Чопар. Споры между потомками хана от разных детей продолжались.

В начале XIV века за Хорезм бились Кутлуг-Тимур и Баба-огул, снова страдали местные жители: Баба взял приступом хорезмийские городки, и как пишет хронист о его делах — «опустошил, разорил, жег, топил и грабил». «Мужчин подвергали всевозможным истязаниям, — повествует очевидец, — а с женщинами, в присутствии мужей, не упустили ни минуты сотворить всяческие бесчинства. Около 700 человек имамов и шерифов убежало в минарет. Тогда он приказал наложить внутри минарета большое количество дров, и поджег, так что из страха перед огнем отец сбрасывал сына с минарета».

Явившийся на помощь Урек-Тимур (сын Тука-Тимура) отбил у Бабы пленных общим числом 50 000 человек, таковы были обычные масштабы страданий для народа — нагие и измученные, они почли за счастье разбежаться и попрятаться от обеих дерущихся сторон. Но радоваться «спасению» от войска Бабы было рано: после этого боя Хорезм снова перешел к джучидам (Баба-огул был из дома Джучи). Это значило одно: теперь пленить, топить, пустошить и грабить будут противники хана Узбека. Хорезм в те времена считался очень привлекательной добычей, и не случайно.

По рассказу путешествующего по Средней Азии Ибн Батуты, «…это самый большой, значительный, красивый и величавый город тюрков с прекрасными базарами, широкими улицами, многочисленными постройками и впечатляющими видами. В городе кипит жизнь, и из-за столь большого числа жителей он кажется волнующимся морем».

Разве можно такой отличный город отдавать соперникам?

Да никак нельзя!

В 1318 году на Хорезм (опять вне зоны действия дома Джучи) пошел хан Узбек, навстречу ему выдвинулись эмир Чапар и Абу-Саид. Победили последние. Затем снова Хорезм перешел к джучидам, тогда (при Хызр-хане) взбунтовались Чапар и его младшие братья. Земли Кайду были разделены, большая их часть досталась потомкам Джагатая. Но мира не было и между джагатаидами!

Сложности были в Мавераннахре: там население было пестрым. Северный Моголистан практически полностью был заселен тюркоязычными племенами, перекочевавшими из Центральной Азии. Южная часть, имевшая названия Трансоксиана, была заселена коренными среднеазиатскими народами. Север был тенгрианским, юг — мусульманским.

На севере тюрки жили веками сложившимся кочевым укладом, городов не имели, жить в доме считали унизительным. На юге существовало множество городов, развивалось земледелие, жители строили каналы для орошения земель, то есть там была цивилизация. Немудрено, что понимание между землями было нулевое. Северян считали разбойниками на юге, южан как никчемных и ни на что не способных метисов презирали на севере.

Периодически северяне совершали набеги на богатый юг, южане не могли им противостоять. Реальная власть в этих землях принадлежала местной аристократии, юридическая власть принадлежала потомкам Великого Хана. Причем эмиры держали ханов при себе для обеспечения легитимности своей власти, хотя, по видимости, презирали их и использовали, как им было угодно. Они в случае необходимости смещали неугодного хана, брали на его место другого, снова смещали, если оказался слишком заинтересованным в той политике, которую эмиры ведут.

В середине XIV века власть над этой областью получил эмир Казаган, он сначала посадил при себе хана из дома Угедея, потому как рассорился с ханами из дома Джагатая, а когда помирился с джагатидами, то просто сместил неугодного хана и посадил джагатаида. Сами ханы настолько уж были не способны удержать власть, что смирялись с такой участью. Эмиры тоже не знали, чего ожидать от будущего, стоило им проявить слабость, как их ожидал стандартный конец — насильственная смерть. Сам эмир Казаган, человек властный и отважный, когда стал стареть, решил отдать свое место сыну, а тот вместо благодарности приказал убить своего отца и… женился на его вдове. Хотя эмиры гибли и прежде от рук искателей власти, этот случай посчитали омерзительным и отцеубийцу свергли всем эмирским миром, загнав в отроги Гиндукуша, где он и погиб.