История Империи монголов: До и после Чингисхана

Это неправда. Монголы все равно бы пришли в русские земли, хотя бы потому, что цель Чингисхана была ясна и проста — подчинение всего мира, только тогда народы обретут правильный порядок и будут жить в мире и любви.

Русские князья стали срочно собирать войско против монголов.

«Когда монголы увидели их превосходство, — скупо говорит об этом Рашид-ад-Дин, — они стали отступать. Кипчаки и урусы, полагая, что они отступили в страхе, преследовали монголов на расстоянии двенадцати дней пути. Внезапно монгольское войско обернулось назад и ударило по ним и прежде, чем они собрались вместе, успело перебить [множество] народу. Они сражались в течение одной недели, в конце концов кипчаки и урусы обратились в бегство. Монголы пустились их преследовать и разрушали города, пока не обезлюдили большинство их местностей».

Наши отечественные летописи дают гораздо более яркую картину беды. В двух же словах суть данной версии такова: пришли эти народы басурманские неведомо откуда и ушли неведомо куда. Для новгородцев, живущих далеко на севере, это были воистину народы неведомые. Южные русские князья испытали силу этих конных полчищ на себе. Если обратиться к южным текстам, то мы увидим, что же произошло, более детально. Половцы недаром обратились за помощью к южным князьям: дочь хана Котяна была замужем за Мстиславом Галицким. Половцы бежали вместе с семьями и всем имуществом. Русским князьям за помощь они обещали, очевидно, все, что успели спасти. Князья, как пишет уже Галицко-Волынская летопись, встретились на обычном месте сбора — на Варяжском островке посреди Днепра — и стали совещаться, что им делать.

С одной стороны, совсем еще недавно с половцами была очередная стычка, с другой — они не могли не видеть, насколько напуганы половцы, а испугать половца… да, это мог лишь очень серьезный противник.

Собрались тут князья из Киева, Чернигова, Смоленска, Галича, Владимира-Волынского, Курска, Трубчевска, и все они привели с собой воинов. Решили найти врага и уничтожить. Так что князья собрали войско и выступили в поход. Когда они были у порогов, появились татарские послы, предлагая сдать половцев и разделить их имущество между собой. Князья на такое предложение поступили просто: послов убили. Через некоторое время, не дождавшись своих послов, монголы отправили других, которые произнесли те самые слова, за которыми следует уничтожение противника без пощады: вы сами идете на нас, а мы вас не звали, так что теперь все в руце божьей. Скоро русские полки встретились с монгольскими, и завязалась битва. Эту первую битву русские князья выиграли. А захваченного в плен монгольского воеводу выдали половцам для растерзания.

Монголы стали отступать, князья бросились в погоню. Но они и предположить не могли, что бились всего лишь со сторожевым монгольским отрядом. Когда же все русские силы переправились через Днепр и через девять в новгородской летописи, через восемь в Галицко-Волынской, достигли противника, оказалось, что битва будет не на жизнь — на смерть.

Мстислав разделил войско: половцев во главе с Яруном отправил в сторожа, то есть на первую линию обороны, а русские полки встали позади, тоже разделившись: князь Даниил на передовой, по другую сторону Днепра, а Мстислав, князь Киевский, расположил лагерь на холме над рекой Калкой. Но Ярун против монголов не выстоял, половцы побежали, налетели на основное войско, смяли, и русские не успели вооружиться, следом пришли монголы. Часть войска могла только хаотически отступать, за ними гнался монгольский отряд. Киевский Мстислав с зятем Андреем и князем Александром Дубровицким три дня стояли на своем импровизированном укреплении насмерть.

С монголами пришли проводники, иначе бродники во главе с неким Плоскиней, возможно, они были степняками. Эти бродники целовали князьям крест, что в случае поражения не дадут монголам их погубить. По новгородской летописи, когда бродникам стало ясно, что русским не выстоять против монголов, изменники связали князей и выдали врагу. Практически все войско князей погибло. Монголы порубили воинов, а раненых князей бросили на землю, положили на них доски и славно попировали.

Галицко-Волынская летопись ничего не упоминает о такой красочной детали. Вполне возможно, что ее и не было. В то же время новгородская летопись умалчивает, что Мстислав Удалой сам выезжал в дозор оценить силы противника, своим воинам велел приготовиться к бою, а?????? князей не предупредил. Было ли это на самом деле, тоже неясно. Исходя из того, что нам известно о Мстиславе, вряд ли бы он так поступил — все же прославленный воин и не мог не понимать, чем такое поведение грозит.

Кроме Мстислава Киевского, Андрея, Александра Дубовицкого погибли еще шестеро князей: Святослав Янев-ский, Изяслав Ингоревич, Святослав Шумский, Юрий Невежский, Мстислав Черниговский с сыном. Мстиславу Удалому, Даниилу Галицкому и еще некоторым князьям удалось переправиться через Днепр на русскую сторону и бежать. Лодки они сожгли и порубили, опасаясь погони. Но монголы их догонять не стали. Они дошли до городка Новгорода Святополческого, город захватили и пожгли, а жителей порубили. Они ушли к востоку, и по дороге, которой они двигались, наивные жители выходили навстречу с крестами и иконами, встречая победителей, как это было, скажем, на Украине в 1941 году.

Все эти граждане, встречающие победителей, закончили плохо: их порубила монгольская конница. «Бысть победа на вси князи рускыя. Тако же не бывало никогда же», — записал галицко-волынский летописец. Русские так и не поняли, кто были эти степные всадники. Монгольское войско ушло и более в пределы Руси не вступало. Войско двинулось в Поволжье, где разгромило поволжские татарские народы. А потом это войско соединилось с Чингисханом и ушло в свой юрт. На родине его встречали как победителя, и по этому поводу был затеян веселый праздник с обязательной охотой и пирами.

Отдохнув от похода, хан вынужден был в 1226 году затеять новый — и снова в земли тангутов: очень неуемными бунтовщиками оказались эти тангуты.

«Порешив идти на Тангутов по окончании зимнего периода того же года, — рассказывает о последнем деянии Великого Хана Сказание, — Чингис-хан провел новый переучет войска и осенью года Собаки (1226) выступил в поход на Тангутов. Из ханш за государем последовала Есуй-хатун. По пути во время облавы на Арбухайских диких лошадей-хуланов, которые водятся там во множестве, Чингис-хан сидел верхом на коричнево-сером коне. При налете хуланов его коричнево-серый поднялся на дыбы, причем государь упал и сильно расшибся. Поэтому сделали остановку в урочище Цоорхат.

Прошла ночь, а на утро Есуй-хатун сказала царевичам и нойонам: „Угосударя ночью был сильный жар. Надо обсудить положение“. Тогда царевичи и нойоны собрались на совет, и Хонхотайский Толун-черби подал такое мнение: „Тангуты — люди оседлые, живут в глинобитных городищах. Ужели они могут куда уйти, взвалив на спины свои глинобитные городища? Ужели они решатся бросить свои насиженные места? Поэтому нам следовало бы отступить, а по излечении государя от недуга снова выступить в поход“. Все царевичи и нойоны одобрили это мнение.

Когда же представили его на усмотрение государя, Чингис-хан сказал: „Тангуты чего доброго подумают, что мы ушли из трусости. Поэтому мы, возможно, и отступим, но не ранее, чем пошлем к Тангутам посла, и тут же, в Цоорхатах, дождемся от них ответа и сообразим его“. Тут же он продиктовал послу следующее: „Некогда ты, Бурхан, обещал быть со своими Тангутами моею правой рукой, вследствие чего я и звал тебя в поход на Сартаулов, которые нарушили условия мирного договора. Но ты, Бурхан, не только не сдержал своего слова и не дал войска, но еще и ответил мне дерзкими словами. Занятый другими мыслями, я решил посчитаться с тобою потом. Ныне, совершив Сартаульский поход и, с помощью Вечного Неба, обратив Сартаульский народ на путь правый, я возвратился и иду к тебе, Бурхан, потребовать отчета“.

На это послание Бурхан отвечал послу: „Оскорбительных слов я не произносил!“ Но тут вмешался Аша-Гамбу и говорит: „Это я произнес оскорбительные слова! А теперь, если вы, Монголы, как любители сражений, хотите сражаться, то есть у меня для этого Алашайское кочевье, есть и решетчатые юрты, есть и вьючные верблюды. Ступайте в Алашай и жалуйте ко мне. Там и сразимся мы. Если же вам нужны золото с серебром да ткани с товарами, то идите в Эрихай (Нин-ся), в Эричжоу (Си-лян)“. Такой ответ он дал послу.

Когда этот ответ доложили Чингис-хану, он, все еще больной, сказал: „Довольно! Как можно думать об отступлении, снеся такие оскорбительные речи? Меня и мертвого стали бы преследовать эти надменные слова. За них и идем. Да будет воля Вечного Неба!“ Стремительно двинувшись на Алашай, он разбил в сражении Аша-Гамбу, загнал в Алашайские горы и там захватил его самого и в прах развеял и полонил его народ с решетчатыми юртами и вьючными верблюдами. Истребив Тангутских витязей и Бинсайдов их, он отдал всех прочих Тангутов на поток и разграбление войску.

Проводя лето в снежных горах, Чингис-хан, разослав отряды, приказал до конца выловить тех Тангутов с решетчатыми юртами и вьючными верблюдами, которые при отступлении Аша-Гамбу вместе с ним забрались в горы. Боорчу с Мухалием он при этом милостиво разрешил брать, сколько хватит сил. Сверх того повелеть соизволил: „Я жаловал Боорчу с Мухалием, но еще не давал им доли из Китадской добычи. Разделите же вы между собою пополам Китадских Чжуинцев. Их благородных юношей берите себе в сокольничие и в свиту свою. А благородных девиц приучайте служить сенными девушками при женах ваших. Ведь Харакиданьские Чжуинцы были излюбленными и доверенными людьми у Китадского Алтан-хана. Ну, а у меня излюбленными и доверенными людьми состоите вы, Боорчу с Мухалием!“

Из снежных гор Часуту Чингис-хан двинулся к городу Урахай и осадил его. Выступив же из Урахая, он предпринял осаду города Дормехай (Лин-чжоу), когда явился к нему просить аудиенции Бурхан. Готовясь к представлению Чингис-хану, Бурхан подобрал для подношения государю, подобрал по мере, цветам и мастям всяких предметов и вещей в девятикратном числе, как-то: золота с серебром, посуды с утварью, юношей с девушками, меринов с верблюдами и, во главе всего этого, золотые кумирни[30]. И вот, разрешив ему представиться, государь принял Бурхана в сенях, за дверьми. Во время же этой аудиенции Чингис-хан почувствовал себя дурно. На третий день после аудиенции Чингис-хан соизволил повелеть: „Переименовать Илуху-Бурхана в Шидургу-Честного. А так как вместо Илуху-Бурхана будет теперь на свете Шидургу-Честный, то Чингис-хан и повелевает проводить на тот свет Илуху. Проводить же его на тот свет повелевается лично Толун-чербию!“

Когда Толун-черби доложил государю, что он наложил руки на Илуху и покончил с ним, Чингис-хан соизволил повелеть: „Когда я шел потребовать отчета у Тангутского народа и по дороге предпринял известную облаву на Арбухайских хуланов, то никто иной, как Толун-черби, подал мнение о необходимости прежде всего излечить мою болезнь. Так он болел душою о моем здоровье! Ныне Вечное Небо умножило мои силы и предало в руки мои такого друга, который прислал мне яду в речах своих. Мы совершили свое отмщение, пусть же возьмет Толун себе в дар mom походный дворец, вместе со всею утварью, который доставил сюда Илуху“.

Разгромив Тангутский народ и покончив с Илуху-Бурханом, переименованным в Шидургу, государь соизволил повелеть: „Так как я истребил Тангутов до потомков потомков их и даже до последнего раба — мухули-мусхули угай болган, то пусть напоминают мне о таковом поголовном истреблении за каждым обедом, произнося слова: „Мухули-мусхули угай!“ „Дважды ополчаясь на Тангутский, народ за нарушение данного слова, Чингис-хан, после окончательного разгрома Тангутов, возвратился и восшел на небеса в год Свиньи (1227). Из Тангутской добычи он особо щедро наградил Есуй-хатун при самом отшествии своем“.

До того, как «возвратить на небеса», уже больной и старый завоеватель мира собрал вокруг себя всех своих детей (не было лишь Джагатая (Чагатая), сопровождавших его в походе, и дал им такое завещание (по словам Рашид-ад-Дина): «О, дети, остающиеся после меня, знайте, что приблизилось время моего путешествия в загробный мир и кончины! Я для вас, сыновей, силою господнею и вспоможением небесным завоевал и приготовил обширное и пространное государство, от центра которого в каждую сторону один год пути. Теперь мое вам завещание следующее: будьте единого мнения и единодушны в отражении врагов и возвышении друзей, дабы вы проводили жизнь в неге и довольстве и обрели наслаждение властью!» Затем он сделал Угедей-каана наследником и, покончив с завещанием и наставлениями, повелел: «Идите во главе государства и улуса, являющихся владением покинутым и оставленным. Я не хочу, чтобы моя кончина случилась дома, и я ухожу за именем и славой. Отныне вы не должны переиначивать моего веления. Чагатая здесь нет; не дай Бог, чтобы после моей смерти он, переиначив мои слова, учинил раздор в государстве. [Теперь] вам следует идти!» Сам же отправился с войском на Нангяс.

Перепуганные правители стали подчиняться один за другим. Тангутский правитель Шидурку, ради подчинения которого поход и затевался, решил умилостивить хана — отправил к нему послов и подарки. Он хотел, чтобы хан принял его себе в сыновья, но просил месячный срок, чтобы достойно подготовиться к встрече. У хана этого времени уже не было. Он послал сказать, что дает этот срок, но через месяц ему стало уже совсем плохо, и когда Шидурку подготовился и желал предстать перед ханом, тот сам стал просить отсрочки. Он чувствовал, что умирает. Новоявленного «сына» он поручил верному Тулуну.

Смерть хана скрывали, пока последний тангут не вышел за стены города — так повелел хан: «Вы не объявляйте о моей смерти и отнюдь не рыдайте и не плачьте, чтобы враг не проведал о ней. Когда же государь и жители Тангута в назначенное время выйдут из города, вы их всех сразу уничтожьте!» Приказ умирающего был исполнен в точности. Когда тангуты вышли за крепостные стены, они тут же были изрублены на куски.

Дальнейшее путешествие хана на родину происходило уже в гробу. И это вот самое темное место во всей истории Чингисхана. Никто не знает досконально, где его могила. Современные ученые спорят об этом до хрипоты. Монголы помещают могилу хана у себя в Монголии, таджики — у себя в Таджикистане, узбеки — в Узбекистане, казахи — в Казахстане, кто-то думает, что она на Тибете, а русские уверены, что она там, где начиналась история монголов, — то есть около священного озера Тенгиз (Байкал).

Рашид-ад-Дин о погребении хана говорил следующее:

«Затем, забрав его гроб, пустились в обратный путь. По дороге они убивали все живое, что им попадалось, пока не доставили [гроба] в орды [Чингиз-хана и его детей]. Все царевичи, жены [каватин] и эмиры, бывшие поблизости, собрались и оплакивали покойного. В Монголии есть большая гора, которую называют Буркан-Колдун. С одного склона этой горы стекает множество рек. По тем рекам — бесчисленное количество деревьев и много леса. В тех лесах живут племена тайджиутов. Чингиз-хан [сам] выбрал там место для своего погребения и повелел: „Наше место погребения и нашего уруга будет здесь!“ Летние и зимние кочевья Чингиз-хана находились в тех [же] пределах, а родился он в местности Булук-булдак, в низовьях реки Онона, оттуда до горы Буркан-Калдун будет шесть дней пути. Там живет одна тысяча ойратов из рода Укай-Караджу и охраняет ту землю.

…Однажды Чингиз-хан был на охоте; в одном из этих мест росло одинокое дерево. Он спешился под ним и там обрел некую отраду. Он сказал: „Эта местность подходящая для моего погребения! Пусть ее отметят!“ Во время оплакивания люди, которые слышали тогда от него эти слова, повторили их. Царевичи и эмиры, согласно его повелению, избрали ту местность [для его могилы]. Говорят, [что] в том же самом году, в котором его там похоронили, в той степи выросло бесчисленное количество деревьев и травы. Ныне же лес так густ, что невозможно пробраться через него, а этого первого дерева и места его [Чингиз-хана] погребения [совершенно] не опознают. Даже старые лесные стражи, охраняющие то место [курук-чиан], и те не находят к нему пути».

Этой своего рода «картой» Рашид-ад-Дина пользовалось немало искателей могилы Великого Хана. Никто ничего не нашел. Монгольские исследователи помещают неизвестную гору с именем Буркан-Калдун или Бурхан-Хад(т)ун во внутренней Монголии. Караван с телом хана шел долгие дни, и всех людей, которых воины встречали на своем пути, убивали — то есть свидетелей нет. По средневековому рецепту, тело хана, чтобы довезти его в нетленном виде, поместили в бочку с медом — старый, испытанный многими полководцами метод. Хроники описывают путь этого каравана смерти и называют конечный пункт, но дальше начинается путаница.

Версия первая: могила хана на вершине горы, которая позже заросла густым лесом, и все следы скрылись. В доказательство приводят обычно веру местных жителей, что гора эта запретная, и на ней нельзя ни охотиться, ни даже просто гулять.

Вторая версия: могила хана находится у подножия этой горы. В доказательство приводят слова одного хрониста, что якобы после того, как тело хана было погребено должным образом, к подножию горы пустили табуны лошадей и заставили их носиться кругами, пока вся земля не оказалась взрыхленной истоптанной копытами. Все следы, само собой, были уничтожены.

Третья версия: тело хана ни на вершине, ни у подножия, а вовсе в реке. Не довезли его до последней горы, где хотели хана похоронить, упало тело в бочке с медом прямо в глубокие воды и пошло на дно. Доказательство простое: гору обшарили и ничего не нашли. Если не нашли — то либо плохо искали, либо… не там искали.

Кроме священной Бурхан-Хатун в той же Монголии существует еще несколько Бурхан-Хатунов. Имя для горы в тех местах вполне распространенное. Могилу пытались искать на той Бурхан-Хатун, которая стоит на севере Монголии и покрыта лесом, как и положено горе в этих местах. Исходили из предположения, что если гора покрыта лесом, то непременно таежным, а таковая должна быть на севере. За последние годы, пожалуй, в Монголии больше не осталось ни одной неисследованной Бурхан-Хатун. Но ведь за почти что восемь столетий название у горы могло и поменяться!

Американская экспедиция с симптоматичным названием «Чингисхан» ищет могилу хана в четырехстах километрах от современного Улан-Батора. Американцы считают, что могила хана должна быть недалеко от места его рождения, место рождения они и относят к местечку Биндер. Само местечко принесло много радости археологам — там были открыты могилы монгольской знати, ярусом ниже — могилы простых людей и огромная каменная стена. Некрополь. Нет только могилы самого хана. Я-то убеждена, что ее там и быть не может.

Ищут могилу и в местечке Ордос (тоже в Монголии). Именно здесь во время траурного пути повозка с телом хана застряла в болотной жиже. Тогда один из полководцев хана подошел к нему и сказал: «Твое государство, твои верные воины, твои родные монголы, твои подданные, твоя родина еще далеки». И тогда колеса сами по себе пришли в движение, и траурная процессия продолжила путь. На месте этого чуда в Ордосе поставили памятный знак — юрту с частью вещей Темучина. Некоторые исследователи убеждены, что телега опрокинулась, и тело утонуло в болоте. В этом-то Ордосе и пытаются найти могилу, наивно считая, что тело покоится там, где был установлен памятный знак. Однако подобных памятных знаков и даже холмов-имитаций по случаю смерти Великого Хана известно немало.

Монголы обожествляли своего вождя, монгольские обо — это дань памяти великому человеку. Среднеазиатские искатели могилы помещают ее тоже в разных местах, но очень упорно держатся озера Иссык-Куль. Причем охвачены все стороны Иссык-Куля: одну сторону озера признают «верной точкой» казахи, другую — узбеки, третью — киргизы. У каждого своя версия. Некоторые искатели могилы помещают ее вовсе не в горе, на горе или под горой — а прямо в глубинах озера.

Среди местных жителей до сих пор ходит такая легенда: когда умер Великий Хан, его сын Чагатай, который тогда владел озером, приказал привезти тело своего отца сюда, а чтобы скрыть следы, распустил слух, что хан погребен в Ордосе. Тело хана уложили в гроб из сверхпрочной горной арчи, а потом его и жертвенное золото с драгоценностями бросили в озеро. Кроме того, в Курматинскую пещеру сложили еще множество ценностей. Тогда пещера была не подводной, а находилась в горах. Но воины Чагатая отвели воды расположенной вблизи озера речки и затопили пещеру, всех исполнителей убили, головы поотрубали и сложили пирамидой. В этой иссык-кульской версии все бы хорошо, если бы не одно: зачем было монголам везти тело хана на Иссык-Куль?

Существует и отечественная версия расположения могилы хана. По этой версии искать нужно на Байкале. По словам монголиста Клементьева:

«…после установления Великой Монгольской Державы, начиная с XIII в., земля вокруг Байкала была официально названа „Ара монгол дайда“ и чтима всеми шаманами. Формирование этого региона, по шаманским преданиям, проходило в несколько этапов. Изначально в него входили Баргуджин-Тукум с южной стороной — долинами рек Онон Керулен, Аригун и Захайн монгол дайда-Монголджин (левосторонняя часть р. Селенги). Впоследствии к ним примкнули Ара Хангай дайда с запада, а также территория Алари вплоть до Красноярского края на северо-западе. С северо-востока — долина р. Лены до границ нынешней Якутии (Зуун-хойто зугэй Зулхэйн гол), на востоке — до горы Сохондо близ Нерчинска. Граница же с юга проходила по окрестностям озера Хубсугул, а с юго-востока — по Хэнтэй-скому нагорью. В основе же возникновения „Ара монгол дайда“, судя по всему, лежала родина предков Чингисхана: земля Буртэ-Чино и Борджигидая Мэргэна — по отцовской линии, она же земля предков и по материнской линии — долины Монгол-Монголджин».

В эту святую землю на священное озеро и привезли тело мертвого хана. Основу для этого байкальского места захоронения дает то, что местные шаманы и монголы считали землю настолько священной, что здесь проводились широкие народные камлания ·. Священной землей монголов считали 33 долины (все вокруг Байкала). Самого хана именовали покровителем девяноста девяти долин и краев трех частей Монголии: Халха-Монголой, Ойрат-Монголой, Ара-Монголой.

В Прибайкалье существуют традиционные места почитания духа Чингисхана: «Наран тала» на Хэнтэйских горах, на Бархан уула в местности Тэмтээхэй, на горе Чел-сана — в Кижинге, на Двухглавой горе в Чикойской долине — «Душэ хада», в местности Уула — на Ольхоне; есть место поклонения на горе Комушка (г. Улан-Удэ) и т. д. Одна из гор с каменными обо[31] считается наиболее возможным местом захоронения: предгорье горы Кирон. Там, по мнению ученых, были возведены «искусственные горы» — то есть погребальные курганы общим числом 3.

Вот Клементьев и считает, что «….этот курган был скопирован с трехглавой горы, которая служит своеобразным маяком для судов, идущих к северной оконечности моря. Изображение парящего ястреба на монгольских знаменах постепенно трансформировалось в более упрощенную форму рисунка — в виде луны. Кстати, если взглянуть ночью на молодой месяц в ясную погоду и представить карту с изображением Байкала, то можно получить еще одну ассоциацию их идентичного совпадения по форме и даже углу наклона».

Еще один, не менее красивый образ Байкала звучит в ответе Великого хана на вопрос сыновей о том, где будет покоиться его дух после смерти: «На камне яшма — нет кожи», «На твердом железе — нет коры». Нет коры, нет кожи — означает, что все открыто. Из камня яшма, по своему рисунку напоминающего карту местности, была изготовлена «алая тамга» — печать государства монголов, которая являлась одним из его символов. Твердое железо на этой карте — изображение озера Байкал, форма которого удивительно напоминает собой кривую монгольскую саблю с рукояткой на севере. «На карте местности — все на виду, по гладкому и твердому, как сталь, льду — путь открыт». Этот путь с юга на север является красивейшей и непревзойденной по своей величественности дорогой из горного хрусталя в царство мертвых — к месту расположения родового могильника Чингисидов. Ведь сказано же у Рашид-ад-Дина, что «…из сыновей Чингиз-хана место погребения младшего сына Тулуй-хана с его сыновьями Менгу-кааном, Кубилай-кааном, Арик-букой и другими их потомками, скончавшимися в той стране, находится там же. Другие же потомки Чингиз-хана, вроде Джочи, Чагатая, Угедея и их сыновей и уруга, погребены в другой местности. Охранители этого великого заповедника суть эмиры племен урянкат».

«В каждой из четырех великих орд Чингиз-хана оплакивали покойного один день. Когда весть о его кончине достигла далеких и близких районов и местностей, со всех сторон в течение нескольких дней прибывали туда супруги и царевичи и оплакивали покойного. Так как некоторые племена находились очень далеко, то спустя, примерно, три месяца они продолжали прибывать вслед друг за другом и оплакивали покойного».

Монгольскике тексты дают несколько возможных «адресов» могилы: гора Бурхан-Халдун, южный склон Хэнтийского хребта (север Монголии), северный склон Алтайского хребта, местность Йэхэ-Отог, что переводится как великий шалаш или великий род. Пользуясь этими ориентирами, искатели могилы указывают, что она должна находиться в Баргузинской котловине, месте настолько святом для монголов, что там было запрещено селиться, а все народы, которые знали об этой долине, были безжалостно убиты после смерти хана. Когда сюда пришли эвенки, они назвали горы и долины по-своему, но, видимо, память о далеком 1227 годе была очень тяжелой — многие долины носят название «долин смерти».

Эти добавочные названия и считают поисковики лучшим ориентиром. Но пока что могила хана так и не обнаружена — ни в Монголии, ни в Китае, ни на Тибете, ни в Средней Азии, ни в Сибири. Монголам удалось скрыть ее так замечательно, что вероятнее всего ее никогда и не найдут. Ведь по монгольской вере: Великий Хан должен спать в покое. Сыновья, чтобы окончательно запутать следы, возвели восемь ханских могил — в самых разных местах. И только одно из восьми мест содержит прах хана, все точно по монгольской вере: мир состоит из восьми белых юрт, девятая юрта — запретная, имени ее нельзя произносить вслух. Там вот и зарыт император!

Для непосвященных: он ушел к своему отцу Небу, оставив Ясу для исполнения, огромную, завоеванную для истинных наследников, землю с неистинными народами, и свое небесное семя, которому только и дано управлять этой землей, чтобы Небо было довольно. Для посвященных все еще сложнее: Хан никуда не ушел, он вернулся на свое Небо, к своему отцу, и теперь наблюдает за делами потомков. Культ Чингисхана стал складываться еще при его жизни, но после смерти он стал реальностью. «Сокровенное сказание» — это как раз своего рода монгольское житие, монгольское евангелие. После смерти Хан слился с Тенгри. Для многих он стал фактически монгольским богом. Более беспощадного и жестокого бога в XIII веке даже и представить было нельзя.

Если Средняя Азия в полной мере получила «новый мировой порядок», то далекая Европа пребывала пока что в великом неведении. Европа питалась слухами. Слухи были страшными. Но пока монголы громили среднеазиатов, то есть мусульман, эти слухи звучали для европейцев даже… воодушевляюще. Хуже стало, когда монголы взялись за совершенно христианские страны — Грузию и Армению. Вот это могло уже и напугать. Но пока что в Европе бытовало мнение, что монголы вряд ли пойдут далеко на запад. Избиение русских князей на Калке прошло практически незамеченным. Всеобщее мнение было таким: враг отступил и вряд ли назад вернется. Он ведь не вернулся спустя год или два? Не вернулся. Значит, не вернется. О, это была чудовищная недальновидность, может, простительная Западной Европе, но никак не Руси. Князья тяжело переживали поражение, но когда монгольская конница не вернулась, они успокоились… и снова стали вести обычную свою жизнь — с постоянными раздорами и междоусобицами, точно и не было никаких монголов. А слух о том, что Великий Хан умер, дарило им призрачную надежду, что никаких набегов больше и не будет. Они ошибались.

Монета с изображением Чингисхана

Для Руси все еще только начиналось.

Глава 2. Чингисиды

Конец Поднебесной

После смерти Чингисхана его наследники получили огромную империю, в которую входили среднеазиатские страны, Сибирь, Китай, Закавказье, Азербайджан, Малая Азия. Хан наметил пути дальнейшего развития его державы — дальше на Запад. Но этот Запад следовало еще завоевать. Вся эта огромная земля, ставшая вдруг монгольской вотчиной, была честно разделена между детьми хана.

Завет отца был простым: сохранять единство империи, не делать из отдельных улусов самостоятельных государственных единиц. Поэтому первое, что сделали дети, они приняли свои улусы и отдали верховную власть сначала Толую, тому самому младшему сыну, которого при жизни приблизил к себе Чингисхан, а в 1228 году на курултае — Угедею. Хан колебался, кому отдать свой престол — Толую или Угедею, — кажется, в конце концов, он выбрал именно Угедея, но есть сведения, что братья правили даже совместно. Э. Филипс, например, пишет, что отдать власть Угедею склонил Джагатая и Толуя Елюй Чуцай — ставленник Чингисхана в Поднебесной, добровольно принявший сторону монголов и имевший на хана и ханских детей огромное влияние. Впрочем, для нас это не столь и важно: Толуй очень ненадолго пережил отца, власть все равно перешла Угедею. Никто против этого и не возражал. Угедей стал именоваться Великим Ханом, а остальные братья и дети братьев должны были ему подчиняться.

Дети Толуя получили во владение не главный юрт, а Китай. У каждого из младших ханов была своя земля и свое войско, в том количестве, которое определил Чингисхан. Джучи были дарованы земли к западу от Иртыша и Аральского моря (многие еще предстояло завоевать) — первоначально это был только Дешт-и-Кыпчак. Угедей получил земли вокруг Аму-Дарьи и на восток до Монголии и Китая (исключая только бассейн реки Или) — то есть Семиречье и Восточный Туркестан, Джагатай — Южный Казахстан, Мавераннахр и Хорасан. Толую достались Монголия и Северный Китай. Как нам уже известно, каждый получил по 4000 воинов. Толуй же (сначала) управлял всем остальным войском, включая и личную тысячу самого хана.

Когда Чингисхан отдавал детям войска и лучших своих военачальников, он сказал такие слова: «„Я дал вам этих эмиров, но [помните], вы — еще малые отроки, а их [жизненный] путь велик. Если они когда-нибудь совершат проступок, не убивайте их по своему желанию, а ранее учините со мною совет. После меня, учинив совет друг с другом, исполните согласно ясе“. В этом положении он изволил преподать это наставление ради того, чтобы такие великие эмиры проявляли себя [с лучшей стороны] и служили бы всем сердцем, а буде они совершат проступок, то по совместном обсуждении [сего] они объяснили бы им [их вину] так, чтобы те не могли и помыслить отрицать [ее], но осознали и поняли бы, что наказание им [полагается] за вину, а не вследствие гнева и опрометчивости. Все остальные войска, кроме этих войск, которые Чингиз-хан соизволил определить [за каждым], он отдал вместе с личными ордами и юртами младшему сыну Тулуй-хану, по прозванию Екэ-нойон; тот ведал всем. Все уважаемые эмиры, которые принадлежали [к войскам] правой руки, левой и центру, и имена которых написаны, и другие эмиры, имена которых не выяснены, состояли при нем. А после его смерти, согласно [установленному] обычаю, они состояли при его старшей супруге, Соркуктани-беги, и при его сыновьях, Мэнгу-каане, Кубилай-каане, Хулагу-хане и Ариг-Буке».

В 1228 году, пишет «Сокровенное сказание»:

«…в Келуренском Кодеу-араае собрались все полностью: Чаадай, Бату и прочие царевичи Правой руки; Отчигин-нойон, Есунге и прочие царевичи Левой руки; Толуй и прочие царевичи Центра; царевны, зятья, нойоны-темники и тысячники. Они подняли на ханство Огодай-хана, которого нарек Чингис-хан. Старший его брат Чаадай, возведя своего младшего брата Огодая на ханский престол, вместе с Толуем, передал во власть его телохранителей государя и отца своего — кебтеулов, стрельцов и 8000 турхаутов: „Состоявшую при особе моего родителя и государя тьму собственных его кешиктенов“. Точно таким же образом он передал во власть Огодая и Голун улус (удел центра).

Будучи в качестве младшего брата возведен на престол и поставлен государем над тьмою императорской гвардии кешнктенов и Центральною частью государства Огодай, по предварительному соглашению со своим старшим братом Чаадаем, отправил Оготура и Мункету в помощь Чормахану, который продолжал военные действия против Халибо-Солтана, не законченные еще при его родителе, Чингис-хане. Точно так же он отправил в поход Бату, Бури, Мунке и многих других царевичей на помощь Субеетаю, так как Субеетай-Баатур встречал сильное сопротивление со стороны тех народов и городов, завоевание которых ему было поручено еще при Чингис-хане, а именно — народов Канлин, Кибчаут, Бачжигит, Орусут, Асут, Сесут, Мачжар, Кешимир, Сергесут, Булар, Келет, а также и городов за многоводными реками Адил и Чжаях, как-то: Мекетмен, Кермен-кеибе и прочих. При этом на царевича Бури было возложено начальствование над всеми этими царевичами, отправленными в поход, а на Гуюка — начальствование над выступившими в поход частями из Центрального улуса.

В отношении всех посылаемых в настоящий поход было повелено: „Старшего сына обязаны послать на войну как те великие князья-царевичи, которые управляют уделами, так и те, которые таковых в своем ведении не имеют, — нойоны-темники, тысячники, сотники и десятники, а также и люди всех состояний, обязаны точно так же выслать на войну старшего из своих сыновей. Равным образом старших сыновей отправят на войну и царевны и зятья“.

При этом Огодай-хан присовокупил: „Точно так же и настоящее положение, о посылке на войну старшего из сыновей, исходит от старшего брата, Чаадая. Старший брат, Чаадай, сообщал мне: царевича Бури должно поставить во главе отрядов из старших сыновей, посылаемых в помощь Субеетаю. По отправке в поход старших сыновей получится изрядное войско. Когда же войско будет многочисленно, все воспрянут и будут ходить с высоко поднятой головой. Вражеских же стран там много, и народ там свирепый. Это — такие люди, которые в ярости принимают смерть, бросаясь на собственные мечи. Мечи же у них, сказывают, остры. Вот почему я, Огодай-хан, повсеместно оповещаю о том; чтобы нам, со всею ревностию к слову нашего старшего брата Чаадая, неукоснительно выслать на войну старших сыновей. И вот на основании чего отправляются в поход царевичи Бату, Бури, Гуюк, Мунке и все прочие“.

Затем Огодай-хан послал испросить совета у старшего своего брата, Чаадая, которому сообщал: „Воспринял я все уготованное родителем Чингис-ханом. И спрашивается: ради каких же достоинств своих? Посему, я испрашивал бы совета и согласия у брата своего Чаадая, не выступить ли мне в поход на Китай, так как государь наш батюшка оставил незаконченным дело покорения Алтан-хана Китадского“. Одобряя это, Чаадай отвечал: „Зачем откладывать дело в долгий ящик? Поставьте хорошего человека в Ауруке и выступайте, а я пошлю войско отсюда. Тогда Огодай-хан оставил Олдахара правителем Великой орды — Еке Ордос“.

Впрочем, самого Угедея все больше и больше интересовал только Китай. Там он желал создать новое государство, внеся вклад в присоединение земель к Великой Монголии. Монгольские войска попробовали взять Китай в 1230 году, но у них ничего не получилось: китайцы решили защищаться и имели множество крепостей и большое войско: 100 000 человек в нижнем течении Хуанхэ по крепостям и 200 000 человек от Лояна до Пэйчжоу. Разбить такое войско с налета было невозможно. Монголы стали вести переговоры с соседями империи Цзин — государством Сун. Соседи разрешили монгольскому войску пройти по своей земле.

Китайский поход Угедей начал в 1231 году, послав впереди войска отряд Джебе. К этому времени китайцы уже было понадеялись, что варвары отказались от затеи захватить всю Поднебесную. Поход 1231 года неожиданно развеял эту иллюзию: «Огодай-хан сразу же разгромил Китадскую рать и, ломая ее как сухие сучья, перешел через Чабчияльский перевал и разослал в разные стороны отряды для осады различных Китадских городов». Тут случилась, однако, странная болезнь Угедея: у него вдруг отнялся язык. Сразу, по монгольскому обычаю, стали призывать шаманов и ворожей. Поскольку монгольских ворожей не имелось в наличии, призывали китайских, те тут же все объяснили: «Это жестоко неистовствуют духи, владыки Китадских земель и вод, неистовствуют вследствие захвата их людей и жилищ, а, также вследствие разрушения принадлежащих им городов и деревень». Молодцы китайские гадатели! Они не побоялись смерти, чтобы напугать завоевателей!

Угедей тут же велел призвать гадальщиков по внутренностям животных, чтобы найти способ, как умилостивить китайских духов. Гадальщики «пред лагали» духам золото, серебро, скот или деликатесы, но духи стояли крепко: от предложенного они отказались и пообещали продолжить мучительство. Угедей не знал, что и делать.

Тогда гадальщики испросили у духов, не соизволят ли те оставить хана, если им будет в качестве выкупа отдан родственник хана? Очевидно, духи призадумались, потому что в этот момент Угедей открыл глаза и спросил, что говорит гадание.

Гадальщики отвечали: «„Духи, владыки Китадских земель и вод, жестоко неистовствуют вследствие захвата их людей и жилищ. Мы предложили им в качестве выкупа все, что только они могли бы пожелать. Но они соглашаются перестать только за выкуп родным человеком, а иначе угрожают поднять еще более свирепое неистовство. Докладываем об этом на усмотрение его величества“.

Когда они так доложили, государь спросил: „А кто при мне из царевичей?“ Был же при нем Толуй, который и сказал ему: „Блаженной памяти родитель наш, государь, Чингис-хан, выбрав тебя, старший брат мой и царь, выбрав, как выбирают мерина, и, ощупав, как ощупывают барана, тебе лично указал на великий царский престол и на твое величество возложил всенародное бремя. А мне ведь поведено только быть возле хана, старшего брата, чтобы будить его от сна и напоминать позабытое. И если б теперь я не уберег тебя, то кого же стал бы будить от сна и напоминать позабытое. И именно сейчас я заступлю своего брата и государя, когда на самом деле с ним еще ничего не случилось, но все Монголы уже полны сиротской скорби, а китайцы — ликования. Я ломал хребет у тайменя, я сокрушал хребет у осетра. Я побеждал пред лицом твоим, я сражался и за глазами. Высок я станом и красив лицом. Читайте ж, шаманы, свои заклинания, заговаривайте воду!“

Когда он так сказал, шаманы, произнеся заклинания, заговорили воду, а царевич Толуй выпил и говорит, посидев немного молча: „Опьянел я сразу! Побереги же, государь и старший брат мой, побереги до тех пор, пока очнусь я, малых сирот своего младшего брата и вдову его Беруде, побереги до тех пор, пока я не приду в себя. Все, что хотел сказать, я сказал. Опьянел!“ И, проговорив эти слова, он вышел вон.

Дело же обстояло так, что в действительности (кончины Толуя) не доследовало. Вскоре же после того Огодай-хан ниспроверг Алтан-хана и дал ему новую кличку — Сяосы, т. е. половой, прислужник. Набрав золота, серебра, златотканных узорчатых штофов, тканей и товаров, коней и прислуги, поставив всюду разведчиков — алгинчинов и воевод — баскаков-танмачинов, а в столичных городах, Наньгин и Чжунду, поставив даругачинов, Огодай-хан благополучно возвратился на родину и поселился в Хара-хоруме».

Хронист несколько неправ: Толуй умер. Правда, не сразу после того, как Угедей пошел на поправку. В магии тут дело или в чем-то ином, не суть.

Между китайцами согласия не было, это и стало главной причиной, почему поход Угедея оказался удачным. Китайцы очень боялись монголов, но, тем не менее, пытались выставлять против монголов войска. К сожалению, общее несогласие очень мешало успешным военным действиям.

Китайский источник сообщает:

«Монголы дошли до Чжэн-чжэу. Главнокомандующий Ма-бэ-цзянь с жителями города Чжэн-чжэу сдался монголам, а чиновник фан-юй-ши по имени Улинь-да Цзяо-чжу лишился жизни. Корпус генералов Хэда и Пуа, встретившись с монгольским войском при горе Сань-фын-шань, стал выступать вперед, почему монголы несколько отступили. Генералы Чжан-хой и Ань-дэ-му, расположившись на горе, видели, что почти на пространстве двадцати ли монгольского войска стояло до трехсот тысяч. Ань-дэ-му, советуясь с Чжан-хоем, говорил ему: „Если не нападем в сем месте, то какого будем ожидать случая?“ После чего, предводительствуя с лишком десятью тысячами конницы, они спустились с горы, и монгольское войско снова отступило.

Вскоре за сим пошел большой снег, и в продолжении трех дней воины в тумане не видели один другого. В том месте, где находился корпус, было поле, засеянное льном, отчего в грязи повязли люди и скот. Воины во всем наряде неподвижно стояли в снегу, и их копья, обмерзнув льдом, уподоблялись толстым жердям. Тогда как солдаты цзиньского (войска) в продолжении трех дней находились без пищи, подошли свежие монгольские войска, окружили цзиньское войско с четырех сторон и, питаясь печеным мясом, посменно производили стражу.

Наконец, увидев изнеможение цзиньского войска, монголы открыли ему дорогу для побега в Цзюнь-чжэу, но во время побега со свежимы войсками напали на оное с двух сторон. Цзинъское войско пришло в смятение, и топот бегущих был подобен стуку падающей горы. Вскоре после сего исчез туман, и осветило солнце, но из войска цзиньского не осталось уже ни одного человека — все были побиты от монголов. Чжан-хой и Ань-дэ-му, сражаясь на копьях пешими, лишились жизни.

Хэда хотел, спешившись, вступить в сражение, но как не находил уже своего друга Пуа, то вместе с Чэнь-хэ-шаном, Ян-у-янем и с несколькими сотнями всадников убежал в Цзюнь-чжэу. Подкомандные Ян-у-яня генералы Бо-лю-ну и Не-лю-шэн сдались монголам. Пуа бежал в Бянь-цзин, но монголы, преследуя его, захватили в плен. Тулэй, младший брат монгольского императора Тай-цзуна, требовал, чтобы Пуа покорился.

„Япервостепенный вельможа цзиньский, — отвечал Пуа, — умру в пределах своего государства, но никак не соглашусь на подданство“. Засим Пуа был убит.

Монголы, подступив к Цзюнь-чжэу, вне города провели ров и осадили город. Покорившиеся монголам генералы Бо-лю-ну и Не-лю-шэн просили у монгольского главнокомандующего Тулэя войти в Цзюнь-чжэу и склонить к покорности Ян-у-яня. Посему Тулэй, оставив при себе Бо-лю-ну, отправил в город Не-лю-шэна. Не-лю-шэн, увидев Ян-у-яня, говорил ему: „Монгольский главнокомандующий хочет тебя сделать большим чиновником, если ты покоришься „Ян-у-янь, благосклонно разговаривая с Не-лю-шэном, обманывал его. Призвав его к себе, наконец, сказал: "Будучи низкий по происхождению, я получил великие милости в моем государстве. Зачем же ты бесчестишь меня?" Потом, извлекши меч, зарубил Не-лю-шэна.

По взятии монголами Цзюнь-чжэу, Ян-у-янь стал на колени и, обратясь к столице Бянь-цзин, со слезами произнес: "С каким лицом явлюсь я пред тебя, государь? Мне остается только умереть". После сего он повесился. Хэ-да хотел выбежать в ворота, но не успел, почему скрылся в погребе. Монголы нашли его и убили. Чэнь-хэ-шан скрылся в одном тайном месте. По прекращении убийства он вышел и говорил встретившимся с ним монголам: "Я, цзиньский генерал, хочу лично говорить с вашим главнокомандующим. Монгольские солдаты схватили его и привели к Тулэю. Его спрашивали об имени и прозвании: "Я генерал Чэн-хэ-шан, — отвечал он, — главный командир корпуса Чжун-сяо-цзюнь. Я поражал ваши войска в Да-чан-юане, Вэй-чжэу и Дао-хой-гу. Если бы я погиб среди мятущихся войск, другие сказали бы, что я изменил государству. Теперь, если я приму смерть торжественно, в империи все будут знать обо мне". Монголы убеждали его покориться, он не соглашался. Ему отрубили ноги, но он все равно был непреклонен. Наконец, разрезали до ушей рот. Он, изрыгая кровь, до смерти не переставал порицать их. Один монгольский генерал, похваляя Чэн-хэ-шана за его верность, возливал кумыс и, молясь, говорил: "Славный муж! Если ты переродишься впоследствии, то дозволь мне обрести тебя".

Когда генерал Цин-шань-ну с войском из Сюй-чжэу шел на помощь к столице, Хэу-цзинь, Ду-чжэн и Чжан-син с тремя тысячами подвластных им воинов покорились монголам. Цин-шань-ну, по недостатку сил, ушел в Цзюй-чжэу".

На следующий год Няньхэ-тун-чжэу и Су-чунь и со всем городом покорилось Монгольскому государству. Монголам удалось захватить в плен генерала Цинь-шань-ну. От того потребовали заставить покориться завоевателям жителей столицы Бянь-цзинь, где находился император. Цин-шань-ну не согласился. Тогда потребовали, чтобы он сам покорился, но Цин-шань-ну отказался, поэтому его убили.

Наряду с такими геройскими поступками было немало среди генералов людей, которые не желали сражаться против монголов. Генерал Тушань-ну решил отходить на восток, чтобы выиграть время, хотя его убеждали этого не делать.

«Ли-сянь-шен, отклоняя его, говорил: „Теперь все войска монголов находятся на южной стороне реки Хуан-хэ, а северная сторона реки пуста. Министр, возьми наперед Вэй-чжэу и сим сделай то, чего враги не ожидают. Неприятель, по услышании о том, что наше войско находится на северном берегу реки, непременно, отделив часть своего войска, пошлет на северную часть реки. Таким образом, осажденная столица получит некоторую свободу, а для министра легко будет идти на помощь к оной“. Тушань-ну, сильно разгневавшись на Лu-сянь-шена, казнил его на площади, под предлогом, будто бы он обнаружил военную тайну. После чего Тушань-у-дянь, На-хэ-хэ-жунь, Вань-янь-чун-си Мяо-ин и Шан-хэн, оставив крепость Тун-гуань, выступили с войском в поход».

Поход был безнадежным, тем более, что он больше напоминал бегство. «Солдаты взяли с собой детей, жен и престарелых родственников. Оставив большую дорогу к Ло-яну, они пошли проселочной дорогой высоких юго-западных гор, через льды и снега. Их следом, в дальнем от них расстоянии, за ними отправилось несколько сотен монгольской конницы. На горах снега были чрезвычайные, почему женщины, взятые войсками, бросали малолетних детей, и дорога была наполнена воплями.

Когда цзиньское войско дошло до хребта Телин, следовавшая за оным монгольская конница тайно призвала главный корпус из Ло-яна и, сторожа хребет Телин, отрезала возвратный путь цзиньскому войску. Цзиньское войско, зная, что они непременно должны погибнуть, решилось вступить в сражение. Но люди уже несколько дней находились без пищи и, ослабев от перехода (почти 200 ли), были не в силах выдержать боя. Притом пошел снег, и мало-помалу они стали разбегаться.

Еще до сражения двух войск Вань-янь-чун-си первый из всех предался монголам. Монголы, приняв Вань-янь-чун-сиу умертвили его. Равно чиновник ду-юй по имени Чжэн-ди убеждал генерала Мяо-ина покориться монголам. Когда Мяо-ин не согласился, то Чжэн-ди умертвил его и, взяв его голову; явился с покорностью к монголам. После сего войско пришло в великое расстройство. Тушань-у-дянь и На-хэ-хэ-жунь с несколькими десятками конницы бежали в ущелья гор. Монгольская конница, погнавшись за ними, всех забрала живыми и предала смерти.

Генерал Шан-хэн, не зная, что все начальники войска побиты, собирал разбежавшееся войско, но в это самое время прибыл монгольский отряд и взял его в плен. Монголы требовали от Шан-хэна покорности, но Шан-хэн не повиновался. Почему монголы под стражей повели Шан-хэна с собой. Дорогой монголы убеждали его склонить к подданству жителей города Ло-яна. „Я никого не знаю из жителей города Лояна, — говорил им Шан-хэн. — Кого же я заставлю покориться вам?“ Монголы, зная непреклонность Шан-хэна, хотели сорвать с него шляпу. Шан-хэн, устремив на них строгий взор, закричал: „Вы употребляете против меня насилие, но никогда не буду вашим подданным „Потом, обратясь к столице Бянь-цзин, сделал поклонение и сказал: "По неискусству полководцев погублено войско, и утрачена выгода, но мое преступление равно непростительно. Мне остается заплатить отечеству смертью". За сим, извлекши меч, перерезал себе горло и умер.

Монголы завоевали город Цзюй-чжэу. В сей же месяц монголы отпустили задержанного посла цзиньского — Фын-янь-дэна, который возвратился в свое государство. В третий месяц монголы, делая приступ к городу Ло-яну, стреляли в оный и разрушили северо-восточный угол городской стены. Начальник города Сахэ-нянь хотел выйти из оного Южными воротами, но не успел; почему бросился в водяной ров и помер. Монгольский государь Тай-цзун, отходя по причине жары обратно, прислал государю Ай-цзуну посла с бумагой, в которой он требовал, чтобы он (Ай-цзун) покорился. Между тем, он (Тай-цзун) оставил Субутая с войском для нападения на Бянь-цзин.

Посланный от Тай-цзуна, прибыв в Бянь-цзин, стоя подал присланную бумагу переводчику, переводчик передал министру, а министр, встав на колени, поднес оную государю Ай-цзуну. Император стоя принял бумагу и отдал ее чиновнику, заведующему делами. Сею бумагой Тай-цзун требовал академика Чжао-бин-вэня, чиновника янь-шен-гунь по имени Кун-юань-цо и других вельмож (числом двадцать семь) вместе с семействами, равно семейства покорившихся монголам цзиньских подданных, жену и детей генерала Пуа и несколько десятков швей и делателей луков. Когда император Ай-цзун хотел послать заложником в Монгольское царство своего старшего брата Цзин-вана Шэу-чуня Окэ, возведя его в достоинство Цао-вана, Мигогун-шэу-сунь явился в палату Лун-дэ-дянь.

"По какому делу прибыл к нам наш дядя?" — спросил его император. Шэй-сунь отвечал: "Я пришел, услышав, что Окэ отправляют для переговоров о мире. Окэ молод и неопытен в делах. Опасно, что он не в состоянии исполнить великого дела. Да будет дозволено отправиться вместо него мне". Император, успокаивая его, сказал: "Со времени перенесения двора нашего на юг, при спокойствии государства, оказали ли мы нашему дяде какие-либо милости? Когда не имели нужды, мы оставляли его в забвении. Ужели, находясь в крайности, мы пошлем его на опасность? Конечно, ты хочешь показать свою нам верность, но что тогда будут говорить о нас подданные? Итак, оставь твое намерение. При сем государь и министр, смотря друг на друга, плакали.

После сего Ай-цзун повелел отправиться вельможе Лu-cu для сопровождения Цао-вана Окэ и вельможам Ахудаю и Ши-жуну в звании послов для заключения мира. Но прежде их отправления Субутай, услышав о сем, сказал: "Я получил повеление от императора напасть на город, другого ничего не знаю". И он тотчас стал осаждать Бянь-цзин".

Осада Бянь-цзиня началась с того, что Субеде внимательно оглядел ров у городской стены и велел тут же обнести его частоколом и забросать соломой. Это было произведено в кратчайшие сроки. Китайцам, которые боялись вступать в боевые действия, поскольку с монголами велись мирные переговоры, и не было императорского приказа, спокойно глядели со стены, как монголы уничтожали ров и подтащили осадные машины. Сам император выехал в город в сопровождении семерых всадников. Жители, которые должны были падать ниц перед своим сыном Неба, тут же стали валиться на колени и падать прямо в грязь, которая образовалась из-за недавно выпавшего дождя. Император сделал рукой знак, чтобы они не пазали и не пачкали одежду, но народ все равно валился, точно снопы. Так что сын Неба приказал жителям разойтись по домам, а сам поехал к солдатам.

Сопровождавшие императора просили, чтобы он надел хотя бы плащ (жители по неосторожности касались руками его одежды, что запрещалось китайскими законами под страхом смертной казни), но императору было не до оскорбления его величества, он отказался надевать плащ, сославшись на то, что у остальных воинов плащей не было. Он обращался к своим воинам с утешительными речами, а воины в ответ кричали «да славится император» и обещали честно идти в бой с монголами.

В юго-западной части города он заметил толпу человек из шестидесяти, которая о чем-то оживленно спорила. Император подъехал и спросил, о чем идет спор. Солдаты ему отвечали: «Монголы, снося землю и хворост, заваливают ров и совершили уже половину работы, а наш главнокомандующий Боса отдал приказание не пускать в них ни одной стрелы, опасаясь разрушить мирные переговоры. Какой это расчет, если рассудить здраво?» Император отвечал: «Для спокойствия народа я не откажусь быть вассалом и платить дань, если бы потребовали сего. Я имею только одного сына, который еще не достиг совершеннолетия, но и его теперь посылаю заложником. Имейте терпение. Если по отшествии Цао-вана неприятельские войска не отступят, умереть на сражении еще не будет поздно».

Его стали разубеждать, что на мир можно уже и не надеяться, что монголы все равно будут брать столицу приступом и лучше не допустить этого, чем дожидаться, когда всем придет скорая смерть. Тут Ай-цзун свое решение изменил и отдал приказ, «…чтобы войска, стоявшие на стене, начали стрельбу из луков. Тысячник по имени Лю-шэу, находившийся при вратах Си-шуй-мынь, остановил коня императорского и сказал государю: „Премудрый государь! Не верь коварным вельможам. По искоренении злонамеренных, монголы сами отступят“. Сопровождавшие Императора хотели бить Лю-шэу палками, но государь, удерживая их, сказал: „Он пьян, не делайте ему вопросов“». Тысячник не был пьян, он знал, что за одну пущенную со стен стрелу монголы столицу уничтожат.

Тем временем император показывал заботу о своих подданных: он лично перевязывал раны и поил вином воинов из своих рук, а также велел раздавать в награду золото и серебро из дворцовых кладовых. Тем не менее, хотя монголы подверглись обстрелу со стен, он отправил к ним Цао-ван Окэ. Монголы, как и можно было предположить, от города не отступили, даже стали его обстреливать, перед собой они по отлично проверенному рецепту шали пленных китайцев, даже женщин, стариков и детей, заставляя их носить на себе хворост и солому и засыпать ров. Поняв, что Цао-ван-Окэ послали не на переговоры, а попросту в плен, столичные войска осыпали монголов со стен градом стрел, тут же ров был засыпан, но уже не соломой, а свежими трупами.

Монголы подтащили к каждому углу городской стены пушки, и начался постоянный обстрел. Пушек, писал очевидец, было больше сотни, и стреляли они, не зная отдыха — и днем, и ночью.

«Ядра, — сообщает он, — беспрестанно падали в город, были разбиты все отбойные машины, но городская стена, выложенная из глины хулаогуаньской при чжоуском государе Чай-ши-цзуне, была тверда и плотна, подобно железу: от ударов ядер на ней образовались только впадины, повреждения не было. Итак, монголы за городским рвом сложили стену и на оной построили амбразуры и башни. Сия стена в окружности занимала 150 ли; проведенный вокруг оной ров в глубину и в ширину имел до двух сажен. Засим на земляном валу построили казармы в расстоянии на 40 шагов одну от другой, и в каждой из оных поместили по сто человек стражи. Цзиньский генерал Хэси охранял северо-западный угол города. При сильном напоре на сей угол монгольского войска Хэси от страха изменился в лице и не мог отдавать приказаний. Но его солдаты, помня слова государя, говоримые им неоднократно в утешение, дрались насмерть.

Монголы из воловьих кож сделали будочки и, в сих будочках подойдя к стене, раскапывали основание оной.

Тогда цзиньцы начинили порохом железные горшки, кои были спущены на цепях и, по достижении подкопа, издавали огонь, истребляющий кожу и человека. Еще пускали летучие огненные копья, кои, по вспышке в них пороха, жгли за десять шагов от себя, почему не осмеливался никто подходить к ним. Монголы, из страха к сим двум вещам, прекратили осаду.

В беспрерывных сражениях при их осаде города, продолжавшихся 16 суток, пало с обеих сторон убитыми до миллиона людей. Монгольский главнокомандующий Субутай видел невозможность овладеть городом и прислал посла, который говорил государю Ай-цзуну: „Между двумя государствами открыты мирные переговоры. Должно ли в то же время производить войну?“ Император Ай-цзун согласился на предложение и послал вельможу Ян-цзюй-женя угостить обедом монголов и поднести подарки, состоявшие из дорогих металлов и других вещей. После сего монголы отступили от города.

Генерал Хэси, по случаю отступления монгольского войска, хотел поднести императору поздравительный доклад. Другие министры не были согласны с ним. Но Хэси, приписывая себе успех в защите столицы, сильно настаивал на сем и, призвав Юань-хао-вэня, сказал: „Уже три дня, как отступил неприятель. Почему доселе не представляете поздравительного доклада?“ Он приказал ему немедленно позвать академика (хань-линь-юань) и написать поздравительный доклад.

Юань-хао-вэнь объявил его слова министрам. Тогда Сэлэ сказал Хэси: „В древности клятва под городскими стенами считалась за стыд. Тем паче, следует ли поздравлять с отступлением неприятеля?“ Хэси, рассердившись, отвечал ему: „Престол спасен, государь свободен от опасности. Ужели и сие для вас не составляет радости?“ На следующий день, когда явился в Сенат Чжан-тянь-жень, Юань-хао-вэнь пересказал ему сей разговор. „Бесстыдный человек!“ — сказал Чжан-тянь-жень. После сего он обратился к министрам и сказал: „Государь весьма стыдился того, что неприятель подступил под столицу. Между тем слышно, что чиновники хотят приносить поздравления. Ужели это возможно?“».

Оказалось — возможно.

Министры настаивали. И только слова самого императора заставили их отказаться от такого «поздравления». Сам он тяжело переживал совершенные промахи, даже отказался впредь называться премудрым, а устойчивое словосочетание «премудрый указ» заменил словом «предписание».

В столице тем временем открылась зараза, и начались смерти. Население было настроено против монголов. И один из вельмож, не в силах вынести позора, напал на монгольского посланника и охрану, убив около тридцати человек. В такой ситуации стало ясно, что переговоры сорваны. К столице на соединение с императорскими шли войска из провинции, но они так и не дошли, столкнувшись с монголами: китайцы при виде монголов разбежались.

Однако в Шаньдуни дела, напротив, способствовали императору. Го-ань-юн, который был прежде бунтовщиком и коего монголы сделали главнокомандующим в Шаньдуне, привлек на свою сторону всех шаньдунских генералов и начальников отдельных отрядов в Сюй-чжэ, Су-чжэу и Пи-чжэу, и заставил поклясться над трупом убитой лошади, что все они с этой минуты служат своему императору, о чем послал гонца в Бянь-цзинь. Император назначил Го-ань-юна генералом в Шандуне, подарил ему одну позолоченную печать, печать золотую с ручкой, изображающей верблюда, половинную печать золотого тигра, в подтверждение его права на владение землей, и сделал наследственным в его роде достоинство тысячника, даровал титул Ян-Вана, причислил к царской фамилии Вань-янь и переменил его прозвание на Юн-ань, а монголы за эту измену предали смерти всех его близких.

Из столицы в Шаньдунь потекли всевозможные награды, чтобы новоиспеченный генерал мог раздавать их особо отличившимся сторонникам. Сам же император решил оставить столицу и вместе с двором переехал в Гуай-Чжеу, а Бянь-цзине были оставлены на случай обороны войска.

Во время переправы через Хуанхэ, когда император успел оказаться уже на безопасном берегу, монголы напали на арьергард его войск. Генерал Хэ-дуси был убит, а Вань-янь-у-лунь-чу переметнулся к монголам.

Кое-как собрав войско, император решил дать монголам бой и отбить город Вэй-чжоу. Но императорские войска дрогнули, когда стало известно, будто к городу идет большое монгольское войско. Император стал отступать. Отступить он не успел: монгольская конница догнала его у монастыря Богун-мяо и войско было разбито, а император бежал Гуй-дэ-фу.

Тем временем в столице возник мятеж, и главнокомандующий столичным войском Цуй Ли отправил посла к монголам, изъявляя покорность. Субеде двинулся на столицу. Императрица-мать и жена императора не успели бежать из города. Император, узнав об этом, был в гневе. Между тем его приближенные занимались обычным делом — боролись за власть. Одному из вельмож, Гуань-ну, удалось уничтожить главного соперника, предать смерти триста вельмож и около тысячи людей простого звания, а самого императора буквально запереть в палате Чжао-би-тан, никого к нему не допуская.

Тем временем передавшийся монголам Цуй-Ли выдал им обеих императриц, Лян-вана Цун-цио, Цзин-вана Шэу-чуня и царских родственников обоего пола, всего более 500 человек. Императриц монголы отправили на север, а Лян-вана Цун-цио и Цзин-вана Шэу-чуня казнили. Императору же удалось избавиться от Гуань-ну, и он перебрался в Цай-чжэу.

Очевидно, из-за того, что приходилось содержать войско, императору пришлось отправить посла к достаточно враждебным сунцам. Император писал к Ахудая, которого и отправлял к соседям: «Сунцы совершенно забыли наши благодеяния. С самого вступления моего на престол я отдал повеление пограничным генералам не чинить набегов на царство Сунское. Пограничным правителям, представлявшим о начатии войны против царства Сунского, я постоянно делал строгие выговоры, а если в прежнее время был взят какой-либо сунский город, я немедленно его отдавал обратно. В недавнее время покорились нам жители Хуай-инь-сянь. Сунцы за выкуп города во множестве предлагали золота и дорогих вещей, но чтобы не показаться корыстолюбивым, приняв их вещи, я возвратил им сей город, не воспользовавшись нисколько собственностью оного. Кроме того, возвращая до нескольких тысяч пленных, взятых нами в сражении с сунцами при Цин-кэу, мы доставили им продовольствие. Теперь, при ослаблении нашего государства, сунцы завладели нашим Шэу-чжэу, склонили на свою сторону Дэн-чжэу и напали на Тан-чжэу. Расчеты сунцев весьма неглубоки. Монголы, истребив сорок княжеств, дошли до царства Ся. Уничтожив Ся, они пришли в наше государство. Если положат конец нашему царству, то непременно достигнут и царства Сунского. Естественно, что когда нет губ, тогда мерзнут зубы. Ныне, если Сунское царство соединится с нами, то, действуя в нашу пользу, может сделать собственные выгоды. Вельможа! Уверь в сем двор сунский».

Сунский двор оказалось невозможным склонить на сторону цзиньцев. Сунцы утюжили земли императора совместно с монголами. В таком положении оставалось только одно: биться с монголами. В первом сражении у стен крепости монголы были разбиты, монгольский генерал Тацир дал второе сражение — и снова был разбит. Цзиньцы укрылись за стенами. Началась осада. Вот тут-то на помощь монголам пришло сунское войско и привезло с собой множество съестных припасов.

Одна из городских башен стояла у озера и считалась практически неприступной. Монголы пробовали взять ее штурмом, но первый приступ был неудачным. Тогда монголы применили хитрость. Они прорыли канал и отвели воды озера. Башня была взята. Бывшее дно забросали хворостом и пошли на слабо защищенную городскую стену. Цзинский отряд попробовал поджечь осадные орудия и выстроенные монголами внешние укрепления. Но монголы были начеку: китайцев стали расстреливать из самострелов. Они вынуждены были снова укрыться в городе. Император пытался бежать среди ночи, переодевшись в простое платье, но монголы хорошо сторожили крепость: Ай-цзун вынужден был вернуться. Зная, что остается теперь лишь сражаться или погибнуть, он передал престол главнокомандующему Вань-янь-чэн-линю. Тот не хотел принимать этого вынужденного дара, но Ай-цзун объяснил.

«Вельможа! — сказал он. — По самой крайности отдаю тебе престол. При тучности и тяжести моего тела я не способен к верховой езде, а ты с малолетства был легок телом и обладал способностями полководца. Если, сверх ожидания, успеешь освободиться, тогда не пресечется род наш. Вот мое намерение».

Чэн-Линь согласился.

Между тем монголы и сунцы уже вошли в город. Бывший император «…собрал все свои вещи и, обложив оные соломой, сказал своим приближенным, чтобы тело его, по смерти, сожгли вместе с сими вещами, засим он повесился в кабинете Юй-лань-сюань». Чэнь-лин, назначенный императором на престол, погиб, защищая дворец от монгольских войск.

«Генералы и придворные чины, предав огню тело императора, все удалились, — пишет китайский хронист, — один Цзян-шань остался при сгоревшем трупе и был задержан неприятелем. „Кто ты?“ — спросили его схватившие. „Ячиновник фын-юй, — ответил он, — мое имя Цзян-шанъ“.

Неприятели продолжили: „Все твои товарищи разбежались. Почему же ты остался?“ Цзян-шань отвечал: „Здесь умер мой государь. Ожидаю, когда огонь погаснет и охладится пепел, чтобы собрать кости и предать земле“.

„Ты помешался, — со смехом сказали ему солдаты, — ты не в силах защищать своей жизни, можешь ли похоронить кости твоего государя?“ Цзян-шань отвечал: „Всякий человек служит своему государю. Мой государь управлял империей около десяти лет. Он не успел совершить великих дел, но умер за престолом. Могу ли оставить труп его, как простого воина, брошенным в пустой степи? Я знал, что не избавлюсь от вас, но по зарытии праха моего государя умереть я не пожалею“.

Солдаты донесли о нем своему главнокомандующему Тациру. Тогда Тацир, называя его необыкновенным человеком, приказал дать ему свободу. Цзян-шань, обернув кости императора обгоревшими лоскутами одежды, зарыл их на берегу Жуй-шуй и, делая поклонение над его могилой, горько зарыдал. Засим бросился в реку, в намерении утонуть в оной, но солдаты монгольские успели вытащить его живым. Кончина его неизвестна.

Между тем, Цзян-хай вошел во дворец и захватил Чжан-тянь-вана. Мын-гун и Тацир приказали вырыть кости императора Ай-цзуна и разделили оные между собой. Сим образом погиб Дом Цзиньский!»

И с этого момента началась монгольская история Китая. А в 1271 году Хубилай, отняв власть у законного Великого Хана Ариг-Буги (1260 г.), основал новую династию китайских императоров, известную как Юань — это была династия монгольских ханов, потомков Тулуя. Именно Хубилай и завоевал Поднебесную окончательно, присоединив к северным и центральным землям Южный Китай. В 1275 году в битве Динцзячжоу армия Южной Сун была разбита, еще через год монголы захватили столицу сунцев город Линьань, взяли в плен императора, а в 1279 году уничтожили последнее сопротивление в районе Яйшаня. Императором Китая стал Хубилай, который принял буддизм и новое имя — Ши-Цзу.

Улус Джучи

К середине 1230 годов Северный Китай был подчинен власти монголов. Следовательно, стоило наметить вехи новых завоеваний. Вот почему в 1235 году Угедей созвал второй курултай, на котором и было решено вести поход на западные земли, покончить с империей Сун, добить Корею, Иран, Багдад.

«Когда каан (Угетай) во второй раз устроил большой курилтай, — пишет хронист, — и назначил совещание относительно уничтожения и истребления остальных непокорных, то состоялось решение завладеть странами Булгара, асов[32] и Руси, которые находились по соседству становища Бату, не были еще окончательно покорены и гордились своей многочисленностью. Поэтому в помощь и подкрепление Бату он (Угетай) назначил (следующих) царевичей: (сыновей Тулу я) Менгу-хана и брата его Бучека, из своих сыновей Гуюк-хана и Кадагана и других царевичей: Кулькана, Бури, Байдара, братьев Бату-Хорду и Тангута — и несколько других царевичей, а из знатных эмиров (там) был Субатай-бахадур. Царевичи для устройства своих войск и ратей отправились каждый в свое становище и местопребывание, а весной выступили из своих местопребываний и поспешили опередить друг друга. В пределах Булгара царевичи соединились: от множества войск земля стонала и гудела, а от многочисленности и шума полчищ столбенели дикие звери и хищные животные. Сначала они (царевичи) силою и штурмом взяли город Булгар, который известен был в мире недоступностью местности и большою населенностью».

Сын Джучи Бату был еще очень молод — ему едва исполнилось 27 лет, но под его начало были отданы лучшие монгольские полководцы, вели его войска и прославленные Субеде и Джебе. Русь не была первой землей на пути войска Бату. Первыми пострадали от завоевателей поволжские татарские города — татары считались у монголов главными врагами, поскольку некогда татары, пусть и не поволжские, отравили отца Чингисхана баатура Есугея. Под рукой Джучи, а затем его сыновей, и так уже были татарские племена, вынужденные покориться монголам. Тюрки Енисея, Прииртышья, Урала уже вошли в монгольское государство. Теперь путь завоевателей лежал на запад, на Волгу.

Если, как нам говорят, Русь преградила путь монголам на запад, то что же сказать тогда о заселенном татарами Поволжье? Именно они приняли первый удар нового завоевательного похода монголов. И удар этот был страшен.

Весной 1236 года огромная монгольская армия двинулась из главного юрта на запад. Летом она шла по степи, а к осени оказалась в пределах Волжской Булгарии — сильного татарского средневекового государства. Волжская Булгария вовсе не была страной дикой или отсталой. В ней имелось много городов и многочисленное городское население, там были талантливые мастера и ремесленники, купцы, воины, знать. Некоторые города были хорошо защищены крепостными стенами, но это не помогло.

Батый

Как пишет Джувейни, монгольские царевичи Бату, Менгу-хан, Бучек, Гуюк-хан, Кардаган, Кулькан, Бури, Бату-Хорду, Тангут и Байдар, двигавшиеся отдельными отрядами, соединились под Булгаром: «…от множества войск земля стонала и гудела, а от многочисленности и шума полчищ столбенели дикие звери и хищные животные. Сначала они (царевичи) силою и штурмом взяли город Булгар, который известен был в мире недоступностью местности и большою населенностью. Для примера подобным им, жителей его (частью) убили, а (частью) пленили». Сувар, Буляр, Джукетау и прочие города Булгарии были взяты приступом, их монголы уничтожили, а население увели или убили. К 1238 году вся Булгария оказалась в руках монголов.

Но тогда, в 1237 году, перезимовав на речке Воронеж, монгольская конница двинулась на сопредельное Булгарии государство — Владимирскую Русь. Первым на их пути лежало Рязанское княжество. Как и было уже в первый монгольский поход на Русь, Бату выслал вперед разведочный отряд, который должен был уладить дела с народом, подлежащим завоеванию и переработке. Рязанский ответ на предложение подчиниться без боя был прост: когда всех нас перебьете, тогда и будете распоряжаться.

Однако пока что боя не было: послы не выказали ни ярости, ни удивления, они просили всего лишь пропуска дальше, во Владимир, на переговоры с Великим князем Владимирским Юрием. Рязанцы их пропустили. Нам неизвестно, какие переговоры вел с монгольским посольством Юрий, что он им обещал, но из Владимира их выпустили назад, в стан. Если учесть, что и в первую встречу с монголами владимирские князья выбрали политику выжидания, не отправив к южным князьям свои войска, а единственный ослушник ростовский князь на Калку[33] «опоздал», то политика эта была понятна: владимирские князья решили использовать нового врага для ослабления своих соседей.

Не правда ли, ту же картину мы уже видели в Китае? Там точно так же китайские правители принимали сторону монголов, чтобы ослабить своих соседей и решить собственные территориальные вопросы. Так сунцы предпочли согласию с Цзинь монголов. Результат тоже известен: разгромив Цзинь и другие северные китайские государства, монголы в конце концов уничтожили и Южную Сун. Правда, на это потребовалось более семидесяти лет.

На Руси все решилось и быстрее, и проще. Здесь не было такой сильной и крупной армии, как в Китае. А несогласия между князьями было даже и больше. Юрия обычно оправдывают тем, что он, дескать, собирался сражаться с монголами, но должен был собрать военную силу, поскольку монголы застали русских врасплох. Но это не совсем так. Если Юрию нужно было собрать войска, то почему он этим не озаботился хотя бы с полгода назад, когда из степи и с Волги бежали на русскую сторону перепуганные жители Поволжья? Калка повторялась. Юрий предоставил рязанцев самих себе. Когда те отправили гонцов во Владимир с просьбой о помощи, «…Юрьи же самъ не поиде, ни послуша князии рязаньскыхъ молбы». Правда, летописец был убежден, что не от зла или предательства так поступил владимирский князь, а просто он сам себе искал славы. Вряд ли. Рязанцы и тверичи казались Юрию худшими врагами, чем монголы. Первых он знал, вторые были пока что захватчиком неизученным. Монгольские переговорщики были отличными дипломатами, они умели так представить дело, что князь не мог не увидеть будущей выгоды, так что рязанцев он бросил. И дальнейшие события целиком на совести великого князя владимирского. Монголы пошли на Рязань.

Очевидно, рязанское дело было таким страшным, что впоследствии на основе этого несчастья родились отчаянные тексты о погибели Рязани. «Повесть о взятии Рязани Батыем» сводит причину похода на Рязань к желанию Бату отобрать у рязанского князя красавицу жену. Якобы поняв, что от владимирцев помощи не дождаться, рязанский князь отправил к Бату свое посольство: