История Империи монголов: До и после Чингисхана

Яса определяла и порядок набора в войско: «Бойцами рекрутируются мужчины от двадцати лет и старше. Для каждого десятка должен назначаться офицер, и для каждой сотни, и офицер для каждой тысячи, и офицер для каждых десяти тысяч… Ни один воин из тысячи, сотни или десятка, в которые он был зачислен, не должен уезжать в другое место; если он сделает это, то будет убит, и так же будет с офицером, который принял его». Порядок суровый, но справедливый: чтобы армия хана стала лучшей по организации во всем мире XIII века, самовольные отлучки нужно было запретить, только так можно было всегда быть готовым к выступлению в любой момент.

Ясой определялся не только порядок воинского набора, но и порядок содержания армии. В отличие от всех известных феодальных дружин и армий, монгольское войско точно знало, что ему нечего полагаться на тех, кто будет доставлять продовольствие или приводить в порядок испорченную амуницию: каждый воин должен был заботиться о собственном пропитании и своем обмундировании и вооружении. Каждый человек в монгольском государстве знал, какое ему отведено место и что он обязан выполнять. В мирное время часть воинов «переназначалась» на мирные специальности, но это тоже считалось службой. Проще говоря, в тогдашнем монгольском обществе Яса определяла службу всем, даже женщинам.

В этом всеобщем служении не было места лени или нежеланию заниматься делом, и только при таких условиях можно понять один из основных пунктов Ясы: «Существует равенство. Каждый человек работает столько же, сколько другой; нет различия. Никакого внимания не уделяется богатству или значимости». Когда начинались военные действия, место мужчин занимали женщины. Они выполняли мужскую работу и не жаловались, что это несправедливо. Монгольская женщина была женщиной особой породы — она с детства была приучена трудиться наравне с мужчинами, а если нужно — и сражаться. Единственные категории населения, которые выпадали из такого казарменного состояния, были священники любой конфессии (или жрецы), врачи и ученые. Священников хан уважал, не различая религий между собой, а врачей и ученых умело использовал: первых — для лечения жителей монгольской казармы, а вторых — для развития военной или инженерной мысли. Все равно ведь все новые научные открытия работали в его государстве на войну.

В качестве особого положения Яса вводила создание на всех дорогах почтовых станций или ямов (отсюда и наше слово ямщик), что позволило создать невероятную по качеству курьерскую службу (это тоже была мера, характерная для военного государства с необходимостью как можно быстрее доставлять донесения), Яса предполагала также строгий учет всех налогов и сборов, что затем помогло монголам очень легко держать в узде покоренные народы, которые подвергались принудительной переписи и установлению распределенной на все это население дани. Такой же цели следовало и еще одно установление, теперь уже относительно незамужних девиц: всех их в определенном возрасте нужно было показывать монгольским чиновникам (вне зависимости от происхождения или статуса, даже пленных), чтобы те могли отобрать лучших по красоте для ханского двора.

Все уголовные установления Ясы были направлены на поддержание порядка и мира в самом монгольском государстве. Среди законов не было практически милостивых к преступникам, их, так сказать, по законам военного времени надлежало найти и казнить. Наиболее серьезно карались проступки против религии, морали, обычаев самого хана или государства, а также против жизни и имущества отдельной личности.

Прелюбодей предается смерти без всякого различия, будет ли он женат или нет.

Кто повинен в содомии, тот также наказывается смертью.

Кто лжет с намерением или волхованием, или кто подсматривает за поведением другого, или вступается между двух спорящих и помогает одному против другого, также предается смерти.

Тот, кто мочится в воду или на пепел, также предается смерти.

Кто даст пищу или одежду полоненному без позволения полонивших, тот предается смерти.

Кто найдет бежавшего раба или убежавшего пленника и не возвратит его тому, у кого он был в руках, подвергается смерти.

Когда хотят есть животное, должно связать ему ноги, распороть брюхо и сжать рукой сердце, пока животное умрет, и тогда можно есть мясо его; но если кто зарежет животное, как режут мусульмане, того зарезать самого.

Он запретил своему народу есть из рук другого, пока представляющий сначала не вкусит сам от предлагаемого, хотя бы он был князь (эмир), а получающий — пленник; он запретил им есть что бы ни было в присутствии другого, не пригласив его принять участие в еде; он запретил насыщаться одному более товарищей и шагать через огонь трапезный и чрез блюдо, на котором едят.

Он запретил им опускать руку в воду и велел употреблять что-нибудь из посуды для черпания воды.

Он запретил мыть их платье в продолжение ношения, пока совсем не износится.

Он запретил говорить о каком-нибудь предмете, что он нечист; утверждал, что все вещи чисты, и не делал различия между чистыми и нечистыми.

Он узаконил, чтобы старейший из эмиров, когда он совершит проступок, и государь пошлет к нему последнего из служителей для наказания его, отдавал себя в руки последнего и распростирался бы пред ним, пока он исполнит предписанное государем наказание, хотя бы то было лишение живота.

Воры, разбойники, злоумышленники, аморальные или безнравственные люди, клятвопреступники, лжесвидетели — все они не считались годными к перевоспитанию, им надлежало умереть. Даже знаменитый закон о третьем банкротстве, когда купец оказывался в безвыходном положении, набрав в долг и не имея сил уплатить, карал за это несчастье одним известным способом — смертью. За мелкие правонарушения воины и охотники подлежали физическому наказанию — то есть битью. За бездарность и глупость при исполнении военной службы — разжалованию. Некоторые убийства, если они не касались лиц, облеченных властью, наказывались штрафом, как и за кражу коня; впрочем, за последнее, если конокрад не мог заплатить штрафа, преступника казнили. Избежать смерти могли лишь люди ханской крови — им определялась за проступки не смертная казнь, а тюрьма или высылка. Остальные монголы были в законодательном плане совершенно равны между собой — любой серьезный проступок мог закончиться для них плачевно. Но эта железная государственная дисциплина так держала народ в узде, что количество преступников сразу же сократилось.

При Великом Хане государственный аппарат стал работать как хорошо отлаженный механизм: всякий винтик знал в нем свое точное место.

Некоторые пункты Ясы, очевидно, приводит в своей «Истории» Рашид-ад-Дин, именуя их высказываниями или установлениями Чингисхана (учитывайте только, что как человек арабского мира он использует арабские термины):

«Чингиз-хан сказал: „Народ, у которого сыновья не следовали биликам[26] отцов, а их младшие братья не обращали внимания на слова старших братьев, муж не полагался на свою жену, а жена не следовала повелению мужа, свекоры не одобряли невесток, а невестки не почитали свекоров, великие не защищали малых, а малые не принимали наставлений старших, великие стояли близко к сердцам [своих] служителей и не привлекали на свою сторону [сердца] бывших вне их окружения, люди, пользовавшиеся [всеми] благами, не обогащали население страны и не оказывали [ему] поддержки, пренебрегали обычаем и законом, соображениями разума и обстоятельства, и по этой причине [становились] противниками управителей государства: у такого народа воры, лжецы, враги и [всякие] мошенники затмевали солнце на его собственном стойбище, иначе говоря, его грабили, кони и табуны его не обретали покоя, а лошади, на которых, [идя в походы], выезжали передовые отряды, до того изнурялись, что, естественно, эти лошади падали, подыхая, сгнивали и превращались в ничто“.

Еще он сказал: „Если великие люди [государства], бахадуры и эмиры, которые будут при многих детях государей, что появятся на свет после сего, не будут крепко держаться закона, то дело государства потрясется и прервется, будут страстно искать Чингиз-хана, но не найдут [его]!“

Еще он сказал: „Только те эмиры туманов, тысяч и сотен, которые в начале и конце года приходят и внимают биликам Чингиз-хана и возвращаются назад, могут стоять во главе войск. Те же, которые сидят в своем юрте и не внимают биликам, уподобляются камню, упавшему в глубокую воду, либо стреле, выпущенной в заросли тростника, [и] тот и другая бесследно исчезают. Такие люди не годятся в качестве начальников!“

Еще он сказал: „Каждый, кто в состоянии содержать в порядке свой дом, в состоянии содержать в порядке и [целое] владение [мулк]; каждый, кто может так, как это положено, выстроить к бою десять человек, достоин того, чтобы ему дали тысячу или туман: он сможет выстроить их к бою“.

Еще он сказал: „Каждый, кто может очистить от [зла] свое внутреннее, может очистить от воров [целое] владение“.

Еще он сказал: „Каждого эмира десятка, который не в состоянии построить к бою своего десятка, мы обвиним вместе с женой и детьми, а из его десятка выберем кого-нибудь в качестве эмира, и таким же образом мы [поступим с эмирами] сотен и тысяч и эмиром-темником!“

Еще он сказал: „Можно в любом месте повторить любое слово, в оценке которого согласны три мудреца, в противном случае на него полагаться нельзя. Сравнивай и свое слово и слово любого со словами мудрых; если оно будет [им] соответствовать, то может быть сказано, в противном случае [его] не надо произносить!“

Еще он сказал: „Каждому, кто пойдет к старшему, не должно ничего говорить до тех пор, пока этот старший не задаст вопроса. И тогда пусть он согласно этому вопросу даст должный ответ, потому что, если он произнесет [свое] слово прежде [вопроса], то хорошо, если его услышат, в противном случае он будет ковать холодное железо“.

Еще он сказал: „Добрым можно назвать только такого коня, который хорошо идет и откормленным и в полтеле, и одинаково идет, будучи истощенным. Коня же, который хорошо идет [только] в одном из этих трех состояний, добрым назвать нельзя!“

Еще он сказал: „Старшие эмиры, кои суть начальники, и все воины должны, когда они выступают в поход, каждый установить свое имя и военный клич, подобно тому как они назначают свои имена, когда выезжают на охоту, всегда молясь всевышнему господу, привязавшись к нему [всем] сердцем, да просят устройства восьми сторон, дабы силою извечного господа охватить [все] четыре стороны [света] сразу“.

Еще он сказал: „Среди [мирного] населения будьте смирны, как малый теленок, а во время войны кидайтесь в бой, как голодный ястреб, бросающийся на дичину“.

Еще он сказал: „Слово, которое сказали, подумав: хорошее ли оно? — раз сказано всерьез или в шутку, [все равно] его нельзя вернуть“.

Еще он сказал: „Мужчина — не солнце, чтобы [одновременно] показываться людям всюду. Жена, когда ее муж уезжает на охоту или на войну, должна содержать дом в порядке и прибранным с тем, чтобы, когда посол либо гость остановятся в доме, он увидел бы все в порядке, а она сделала хорошее кушанье и приготовила все, что нужно гостю. [Такая жена] естественно создает хорошую репутацию мужу, подымает его имя, и [муж ее] на общественных собраниях возвысится, словно гора. Хорошие качества мужа узнаются по хорошим качествам жены. Если жена дурна и неразумна, беспутна и непорядлива, то и муж по ней познается!“

Еще он сказал: „Впору смут должно так ездить, как, говорят, ездил Даракай-Ухэ из племени катакин: он ехал в смуту; с ним было два нукера. Они издали заметили двух всадников. Нукеры сказали: „Нас трое, нападем на них, их [только] двое!“ Тот ответил: „Так же как мы их увидели, так же и они должны были нас увидеть, нападать [на них] не следует!“ И, ударив коня плетью, ускакал. Затем выяснилось, что одним из тех двух [всадников] был Тимур-Уха из племени татар и что он посадил [заранее] в ущелье в засаду около пятисот человек из своих нукеров, а сам показался с тем, чтобы, когда эти три всадника нападут на него, он, обратившись в бегство, кинется в то место [засады] и схватит их [там] с помощью сидящих в засаде нукеров. Но Даракай-Уха догадался об этом и ускакал. В тех окрестностях он имел двадцать других нукеров, он соединился с ними и всех [благополучно] вывел. Смысл [этого рассказа] таков: в делах необходимы осторожность и осмотрительность“.

Еще он сказал: „Нет бахадура, подобного Есунбаю, и нет человека, подобного ему по дарованиям! Но так как он не страдает от тягот похода и не ведает голода и жажды, то считает всех прочих людей, нукеров и ратников, находящихся с ним, подобными себе в [способности] переносить тяготы [походов], они же не в силах [их переносить]. По этой причине он не годен быть начальником. Достоин же быть таковым [лишь] тот человек, который сам знает, что такое голод и жажда, и судит по этому о состоянии других, тот, который в пути идет с расчетом и не допускает, чтобы [его] войско голодало и испытывало жажду, а скот отощал“.

Еще он сказал: „Так же, как и наши купцы приходят с ткаными золотом одеждами и добрыми вещами и твердо уверены в получении барыша с этих материй и тканей, то и эмиры войска должны хорошенько обучить сыновей метанию стрел, верховой езде и единоборству и упражнять их в этих делах. И такими сделать [их] отважными и неустрашимыми, чтобы они были подобны настойчивым купцам по тем искусствам [изворотливости и предприимчивости], которые они знают“.

Еще он сказал: „Когда человек, пьющий вино и водку, напьется, он становится слеп, — ничего не в состоянии видеть; он становится глух — не слышит, когда его зовут; он становится нем, — когда с ним говорят, — не в состоянии ответить. Когда он напьется, то похож на человека при смерти: если он захочет сесть прямо, то не будет в состоянии [этого сделать], точно так, как оцепенел бы и обалдел человек, которого хватили по голове. В вине и водке нет ни пользы, ни разума, ни доблестей, и нет также доброго поведения и доброго нрава: [во хмелю люди] совершают дурные дела, убивают и ссорятся. [Вино] удерживает человека от того, что он знает, и от искусств, которыми он обладает, оно становится завесою [или преградою] на его пути и для его дела. И он бывает таким, что теряет определенный путь и, [как помешанный], внеся пищу и скатерть в огонь, [потом погружает] их в воду. Государь, который пристрастен к вину и водке, не в состоянии вершить великих дел и издавать билики и [устанавливать] важные обычаи; эмир, пристрастный к вину и водке, не в состоянии держать в порядке ни дела тысячи, ни сотни, ни десятка [своего войска] и не в состоянии завершить их [благополучно]. Телохранителю, который пристрастен к вину, строжайше воздастся, его постигнет великая кара.

Если уж нет средства против питья, то человеку нужно напиться три раза в месяц. Как только [он] перейдет за три раза, — совершит [наказуемый] проступок. Если же в течение месяца он напьется [только] дважды, — это лучше, а если один раз, — еще похвальнее, если же он совсем не будет пить, что может быть лучше этого?! Но где же найти такого человека, который [совсем] бы не пил, а если уж таковой найдется, то он должен быть ценим!“

Еще он сказал: „Если кто-нибудь из нашего уруга единожды нарушит Ясу, которая утверждена, пусть его наставят словом. Если он два раза [ее] нарушит, пусть его накажут согласно билику, а на третий раз пусть его сошлют в дальнюю местность Балджин-Кулджур. После того, как он сходит туда и вернется обратно, он образумится. Если бы он не исправился, то да определят ему оковы и темницу. Если он выйдет оттуда, усвоив адаб, и станет разумным, тем лучше, в противном случае пусть все близкие и дальние [его] родичи соберутся, учинят совет и рассудят, как с ним поступить“.

Еще он сказал: „Каждый из эмиров тумана, тысячи и сотни должен содержать в полном порядке и держать наготове свое войско с тем, чтобы выступить в поход в любое время, когда прибудет фирман и приказ, безразлично, ночью или днем!“

Еще было им сказано: „[Величайшее] наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, [в том, чтобы] сесть на его хорошего хода с гладкими крупами меринов, [в том, чтобы] превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их розоцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать!“».

Эта часть Ясы получила название Билик, то есть изречения самого хана. Другая, законодательная ее часть известна гораздо хуже и только фрагментарно. Но есть основания полагать, что все монгольские законы более позднего времени опирались на чингисову Ясу, как сама Яса опиралась на неписаное степное законодательство.

После победы над Таян-ханом Чингисхану достался Тота-тунга, ученый уйгур, при Таян-хане исполнявший обязанности хранителя печати. Монголы по сравнению с уйгурами были народом отсталым — письменности у них не имелось, так что куйгур был приспособлен тут же для создания монгольской письменности, но уйгурскими знаками. С этой задачей Тота-тунги справился. Означенную новую письменность хан велел изучить своему приемному брату Шиги-Кутуку, дабы тот мог вести переписку и вести судебные разбирательства, а сведения о решениях заносить «на черные дощечки», то есть составлять своего рода судебные протоколы. Яса как юридический документ появилась у неграмотных монголов только после создания письменности. Причем, по одной из монгольских летописей для участия в этом проекте века были приглашены китайские ученые: «По изгнании Алтан-хана китайского и подчинения своей власти большей части китайцев, тибетцев и монголов Чингисхан, владея великим просветлением, так думал: законы и постановления китайцев тверды, тонки и непеременчивы, и при этой мысли, пригласив к себе из страны народа великого учителя письмен и 18 его умных учеников, Чингис-хан поручил им составить законы (йосон), из которых исходило бы спокойствие и благоденствие для всех его подданных, а особенно книгу законов (хули-йосони билик) для охранения правления его. Когда по составлении законы эти были просмотрены Чингис-ханом, то он нашел их соответствующими своим мыслям и составителей наградил титулами и похвалами». Каким алфавитом они записывали Ясу? Вполне вероятно, что китайским, поскольку сами китайцы упоминают, что в ханской Монголии были тогда в ходу два типа письма — уйгурское и китайское. Хан очень полагал, что введение писаного закона поможет сделать государство прочным, а людей сплоченными. Недаром он, наверно, в Билике сказал о своей Ясе так: «В будущем, вплоть до пятисот, тысячи и десяти тысяч лет, если потомки, которые появятся на свет и воссядут на ханство, будут так же хранить обычай и закон Чингиз-хана, которые в народе ко всему применимы, и не изменять их, то с неба снизойдет помощь их державе и они будут всегда [пребывать] в радости и веселии. Господь вселенной взыщет их [своими] милостями, а жители мира будут за них молиться, они будут долговечными и будут наслаждаться благами [жизни]». Увы, этого как раз и не случилось. Впрочем, радость и веселье, которые он обещал будущим ханам за соблюдение Ясы в ее неизменном виде, другим народам совсем не казались ни радостью, ни весельем.

Из-за войлочной стены

Великая Монголия, которую создал Чингис на заре Империи, была по сути крошечным государством. Ее войско было масштабным по меркам лишь самой Великой Монголии, и для этого не нужно особенно разбираться в источниках, вполне достаточно найти то место в «Сокровенном Сказании», где упоминается численность присоединившихся на первом курултае племен — 13 000 нукеров. Но время шло, войско прирастало новыми и новыми племенами.

По Рашид-ад-Дину численность войска хана была такова: те, которые принадлежали к голу, барунгару и джунгару, иначе говоря, — к центру и двум флангам, и по наследству достались Екэ-нойону (Толую), — было (их) сто одна тысяча человек; те, которые принадлежали к правой руке и левой, т. е. к мейманэ [правому крылу] и мейсарэ [левому крылу], — было сто тысяч человек; то, что он разделил между своими сыновьями, исключая Екэ-нойона, племянниками, младшим братом Отчигин-нойоном и своей матерью Оэлун-экэ, [составило] двадцать восемь тысяч человек.

По другим данным (тоже арабским) у хана было 150 000 воинов, по «Сокровенному сказанию» — 230 000 войска. Откуда такое разночтение? Очевидно, имеется в виду войско в разные периоды монгольского государства. Первоначально у хана было всего 13 000 воинов (каждое племя давало свою тысячу). После объединения всех монголов хан взял себе личную тысячу человек, и ему подчинялось стотысячное войско — эта 101 000 воинов и отошла Толую. Другое стотысячное войско образовалось, видимо, уже позже, с присоединением новых и новых племен, не только монгольских, но и тюркских. Правое крыло войска имело 38 000 человек, левое — 62 000 человек. Шестнадцать тысяч воинов принадлежали поровну остальным четырем сыновьям хана, брату хана Огчигину — 5000 воинов, матери хана — 3000 воинов, сыновьям брата Хасара — 1000 воинов, сыну брата Качиуна — 3000 воинов. Если сложить эти тысячи, получим 229 000 человек. Число, близкое к «Сокровенному сказанию». Если учесть, что Рашид-ад-Дин был допущен к монгольским источникам, его сведения могут быть близкими к истине.

Не стоит только думать, что вся эта военная сила целенаправленно ходила в походы на одном каком-то направлении. Хан так планировал свои военные действия, что нередко войска посылались, так сказать, ограниченным контингентом, но сразу на несколько племен, позже и стран. Не обязательно, что во все походы отправлялся сам хан, он мог посылать лучших из своих полководцев. Монголы использовали революционную для своего времени стратегию: они шли несколькими языками, да и сами эти языки тоже могли делиться на более мелкие отряды. Так что в полном объеме чингисово войско никогда в боях не участвовало.

На первых порах хватало незначительного войска, чтобы покорить соседей. Эти соседи «волей Вечного Синего Неба» были уже назначены в подвластные народы — сначала мелкие государства тюркоязычных народов, затем — вожделенный северный Китай, с которым у монголов были старые счеты, сама Срединная империя, Средняя Азия, потом путь лежал все дальше на запад. Собственно говоря, монголы пошли на Запад сразу же, преследуя меркитов и часть найманов. Там лежало государство енисейских киргизов, прежде составлявшее Второй Тюркский каганат, сегодня более известное как древняя Хакасия. Это было первое крупное сибирское государство, на которое решился напасть Великий хан.

В 1207 году монгольское войско вторглось в его пределы. Однако добыча оказалась не такой легкой, как рассчитывал хан. Почти век ушел на то, чтобы полностью уничтожить отважных воинов, которые боролись за каждую крепость, стоявшую на их земле. Жители Хакассии сопротивлялись монгольским войскам даже дольше, чем Китай, Средняя Азия и Русь вместе взятые, где было куда больше городов. Пятнадцати лет хватило, чтобы подчинить северный Китай и Семиречье, тридцати пяти — чтобы взять Ирана, десяти — на полное завоевание Северо-Восточной и Южной Руси. На завоевание Хакассии потребовалось восемьдесят шесть лет. Сегодня мы знаем, что Сибирь не была сплошь диким краем, как это представлялось еще полвека назад. Но сибирскую цивилизацию доконала война с ханом. Доподлинно неизвестно, сколько было крепостей в этой сибирской стране, пока найдены всего несколько. Но это самые настоящие укрепления — со стенами и рвами. В этих укрепленных городах находят святилища и дома. Когда-то в них жили люди. И об этих людях прекрасно знали в среднеазиатском мире, с которым страна вела свою торговлю. Недаром Низами отправил своего героя, Александра Македонского, на поиски благодатных земель к реке Енисей, туда, собственно, где располагалось во времена Низами реальное и сильное государство.

Земли Хакассии были разгромлены, города сровнены с землей уже после смерти Великого хана. Он мог только посылать туда свое войско, но справиться с гордым народом монгольские воины не могли. Им постоянно приходилось проходиться по этой — вроде присоединенной — земле как теркой, чтобы усмирить бунтовщиков. В 1207 году хану показалось, что государство подчинено, это была видимость. Полностью подчинить эту землю удалось лишь к XIV веку.

В том же 1207 году войско хана вошло в область тангутов, которые, прежде показав смирение, теперь подняли мятежи. Это был второй тангутский и совершенно карательный поход. Через год хану подчинилось племя ойратов и навело на след бежавшего сына Таян-хана Кушлука и меркитского хана Токтай-Беки. Токтай был убит, имущество разграблено, но Кушлуку удалось бежать к правителю Кара-Китая, там он пришелся ко двору и даже получил в жены дочку гурхана.

Следом на очереди стояло государство уйгуров. В XII веке уйгурам приходилось платить дань соседнему гурхану, а самим государством управлял каракитайский наместник. Правителю уйгуров такое положение вовсе не нравилось, так что он решил воспользоваться Чингисханом как средством освобождения своего народа. Для начала ид-кут Уйгурии велел убить каракитайского наместника и собирался далее отправить к хану своих послов. Но разведка у монголов была первоклассная: не успел ид-кут снарядить послов, как к нему явились послы от Чингисхана.

«Когда они прибыли, иди-кут весьма обрадовался их прибытию, — пишет Рашид-ад-Дин, — оказал им почет и уважение и выразил всякого рода симпатии. С ними вместе он отправил двух своих послов к стопам Чингиз-хана, коих звали Баргуш-Иш-айгучи и Алгин-Тимур-Тутук. Их устами он доложил: „Я услышал от приходящих и уходящих о могуществе, величии, грозности и твердости государя, завоевателя мира и владыки вселенной, я поднял мятеж против каракитайского государя гур-хана. Я хотел послать послов и доложить [тебе] в целом и в частностях об обстоятельствах гур-хана и о всем прочем, что я знаю, и от чистого сердца усердно служить [тебе]. Среди этих размышлений мне показалось, словно небо очистилось от туч и из-за них выглянуло ясное солнце. Оно разбило льды, сковавшие поверхность рек, и появилась прозрачная и чистая вода. Сердцем и нутром я весьма возликовал. А засим я подношу всю уйгурскую область и становлюсь рабом и сыном Чингиз-хана!“ По такому поводу доложил он все это.

Как перед этим было сказано, Токтай-беки пал в битве от стрелы и был убит. Его брат Куду и его сыновья Чилаун, Маджар и Мэргэн — т. е. хороший стрелок излука, его называли стрелком потому, что он был таковым, — короче говоря, они все четверо спешились после битвы и хотели подобрать труп Токтая, но, так как [у них] не было достаточно времени, они поспешно схватили его голову и бежали с побережья Ирдыша. [Оттуда] они прибыли в область уйгуров и послали к иди-куту посла, по имени Эбугэн. Этого посла иди-кут убил. По этой причине они вступили в битву [с уйгурами] в долине реки, называемой Джам-мурэн, и были обращены в бегство. Оттуда они удалились вчетвером вместе с Кушлуком и вступили в другие пределы, о которых будет упомянуто. Так как иди-кут знал, что они являются врагами Чингиз-хана, то он им не подчинился, а, дав сражение, обратил [их] в бегство. С уведомлением об этом обстоятельстве он послал к Чингиз-хану четырех своих нукеров, имена их: Арслан-Уга, Джарук-Уга, Пулад-тегин и Инал-Кая-Сунчи.

Этот поступок [Чингиз-ханом] был одобрен на основании предшествующих обстоятельств. Когда два вышеупомянутых посла прибыли вместе с послами Чингиз-хана и доложили эти речи, Чингиз-хан оказал [им] благоволение и повелел [дать] такой ярлык: „Если иди-кут действительно имеет в сердце [желание] усердно [нам] служить, то пусть он лично возьмет и принесет [дань] из того, что он имеет, и из того, что числится и имеется налицо в казне“. По этому делу он послал [к нему] вторично Алп-Унука и Дурбая. Когда те прибыли туда, иди-кут раскрыл двери сокровищницы и взял то, что счел подходящим и приличным из бывших в наличности денег и натуры, и отправился к его величеству Чингиз-хану».

Впрочем, «отправился» — сказано сильно: за время сборов ид-кута и, вероятно, тяжелых раздумий о судьбе своей страны хан успел в третий раз сходить на Тангут, взять город Иргай, установить снова монгольский порядок и вернуться в Монголию с дочерью тангутского владыки — прошло больше полутора лет. Ид-кут — наконец — прибыл ко двору Чингисхана. Примерно в это же время и тоже без боя хану подчинился и правитель карлуков Арслан-хан. Арслан-хан обещал покорность и любовь, и что он станет хану пятым сыном. Хан подумал и понял, о чем мечтает Арслан: он отдал ему в жены свою дочь.

А в 1211 году хан осуществил наконец-то свою мечту: он двинул войска на юг, в замечательную китайскую землю. Отправляясь в китайский поход, хан не забыл помолиться своему Единому Синему Небу.

«В то время когда Чингиз-хан предпринял поход на владения Хитая, — повествует Сказание, — и выступил на войну против Алтан-хана, он один, согласно своему обыкновению, поднялся на вершину холма, развязал пояс и набросил его на шею, развязал завязки кафтана [каба], встал на колени и сказал: „О, Господь Извечный, ты знаешь и ведаешь, что ветром, [раздувшим] смуту, был Алтай-хан и начало распре положил он. Он безвинно умертвил Укин-Баркака и Хамбакай-каана, которых племена татар, захватив, отправили к нему, а те были старшими родичами отца моего и деда, я же домогаюсь их крови, лишь мстя [им]. Если ты считаешь, что мое мнение справедливо, ниспошли мне свыше в помощь силу и [божественное] вспоможение и повели, чтобы с высот ангелы и люди, пери и дивы стали моими помощниками и оказывали мне поддержку!“ С полнейшим смирением он вознес это моление; затем сел на коня и выступил. Благодаря [своей] правоте и верному намерению он одержал победу над Алтан-ханом, который был столь могущественным и великим государем, многочисленности войска, обширности страны, неприступным крепостям которого нет предела, и его владения и его дети очутились во власти [Чингиз-хана]!»

Хорошая молитва приносит хорошие плоды! Случилось то, чего так боялись жители Поднебесной. Монголы перешли границу.

Как об этом писал Рашид-ад-Дин, весной 1211 года:

«…когда Чингиз-хан соизволил отправиться в поход на страну Хитай, то, [опасаясь], как бы несколько из рассеянных [им] племен еще раз не объединились между собой и не восстали бы, он, прежде всего, послал в низовья [реки] в дозор две тысячи человек под начальством Туку-чара из племени кунгират, которого называли Далан-туркак Тукучар, для того, чтобы, когда он [сам] пойдет на страну Хитай, тому быть у него в тылу в целях безопасности от племен монгол, кераит, найман и других, большинство которых он подчинил [себе], да чтобы и [его] орды были также в безопасности. После того как он принял эти предосторожности и организовал войска, он счастливо выступил осенью упомянутого года на завоевание областей Хитая, Кара-Хитая и Джурджэ, областей, которые монголы называют Джаукут, а по-китайски Хитай называют Ханжин…

[Итак], когда Чингиз-хан отправился в поход на те пределы, прежде всего он дошел до озера Далай-нор и взял города Дашуйли и Бай-дэн-чэн. Оттуда они [монголы] пошли и взяли города У-ша-пу, Чан-чжоу, Хуань-чжоу и Фу-чжоу».

Китайский источник того времени сообщает, что же происходило в Северном Китае.

«Во второй месяц с севера дул сильный ветер, от коего разрушались дома и ломались деревья. У ворот Тун-сю-ань и Дун-хуа сим ветром переломало запоры. В третий месяц загорелась кумарня Да-бэй-гэ, от коей сгорели и дома простолюдинов. С северного угла показалось черное облако, которое величиной уподоблялось большой скале. Внутри оного тремя линиями просвечивали полосы и были подобны дракону и тигру. В четвертый месяц монгольский государь Тай-цзу (Чингисхан) выступил на войну против Цзинь. Цзиньский государь Вэй-шао-ван, услышав об этом, послал чиновника чжао-тао-ши по имени Нянь-хэ-хэ-да в Монгольское государство просить мира, а генералов Цянь-цзяну и Чэн-юя отрядил охранять границы. В восьмой месяц цзиньские вельможи Цянь-цзяну и Чэн-юй не приготовились к защите границ, и монгольское передовое войско, вступив в оные, взяло стан У-юэ.

…Цянь-цзяну и Чэн-юй, не смея противоборствовать неприятелю, отступили от Фу-чжэу и стали в Сюаньпин-сяне. Жители города Сюань-пин убеждали Чэн-юя поставить впереди войско, находившееся в городе, а позади оного для вспоможения расположить его войска и напасть на неприятеля. Но Чэн-юй из страха не осмелился воспользоваться их советом и спрашивал только о дороге к крепости Сюань-дэ. Туземные жители, насмехаясь над ним, говорили: „Реки, речки и окольные дорожки нам известны, но главнокомандующий не думает, воспользовавшись местными выгодами, сразиться всеми силами с неприятелем. Если он помышляет только о бегстве, то непременно будет разбит“.

В ту же ночь, когда Чэн-юй с войском уходил на юг, монгольское войско, преследуя его, поражало с тыла. На другой день, по достижении реки Хой-хэ-чуань, войско Чэн-юя было совершенно рассеяно, только сам Чэн-юй успел убежать в крепость Сюань-дэ. После сего монгольское войско взяло заставу Цзюй-юн-гуань. По приближении передового монгольского войска к Средней столице жители столицы были объяты страхом. Но генерал Лян-тан с твердостью защищал город и успокаивал жителей. Получив об этом известие, шанцзинский комендант Ту-шань-и дал 20 тысяч войска генералу Сунь-у-тунь и послал его на помощь к Средней столице.

В то же время генерал Чжуху-гао-ци стал с войском за воротами Средней столицы Дун-сюань-мэнь, после чего монгольское войско отступило. В одиннадцатый месяц Вэй-шао-ван, выявляя поступок шанцзинского коменданта Тушань-и, вызвал его в Среднюю столицу и сделал старшим министром. Тушань-и говорил государю Вэй-шао-вану: „Монгольское войско с начатием войны действует совокупно, а мы защищаемся раздельно. При нападении им общими силами на наши рассеянные войска мы постоянно терпим поражение. Итак, для нас выгоднее собрать людей для защиты в главные города и соединенными силами противостоять неприятелю. Чан-чжэу, Хуань-чжэу, Фу-чжэу, „сии три округа издавна почитались богатыми и сильными; жители оных равно храбры и отважны. Переселив их внутрь империи, можно умножить силы нашего войска, и тогда не будут потеряны наши люди, скот и богатства““. На сии слова вельможи Ила и Лян-тан возразили, что таким образом будут стеснены пределы владений. Государь Вэй-шао-ван признал несправедливым мнение Тушань-и.

В другой раз Тушань-и говорил: „Ляо-дун — первобытное место нашего государственного дома, отстоит на несколько тысяч ли. Если, сверх ожидания, войдут туда войска неприятельские, жители округов, ожидая помощи, непременно пошлют с известием о сем к государю и тем приведут дело в замедление. Поэтому надлежит отправить туда главного вельможу и повелеть ему оберегать сие место“. Государь с неудовольствием отвечал на сие, что, без причины посылая вельможей, народ можно привести в волнение, и не согласился с ним. Комендант Западной столицы Хушаху с семью тысячами лучшего войска, встретясь с монголами на северной стороне Дин-ань, вступил с ними в сражение, но к вечеру первый со своей стражей обратился в бегство. После этого все разбежались. Хушаху, по прибытии в город Юй-чжэу, взял из казначейства пять тысяч лан серебра, казенное платье, шелковые ткани и все сокровища, хранившиеся в оном, отобрал у чиновников и простого народа лошадей и раздал их своим провожатым. Отсюда, вступив в заставу Цзы-цзин-гуань, своевольно бил до смерти тамошнего начальника крепости. По прибытии его в Среднюю столицу государь ни о чем его не расспрашивал. Напротив, он сделал Хушаху при главнокомандующем помощником правого крыла, и с сего времени Хушаху сделался еще более безбоязнен. Он просил, чтобы ему позволено было с 20 тысячами войска стать в Сюань-дэ-чжэу, но государь дал ему три тысячи войска и повелел стать в месте Вэй-чуань.

В это время в Дэ-син-фу Монгольским царством были взяты: Хун-чжэу, Чан-пин, Хуай-лай, Цзинь-шань, Фэн-жунь, Ми-юнь, Фу-нин и Цзи-нин. Перешедшие во владение монголов места к востоку простирались до Юн-пина и Лань-чжэу, на юг — до Цин и Цан; от Линь-хуан-фу на запад за рекой Ляо-хэ до Синь-чжэу и-Дай-чжэу. Вэй-шао-ван, по получении о сем известия, весьма сожалея о том, что не послушал слов Тушань-и, говорил: „Если бы я согласился на слова министра, этого бы не могло быть“».

Правильно он сожалел. Китай получил свое «иго», считая от этого злополучного года до конца XIV века, когда сильной династии Мин удалось выгнать варваров из страны.

Но — почему?

Вроде бы китайцы были в сравнении с монголами куда как более цивилизованным народом?

Все дело в самом Китае.

В нем было несколько враждующих между собой государств, которые видели угрозу с севера, боялись ее, но ничего поделать не могли — свои трения были важнее и значительнее, чем монгольская конница. Дело еще и в том, что прежде они сталкивались с разрозненными варварскими племенами, теперь же на них шло отлично организованное и сильное монгольское войско под командованием Чингисхана. Монголы уже получили начальный опыт ведения боевых действий в более развитых странах, они уже пробовали брать города и крепости, но только в Китае они наконец-то увидели, что такое города. И… китайские города их совсем не испугали, как не испугала и китайская техника и китайское оружие.

Сыновья Чингисхана взяли Синцзин:

«…где множество высоких, прекрасных зданий, принадлежащий народу Джурджэ, целиком вместе с его областью, которая, как говорят, суть область, состоящая из 70 тюменей. Не обойдя ее кругом, они покинули [ее] и ушли. Той же осенью он отправил Джэбэ в поход на город. Дун-цзин город огромный и принадлежавший к городам Джурджэ. Когда Джэбэ дошел до тех [мест], то, не осадив города, он повернул обратно и медленно стал отходить назад. От привала к привалу доходили вести, что войско-де повернуло назад и ушло далеко.

После того, как Джэбэ прошел 50 фарсангов[27], а население города уверилось в том, что войско ушло, он оставил свои обозы и, отобрав резвых меринов, выступил. Он спешно скакал ночью и днем, так что подошел к городу внезапно, нежданно-негаданно, и захватил его. Между тем, Чингиз-хан расположился у города, называемого Фу-чжоу, и занялся [его] осадой. …Предводители войска Хитая, Ба [н-ян]-Куша и Сам-Джин, устроили совещание с предводителем войска Джурджэ, Гю-гином. Они сказали [ему]: „Войско Чингиз-хана разграбило город Фучжоу и занято разделом добычи. Они пустили коней на подножный корм, беспечны и не осведомлены. Если мы внезапно нападем на них, мы их разобьем“. Гю-гин сказал в ответ: „Место это крепкое! Мы пойдем все вместе с многочисленным подкреплением из пехоты и конницы!“ Посоветовавшись таким образом, они выступили.

В то время когда Чингиз-хан получил [об этом] уведомление, [его] войско, сварив пищу, было занято едой. Они вылили котлы, спешно выступили и, ожидая прибытия врага, встали двумя отрядами …Войска Алтан-хана были весьма многочисленны, их предводитель, вышеупомянутый Гю-гин, вызвал [к себе] другого эмира, имя которого было Мин-ань, и сказал ему: „Ты прежде бывал среди монголов и знаешь Чингиз-хана, ступай и скажи ему: „Какое зло ты от нас видел, что вот, выступив [против] нас с таким войском, явился [сюда]?“ Если он скажет в ответ грубые слова, ты его укори!“ Мин-ань, по слову Гю-гиня, явился к Чингиз-хану и изложил [эти] слова. Чингиз-хан приказал его схватить и задержать с тем, чтобы спросить после боя о его словах.

Между тем войска сошлись и завязали сражение. Войско монголов, несмотря на свою малочисленность, вскоре разбило войска Хитая, Кара-Хитая и Джурджэ. [Монголы] перебили их в таком количестве, что все степи стали издавать зловоние. Они преследовали беглецов до тех пор, пока не наткнулись на их передовое войско [кичилэ] в местности, которую называют Хуй-хэ-лу, а предводителем этого передового войска [был некто] именем Кушэ (Ху-ша). [Монголы] их также разбили и обратили в бегство. Сражение это было очень крупным и знаменитым, так что и поныне битва Чингиз-хана, которую он дал при Хунэгэн-Дабаане, известна и славна среди монголов. В этом сражении были уничтожены знаменитые люди Хитая и Джурджэ. Чингиз-хан вернулся оттуда обратно счастливым и достигшим желанного».

На этом, конечно, завоевание Китая не прекратилось. Оно только-только еще начиналось. В самом Китае был страшный разброд, не было согласия даже внутри самих государств. К тому же заодно с монголами действовали соседние царства, государство сунов пошло войнов на государство Цзинь. Монгольское войско стояло вблизи от столицы, правители были растеряны и не знали, что им делать. Цзинское правительство пыталось сеять противоречивые слухи, но ничего хорошего из этого не получалось. Монголы взяли Сианьхуа, Баоань, а также множество крепостей. Северный Китай стал монгольской провинцией. Цзинцам ничего больше не оставалось, как просить о мире.

Когда монголы взяли город Чжоу-чжеу, один из министров имел сказать так: «С начатия войны мы не находили хорошего полководца. Ваше Величество, надлежит приказать вельможам, чтобы каждый из них представил известных ему людей. Если действительно найдутся способные люди, то, призвавши их, обещанием славы и почестей можно возбудить в них ревность, и они, без сомнения, не щадя своей жизни, будут служить отечеству. В древности Ли-му, когда был полководцем при дворе Чжао, свободно раздавал в войске чины и награды. Он не следовал указам государя, годами воюя вне государства и защищая места внутри империи. Таким образом на севере он истребил сильного неприятеля, а на западе выстоял против сильного княжества Цинь. И в настоящее время, назначив полководца, если не будем стеснять его законами и удерживать предписаниями, но, давши ему полную власть, позволено будет вполне показать свой ум и искусство, то можно будет надеяться на успехи в возвращении потерянного».

Император задумался, план одобрил, но ровно ничего далее не последовало. Китайцы со всем возможным пылом рассуждали о наградах и наказаниях, а войско монголов уже грозило столице. Кто-то из министров уже и не видел даже смысла в переговорах: монголы и так возьмут все, что только не пожелают. Но переговоры велись, императору даже пришлось согласиться отослать великому хану свою дочь. Чингис-хан милостиво принял этот китайский дар и зачислил страну в послушные, то есть подвластные монголам.

«В это время все северные округи и уезды (чжэу и цзюнь) губернии Шань-дун были проиграны монгольскому государству, оставались только Чжень-дин, Цин-во, Дай-мин, Дун-пин, Сюй-чжэу, Пи-чжэу и Хай-чжэу. Равно много было проиграно городов Чжэу и Сянь в губернии Хэ-дун. По уходе монгольского войска Сюань-цзун, сделав вельможу Пуса-ань-чжэнь и других попечителями (сюань-фу-ши) уцелевших городов (в губерниях Шань-дун и Хэ-дун), послав их для собрания и успокоения оставшегося народа. По случаю заключения мира с Монгольским царством государь Сюань-цзун обнародовал прощение всем преступникам в империи, поручил местным начальством дать должности и жалование детям и внукам умерших на войне.

В пятый месяц Сюань-цзун-хан, решившись переехать в Южную столицу, обнародовал о сем указ. Чиновники и народ упрашивали его, чтобы не переселялся, но государь не принял их слов. Оставив в Средней столице своего сына и наследника Шэу-чжуна, сам государь выехал из оной.

В седьмой месяц Сюань-цзун, по прибытии в столицу Бянь-цзин, хотел призвать к себе наследника. Вельможа Вань-янь Сулань считал это неприличным. Но вельможа Гао-ци говорил: „Когда государь поселится здесь, то и наследник должен быть при нем. И можешь ли ты поручиться за спасение Средней столицы?“ — „Я не говорю, — отвечал Сулань, — что непременно могу защитить ее. Но когда в Средней столице будет наследник, то его власть и сила может иметь особенную важность, границы будут защищаемы с твердостью, и для столицы не может быть опасности. В древности танский государь Мин-хуан, отходя в Шу, оставил в Лин-у наследника, чем и привязал к себе сердца подданных“. Сюань-цзун-хан не принял его слов и призвал к себе наследника.

Вань-янь Сулань представил доклад следующего содержания: „Наш прежний государь Вэй-шао-ван в свое царствование с доверенностью употреблял клеветников и льстецов и удалял верных и правдивых. От сего к нему ежедневно приближались низкие люди и удалялись умные. Взаимные отношения были прерваны и, мало-помалу, попраны законы. В то время ветром сломило ворота, и пожаром истреблены были здания. Сии явления, без сомнения, показали верховное Небо для возбуждения страха. Тогда в докладах говорили Вэй-шао-вану: „Приблизь к себе мудрецов и удали людей низких, со страхом исправь самого себя и уничтожь тем несчастные предзнаменования Неба“. Но Вэй-шао-ван не внял сим убеждениям и, таким образом, погиб. Люди, могущие избавить от беспорядков, исследуют причины, произведшие сии беспорядки, а способные к прекращению злоупотреблений равно вникают в причины, от коих произошли злоупотребления. Когда будет возможно возвышать и понижать с совершенной ясностью, таким образом, будем в состоянии уничтожить правление Вэй-шао-вана, тогда можно будет определить время, в которое должны ожидать тишины и благоденствия. Но государь, воссевши на престол, не думает об этом. По обнародовании указа о том, что решился переселиться на юг, чиновники и народ попеременно, представляя доклады, увещевали остаться. В день отправления при беспрестанном ветре и дожде изломались носилки“».

Все было бесполезно: император понял — монголы победили.

Шел 1212 год.

Китайский климат оказался для монголов тяжелым испытанием. Многие страдали от кишечных заболеваний. Но хан своего похода не прекращал. Чжурчженьские города подчинились хану. Монголы дошли до Желтой реки (Хуанхэ) и взяли Бэй-цзин. Монголы очень хотели взять еще и Дун-пин, но город им не сдался.

«Монгольское войско осадило Среднюю столицу, — сообщает современник. — Охраняющий столицу генерал Чэн-хой отправил к хану Сюань-цзуну гонца с известием о сем. Сюань-цзун дал войско генералам Юн-си и Цин-шэу и послал их на помощь. Генерал Ли-ин шел на помощь к Средней столице с войсками из Хэ-цзяна и Цин-цани и вез съестные припасы из города Цин-чжэу. По прибытии в Ба-чжэу Ли-ин напился пьян. Во время его нетрезвости напали на него монголы, и войско Ли-ина потерпело сильное поражение. Ли-ин погиб вместе с солдатами и потерял весь обоз со съестными припасами. Шедшие на помощь к Средней столице войска генералов Цин-шэу и Юн-си, услышав об этом, пришли в смятение и пошли назад. Вельможа Хэу-чжи представил хану Сюань-цзуну доклад следующего содержания:

„1. Присутственные места и палаты составляют связь порядка в государстве. Ныне по всем присутственным местам чиновники сюань-фу-ши, не следуя постановлениям, содержащимся в законах, от имени шести палат сами дают чины ниже третьей степени. Этим нарушают порядок, почему сие злоупотребление следует прекратить.

2. Ныне нельзя назвать малочисленным войско, находящееся под управлением четырех главнокомандующих. Но, при всем том, оно не может противостоять неприятелю, потому что при вступлении в бой с неприятелем в одном месте, прочие войска неподвижно смотрят на это, ни одного человека не посылая на подмогу, а при малейшем отступлении (сражающихся), бросив оружие, предаются бегству. Причиной сего, быть может, устарелость войска и трусость генералов. Государь должен обратить внимание на распоряжения полководцев.

3. Командовать войском при сопротивлении неприятелю и понуждать народ при перевозке хлеба — это две разные должности, и не годится к той и другой должности вместе определять одного. Но теперь на главнокомандующих постоянно возлагают сии две должности вместе. Люди, находившиеся при обозах, всякий раз, когда встречают неприятеля, прежде начатия сражения предаются бегству, и солдаты, пришедшие от сего в смятение, в отдельных отрядах бывают разбиты. Хотя бы передний строй войска и одержал победу, но из опасения неприятеля задний строй непременно выступает вперед. При употреблении войска его движениям нет определенных правил. Возможно ли теперь следовать только одной форме и не переменить худого? Я не знаток военного искусства, но о поражении войска говорю с вероятностью.

4. Жители Шун-чжэу, Бао-чжэу, Ань-чжэу и Су-чжэу надеются на защиту реки Бо-гэу, вод И-шуй и горы Си-шань. Но у них теперь большой недостаток в чиновниках, а находившиеся там при должностях чиновники слабы и неотважны. Надлежит без замедления избрать храбрых и умных людей и порознь вверить им управление.

5. Заблаговременно повелев войску охранять берег реки Чжан-шуй, от Вэй-чжэу до моря, укрепи область Шань-дун и доставь возможность земледельцам спокойно обрабатывать поля.

6. Ныне беспрестанно убегают чиновники округов и уездов Средней столицы, быть может, из страха быть захваченными от неприятеля, подобно прежним чиновникам. Но есть между ними и такие, кои боятся быть обвиненными за то, что при постоянном перевозе съестных припасов, изнурив силы народа, сделали замедление. Сверх того, по исполнении срока службы их считают наравне с чиновниками других мест, не переносивших беспокойств, что, конечно, для сих людей обидно. Государь! Повели членам палат при производстве в чины наблюдать различие.

7. Успехи войска не распространяются. Виной этому военные начальники. Считая неприятеля неопасным, они с небрежностью производят движения. Недавно Ли-ин, будучи главным командиром, напился пьян. Прежде, нежели он успел вытрезвиться, напал на него неприятель, и он был разбит. Думаю, что в этом нет заслуг Ли-ина. Его следует лишить наследственного чина и жалованья.

8. На северной стороне великой реки (Хуан-хэ) нельзя заниматься земледелием, и чиновники совершенно лишены жалованья и съестных припасов. Нет спокойствия, как между высшими, так и низшими, и все заняты мыслью предаться бегству. Сверх того, разбежавшиеся солдаты, возвратясь обратно, с безумием производят насилия и грабежи, отчего сделалось невозможным жить народу. Надлежит оказать милости, чтобы немедленно призвать его.

9. Между военными чиновниками многие из наследственных дворян. Они с малолетства воспитаны в неге и гордости, не могут переносить трудов, трусливы и глупы. Можно ли на них полагаться? Ныне надлежит избирать людей, превосходящих других храбростью и повиновением, и употреблять их, не обращая внимания на их прежнюю незначительность. Государь! Последуй сему представлению, размыслив об оном со вниманием“.

В пятый месяц монгольское войско взяло приступом Среднюю столицу. Охраняющий сию столицу главнокомандующий Чэн-хой умер, приняв яд. Жинь-тянь-чун и Гао-линь убиты при смятении войска, а генерал Лю-жань-чжэнь-цзун, вышед из столицы, бежал».

Еще через месяц началась невероятная дороговизна в городе — хлеба не хватало. Вельможи предпочитали отложиться от императора. На смену монголам подошло суннское войско. «Войско Ся обступило город с четырех сторон. Хутумэнь ночью вышел с войском из крепости и напал врасплох на стан неприятельский, отчего войско Ся пришло в смятение и обратилось в бегство. Цзиньцы, преследуя оное, во множестве его побили. Монгольское войско взяло приступом Чжан-дэ-фу; при сем убит начальник города по имени Селе».

В 1215 году «…монголы взяли Янь-ань. По прибытии войска Ся к реке Цзе-е-цзуй цзиньцы разбили оное. В девятый месяц монголы взяли Фан-чжэу. При нападении их на Дай-чжэу начальник города Чэухэшан сразился с ними, но был разбит и взят неприятелем. Монголы требовали от Чэухэ-шана подданства, но Чэухэшан не покорился и умер. В десятый месяц, по взятии монголами заставы Тун-гуань, сберегательное пограничное войско пришло в смятение и обратилось в бегство. Генерал Пулуху выступил с войском против монголов, но был разбит… Монголы вошли во все заставы в Дай-чжэу, Шень-сянь, Хэн-чэн, Пин-дин и Чэн-тянь-чжэнь и напали на Тай-юань-фу. Генерал Угулунь-ли послал в столицу с известием о своем стесненном положении. Государь Сюань-цзун предписал приказом идти на помощь войску главнокомандующего из губернии Лу-чжэу, также войскам правлений сюань-фу-сы в Пин-яне, Хэ-чжун Цзянь-чжоу и Мэн-цзинь. После чего монголы, оставив осаду, ушли».

Через год китайцам удалось разбить суннское войско, но «..монголы взяли пять городов и губерний Шаньдуна: Бинь-чжэу, Ло-чжэу, Бо-чжэу, Цзы-чжэу и Синь-чжэу (И-чжэу)», а затем и города Ло-чжэу и Ми-чжэу. По всей Срединной империи полыхали восстания. У цзиньцев были проблемы и с продовольствием, и с войском. Так что судьба Китая была предрешена.

Чингисхан в течение четырех лет громил китайские города. Он понял, что эта земля обширна и покорить ее будет не так легко, но в целом это просто дело времени. Так что он вернулся домой, а военными операциями в Китае остались заниматься назначенные им полководцы.

Хан считал, что официальное признание зависимости и есть победа. Он не понимал, что Китай завоевать сложнее, чем кочевой народ. Но в конце концов он завоевал и Китай.

Одновременно с китайским походом он проводил менее масштабные спецоперации против меркитов и туматов. С меркитами хан расправился по полной программе: ни единого человека не осталось в живых, кроме Мергена, младшего сына Куду. Туматов тоже всех погубили, но в бою погиб полководец хана, чем тот был весьма огорчен. На помощь китайскому контингенту войск хан отправил знаменитого Мукали. Не в последнюю очередь благодаря его заслугам скоро уже вся страна Китай, а точнее северная и центральная ее части оказались под властью монголов.

Сам Чингисхан прошелся как пыльный самум по сартаульским землям. Именно здесь начались неожиданные раздоры между его детьми. Хан был совсем не молод, дети начинали делить будущее наследство. Когда на одном из праздников он заговорил о грядущей смерти и обратился к Джучи, старшему сыну, младшие восприняли это как назначение Джучи на великоханское место после отца.

«Не успел Чжочи открыть рта, — рассказывает Сказание, — как его предупредил Чаадай: „Ты повелеваешь первому говорить Чжочию. Уж не хочешь ли ты этим сказать, что нарекаешь Чжочия? Как можем мы повиноваться этому наследнику Меркитского плена?“

При этих словах Чжочи вскочил и, взяв Чаадая за ворот, говорит: „Родитель государь еще пока не нарек тебя. Что же ты судишь меня? Какими заслугами ты отличаешься? Разве только одной лишь свирепостью ты превосходишь всех. Даю на отсечение свой большой палец, если только ты победишь меня даже в пустой стрельбе вверх. И не встать мне с места, если только ты повалишь меня, победив в борьбе. Но будет на то воля родителя и государея!“ И Чжочи с Чаадаем ухватились за вороты, изготовясь к борьбе. Тут Боорчи берет за руку Чжочия, а Мухали — Чаадая, и разнимают. А Чингисхан — ни слова.

Тогда заговорил Коко-Цос, который стоял с левой руки: Куда ты спешишь, Чаадай? Ведь государь, твой родитель, на тебя возлагал надежды изо всех своих сыновей. Я скажу тебе, какая жизнь была, когда вас еще на свете не было: Звездное небо поворачивалось — была всенародная распря. В постель свою не ложились — все друг друга грабили (забирали добычу). Вся поверхность земли содрогалась — всесветная брань шла. Не прилечь под свое одеяло — до того шла общая вражда. Некогда было раздумывать — надо было вместе дело делать. Некогда было бежать — надо было вместе биться. Некогда было миловаться — приходилось смертным боем биться. Вы же так говорите, что у вашей матери убавляете масло ее благоволения; так говорите, что у священной государыни сквашиваете молоко ее сердца. Не родились ли вы из одного и того же чрева, не поднялись ли вы от одного и того же лона? Если вы оскорбите свою мать, которая носила вас под сердцем, то душа ее охладеет к вам, никогда того не исправить. Если вы огорчите свою мать, из чрева которой родились, то скорби ее никогда уж не развеять. Государь, ваш родитель, вот как созидал всенародное царство: черной головы своей не щадил (?), черную кровь свою щедро лил (?), черным очам своим мигнуть не давал, сплюснутых ушей своих на подушку не клал — рукав клал вместо подушки, полу подстилал; слюной своей жажду утолял, десной между зубов голод унимал, со лба его пот лил до самых подошв, а от подошв до лба поднимался.

В упорных трудах его, с подтянутой всегда подпругой, страдала с ним заодно и мать же наша; плотно-наплотно косы стягивала, туго-натуго подпоясывалась, крепко-накрепко косы стягивала, сильно-насильно подпоясывалась и вот как растила вас: что самой проглотить — половину вам отдаст; что кусок откусить — то все про вас пойдет, сама голодная будет ходить. И все-то думает, бывало, как бы вас за плечи вытянуть, да с мужами поровнять; как бы вас за шею вытянуть да с людьми сравнять. Тела ваши обмывала-обчищала, пяту вашу возвышала, доводила вас до богатырских плечей, до мериновых статей. Разве не помышляет она: теперь только и нагляжусь на своих деток. Священная государыня наша светла душой — словно солнце, широка мыслию — словно озеро».

Тогда обратился к сыновьям Чингис-хан: «Как смеете вы подобным образом отзываться о Чжочи! Не Чжочи ли старший из моих царевичей? Впредь не смейте произносить подобных слов!»

Улыбнулся при этих словах Чаадай и говорит: «Никто не оспаривает ведь ни заслуг Чжочиевых, ни его достоинств, но ведь и то сказать: за убийство на словах не полагается тяжкого наказания, точно так же как за причинение смерти языком с живого человека кожи не дерут. Ведь обамы с Чжочием старшие сыновья. Вот и будем мы парою служить батюшке-государю. И пусть каждый из нас руку по самое плечо отхватит тому, кто будет фальшивить, пусть ногу по жилам отхватит по самую голень тому, кто отставать станет. Огодай у нас великодушен, Огодая бы и наречь. Добро быть Огодаю при особе батюшки-государя, добро государю и батюшке преподать ему наставление о Великой темной шапке!»

На эти слова Чингис-хан заметил: «А ты, Чжочи, что скажешь?» Чжочи говорит: «Чаадай уж сказал. Будем служить парой с Чаадаем. Высказываемся за Огодая!» — «К чему же, — говорит Чингис-хан, — к чему же непременно парой? Мать-земля велика. Много на ней рек и вод. Скажите лучше — будем отдельно друг от друга править иноземными народами, широко раздвинув отдельные кочевья. Да смотрите же вы оба, Чжочи с Чаадаем, крепко держитесь только что данного друг другу слова! Не давайте подданным своим поводов для насмешек или холопам — для пересудов. Помните, как некогда было поступлено с Алтаном и Хучаром, которые точно так же давали крепкое слово, а потом его не сдержали! Что с ними сталось тогда, помните? Теперь же вместе с вами будут выделены в ваши уделы и некоторые из потомков Алтана и Хучара. Авось не сойдете с пути правого, постоянно имея их перед глазами!»

Так сказав, он обратился к Огодаю: «А ты, Огодай, что скажешь? Говори-ка!» Огодай сказал: «Как мне ответить, что я не в силах? Про себя-то я могу сказать, что постараюсь осилить. Но после меня. А что как после меня народятся такие потомки, что, как говорится, „хоть ты их травушкой-муравушкой оберни“ — коровы есть не станут, хоть салом обложи — собаки есть не станут! Не выйдет ли тогда дело по пословице: „Лося-сохатого пропустил, а за мышью погнался!“? Что еще мне сказать? Да только всего я и могу сказать!»

«Вот это дело говорит Огодай, — сказал Чингисхан. — Ну, а ты, Толуй, что скажешь? Говори!» Толуй отвечал: «А я, я пребуду возле того из старших братьев, которого наречет царь-батюшка. Я буду напоминать ему то, что он позабыл, буду будить его, если он заспится. Буду эхом его, буду плетью для его рыжего коня. Повиновением не замедлю, порядка не нарушу. В дальних ли походах, в коротких ли стычках, а послужу!»

Чингис-хан одобрил его слова и так повелеть соизволил: «Хасаровым наследием да ведает один из его наследников. Один же да ведает наследием Алчидая, Один — и наследием Отчигина, Один же — и наследием Бельгутая. В таковом-то разумении я и мое наследие поручаю одному. Мое повеление — неизменно. И если оное не станете как-нибудь перекраивать, то ни в чем не ошибетесь и ничего никогда не потеряете. Ну, а, уж если у Огодая народятся такие потомки, что хоть травушкой-муравушкой оберни — коровы есть не станут, хоть салом окрути — собаки есть не станут, то среди моих-то потомков ужели так-таки ни одного доброго и не родится?» Так он соизволил повелеть".

Между Джучи и отцом не было единства, хан считал своего сына слишком неуправляемым, не желающим соблюдать монгольские законы, слишком мягкотелым — Джучи не нравилось мучить побежденных и проливать кровь напрасно. Но он не допускал, чтобы другие сыновья имели дерзость обвинять Джучи в незаконном рождении, это было оскорбление и для хана, и для Бортэ.

С сыном хан разобрался просто: очевидно, по его приказу Джучи был убит на охоте. Случилось это вдалеке от самого хана, осталось неизвестным, кто его убил, официальный вердикт гласил: погнался за добычей, соскользнул вместе с конем с каменной кручи и сломал себе шею. Но еще до смерти Джучи Великий Хан разделил будущие владения между всеми своими детьми: Джучи получил свой удел и не был обделен. Видимость приличия была соблюдена. Главный юрт он отдал младшему сыну Толую. После смерти Толуя эта часть владений перешла Угедею (Огадаю). Дети Джучи получили Дешт-и-Кыпчак, Джагатай — все западные земли, которые предстояло еще завоевать. Сын Толуя и Хулагу — Малую Азию, Ирак, Хорасан. Каждому из своих детей согласно их рангу он велел поставить юрту особого цвета. Позднее по цветам этих юрт и стали называться монгольские государства, а ученые получили головную боль разбираться в названии Орд — Белая, Синяя, Серая, Пегая, Большая, Средняя, Малая — но об этом потом. Чингисхан пока стар, но вполне дееспособен.

Он идет на земли Средней Азии.

Гурхан, приютивший Кушлука еще в 1204 году и давший ему в жены свою дочь, давно пал под ударами монгольской конницы, поэтому ничего лучше Кишлук не нашел, чем двинуться в Туркестан, земли, которые постоянно делили между собой среднеазиатские правители и гурхан. Хорезмшах с интересом посматривал на ставшие вдруг «ничейными» земли. Кушлук глядел на них не менее влажным взглядом. Но для Чингиса именно Кушлук представлял собой заветную цель. Хорезмшах, проявивший стремление взять кусок гурханской земли, тоже ему был весьма любопытен. Так, гоняясь сперва за Кушлуком, а после его смерти за его наследниками, Чингисхан обратил все свое внимание на не менее богатую, чем Китай, землю — Среднюю Азию.

Подступая к заветному золотому запасу, хан послал в Хорезм своих купцов, которые были задержаны в Отраре. Из Отрара о случае с купцами послали сообщить самому султану. Тот, не вникая долго в смысл ситуации, приказал купцов убить, а имущество отобрать.

«Прежде чем пришло это указание [от Хорезмшаха], — пишет Рашид-ад-Дин, — один из [купцов], хитростью убежав из тюрьмы, скрылся в глухом закоулке. Когда он узнал о происшедшей гибели своих товарищей, он пустился в путь, спеша к Чингиз-хану. Он доложил [ему] о горестных обстоятельствах других [купцов]. Эти слова произвели такое действие на сердце Чингиз-хана, что у него не осталось больше сил для стойкости и спокойствия. В этом пламенении гнева он поднялся в одиночестве на вершину холма, набросил на шею пояс, обнажил голову и приник лицом к земле. В течение трех суток он молился и плакал, [обращаясь]к Господу, и говорил: „О, великий Господь! О творец тазиков и тюрков! Я не был зачинщиком пробуждения этой смуты, даруй же мне своею помощью силу для отмщения!“ После этого он почувствовал в себе признаки знамения благовестия и бодрый и радостный спустился оттуда вниз, твердо решившись привести в порядок все необходимое для войны».

Война не заставила себя долго ждать. «Карать» ослушников был послан ограниченный монгольский контингент. С ним-то и вступил в бой Хорезмшах, и если бы не отважные действия его сына Джелал-ад-Дина, не выбраться бы ему из этого месива живым.

«[Весь] тот день до ночи султан Джелал-ад-дин стойко сражался. После заката солнца оба войска, отойдя на свои места, предались отдыху. Монголы зажгли огни и, откочевав, повернули назад. Когда они прибыли к Чингиз-хану, они доложили о мужестве и отважных поступках султана Джелал-ад-дина, свидетелями которых они были».

Когда Чингиз-хан понял, что между обеими сторонами не осталось какой-либо преграды [к военным действиям] и государи, которые были [бы между ними] посредниками, исчезли, он привел в порядок, подготовил и снарядил [свои] войска и намерился напасть на владения султана Мухаммеда. Несмотря на то, что султан в возбуждении этой смуты был зачинщиком, Чингиз-хан согласно прежним [своим] правилам не хотел на него нападать и всяческими способами придерживался дружеского способа действий и защиты соседских прав. И пока от султана не проистекло несколько поступков, явившихся причиной раздражения и огорчения и поводом к принятию мер к отмщению, он не двинулся для борьбы с ним. Эти поступки Хорезмшаха были: во-первых, он умертвил необдуманно и без размышления купцов, которых [Чингиз-хан] послал в целях [дружеского] единения и искания мира и которых снабдил любезными посланиями [к Хорезмшаху], [тот же] совершенно не обратил внимания на эти слова; во-вторых, то, что [Чингиз-хан] сразился с его войском против воли и будучи вынужденным. [И наконец], еще то, что владениями Туркестана, которые находились в руках Кушлука, когда последний был убит войском Чингиз-хана, завладел целиком султан".

Впрочем, этот случай ничему не научил Хорезмшаха. Он принялся было укреплять Самарканд, но ничего полезного из этого так и не получилось — ров оказался мелким, а на стены Хорезмшах и сам не надеялся.

Разобравшись (хоть и относительно) с Китаем, Чингисхан решил идти на Среднюю Азию. Именно — против Хорезмшаха. Осенью его войско дошло до города Отрара. Хан сразу понял, что стены придется штурмовать: горожане явно не собирались сдаваться на его милость.

«В Отраре сражались с обеих сторон в течение пяти месяцев, — пишет Рашид-ад-Дин, — В конце концов, у населения Отрара дело дошло до безвыходного положения, и Карача-[хан] дал согласие на подчинение [монголам] и на сдачу города. Так как Кайр-хан знал, что возбудителем тех смут является он, то ни в коем случае не представлял себе возможности [сдачи крепости]; он прилагал все усилия и старания [не допустить этого] и не соглашался на заключение мира под тем предлогом, что я-де не совершу измены по отношению к своему благодетелю! По этой причине Карача-[хан] больше не докучал [ему этим], а ночью со своим войском вышел за [городскую] стену. Монгольское войско, захватив его, отвело к царевичам. Они соизволили сказать: „Ты не соблюл верности в отношении своего властелина, несмотря на такое количество предшествующих случаев, [дающих] ему право [на твою] благодарность, у нас [поэтому] не может быть стремления к единодушию с тобой“. И они его убили вместе со всеми нукерами. Затем взяли город, выгнали вон из города, как стадо овец, всех людей и все, что имелось налицо, разграбили. Кайр-хан с двадцатью тысячами людей поднялся в цитадель [кал’э]. Они выходили оттуда [для вылазок] по пятьдесят человек и подвергались умерщвлению. Война продолжалась в течение одного месяца; большинство было перебито; в живых остался Кайр-хан с двумя людьми. Он по-прежнему отбивался и боролся. Монгольское войско окружило его в крепости [хисар]. Он поднялся на какую-то кровлю и не давался. Оба те нукера также были убиты, а у [него] не осталось оружия. Тогда он [стал] бросать кирпичи и по-прежнему сражался. Монголы постепенно окружили его со всех сторон и стащили вниз; крепостную стену и крепость [хисар] превратили в прах. То, что осталось пощаженным мечом из народа и ремесленников, частью угнали в хашар Бухары, Самарканда и [других мест из] тех пределов. Кайр-хана казнили в Кук-сарае и оттуда отправились [дальше]».

Дальше — это на Зенд. Против Зенда был послан царевич Джучи, но сначала ему пришлось иметь общение с жителями Сугнака. Предварительно он послал в город посольство, но стоило послам миновать городские стены и предъявить свои требования, они тут же были убиты. Этим Джучи был сильно возмущен. Убийство послов, как записано в Ясе, можно разрешить только уничтожением самого города. Джучи пошел на город. Сопротивление было беспримерным: битва длилась с утра до вечера. В конце концов, город был взят. В нем не осталось ни одного живого человека. Скоро войско подошло к стенам Зенда.

«Жители Зенда заперли ворота и начали сражение на крепостной стене. Так как они никогда не видывали войны, то дивились на монголов, что каким-де образом те смогут взобраться на стену крепости. Монголы подняли на стену лестницы и со всех сторон взобрались на крепостную стену и открыли ворота города. Они вывели всех жителей [за городскую стену]. С обеих сторон ни одному живому существу не было нанесено вреда ударами меча. Так как они отступили от войны, [то] монголы возложили руки снисхождения на их головы; они убили лишь несколько человек главарей, дерзко разговаривавших с Чин-Тимуром. В течение девяти суток они держали [горожан] в степи, город же [за это время] [монголы] предали потоку и разграблению. Затем они назначили на управление [Зенда] Али-Ходжу, который был из низов Бухары и еще перед выступлением [Чингиз-хана] попал к нему на службу, и ушли к Янгикенту. Завоевав его, они посадили там [своего] правителя. Оттуда Улус-иди двинулся в поход на Каракорум [что в Дешт-и Кипчаке]. Из кочевников-туркмен, которые находились в тех пределах, было назначено десяти тысячам человек отправиться к хорезмийскому войску. Во главе их был Баниал-нойон. Когда они прошли несколько остановок, злосчастие их судьбы побудило их убить одного монгола, которого Баниал имел во главе их своим заместителем, и восстать. [Сам же] Баниал шел в передовом отряде. Когда он услышал об этом, он повернул назад и перебил большинство этого народа, часть же их [туркмен] спаслась бегством, и они ушли с другим отрядом в направлении Амуя и Мерва и там стали многочисленными».

На этом, конечно, завоевание не закончилось, оно только начиналось. Сам Чингис сидел в Отраре и направлял оттуда войска на разные города. Бенакет, имевший тюркское войско, сражался против монголов три дня, а «…на четвертый день население города запросило пощады и вышло вон [из города] до появления покорителей. Воинов, ремесленников и [простой] народ [монголы]разместили по отдельности. Воинов кого прикончили мечом, кого расстреляли, а прочих разделили на тысячи, сотни и десятки. Молодых людей вывели из города в хашар и направились в Ходженд». Ходжент тоже закрыл ворота перед монголами.

В отличие от Бенакета Ходжент был крепостью, так что тут монголам пришлось нелегко:

«Стрелы и камни катапульт [манджаник] не долетали [до нее]. Туда погнали в хашар молодых мужчин Ходженда и подводили [им] подмогу из Отрара, городов [касабэ] и селений, которые были уже завоеваны, пока не собралось пятьдесят тысяч человек хашара [местного населения] и двадцать тысяч монголов. Их всех разделили на десятки и сотни. Во главу каждого десятка, состоящего из тазиков, был назначен монгол, они переносили пешими камни от горы, которая находилась в трех фарсангах, и ссыпали их в Сейхун. Тимур-мелик построил двенадцать баркасов, закрытых сверху влажными войлоками, [обмазанными] глиной с уксусом, в них были оставлены оконца. Ежедневно он ранним утром отправлял в каждую сторону шесть таких баркасов, и они жестоко сражались. На них не действовали ни стрелы, ни огонь, ни нефть. Камни, которые монголы бросали в воду, он выбрасывал из воды на берег и по ночам учинял на монголов неожиданные нападения, и войско их изнемогало от его руки. После этого монголы приготовили множество стрел и катапульт и давали жестокие бои. Тимур-мелик, когда ему пришлось туго, ночью снарядил семьдесят судов, заготовленных им для дня бегства, и, сложив на них снаряжение и прочий груз, посадил туда ратных людей, сам же лично с несколькими отважными мужами сел в баркас. Затем зажгли факелы и пустились по воде, подобно молнии.

Когда монгольское войско узнало об этом, оно пошло вдоль берегов реки. Повсюду, где Тимур-мелик замечал их скопище, он быстро гнал туда баркасы и отгонял их ударами стрел, которые, подобно судьбе, не проносились мимо цели. Он гнал по воде суда, подобно ветру, пока не достиг Бенакета. Там он рассек одним ударом цепь, которую протянули через реку, чтобы она служила преградой для судов, и бесстрашно прошел [дальше]. Войска с обоих берегов реки сражались с ним все время, пока он не достиг пределов Зенда и Барчанлыгкента.

Джочи-хан, получив сведения о положении Тимур-мелика, расположил войска в нескольких местах по обеим сторонам Сейхуна. Связали понтонный мост, установили метательные орудия и пустили в ход самострелы. Тимур-мелик, узнав о засаде [монгольского] войска, высадился на берегу Барчанлыгкента и двинулся со своим отрядом верхом, монголы шли вслед за ним. Отправив вперед обоз, он оставался позади его, сражаясь до тех пор, пока обоз не уходил [далеко] вперед, тогда он снова отправлялся следом за ним. Несколько дней он боролся таким образом, большинство его людей было перебито, монгольское же войско ежеминутно все увеличивалось.

В конце концов монголы отобрали у него обоз, и он остался с небольшим числом людей. Он по-прежнему выказывал стойкость и не сдавался. Когда и эти были также убиты, то у него не осталось оружия, кроме трех стрел, одна из которых была сломана и без наконечника. Его преследовали три монгола; он ослепил одного из них стрелой без наконечника, которую он выпустил, а другим сказал: „Осталось две стрелы по числу вас. Мне жаль стрел. Вам лучше вернуться назад и сохранить жизнь“.

Монголы повернули назад, а он добрался до Хорезма и снова приготовился к битве. Он пошел к Янгикенту с небольшим отрядом, убил находившегося там [монгольского] правителя и вернулся обратно. Так как он не видел для себя добра в своем пребывании в Хорезме, то отправился дорогою на Шахристан следом за султаном и присоединился к нему».

А когда погиб и султан, он оделся как суфий и ушел в Сирию.

В 1221 году Чингисхан повелел Джучи, Чагатаю и Угедею заниматься среднеазиатским вопросом. Сам же с Тулуем, взяв по пути Зурнук, отправился на Бухару. Город сдался без боя. Хан отправился посмотреть, как он выглядит изнутри. Так он доскакал до соборной мечети, осмотрелся и спросил, что это такое. Тулуй объяснил.

«Он слез с лошади и поднялся на две-три ступени мимбара и повелел: „Степь лишена травы, накормите наших коней!“ Бухарцы открыли двери городских амбаров и вытащили зерновые хлеба, а сундуки со списками Корана превратили в конские ясли, бурдюки с вином свалили в мечети и заставили явиться городских певцов, чтобы они пели и танцевали. Монголы пели по правилам своего пения, а знатные лица [города], сейиды, имамы, улемы и шейхи стояли вместо конюхов у коновязей при конях и обязаны были выполнять приказы этого народа.

Затем Чингиз-хан выехал из города. Он заставил явиться все население города, поднялся на мимбар загородной площади, где совершаются общественные праздничные моления, и после изложения рассказа о противлении и вероломстве султана сказал: „О люди, знайте, что вы совершили великие проступки, а ваши вельможи [бузург] — предводители грехов. Бойтесь меня! Основываясь на чем, я говорю эти слова? Потому что я — кара Господня. Если бы с вашей [стороны] не были совершены великие грехи, великий господь не ниспослал бы на ваши головы мне подобной кары!“ Потом он спросил: „Кто ваши доверенные лица [амин] и особо надежные люди [мутамад]?“ Каждый назвал своих доверенных.

В качестве охраны [баскаки] он приставил к каждому [из них] по монголу и тюрку, чтобы те не позволяли ратникам причинять им вреда. Когда [Чингиз-хан] покончил с этим [делом], он закончил [свою] речь тем, что вызвал богатых и зажиточных лиц и приказал, чтобы они отдали свои зарытые ценности. [Всего таких] оказалось 270 человек, [из них] 190 горожан, а остальные иногородние. Требования денег от их доверенных происходили согласно приказу: брали то, что они давали, сверх же того никаких поборов и взысканий не чинили.

Затем [Чингиз-хан] приказал поджечь городские кварталы, и в несколько дней большая часть города сгорела, за исключением соборной мечети и некоторых дворцов, которые были [построены] из кирпича. Мужское население Бухары погнали на военные действия против крепости, с обеих сторон установили катапульты [манджаник], натянули луки, посыпались камни и стрелы, полилась нефть из сосудов с нефтью. Целые дни таким образом сражались.

В конце концов гарнизон очутился в безвыходном положении: крепостной ров был сравнен с землей камнями и [убитыми] животными. [Монголы] захватили гласис [фа-сил][28] при помощилюдей бухарскогохашара и подожгли ворота цитадели. Ханы, знатные лица [своего] времени и особы, близкие к султану, по [своему] величию не ступавшие [до сих пор] на землю ногою, превратились в пленников унизительного положения и погрузились в море небытия. [Монголы] из [тюрков]-канглыйцев оставили в живых лишь по жребию; умертвили больше тридцати тысяч мужчин, а женщин и детей увели [с собою] рабами [бардэ]. Когда город очистился от непокорных, а стены сравнялись с землей, все население города выгнали в степь к намазгаху[29], а молодых людей в хашар Самарканда и Дабусии».

Ибо следующий пункт назначения был Самарканд. Самарканд был резиденцией Хорезмшаха. Его защищали 110 000 воинов, 60 000 из них — тюрки. Было в городе даже 20 настоящих слонов. Стена была недавно укреплена, ров наполнен водой. Монгольское войско, оценив масштабы города, окружило его и взяло в кольцо осады. Пару дней осаждающие и осаждаемые присматривались друг к другу. На третий день начались вылазки с той и с другой стороны, было множество погибших и никакого результата. Горожане собирались защищать свой город, но казий и шейх отправились к хану и предложили его добровольно сдать. Они не представляли, как выглядит еще монгольское «добровольно». Ничего дурного не подозревая, горожане открыли на рассвете ворота.

«В тот день [монголы] были заняты разрушением крепостной стены и гласиса и сравняли их с дорогой. Женщин и мужчин сотнями выгоняли в степь в сопровождении монголов. Казия же и шейх-ал-ислама с имеющими к ним отношение освободили от выхода; под их защитой осталось [пощаженными] около пятидесяти тысяч человек. Через глашатаев объявили: „Да прольется безнаказанно кровь каждого живого существа, которое спрячется!“

И монголы, которые были заняты грабежом, перебили множество людей, которых они нашли [спрятавшимися] по разным норам. Вожаки слонов привели к Чингиз-хану в распоряжение слонов и попросили у него пищу для них, он приказал пустить их в степь, чтобы они сами отыскивали [там] пищу и питались. Слонов отвязали, и они бродили, пока не погибли от голода.

Ночью монголы вышли из города. Гарнизон крепости был в великом страхе. Алп-Эр-хан проявил мужество и с тысячью храбрейших людей вышел из крепости, ударил на [монгольское] войско и бежал. Ранним утром [монгольское] войско вторично окружило крепость, и с обеих сторон полетели стрелы и камни. Стену крепости и гласис разрушили, разрушили полный воды Свинцовый водоканал. Вечером монголы овладели воротами и вошли. Из отдельных [рядовых] людей и мужественных бойцов около тысячи человек укрылось в соборной мечети. Они начали жестоко сражаться [с монголами] стрелами и нефтью; монголы также метали нефть и сожгли мечеть со всеми теми, кто в ней находился; остаток населения и гарнизона цитадели они выгнали в степь, отделили тюрков от тазиков и всех распределили на десятки и сотни. По монгольскому обычаю тюркам они [приказали] собрать и закрутить волосы. Остаток [тюрков]-канлыйцев [в числе] больше тридцати тысяч человек и предводителей их — Барысмас-хана, Сарсыг-хана и Улаг-хана с двадцатью слишком другими эмирами из верховных султанских эмиров, имена которых [упомянуты] в ярлыке, написанном Чингиз-ханом Рукн-ад-дину Карту, они умертвили.

Когда город и крепость сравнялись в разрушении и [монголы] перебили множество эмиров и ратников, на следующий день сосчитали оставшихся [в живых]. Из этого числа выделили ремесленников тысячу человек [и] раздали сыновьям, женам и эмирам, а кроме того такое же количество определили в хашар. Остальные спаслись тем, что за получение разрешения на возвращение в город были обязаны, в благодарность за оставление в живых, [выплатить] сумму в двести тысяч динаров. Чингиз-хан соизволил назначить для ее сбора Сикат-ал-мулка и эмира Амид-Бузурга, принадлежащих к важным чиновным лицам Самарканда, и назначил [в Самарканд] правителя. Часть предназначенных в хашар он увел с собою в Хорасан, а часть послал с сыновьями в Хорезм. После этого еще несколько раз подряд он требовал хашар. Из этихха-шаров мало кто спасся, вследствие этого страна совершенно обезлюдела».

На этом хан не считал свою миссию исполненной: он решил поймать и примерно наказать султана Мухаммеда, Хорезмшаха. Он даже отправил рыскать по всей земле Джебе и Субеде, только бы отыскать ненавистного среднеазиатского правителя. Следом были отправлены отряд за отрядом, но султана так и не было. Султан бежал из Термеза, где тюрки, родичи его матери, поклялись его убить. Он неожиданно явился в Нишапуре, приказывая жителям укреплять стены и готовиться к приходу монголов. Одни города между тем сдавались монголам, другие предпочитали сражаться. Балх сдался, а Заве сопротивлялся три дня, пока монголы его полностью не уничтожили.

Сторонники султана предложили укрыться на горе Ширан-кухе. Султан оглядел гору, и план ему очень не понравился. «Это место не может быть нашим убежищем». Наконец приехал мелик Нусрат-ад-дин Хазарасф Лурский, он предложил в качестве оборонительного сооружения гору Танг-Теку, но султан отверг предложение: он решил просто собрать побольше войска и биться. Между тем Джебе и Субеде уже добрались до Нишапура и объясняли горожанам, что в случае непокорности их ничто не спасет. И — как водится у монголов — всех, кто выходил с благими желаниями за укрепления, они щадили, всех, кто сопротивлялся, — уничтожали. Средняя Азия после этого гуманного похода была пропитана алой кровью. Но на самом деле взятие городов было вторичной задачей Субеде и Джебе: им было необходимо уничтожить султана. Так они прошли Нишапур, Исфарайн, Мазенадаран, потопили в крови Домган и Семнан, разрушили Басру…

А султан со своими сторонниками направлялся к Каруну. Тут-то и столкнулись султанское и монгольское войска. Султан развернул коня и обратился в бегство. Стоило ему остановиться — и по пятам его преследовали монголы. В конце концов, бедняга укрылся на одном из островков Каспия. Монголы его не смогли схватить, но схватили его казну и его гарем.

Когда султану об этом донесли, он потерял рассудок. И он так умер на этом острове, ставшем ему могилой. А его сын, славный Джелал-ад-Дин еще сражался с монголами. Тем более — этому пришел час.

Войска Чингисхана шли на Хоросан и Ирак. Маввера-нахр был завоеван. Хорезм пал. Жители города, считавшие его неприступным, просчитались:

«Джочи, Чагатай и Угедей подоспели с многочисленным войском и под видом прогулки объезжали город кругом; затем остановились, и войска расположились лагерем кольцом вокруг города. Тогда послали [в город] послов, призывая население города к подчинению и повиновению. Так как в окрестностях Хорезма не было камней, то они [монголы] срубали большие тутовые деревья и из них делали замену камням для камнеметов. Согласно своему обыкновению, они изо дня в день держали в напряжении жителей города словесными посулами, обещаниями и угрозами, а иногда перестреливались, и [только] до тех пор, пока не пришли одновременно со всех сторон [бесчисленные] хашары, которые принялись за работу во всех направлениях. Издали приказ, прежде всего, засыпать ров. В течение двух дней [его] весь засыпали. [Затем] остановились на том, чтобы отвести [от города] воды Джейхуна, на котором в городе жители построили плотину-мост. Три тысячи человек монгольского войска приготовились для этого дела. Они внезапно ударили в середину плотины, [но] городское население их окружило и всех перебило. В результате этой победы горожане стали более ревностны в бою и более стойки в сопротивлении.

Вследствие различия характера и душевных наклонностей между братьями Джочи и Чагатаем зародилась неприязнь, и они не ладили друг с другом. В результате их [взаимного] несогласия и упрямства дело войны пришло в упадок, и интересы ее оставались в пренебрежении, а дела войска и [осуществление] постановлений Чингиз-хана приходили в расстройство. Вследствие этого хорезмийцы перебили множество монгольского войска, так что говорят, что холмы, которые собрали тогда из костей [убитых], еще теперь стоят в окрестностях старого города Хорезма. В таком положении прошло семь месяцев, а город все еще не был взят.

За тот промежуток времени, когда царевичи отправились в поход на Хорезм из Самарканда вместе с войском и до прибытия их в Хорезм и осады его, Чингиз-хан прибыл в Нах-шеб [Карши] и некоторое время пробыл там. [Затем], переправившись через реку Термеза [Амударью], он прибыл к Балху и овладел городом и [баюсскою] областью. Оттуда он пошел осадить крепость Таликан. В те самые дни, когда он начал осаду крепости, прибыл посол от его сыновей, бывших в Хорезме, и уведомил [его], что Хорезм взять невозможно и что много [монгольского] войска погибло, и частично причиной этого является взаимное несогласие Джочи и Чагатая.

Когда Чингиз-хан услышал эти слова, он рассердился и велел, чтобы Угедей, который является их младшим братом, был начальником [всего] и ведал ими вместе со всем войском и чтобы сражались по его слову. Он [Угедей] был известен и знаменит совершенством разума, способностью и проницательностью. Когда прибыл посол и доставил повеление ярлыка [Чингиз-хана], Угедей-хан стал действовать согласно приказанному. Будучи тактичным и сообразительным, он ежедневно посещал кого-нибудь из братьев, жил с ними в добрых отношениях и [своею] крайне умелою распорядительностью водворял между ними внешнее согласие. Он неуклонно выполнял подобающие служебные обязанности, пока не привел в порядок дело войска и не укрепил [выполнения] ясы. После этого [монгольские] воины дружно направились в бой и в тот же день водрузили на крепостной стене знамя, вошли в город и подожгли кварталы метательными снарядами с нефтью. Население города кинулось к воротам, и в начале улиц и кварталов начали снова сражение. Монголы сражались жестоко и брали квартал за кварталом и дворец за дворцом, сносили их и сжигали, пока в течение семи дней не взяли таким способом весь город целиком. [Тогда] они выгнали в степь сразу всех людей, отделили от них около ста тысяч ремесленников и послали [их] в восточные страны. Молодых женщин и детей же угнали в полон, а остаток людей разделили между воинами, чтобы те их перебили. Утверждают, что на каждого монгола пришлось двадцать четыре человека, количество же ратников [монголов] было больше пятидесяти тысяч. Короче говоря, всех перебили и войско [монголов] занялось потоком и разграблением».

Среди среднеазиатов нашлись и свои предатели. Мелик Мерва переметнулся на сторону Чингисхана. Впрочем, послание, которое он отправил к хану, выглядело странным: мелик упрекал хана, что его подручные, несмотря на проявление покорности, угоняют людей как скот. В точности не зная ответа хана, он отправил другое письмо — Джелал-ад-Дину с заверениями в дружбе и помощи. Тюркам канлийцам он отправил послание того же содержания и даже выступил к ним на соединение.

Как только шпионам хана стало известно, куда направляется мелик, они направили войско по его стопам.

«Когда Хан-мелик догнал султана и сказал [ему]: „Монгольское войско подходит по пятам!“ — султан выступил и подошел к монголам примерно на один фарсанг [расстояния]. Когда они сошлись и построили ряды, султан поручил [командование] правым флангом Хан-мелику, а левым флангом — Сейф-ад-дину мелику Аграку, а сам принял командование над центром. Он приказал всему войску спешиться, привязать к поясу поводья коней и мужественно сражаться.

На следующий день монголы отдали [по войскам] приказ, чтобы каждый всадник укрепил на своем коне чучело человека из войлока и прочего и держал бы за спиной. В течение ночи они смастерили [эти чучела] и на следующий день построили ряды. Когда войско султана увидело эту тьму [войск], оно вообразило, что к монголам подоспело подкрепление, и сделало попытку к бегству. Султан закричал на них: „Наше войско многочисленно, мы построим ряды и возьмем их в кольцо справа и слева!“ Войско остановилось, султан с войском забили в большие и малые барабаны и одновременно атаковали монголов. Войско султана превышало их числом. Оно делало круг, чтобы взять в середину монголов. Кутуку-нойон предупредил войско: „Когда мы [начнем] сражаться, следите внимательно за вращением моего бунчука“. В то время когда вот-вот должны были окружить [монголов], те не выдержали и обратились в бегство. Вследствие того, что в степях тех пределов было множество ям и нор, монгольское войско падало со своих коней. Так как войско султана имело добрых и легких боевых коней, то они настигали и убивали [монголов].

В этой битве погибло большое количество монгольского войска. Когда известие об этом дошло до Чингиз-хана, он, несмотря на то, что крайне опечалился, [ничем] не обнаружил [своего состояния] и соизволил сказать: „Кутуку привык быть всегда победоносным и побеждающим и еще никогда не испытал жестокости судьбы, теперь, когда он испытал ее, он будет осторожнее, у него приобретется опытность и он получит [надлежащее] знание о [военных] положениях“. Затем тотчас же занялся устройством войска. Вслед за сим прибыли Шики-Кутуку и бывшие с ним эмиры вместе с тем войском, которое уцелело, будучи рассеяно. Султан Джелал-ад-дин, вернувшись назад с того боя, остановился у себя в палатках.

Войско его привезло от монголов многочисленную военную добычу. Во время раздела [ее] между Хан-меликом и Сейф-ад-дином Аграком произошла ссора из-за одного арабского коня; Хан-мелик ударил плетью по голове Аграка. Султан не распорядился наказать [Хан-мелика], ибо он также не полагался на канлыйцев. Сейф-ад-дин обиделся. Тот день он [еще] оставался [в лагере султана], ночью же он выступил и в гневе ушел к горам Кермана и Сикрана. Сила султана вследствие его противления сломилась, да, кроме того, султан услышал, что подходит Чингиз-хан с многочисленным войском. От страха для него закрылся путь благоразумия и правильного образа действия, и так как он не знал средства помочь [делу], то направился к Газнину, намереваясь переправиться через реку Синд… Султан у берега реки уже приготовил суда, чтобы переправиться. Ур-хан был в тыловом отряде, он оказал сопротивление передовому [монгольскому] отряду и потерпел поражение. Когда Чингиз-хан узнал, что султан хочет на рассвете переправиться [на ту сторону реки], он опередил его намерение и, проскакав ночь, на заре охватил его спереди и сзади. Монгольские войска со [всех] сторон окружили султана; они встали несколькими полукружьями друг за другом наподобие лука, а река Синд была как бы тетива, и когда солнце взошло, султан увидел себя между водой и огнем.

Чингиз-хан заранее повелел: „Не поражайте султана стрелой, приложите все старания, чтобы какою-нибудь уловкою захватить [его живым] в руки!“ Он послал Укар-Калджу и Кутур-Калджу отогнать его от берега; они помчались и тотчас увидели край войска султана. Затем монгольское войско атаковало [войско султана] и ударило [по его] правому флангу, которым командовал Хан-мелик, и перебило большинство [хорезмийцев]. Хан-мелик, разгромленный, бежал в сторону Пешавера. Монгольское войско перерезало [ему] дорогу и убило его. Левое крыло [султана] они также сдвинули с места.

Султан в центре с семьюстами людей крепко держался и сопротивлялся такому великому войску от раннего утра до полудня. Так как он отказался от всякой надежды [на спасение], то скакал направо и налево и нападал на центр [монгольской армии]. Так как не было приказания на то, чтобы стрелять в него, [монголы все] теснее стягивали кругом него кольцо, а он со всей имеющейся у него мощью отважно сражался. Когда он понял, что неблагоразумно сопротивляться горе и сталкиваться с морем, он сел на свежего коня, атаковал монгольское войско и заставил его отойти назад. Затем вскачь вернулся назад, подобрал поводья, перекинул за спину щит, подхватил свой зонт и значок, ударил коня плетью и словно молния переправился через реку. На той стороне он спешился и стал обтирать воду с меча, Чингиз-хан от чрезвычайного изумления положил руку на рот и, показывая Джелал-ад-дина сыновьям, говорил: „Только такой сын должен быть у отца!“».

Впрочем, ему это совсем не помешало отправить по следам султана в Индостан своих людей. Задача дана была им простая: найти и уничтожить.

Когда никто из посланных следом не смог найти султана Джелал-ад-Дина, Чингис-хан отправился вверх по течению реки Зинд, а его сын Угедей — вниз по течению. Все богатые города были преданы разграблению. Впрочем, посланные вдогонку за султаном отряды могли радоваться: хотя самого Джелал-ад-Дина они не поймали, на возвратном пути они столкнулись с войсками братьев султана и полностью их разгромили, оба султанских брата погибли. Затем Джебе и Субеде были отправлены подчинить монголам владения султана — Арран, Азербайджан, Ирак и Ширван. Сам хан решил вернуться в Монголию через Индостан и земли тангутов, тем более что снова дошли слухи, будто тангуты восстали.

Путь в родной юрт лежал через несчастный Самарканд. Когда в 1221 году монгольское войско достигло прежней столицы Хорезмшаха, хан «…приказал Туркан-хатун, матери султана Мухаммеда, и его женам выйти вперед и громко оплакивать государство [султана], пока монгольские войска не пройдут перед ними». Зрелище было впечатляющее. Хан чувствовал полную победу. Дойдя до Сыр-Дарьи, хан приказал войскам остановиться и созвал курултай.

После этого, как пишет Рашид-ад-Дин,«…выступив из той местности, они шли медленно и спокойно от стоянки к стоянке, пока не дошли до своего коренного юрта и стойбища». Положение монголов, несмотря на то, что они подчинили Среднюю Азию, было не столь уж безоблачным: местные жители посчитали это «присоединение» порабощением, так что периодически они пытались на монголов нападать. О том, что было весьма даже неспокойно, говорит тот факт, что монгольские послы не решались ездить по новой земле в одиночку: их сопровождал боевой отряд в 300–400 всадников.

Джебе и Субеде тем временем вошли в пределы Ирака, взяли «…Семнан, оттуда они подошли к городу Рею и учинили [там] избиение и грабеж. [Отсюда] двинулись на Кум, [где] перебили всех тамошних жителей, а детей увели в полон. Оттуда [монголы] пошли в Хамадан. Сейид Маджд-ад-дин Ала-ад-доулэ подчинился и прислал подношения, [состоящие] из верховых лошадей и одежд, и согласился на [принятие монгольского] правителя».

Не все города сдавались на милость хана. Маленький Саджас, где собрались остатки султанского войска, был просто стерт с лица земли — этот город остался только как название на географической карте средневековья. В Зенджане после монгольского «присоединения» не осталось ни единого живого жителя. Казвин оказал яростное сопротивление, такое, что монголы даже на время оставили его в тылу, но затем вернулись и после жестокого боя в конце концов овладели крепостью: надо ли говорить, что все окрестные земли были вырезаны в полном составе? Монголов не остановила даже неожиданно лютая зима: они прошли по землям Азербайджана, уничтожая все на своем пути.

«Когда они прибыли в Тебриз, — говорит Рашид-ад-Дин, — тамошним правителем был атабек Узбек, сын Джехан-Пехлевана; он спрятался, послав [к монголам] человека с просьбою о заключении мира и прислал много денег и скота; [монголы], заключив мир, вернулись назад и направились в Арран, чтобы пробыть там зиму. Путь их лежал через Гурджистан [Грузию].

Десять тысяч гурджийских мужей вышли навстречу [монголам] и учинили битву. Гурджии [грузины] потерпели поражение, и большинство [из них] было перебито. Вследствие того, что [монголы] увидели в пределах Гурджистана лесные дороги и трудно проходимые чащи, они вернулись назад, намереваясь пойти в Мерагу. Когда они снова пришли в Тебриз, тамошний наместник; Шамс-ад-дин Туграи прислал [им] большую дань, так что они удовлетворились этим и прошли мимо. Они осадили город Мерагу. По той причине, что в то время тамошним правителем была женщина, которая жила в Руиндизе, в городе не было никого, кто бы противостоял им и принял меры. [Тем не менее, население Мераги] вступило [с монголами] в бой. Монголы погнали вперед пленников-мусульман, чтобы те напали на крепостную стену. Каждого, кто возвращался назад, они приканчивали. Таким образом они сражались несколько дней. В конце концов, монголы силой захватили город и перебили простонародье и благородных людей.

Они увезли с собою все, что было легко перевезти, а остальное сожгли и переломали. Затем они направились на Диярбекр и Ирбиль, но когда услышали о многочисленности войска Музаффар-ад-дина Кукбури, вернулись назад».

Подчинить эти области оказалось сложнее, чем предполагалось. Люди очень часто предпочитали смерть рабству.

Один из подданных Хорезмаша собрал вокруг себя отважных воинов и насильно запер в крепостной тюрьме правителя Хамадана, проявившего невероятную покорность.

Монгольские наездники

В отместку монгольское войско тут же пошло на Хамадан.

Жители не знали, что делать, страшась полного уничтожения города, они даже выставили как щит перед стенами города этого самого предателя с полнейшими изъявлениями лояльности. Это не помогло. Город был взят, а все население уничтожено. Точно так же поступили и с Нахичеванем. Атабек Хаммуш перепугался, что вся его земля станет сплошными руинами, он приполз к монголам буквально на коленях, тогда ему вручили монгольский символ власти — деревянную пайцзу и ал-тамгу. Впрочем, земель Аррана они все равно не пощадили: Серв был взят и обезлюдел, этой же участи подверглись Ардебиль, Байлакан, Гянджа, за спинами монголов оставались опустевшие и разрушенные города. Так они снова подошли к Грузии. Грузины решили сражаться.

«Когда они сошлись друг с другом, — рассказывает Рашид-ад-Дин, — Джэбэ с пятью тысячами людей отправился [в засаду] в одно потаенное место, а Субэдай с войском пошел вперед. В самом начале сражения монголы бежали; гурджии пустились их преследовать. Джэбэ вышел из засады; их захватили в середину [обоих монгольских отрядов: отступавшего и напавшего из засады] и в один момент перебили тридцать тысяч гурджиев. Оттуда они [монголы] направились к Дербенду Ширванскому, по пути они захватили осадою город Шемаху, учинили там поголовное избиение и увели с собою множество пленных. Так как пройти через Дербенд было невозможно, они послали ширваншаху сказать: „Ты пришли несколько человек, чтобы мы заключили мир!“ Он прислал десять человек из вельмож своего народа; [одного] из них [монголы] убили, а другим сказали: „Если вы покажете нам путь через Дербенд, мы вас пощадим, в противном случаемы вас тоже убьем!“ Они из страха за свою жизнь указали путь, и те прошли.

Когда [монголы] дошли до области Алан, где население было многочисленно, то оно совместно с кипчаками сразилось с монгольским войском, и ни одна сторона не одержала верха. Тогда монголы сообщили кипчакам [следующее]: „Мы ивы — одного племени и происходим из одного рода, а аланы нам чужие. Мы с вами заключим договор, что не причиним друг другу вреда, мы дадим вам из золота и одежд то, что вы пожелаете, вы же оставьте нам [аланов]“. [Одновременно] они послали кипчакам много [всякого] добра. Кипчаки повернули назад.

Монголы одержали победу над аланами и то, что было предопределено судьбою в отношении избиения и грабежа, они то и осуществили».

Кипчаки пока еще не знали, что «братья по крови» окажутся обманщиками. Они поверили, что войска монголов не причинят им вреда. Эти доверчивые степняки на соседней Руси были известны как половцы. Радоваться им было дано совсем немного времени: монгольская конница догнала кипчакское войско и перебила или пленила всех, кого могла. Немногие оставшиеся в живых в ужасе бежали на Русь.

Таким вот образом лежавшая в стороне от монгольского интереса Русь и оказалась втянутой в разборки между кипчаками и монголами. Половецкие послы обратились к единственным соседям, которые могли дать новому врагу отпор. Русские князья, которые привыкли за долгие годы бить степняков любого происхождения, решили, что лучше враг с проверенными привычками, уже изученными, чем новый степной хищник, так что они половецким послам гарантировали помощь. Думаете, если бы половцам не дана была защита, монголы бы на Русь не пошли? Верится с трудом. Хотя Лев Николаевич Гумилев предполагал именно такой сценарий событий: не поддержали бы половцев, не было бы жестокостей завоевания.