История Империи монголов: До и после Чингисхана

Но Есугей уже умер.

На этом счастливое детство и закончилось.

Начались годы нужды и лишений.

Впрочем, Рашид-ад-Дин относит помолвку Темуджина и смерть Есугея к иному времени — по его словам, будущему повелителю Вселенной было уже 13 лет. Но даже если историк расходится тут со словами Сказания, он не расходится в смысле изложения. А тут как раз важен именно смысл.

Пока Есугей был жив, его уважали и ему подчинялись. Но стоило Оэлун остаться с маленькими детьми на руках, ее словно вычеркнули из списка живых. Сначала это произошло, когда весной она с детьми добралась до «земли предков», куда приехали помянуть своих усопших обе жены Амбагай-хана. Оэлун приехала, когда обряд был завершен, это не могло не вызвать в ней обид и опасения за будущее.

«„Почему вы заставили меня пропустить и жертвоприношение предкам, и тризну с мясом и вином? — спросила она, — Не потому ли, что Есугей-Баатур умер, рассуждаете вы, а дети его и вырасти не смогут? Да, видно, вы способны есть на глазах у людей, способны и укочевать без предупреждения!“ Орбай и Сохатай не стали ее разуверять.

„Ты и заслуживаешь того, чтобы тебя не звали или позвали, да ничего не дали. Тебе и следует есть то, что найдешь. Ты и заслуживаешь того, чтобы тебе отказывали даже в просимом“, — сказали они.

Оэлун была для обеих ханш абсолютно ничем, они тоже оскорбились: „Не потому ли, что скончался Амбагай-хаган, даже и Оэлун смеет с нами так говорить?“».

Так Оулэн поняла, что род решил избавиться от нее, ее малолетних детей, а также от другой жены Есугея и ее детей. На это простой народ подбили Тайчиудские братья, которые решили забрать у беспомощных женщин все богатство, что сумел добыть Есугей. Можно сказать, что родичи с нетерпением ждали такого удобного случая, как смерть молодого Есугея.

«В большинстве сражений победа и успех принадлежали ему, — пишет Рашид-ад-Дин, — однако группа родичей, согласно [поговорке]: „люди близкие — скорпионы“, по причине злобы и ненависти, порожденных и внедренных в [самой] их природе, завидовали ему, а так как они не имели достаточно силы и мощи для сопротивления, то до конца его жизни сеяли в сердце [своем] семена мести и вражды. Когда Есугей-бахадур в молодые годы скончался, племена тайджиут, которые принадлежали к числу его двоюродных братьев и родичей его предков [хишан-и падаран], …были наиболее сильными [племенами] и обладали наибольшим [количеством] подчиненных [таба] и войск, а их предводители были пользующимися значением государями. Хотя во время Есугей-бахадура [эти племена] были [ему] подчинены, дружественны и покорны, но в конце его правления и в момент его кончины они выказали [ему] неповиновение и враждебность…

Таргутай-Кирилтук, сын Адал-хана [и] внук Кабул-хана, и Курил-бахадур, его двоюродный брат, которые были оба государями и правителями племен тайджиут, вследствие зависти, которую они затаили в себе со времени Есугей-бахадура, вступили на путь непокорности и упорства. Благодаря тому, что тайджиуты были главнейшей из ветвей [родственных племен], [дело] постепенно дошло до того, что другие родичи и войска, оказывавшие Есугей-бахадуру повиновение, отпали от его детей и склонились к тайджиутам. Они сплотились вокруг них, благодаря чему у этих племен появилась полная сила и могущество. Некоторые из них принадлежали к племени хойин-иргэн, что значит „лесное племя“, ибо их юрта была в лесах. Юрт[11] Есугей-бахадура и его детей в то время был в пределах рек Онона и Кэлурэна. Когда большая часть подчиненных Есугей-бахадура откочевала [от его семьи] и присоединилась к тайджиутам, начал откочевывать и Тудан-кахурчи, который был старшим родичем [ака] всех [прочих]. Чингиз-хан, которого в ту пору [еще] называли Тэмуджин, лично отправился к нему и сказал ему почтительно и вежливо, чтобы он осел около него. [В ответ] тот сказал по-монгольски пословицу, смысл которой таков: „Я принял твердое решение, и [другого] выбора [у меня] не осталось, возможность же колебания нелепа!“ [Затем] он сел верхом и отправился [к тайджиутам]».

Ничто не могло смягчить сердца сородичей. Они забрали весь скот и двинулись всем родом вниз по реке Онон. Желающих отстаивать справедливость не было. Только верный памяти Есугея Хонхотанский Чарха-ебуген бросился в погоню, чтобы уговорить Таргутай-Кирилтуха и Тодоен-Гиртая, но ничего не добился, напротив, слова его были восприняты с ненавистью, и сам он вернулся назад с тяжелыми ранами. Чарха-ебуген едва вернулся домой. Когда его приехал навестить Темуджин, он, показав на раны, сказал: «Я подвергся такой напасти, уговаривая людей, когда те откочевали, захватив с собою весь наш улус[12], улус собранный твоим благородным родителем». Девятилетнему (или тринадцатилетнему?) главе семьи оставалось только заплакать от обиды и горя. Но мать его решила не сдаваться. Она, конечно, не могла собрать вокруг себя всех, но кого-то ей удалось уговорить. Люди испытывали чувство стыда, что не взяли с собой Оулэн, но когда, очевидно, речь зашла не просто о защите Оэлун, а о ее надеждах вернуть себе власть в улусе и уже разделенное богатство Есугея, вернувшиеся вскоре снова ее бросили, теперь уже насовсем. Так что Оэлун пришлось думать, как выжить, когда нет средств к существованию и сильных мужских рук. Описывая в стихах эти тяжелые дни Оэлун, Сказание сообщает рецепт выживания: своих детей женщина кормила дикими травами, черемухой, яблоками-дичками, кореньями судуна и кичигана, луком да чесноком. Сами старшие мальчики научились ловить рыбу, чем и занимались, пополняя более чем скудный рацион. Между мальчиками согласия не было: Темуджин и Хасар были сыновьями Оэлун, а Бельтугай и Бектер сыновьями Учжин. Не удивительно, что между ними постоянно возникали ссоры. Одна ссора стала роковой.

«Таким-то образом, — повествует Сказание, — сидели однажды на берегу Онона Темучжин, Хасар, Бектер и Бельгутай. И вот на один из закинутых крючьев попалась блестящая рыбка-сохосун. Бектер с Бельгутаем отняли ее у Темучжина с Хасаром. Те пошли домой и стали жаловаться матери, Учжин-эхе: „Братья Бектер с Бельгутаем насильно отобрали у нас блестящую рыбку, которая клюнула на крюк“.

„Ах, что мне с вами делать? — говорит им мать Учжин-эхе. — Что это так неладно живете вы со своими братьями! Ведь у нас, как говорится, нет друзей, кроме своих теней, нет хлыста, кроме скотского хвоста. Нам надо думать о том, как бы отплатить за обиду Тайчиудским братьям, а вы в это время так же не согласны между собою, как некогда пятеро сыновей праматери вашей Алан-эхэ. Не смейте так поступать!“

Не по вкусу пришлись эти слова Темучжину с Хасаром, и стали они роптать: „Ведь совсем недавно они точно таким же образом отняли у нас жаворонка, подстреленного детской стрелой-годоли, а теперь вот опять отняли! Как же нам быть в согласии?“ И, хлопнув дверью, они поспешно ушли. Бектер в это время стерег на холме девять соловых[13] меринов. Темучжин подкрался к нему сзади, а Хасар — спереди. Когда они приблизились, держа наготове свои стрелы, Бектер обратился к ним с такими словами: „Думаете ли вы о том, с чьей помощью можно исполнить непосильную для вас месть за обиды, нанесенные Тайчиудскими братьями? Зачем вы смотрите на меня, будто я у вас ресница в глазу иль заноза в зубах. Чего же стоят такие рассуждения, когда у нас нет друзей, кроме своих теней, нет хлыста, кроме скотского хвоста. Не разоряйте же моего очага, не губите Бельгутая!“ С этими словами он покорно присел на корточки. Темучжин же с Хасаром тут же в упор пронзили его выстрелами спереди и сзади и ушли.

Как только они вернулись домой, мать-Учжин сразу же поняла все по лицам обоих своих сыновей: „Душегубцы! — сказала она. — Недаром этот вот яростно из утробы моей появился на свет, сжимая в руке своей комок запекшейся крови!“».

По закону рода малолетний убийца должен был теперь понести наказание. Кто-то успел сообщить о случившемся новым властителям улуса — тем самым Тайчиудским братьям. К юрте Оэлун подошел Таргутай-Кирилтух со своей стражей. Женщины похватали малолетних детей и бросились прятаться в тайгу, старшие Бельгутай и Хасар построили укрепление из поваленных стволов и стали отстреливаться. Таргутай-Кирилтух потребовал только одного: «Выдайте нам своего старшего брата, Темучжина! Другого нам ничего не надо!» Темуджин страшно перепугался и бросился в лес. Таргутай-Кирилтух это заметил и послал своих воинов догонять беглеца. Однако мальчик был проворнее и успел спрятаться в непроходимых зарослях на вершине Тергуне. Воинам ничего не оставалось, как взять лес в кольцо и дожидаться, когда голод выгонит его из укрытия. Но Темуджин не выходил. Тут, по Сказанию, началась череда необъяснимых случайностей, которые иначе чем знамения понять невозможно. Сначала, через трое суток, когда Темуджин решился выйти из тайги, у его лошади вдруг сползло седло, причем подпруга и нагрудник были туго подтянуты. Мальчик воспринял это как предостережение Неба и снова вернулся в лес. Еще через три дня он отправился к единственному проходу, но там теперь лежал огромный как юрта белый валун, которого прежде не было. Это неожиданное появление валуна он тоже понял как предостережение.

Еще через девять суток, совершенно изголодавшийся, он стал срезать ножиком для очинки стрел деревья вокруг валуна, преграждавшего ему путь. Ему удалось даже кое-как провести своего коня на прогалину, но тут-то его стражники и схватили. Темуджина Таргутай-Кирилтух отвез в свой улус, надел ему на шею и руки деревянные колодки — это и было наказание за убийство. Каждую ночь Темуджин ночевал в новой юрте, так приписывали правила. Только одна мысль была у него — мысль о бегстве. Но скованному трудно бежать, нужно было ждать удобного случая. Такой случай ему представился. Когда летом тайчиудцы праздновали полнолуние, колодника взял с собой на праздник его охранник — паренек неловкий и слабосильный. Праздник тянулся до темноты на берегу Онона. Этим и воспользовался Темуджин. Он подождал, чтобы все разошлись, а когда пришел черед возвращаться ему со своим охранником, он вырвался из его рук, ударил паренька колодкой по голове и бросился прочь. Однако понимая, что в лесу его быстро найдут, Темуджин бросился в воду заводи и затаился, а колодку пустил плыть вниз по течению. Само собой, когда парень очнулся, то сразу поднял на ноги всех. Темуджина стали искать. Первым делом обыскали рощу, где можно было укрыться. Светила луна, и поиск проходил успешно. Но результатов не дал.

Темуджина не было. Один из отправленных на поиски, Сулдусский Сорган-Шира, у которого Темуджин недавно ночевал и который, судя по всему, относился к пленнику с пониманием (его сыновья специально ослабляли тому колодку, чтобы он мог отдохнуть), вдруг заметил его лежащим в воде. Он посоветовал ему никуда не скрываться, а так и оставаться в воде. Несколько раз поисковики проходили по одному и тому же маршруту, и всякий раз Сорган-Шира советовал немного подождать. Когда поиски снова ничего не дали, Сорган-Шира посоветовал Таргутаю возобновить розыск утром, при дневном свете, а сам, уезжая домой, сказал Темуджину: «Уговорились кончать поиски, утром будем искать. Теперь ты выжди, когда мы разойдемся, да и беги домой. Если же тебя кто увидит, смотри не проговорись, что я тебя видел».

Домой?

Но дом Темуджина был далеко.

И он решил рискнуть и пробрался в дом самого Сорган-Ширы.

«Выждав, пока они разошлись, — рассказывает Сказание, — Темучжин пошел вниз по Онону разыскивать юрту Сорган-Ширая. Он размышлял так: „Еще позавчера, когда мне пришла очередь ночевать тут, ночую я в юрте Сорган-Ширая. Сыновья его Чимбай с Чилауном жалеют меня. Ночью, видя мои мученья, ослабляют колодку и дают возможность прилечь. А теперь вот и Сорган-Шира хоть и заметил меня, а проехал мимо. Не донес. Не спасут ли они меня также и в настоящем положении?“ Юрта Сорган-Ширая была приметная: все время переливали молоко и всю ночь до самого рассвета пахтали кумыс. Примета — на слух. Идя поэтому на стук мутовки, он и добрался до юрты. Только он вошел, как Сорган-Шира говорит: „Разве я не велел тебе убираться восвояси? Чего ты пришел?“ Тогда оба его сына, Чимбай и Чилаун, стали говорить: „Когда хищник загонит малую пташку в чащу, то ведь и чаща сама ее спасает. Как же ты можешь говорить подобные слова человеку, который к нам пришел?“ Не одобряя слов своего отца, они сняли с него колодку и сожгли ее на огне, а самого поместили в телегу, нагруженную овечьей шерстью и стоявшую за юртой.

Они поручили его заботам своей младшей сестры, по имени Хадаан, строго наказав ей не проговориться об этом деле ни одной живой душе. На третий день, подозревая, что его скрывает кто-нибудь из своих же, стали всех обыскивать. У Сорган-Ширая обыскивали в юрте, в повозках и всюду вплоть до исподов[14] сидений. Забрались потом и в телегу, загруженную овечьей шерстью, позади юрты. Разобрали шерсть сверху и стали уж добираться до дна, как Сорган-Шира говорит: „В такую-то жару как можно усидеть под шерстью?“ Тогда люди, производившие обыск, слезли и ушли. Когда обыск окончился, Сорган-Шира говорит Темучжину: „Чуть было не развеял ты меня прахом. Ступай-ка теперь и разыскивай свою мать и братьев!“ Он дал Темучжину беломордую рыжую яловую кобылу, сварил двухгодовалого барана, снабдил его бурдюком и бочонком, но не дал ни седла, ни огнива. Дал только лук да пару стрел. С таким снаряжением он его отпустил.

Так выступивши, Темучжин добрался до тех мест, где они скрывались в устроенных заграждениях. Следом, по примятой траве, пошел дальше вверх по течению реки Онона. След привел к речке Кимурха, впадающей в Онон с запада. Идя далее тем же следом, он нашел своих в урочище Хорчухуй-болдак, у Кимурхинского мыса Бедер. Соединившись там, они тронулись дальше и расположились кочевьем в Хара-чжируханском Коконуре, у речки Сангур, в глубине урочища Гуледьгу, по южному склону Бурхан-халдуна. Там промышляли ловлей тарбаганов и горной крысы-кучугур, чем и кормились».

Для монголов и тюрков охота на крыс — занятие постыднейшее.

Только от полной безысходности и голода юный Темуджин мог радоваться хотя бы крысам. Сказание не говорит детально об отроческих годах Темуджина, оно и понятно: вряд ли сам хан любил рассказывать, каково ему пришлось в начале жизни. Из этого времени нам известно только два важных происшествия: набег грабителей, которые украли у женщин и детей всех лошадей — единственное достояние, которым те располагали. Темуджин вместе со всеми отправился в погоню, нашел след и — неожиданно — верного друга Боорчу, который помог ему выкрасть назад лошадей, познакомил со своим отцом, снарядил Темуджина в обратный путь.

Другое упоминаемое событие — поездка к отцу невесты Бортэ: «Дэй-Сечен, как и все Унгираты, по-прежнему оказался между урочищами Чекчер и Чихурху. Увидав Темучжина, Дэй-Сечен очень обрадовался и говорит: „Наконец-то вижу тебя. Я уж совсем было потерял надежду и загоревал, зная, как ненавидят тебя Тайчиудские братцы“. Потом, обручив его с Борте-учжин, стал снаряжать проводы. Поехал провожать и сам, воротясь домой с Келуренских Урах-чжолнудов. А жена его, мать Борте-учжины, по имени Цотан, та, провожая свою дочь, доставила ее прямо в семью мужа, когда кочевали на речке Сангур, в глубине урочища Гурельгу.

Когда пришло время провожать домой Цотан, то он послал Бельгутая позвать в товарищи и Боорчу. Выслушав Бельгутая, Боорчу даже отцу своему не сказался: сел на своего горбатого савраску, бросил через седло свой серый армяк и явился вместе с Бельгутаем. Вот какие услуги он оказал и вот как стал другом. В то время когда уезжали с речки Сангур и расположились кочевьем на Келурене у подмытого водоворотом яра Бурги-ерги, то Цотан подарила черного соболя доху, в качестве свадебного подношения ее — шидкуль, свекрови своей».

Эта соболья доха была, по сути, единственной ценностью у молодого Темуджина, но ею он распорядился не так, как думала Цотан. Соболью шубу он решил подарить сильному властителю племени кереитов — Ван-хану (или по Рашиду — Он-хану).

Сказание говорит об этом так:

«Эту свою доху Темучжин, вместе с Хасаром и Бельгутаем, повез к Ван-хану, рассудив так: „Ведь когда-то Ван-хан Кереитский побратался, стал андой[15] с батюшкой Есугей-ханом. А тот, кто доводится андой моему батюшке, он все равно что отец мне“. И он поехал к Тульскому Темному Бору — Хара-тун, узнав, что Ван-хан находится там. Приехав к Ван-хану, Темучжин сказал: „Когда-то вы с родителем моим побратались, а стало быть, вместо отца мне; в таком рассуждении я и женился, поэтому я тебе привез свадебный подарок — одежду“. И с этими словами он поднес ему соболью доху».

Ван-хан, тронутый подарком, пообещал Темуджину снова объединить его развалившийся улус.

Впрочем, скоро Темуджину стало не до объединения. На его юрт напали меркиты — Тохтоа из Удууд-Меркитского рода, Даир-Усун из Увас-Меркитского рода и Хаатай-Дармала из Хаат-Меркитского рода, которые когда-то лишились своей законной невесты — Оэлун. Они увели с собой женщин, включая его молодую жену, спрятанную в возке. Белыугай, Боорчу и Джелме трое суток преследовали меркитов, пока не убедились, куда те держат путь. Теперь следовало хорошо подумать, как женщин отбить. Воинов у Темуджина практически не было. Он знал единственный адрес, по которому можно обратиться, — к Ван-хану. Тот в помощи не отказал, посоветовав послать вестника еще и к Джамухе, чтобы ударить по меркитам большим войском. Джамуха велел передать, что «…я уже окропил издали видное знамя свое, я ударил уже в свой барабан, обтянутый кожей черного вола и издающий рассыпчатый звук. Я оседлал своего вороного-скакуна, одел свой жесткий тулуп, поднял свое стальное копье. Приладил я свои дикого персика стрелы, и готов я выступить в поход на Хаатай-Меркитов — сразиться. Так скажите. Издали видное длиннодревковое знамя свое окропил я, ударил я в свой густоголосый барабан, обтянутый воловьей кожей. Черноспинного скакуна своего оседлал я, прошитый ремнями свой панцирь одел. С рукоятью меч свой я поднял, приладил я свои стрелы с зарубинами и готов смертным боем биться с Удуит-Меркитами. Так передайте…»

Местом встречи войскам он назначил Ботоган-боорчжи, в истоках реки Онона. На меркитского хана Тохта-беки собирались напасть внезапно среди ночи, но так не получилось: хана предупредили насмерть перепуганные работники, увидевшие приближение всадников. Тохте удалось бежать вниз по Селенге. Той же дорогой бежал в страхе и весь меркитский улус. Но беглецам уйти не удалось, воины их ловили и убивали, искали похищенных женщин. Сам Темуджин бросался наперерез бегущим и звал свою Борте. Он ее нашел живой и невредимой. Удалось узнать и аил[16], куда увели мать Бельгутая. Но когда окрыленные надеждой Темуджин и Белыугай подъехали к юрте, где должна была находиться Учжин, она незаметно выбралась на двор и убежала в тайгу, дабы скрыться от позора, что была отдана насильно для сожительства с чужим мужчиной. Ее так и не нашли.

«Тогда Бельгутай, — пишет Сказание, — возложил возвращение своей матери на ответственность именитых Меркитов, пригрозив костяною стрелою, а тех триста Меркитов, которые совершили внезапный налет на Бурхан, он предал полному истреблению со всей их родней. Оставшихся же после них жен и детей: миловидных и подходящих забрали в наложницы, а годных стоять при дверях — поставили прислугой, дверниками».

Добивать меркитов в этот раз не стали. Напротив, в подарок из набега матери Темуджина привезли пятилетнего мальчика по имени Кучу, одетого в собольи шубку и шапочку и в сапожках из маральих лапок. На радостях Темуджин и Джамуха вспомнили, что когда-то в детстве стали побратимами, теперь они исполнили этот обряд по-взрослому. Оба молодых человека не расставались друг с другом более полутора лет, а потом, потом, как говорит Сказание, Джамухе наскучило однообразие. Так Сказание в пристойном виде трактует то, что на самом деле произошло. А произошел некий разговор между побратимами. Его и передает, расшифровывая, Э. Хара-Даван: «Темучин и Джамуха поднялись со своего стойбища для перемены пастбища их скота. При выборе нового места для стойбища Джамуха заметил Темучину: „Ныне, если мы остановимся у горы, то пасущие коней достигнут юрты; если подле потока, то пасущие овец и коз достигнут пищи для своего горла“. Темучин с его родными растолковали эти слова следующим образом: под „пасущими коней“ Джамуха имел в виду богачей, имеющих табуны, и вообще высший класс, степную аристократию, а под „пасущими овец и коз“ он подразумевал „карачу“ — простой народ, к которому Джамуха сам тяготел сердцем и душой».

Для Темуджина, стремившегося к власти, в такой трактовке слова Джамухи были неприемлемыми, а разрыв отношений — неизбежным. Не Джамуха разорвал эти отношения, это сделал Темуджин. На откочевке юрт Темуджина быстро ушел вперед, вместе с его юртом ушел и ею соплеменник Хорчи-Усун, тому был вещий сон: «Вот вижу светлорыжая корова. Все ходит кругом Чжамухи. Рогами раскидала у него юрты на колесах. Хочет забодать и самого Чжамуху, да один рог у нее сломался. Роет и мечет она землю на него и мычит на него — мычит, говорит-приговаривает: „Отдай мой рог!“ А вот вижу комолый рябой вол. Везет он главную юрту на колесах, идет позади Темучжин, идет по большому шляху, а бык ревет-ревет, приговаривает: „Небо с землей сговорились, нарекли Темучжина царем царства. Пусть, говорит, возьмет в управление царство! Вот какое откровение явлено глазам моим! Чем же ты, Темучжин, порадуешь меня за откровение, когда станешь государем народа?“ — „Если в самом деле мне будет вверен этот народ, — ответил Темучжин, — то поставлю тебя нойоном-темником!“ — „Что за счастье стать нойоном-темником для меня, который теперь предрек тебе столь высокий сан! Мало поставить нойоном-темником, ты разреши мне по своей воле набирать первых красавиц в царстве да сделай меня мужем тридцати жен. А кроме того, преклоняй ухо к моим речам“».

Позже известный полководец Мухали тоже советовал Темуджину стать тем, кто объединит разрозненные племена: «Вечно Синее Небо не может покинуть своего возлюбленного рода монголов, который ведет начало от него самого. Из рода монголов должен опять выйти богатырь, который объединит и соберет все монгольские племена, станет могучим ханом и отомстит всем врагам. Этим ханом должен быть Темучин: он, Мухали, чувствует такое определение Вечного Неба: молва об этом уже идет, говорят так и старые люди. Все уверены, что с помощью Вечно Синего Неба Темучин станет ханом и вознесет род свой. Пойди и возьми мир».

Пристали к Темуджину и другие, прежде не считавшие за честь ходить рядом с будущим властелином. Теперь они сами предложили Темуджину стать ханом: «Когда же Темуджин станет ханом, то мы, передовым отрядом преследуя врагов, будем доставлять ему, пригонять ему прекрасных дев и жен, дворцы-палаты, холопов, прекрасноланитных жен и девиц, прекрасных статей меринов. При облавах на горного зверя будем выделять тебе половину, брюхо к брюху. Одиночного зверя тоже будем сдавать тебе брюхо к брюху (сполна), сдавать, стянувши стегна[17]. В дни сечи, если мы в чем нарушим твой устав, отлучай нас от наших стойбищ, жен и женщин, черные (холопские) головы наши разбросай по земле, по полу. В мирные дни, если нарушим твой мир-покой, отлучай нас от наших мужей-холопов, от жен и детей, бросай нас в бесхозяйной (безбожной) земле!»

Дата этого первого курултая — по Льву Гумилеву — 1182 год.

Если эту дату принять, то остается лишь руками развести — о деяниях хана практически почти за двадцатилетний период нам ничего не известно. Рашид-ад-Дин упоминает только, что вокруг хана сплотилось не так уж и много людей — 13 куреней[18], каждый из которых мог выставить по 1000 человек, отсюда и его 13 000 человек войска. Якобы ему удалось разбить рать противников и захваченных в плен смутьянов по приказу Темуджина варили живьем в семидесяти котлах. Но о событиях он говорит скупо: и Темуджин побеждал, и его побеждали, и он неоднократно бывал в плену. Некоторые китайские сообщения, что Темуджин был захвачен в плен и посажен в яму чуть не на десять лет, тоже и скупы, и бездоказательны. Если принять дату более позднюю, то события выстраиваются более логично, там нет такого огромного провала во времени. Во всяком случае, после сообщения о курултае в «Сказании» следует рассказ о сражении с Джамухой (что вполне отвечает связности событий), но если учесть, что сам Джамуха провозгласил себя Гурханом в 1201 году, то вряд ли бы для решающей схватки потребовалось тянуть 19 лет. Вероятнее, что первый курултай был намного позже 1182 года.

По Сокровенному Сказанию именно на этом, отнюдь не всемонгольском курултае имя Темуджина было изменено на Чингис (или Тенгиз), имя, которым называли монголы священное море или озеро Байкал. Сразу же были распределены и должности при хане. Когда известие об избрании Темуджина ханом дошло до Ван-хана, тот ответил так: «„Это справедливо, что посадили на ханство сына моего, Темучжина! Как можно монголам быть без хана? Не разрушайте же этого своего согласия, не развязывайте того узла единодушия, который вы завязали; не обрезайте своего собственного ворота“».

Когда вести дошли до Джамухи, тот, кажется, больше расстроился, чем обрадовался: «Почему это вы не возводили в ханы моего друга-анду Темучжина в ту пору, когда мы были с ним неразлучны? И с каким умыслом поставили его на ханство теперь? Блюдите ж теперь, Алтан и Хучар, блюдите данное вами слово покрепче! Да получше служите другу моему, анде моему!»

Совет был весьма своевременным.

Хан

Не успел Темуджин укрепиться на ханстве, как ему последовал вызов от Джамухи с объявлением войны. Предыстория этого была такова: во время набега на табун Джучи-Дармала (подвластного Темуджину) младший брат Джамухи Тайчар был убит. Война между побратимами стала неизбежной.

Чингисхан устраивает пир

«Чжадаранцы, — гласит Сказание, — во главе с Чжамухою, объединили вокруг себя тринадцать племен и составили три тьмы войска, которое переправляется через перевал Алаут-турхаут и собирается напасть на Чингис-хана. При получении этого известия с Чингисханом было тоже тринадцать куреней, и он так же составил три тьмы войска и пошел навстречу Чжамухе. Сражение произошло при Далан-балчжутах, причем Чжамуха опрокинул и потеснил Чингис-хана, который укрылся в Цзереновом ущелье при Ононе. „Ну, мы крепко заперли его в Ононском Цзерене!“ — сказал Чжамуха, и прежде, чем вернуться домой, он приказал сварить в семидесяти котлах княжичей из рода Чонос, а Неудайскому Чахаан-Ува отрубил голову и уволок ее, привязав к конскому хвосту.

Тогда Уруудский Чжурчедай и Мангудский Хуюлдар, выждав время, когда Чжамуха отступил оттуда, отстали от него и явились к Чингисхану во главе своих Уруудцев и Мангудцев. Тогда же отстал от Чжамухи и присоединился со своими семью сыновьями к Чингис-хану и Хонхотанский Мунлик-эциге, который в это время, оказывается, был с Чжамухой.

На радостях, что к нему добровольно перешло столько народа, Чингисхан, вместе с Оэлун-учжин, Хасаром, Чжуркинскими Сача-беки и Тайчу и со всеми прочими, решил устроить пир в Ононской дубраве. На пиру первую чару наливали, по порядку, Чингисхану, Оэлун-учжине, Хасару, Сача-беки с его родными. Затем кравчий стал наливать чару по очереди, начиная с молодой жены Сача-беки по имени Эбегай.

Тогда ханши Хорочжин-хатун и Хуурчин-хатун нанесли оскорбление действием кравчему Шикиуру со словами: „Как ты смел начинать не с нас, а с Эбегай?“ Побитый кравчий громко заплакал, причитая: „Не потому ли меня и бьют так вот, что не осталось в живых ни Есугей-Баатура, ни Некун-тайчжия?“ От нас на этом пиру был распорядителем Бельгутай. Он находился при Чингис-хановых конях. А от Чжуркинцев был распорядителем празднества Бури-Боко. Какой-то Хадагидаец покушался украсть оброть[19] с нашей коновязи. Вора задержали. Бури-Боко стал вступаться за этого своего человека, а Бельгутай, по привычке к борьбе, спустил правый рукав и обнажил плечо. Тут Бури-Боко и рубнул его мечом по голому плечу. А Бельгутай никак не ответил на этот удар и не обратил внимания на рану, хотя истекал кровью. Все это видел Чингис-хан из-под сени деревьев, где он сидел, пируя с гостями. Он выскакивает из-за стола, подходит к Бельгутаю и говорит: „Как мы можем допустить подобные поступки?“ — „Пустяки! — говорит Бельгутай. — Сущие пустяки! Опасного ничего со мной нет, и я сохраняю хладнокровие и дружелюбие. Одного только и боюсь, как бы из-за меня не перессорились младшие и старшие братья, которые только что примирились и соединились. Братец, подожди-же, оставь, удержись!“ — просил он. Сколько ни уговаривал его Бельгутай, Чингис-хан остался непреклонен. Обе стороны наломали дубин, похватали бурдюки и колотушки, и началась драка. Чжуркинцев одолели и захватили обеих ханш, Хоричжин-хатун и Хуурчин-хатун. После того Чжуркинцы просили нас о примирении, и мы, возвратив им обеих ханш, Хоричжин-хатун и Хуурчин-хатун, известили их о своем согласии помириться.

Как раз в это время Алтан-хан Китадский, как о том стало известно, приказал Вангин-чинсяну немедленно выступить с войском против Мегучжин-Сеульту с его союзниками за то, что те не соблюдали мирных договоров. Ввиду этого Вангин-чинсян наступал вверх по Ульчже, гоня перед собою Мегучжин-Сеульту и прочих татар, уходивших вместе со своим скотом и домашним скарбом. Осведомившись об этом, Чингис-хан сказал: „Татары — наши старые враги. Они губили наших дедов и отцов. Поэтому и нам следует принять участие в настоящем кровопролитии“. И он послал Тоорил-хану следующее оповещение: „По имеющимся сведениям, Алтан-ханов Вангин-чинсян гонит перед собою, вверх по Ульчже, Мегучжина-Сеульту и прочих татар. Давай присоединимся к нему и мы против татар, этих убийц наших дедов и отцов. Поскорее приходи, хан и отец мой, Тоорил На это известие Тоорил-хан отвечал: „Твоя правда, сын мой. Соединимся!“ На третий же день Тоорил-хан собрал войско и поспешно вышел навстречу Чингис-хану. Затем Чингис-хан с Тоорил-ханом послали извещение Чжуркинцам Сача-беки, Тайчу и всем Чжуркинцам: „Приглашаем вас ополчиться вместе с нами для истребления Татар, которые испокон века были убийцами наших дедов и отцов“. И они прождали Чжуркинцев лишние шесть дней против того срока, в который тем следовало явиться.

Более не имея возможности ждать, Чингис-хан с Тоорил-ханом соединенными силами двинулись вниз по Ульчже. В виду продвижения Чингис-хана и Тоорил-хана на соединение с Вангин-чинсяном, Мегучжин и прочие Татары укрепились в урочищах Хусуту-шитуен и Нарату-шитуен. Чингис-хан с Тоорил-ханом выбили Мегучжина с его Татарами из этих укреплений, причем Мегучжина-Сеулту тут же и убили. В этом деле Чингис-хан взял у Мегучжина серебряную зыбку и одеяло, расшитое перламутрами. Чингис-хан и Тоорил-хан послали известие о том, что Мегучжин-Сеульту ими убит. Узнав о смерти Мегучжин-Сеульту, Вангин-чинсян очень обрадовался и пожаловал Чингис-хану титул чаутхури, а Кереитскому Тоорилу — титул ванна Со времени этого пожалования он и стал именоваться Ван-ханом. Вангин-чинсян говорил при этом: „Вы оказали Алтан-хану величайшую услугу тем, что присоединились ко мне против Мегучжин-Сеульту и убили его. Об этой вашей услуге я доложу Алтан-хану, так как ему одному принадлежит право дать Чингис-хану еще более высокий титул — титул чжао-тао“. После того Вангин-чинсян отбыл, весьма довольный. А Чингис-хан с Ван-ханом, поделив между собою полоненных татар, воротились домой, в свои кочевья“.

Начиналась эпоха мелких войн между монгольскими племенами. Предлогом для войны могло послужить что угодно. Например, на джуркинцев Темуджин пошел якобы Ван — властитель удельного княжества в Китае и монгольской империи из-за того, что те не спешили дать своих людей для общего похода. Джуркинцы были разгромлены, их вожди пробовали бежать, но их настигли, полонили, тут же лишили жизни. Из каждого нового похода Оэлун получала своеобразные живые подарки: сначала меркитского мальчика Кучу, затем бесудского Кокочу, татарского Шикикана-Хутуху, джуркинского Бараула. Очевидно, это была предусмотрительная политика Темуджина: приручать своих врагов. С последним из врагов, джуркинцами, хан поступил просто: он сделал их наследными рабами своего рода.

Не надо думать, что только вокруг Темуджина сплачивались более мелкие вожди племен. Аналогичный процесс происходил и вокруг Джамухи. Летом 1201 года «…в урочище Алхуй-будах, собрались (на сейм) следующие племена: Хадагинцы и Сальчжиуты совместно; Баху-Чороги Хадагинский со своими; Хадагин-Сальчжиутский Чиргидай-Баатур со своими; договорившись с Дорбен-Татарами, Дорбенский Хачжиул-беки со своими; татарин Алчи и татарин Чжалик-Буха со своими; Икиресский Туге-Маха со своими; Унгиратский Дергек-Эмель-Алхуй со своими; Горлосский Чоёх-Чахаан со своими; из Наймана — Гучуут: Найманский Буирух-хан; Хуту, сын Меркитского Тохтоа-беки; Xydyxa-беки Ойратский; Таргутай-Кирилтух Тайчиудский, Ходун-Орчан, Аучу-Баатур, и прочие Тайчиудцы».

Они возвели своего Джамуху в Гурханы и намеревались вдги войной на Темуджина и Ван-хана (последний оставался пока союзником Чингисхана). Оба войска, получившие известие о новой войне, двинулись навстречу войску Джамухи. Бой произошел в урочище Койтен. Там войска сошлись и начали бой. Этот знаменательный бой сопровождался вмешательством колдовских сил — а именно, среди джамухиных нукеров оказались двое шаманов, которые вызвали непрерывный ливень, так гласит Сказание. Джамухиному войску этот ливень не принес ничего хорошего: ливень разразился как раз над конницей Джамухи. Но даже с учетом отвратительных погодных условий, обратившихся бедой для Джамухи, войска Ван-хана и Темуджина испытывали большие трудности, Ван-хану пришлось преследовать Джамуху вниз по Эргени, а Темуджин сражался на берегу Онона. В этом бою он был ранен стрелой в шейную артерию, только чудом и заботой Джельме оставшись в живых.

«Кровь невозможно было остановить, — повествует Сказание, — и его трясла лихорадка. С заходом солнца расположились на ночлег на виду у неприятеля, на месте боя. Чжельме все время отсасывал запекавшуюся кровь. С окровавленным ртом он сидел при больном, никому не доверяя сменить его. Набрав полон рот, он то глотал кровь, то отплевывал. Уж за полночь Чингис-хан пришел в себя и говорит: „Пить хочу, совсем пересохла кровь“. Тогда Чжельме сбрасывает с себя все: и шапку и сапоги, и верхнюю одежду. Оставаясь в одних исподниках, он почти голый пускается бегом прямо в неприятельский стан, напротив. В напрасных поисках кумыса он взбирается на телеги Тайчиудцев, окружавших лагерь своими становьями. Убегая второпях, они бросили своих кобыл недоенными. Не найдя кумыса, он снял, однако, с какой-то телеги огромный рог кислого молока и притащил его.

Само небо хранило его: никто не заметил ни того, как он уходил, ни того, как он вернулся. Принеся рог с кислым молоком, тот же Чжельме сам бежит за водой, приносит, разбавляет кислое молоко и дает испить хану. Трижды переводя дух, испил он и говорит: „Прозрело мое внутреннее око!“ Между тем стало светло, и, осмотревшись, Чингис-хан обратил внимание на грязную мокроту, которая получилась от того, что Чжельме во все стороны отхаркивал отсосанную кровь. „Что это такое? Разее нельзя было ходить плевать подальше?“ — сказал он. Тогда Чжельме говорит ему: „Тебя сильно знобило, и я боялся отходить от тебя, боялся, как бы тебе не стало хуже. Второпях всяко приходилось: глотать — так сглотнешь, плевать — так сплюнешь. От волнения изрядно попало мне и в брюхо“. — „А зачем это ты, — продолжал Чингис-хан, — зачем это ты, голый, побежал к неприятелю, в то время как я лежал в таком состоянии? Будучи схвачен, разве ты не выдал бы, что я нахожусь в таком вот положении?“ — „Вот что я придумал, — говорит Чжельме, — Вот что я придумал, голый убегая к неприятелю. Если меня поймают, то я им (врагам) скажу: „Я задумал бежать к вам. Но те (наши) догадались, схватили меня и собирались убить. Они раздели меня и уже стали было стягивать последние штаны, как мне удалось бежать к вам“. Так я сказал бы им. Я уверен, что они поверили бы мне, дали бы одежду и приняли к себе. Но разве я не вернулся бы к тебе на первой попавшейся верховой лошади? „Только так я смогу утолить жажду моего государя!“ — подумал я. Подумал и во мгновенье ока решился“.

Тогда говорит ему Чингис-хан: „Что скажу я теперь? Некогда, когда нагрянувшие Меркиты трижды облагали Бурхан, ты в первый раз тогда спас мою жизнь. Теперь снова ты спас мою жизнь, отсасывая засыхавшую кровь, и снова, когда томили меня озноб и жажда, ты, пренебрегая опасностью для своей жизни, в мгновение ока проник в неприятельский стан и, утолив мою жажду, вернул меня к жизни. Пусть же пребудут в душе моей три эти твои заслуги!“ Так он соизволил сказать. С наступлением дня оказалось, что противостоявшее нам войско разбежалось за ночь. А стоявший возле него народ не тронулся еще с места, не будучи, видимо, в состоянии поспеть за войском, бежавшим налегке. Чингис-хан выступил из места кочевки, чтобы задержать беглецов. В это время Чингис-хан заметил какую-то женщину в красном халате, которая стояла на перевале и громким голосом, со слезами, вопила: „Сюда, Темучжин!“ Сам слыша ее вопли, Чингис-хан послал человека спросить, что это за женщина так голосит. Посланный отправился, и на его вопросы женщина эта сказала: „Ядочь Сорган-Ширая — Хадаан. Ратники схватили моего мужа и хотели убить. В такой опасности я громко звала Темучжина, чтобы он спас моего мужа“. Когда посланный вернулся и передал ее слова Темучжину, тот поскакал к ней. Около Хадаан Чингис-хан слез с коня, и они обнялись. Оказалось же, что ее мужа наши ратники перед тем уже убили. Возвратив беженцев, Чингис-хан с главными силами расположился на ночлег в том же самом месте. Он пригласил к себе Хадаану и посадил ее рядом с собою…»

Утром следующего дня к Темуджину пришел Сорган-Шира, в ответ на обвинения хана он заметил так: «Уж давно я втайне был предан тебе. Но как мне было спешить? Поторопись я перейти к тебе раньше, Тайчиудские нойоны непременно прахом пустили бы по ветру все, что осталось бы после меня: и семью, и скот, и имущество мое. Вот почему я не мог торопиться. Да вот теперь-то я поторопился наверстать упущенное, и вот являюсь воссоединиться со своим ханом».

Слова Сорган-Ширы очень понравились Темуджину. А когда спутник Сорган-Ширы признался, что та злосчастная стрела, ранившая хана, была выпущена из его лука, сделал вид, что никакой раны не получал, а стрела пронзила шейный позвонок его саврасого коня Джебелги. Темуджин милостиво простил хорошему стрелку эту «оплошность», затем переименовал его из Джиргодая в Джебе… по имени этого коня.

Скоро Темуджину удалось разобраться со своими старыми врагами Тайджиутами.

«Чингис-хан покарал Тайчиудцев: перебил и пеплом развеял он Аучу-Баатура, Ходан-Орчана, Худуудара и прочих именитых Тайчиудцев вплоть даже до детей и внуков их, а весь их улус пригнал к себе и зазимовал на урочище Хубаха».

Часть племени решила передаться Темуджину, пленив Таргутай-Кирилтуха, который стал таким толстым, что не мог ездить верхом. Сначала они думали его убить, но затем, поразмыслив, просто прогнали вон. Таковое решение очень понравилось Темуджину, когда тайджиуты явились к нему проситься в ханское войско. Он сказал, что если бы они посмели поднять руку на своего законного хана, то вряд ли бы остались в живых: Темуджин даже такого типа предательства никому не прощал.

Отношения с Ван-ханом были сложнее и запутаннее. После битвы с Джамухой Ван-хан потерял часть своих владений и людей, ему пришлось так плохо, что Темуджин вынужден был провести «…особую разверстку по улусу, ввел его в свой курень и содержал на свой счет» — ибо к истокам Керулена Ван-хан явился в сопровождении пяти коз и верблюда, козы давали немного молока, а верблюд — кровь из артерии, этим Ван-хан и питался. Братья Ван-хана терпеть его не могли, считая предателем, который переметывается от одной стороны на другую. О нем говорили, что Ван-хан мстителен и злобен как человек со смердящей печенью.

Темудджин

Как только Ван-хан узнал о таких разговорах у себя за спиной, тут же велел заковать братьев в кандалы, потом исплевал им все лица и велел расковать. На следующий год Темуджин добил соседних татар, многих взял в плен. От своего войска он требовал только одного: соблюдать железную дисциплину. Это означало, что воинам нельзя бросаться как коршуны на добычу и начинать дележку, добыча делится после завершения военных действий и по справедливости, равными долями. Тех, кто нарушает приказ, хан велел лишить всякой добычи. Для монгольских нукеров это было внове, однако они видели, что дисциплина в войске помогает его успехам, так что нововведения приняли и стерпели.

После завершения сражения возникал и другой вопрос: что делать с завоеванным народом? Татары, которые в эту мясорубку попали одними из первых, получили «милостивое» решение хана: «…татарское племя — это исконные губители дедов и отцов (наших). Истребим же их полностью, равняя ростом к тележной чеке[20], в отмщение и в воздаяние за дедов и отцов. Дотла истребим их, а остающихся (малых детей, ростом ниже тележной чеки) обратим в рабство и раздадим по разным местам».

Не впервые, конечно, народ из центральной Азии уничтожал другой народ, однако обычно племена умертвлялись в ходе боя.

Темуджин ввел казнь на основании «закона».

Это и устрашало, и в то же время показывало силу Темуджина.

Когда Бельгутай довел до сведения пленных, какая их ждет судьба, несчастные спрятали в рукавах ножи — чтобы если и умереть, так в бою с врагом. Татары дорого отдавали свою жизнь. Палачи в этом первом «тележном» прецеденте Темуджина внезапно сами обратились в жертв. Войско понесло потери, но не в бою, а после боя.

За разглашение тайны хан лишил Бельгутая права участвовать в военном совете навсегда. После татарского похода Темуджин взял себе в жены двух татарок — Есуган и Есуй, последняя только-только вышла замуж. Она надеялась вымолить у хана прощение своему мужу, который явно был выше тележной чеки, но ошиблась. Когда Темуджин узнал, что среди пленных находится муж Есуй, он не стал делать исключения из правил, и этот молодой муж отправился туда же, куда и весь татарский народ мужеского пола, — то есть в могилу. Занятый своим походом, Темуджин мало интересовался, что делает Ван-хан, но после похода до него стали доходить слухи, что Ван-хан ходил на меркитов, отлично их повоевал, набрал много добычи, а Темуджину из добычи не выделил ничего, хотя привел огромный полон. Темуджин смолчал. Следующий поход был совместным против найманов. Разбив вождя найманов, войска повернули назад, но… оказались в ловушке. Против них готовилось выступить свежее войско найманов. Оно преграждало путь домой. Темуджин решил биться утром.

Вечером они встали лагерем — что Темуджин, то и Ван-хан. Но Ван-хан не стал дожидаться утра, он приказал оставить разведенным огонь на становище, а сам побыстрее отошел вместе с Джамухой. Всю вину за дальнейшие события «Сказание» перекладывает на Джамуху, который якобы убедил Ван-хана, что Темуджин давно сносится с найманами против Ван-хана. Ван-хан послушал Джамуху, и они быстро пошли прочь. А Темуджин утром обнаружил, что союзников не видно, понял, что произошло, и тоже поспешил отойти в обход найманского войско. Он так удачно выбрал маршрут, что найманам удалось пройти в глубь земель Ван-хана, захватить его людей и женщин, разорить юрты, угнать табуны.

Ван-хан узнал об этом куда позже, чем его союзник и «сын» Темуджин. Это было своего рода наказание Ван-хану за жадность и трусость: Темуджин ни словом не обмолвился о несчастье. Потрясенный бедами Ван-хан стал просить у Темуджина лучших воинов, как это прежде делал Темуджин, полагаясь на защиту Ван-хана. Воины Темуджина вмешались в тот роковой момент, когда войско Ван-хана готово было бежать с поля боя. Они спасли людей Ван-хана, за что тот был так признателен, что обещал сделать Темуджина старшим сыном в обход родного сына Сангума. Для того, чтобы привязать Ван-хана к себе покрепче, Темуджин стал просить руки его дочери (младшей сестры Сангума) для своего сына Джучи, фкучи считался среди других родов не вполне полноценным: он был рожден после меркитского плена. И хотя сам Темуджин считал его законным сыном, ходили разные слухи, что этот сынок не от хана. Ван-хану с подачи его сына эта идея совсем не понравилась: он не хотел отдавать свою Чайр-беки за Джучи, не хотел и женить своего внука Тусаху на дочери хана Хочжин-беки. Переговоры велись долго и бессмысленно, пока Темуджину это не опротивело: он понял, что богатый род Ван-хана считает позорным родниться с сыном Есугея.

Сказание сообщает, что об этих сложностях в отношениях между ханами проведал Джамуха, который тайно сговорился с Сангумом перебить всех родичей Темуджина. У Ван-хана идея нашла понимание. Он и сам уже думал, как отобрать у своего «сына» его улус. Сначала для вида Ван-хан посопротивлялся, потом поддался на план Сангума: «…они же ведь просят у нас руки Чаур-беки. Теперь и надобно послать им приглашение на сговорную пирушку, под этим предлогом заманить сюда в назначенный день да и схватить». На этом решении они и остановились и послали извещение о своем согласии на брак Чаур-беки вместе с приглашением на сговорный пир. Получив приглашение, Чингис-хан поехал к ним с десятком людей.

На дороге остановились переночевать у отца Мунлика; отец Мунлик и говорит: «Сами же они только что нас унижали и отказывались выдавать Чаур-беки. Как же это могло случиться, что теперь, наоборот, они сами приглашают на сговорный пир? Как это может быть, чтобы люди, которые только что так чванились, теперь вдруг соглашались отдавать и сами еще и приглашали? Чистое ли тут дело? Вникнув в это дело, неужели ты, сын, поедешь? Давай-ка лучше пошлем извинение в таком роде, что, мол, кони отощали, надо подкормить коней». В виду этих советов, Чингис-хан сам не поехал, а послал присутствовать на угощении Бухатая и Киртая. Сам же из дому отца Мунлика повернул назад. Как только Бухатай и Киртай приехали, у Ван-хана решили: «„Мы провалились! Давайте завтра же, рано утром, окружим и схватим его!“ Пришел к себе домой Алтанов младший брат, Еке-Церен, и стал рассказывать о принятом, таким образом, решении окружить и схватить. „Решено, — говорил он, — решено завтра рано утром окружить его и схватить. Воображаю, чего бы только не дал Темучжин тому человеку, который отправился бы да передал ему эту весть?“ Тогда жена его Алахчит и говорит: „К чему ведет эта твоя вздорная болтовня? Ведь крепостные, чего доброго, примут твою болтовню за правду“. Как раз при этом разговоре заходил в юрту подать молоко их табунщик Бадай, который, уходя, слышал эти слова. Бадай пошел сейчас же к своему товарищу, табунщику Кишлиху, и передал ему Цереновы слова. „Пойду-ка и я! — сказал тот, — Авось что-нибудь смекну!“ И он пошел к господской юрте. На дворе у дверей сидел Церенов сын, Нарин-Кеень, и терпугом очищал свои стрелы.

Сидит он и говорит: „О чем давеча шла у нас речь? Кому бы это завязать болтливый язык?“ После этого он обратился к Кишлиху: „Поймай-ка да приведи сюда обоих Меркитских коней: Беломордого и Белогнедого. Привяжите их, ночью чуть свет надо ехать“. Кишлих пошел тотчас и говорит Бадаю: „А ведь твоя правда, все подтвердилось. Теперь давай-ка мы поедем дать знать Темучжину!“ Так они и уговорились. Поймали они, привели и привязали Меркитских Беломордого и Белогнедого, поздно вечером зарезали у себя в хеше ягненка-кургашку, сварили его на дровах из своей кровати, оседлали стоявших на привязи и готовых к езде Меркитских коней Беломордого и Белогнедого и ночью же уехали. Тою же ночью прибыли они к Чингис-хану. Стоя у задней стены юрты, Бадай с Киш-лихом по порядку рассказали ему все: и слова Еке-Церена, и разговор его сына, Нарин-Кееня, за правкой стрел, и приказ его поймать и держать на привязи Меркитских меринов Беломордого и Белогнедого. Речь свою Бадай с Кишлихом кончили так: „С позволения Чингис-хана, тут нечего сомневаться и раздумывать: они порешили окружить и схватить!“».

Темуджин все понял.

Скоро все понял и Джамуха: как только он узнал от Ван-хана, что должен вести войско против Темуджина, сразу сообразил, что Ван-хан хочет в случае неудачи свалить всю вину на него, так что он упредил Ван-хана и переметнулся к Темуджину. Против Сангума выступило войско Темуджина, но кереитам удалось отбить неприятеля, бой был тяжелым. Ван-хан, узнав, что войско Темуджина скрылось в лесах, послал сказать ему, что искренне его любит и желает покончить дело миром. Темуджин, у которого потери были серьезные, сделал вид, что поверил. Между тем его шпионы следили за тем, что делает Ван-хан. И как только Темуджину донесли, что Ван-хан пирует и веселится, тот решил немедленно выступать и брать врага врасплох, его войско подошло и быстро окружило Ван-хана, три дня и три ночи шел бой, наконец, кереиты были разбиты. Но самому Ван-хану и Сангуму удалось выйти из окружения. Народ Ван-хана был порабощен точно так же, как и другие народы, посмевшие воевать с ханом. Сам Ван-хан случайно попался на заставе, и хотя он утверждал, что он Ван-хан, нукеры ему не поверили и убили. А Сангум забрел в бесплодную пустыню, где его и бросил, обокрав, конюх Кокочу, решивший отдаться на милость Темуджина. Темуджин милость проявил: за предательство своего господина он велел конюха изрубить в куски.

Тем временем у хана обострились отношения с найманским Таян-ханом. Подвиги соседнего монгольского хана возмущали его до глубины души, а последние известия о гибели Ван-хана бесили.

«Сказывают, что в северной стороне есть какие-то там ничтожные монголишки и что они будто бы напугали своими сайдаками[21] древлеславного великого государя Ван-хана и своим возмущением довели его до смерти. Уж не вздумал ли он, Монгол, стать ханом? Разве для того существует солнце и луна, чтобы и солнце и луна светили и сияли на небе разом? Так же и на земле. Как может быть на земле разом два хана? Я вот выступлю и доставлю сюда этих, как их там, Монголов! — сердился он. — Каковы бы там ни были эти Монголы, мы пойдем и доставим сюда их сайдаки». Решив дать бой Темуджину, он отправил посла к онгутам, однако онгутский Алахуш-дигитхури, получив приглашение участвовать в войне, тут же переслал сообщение Темуджину.

В середине первого летнего месяца, окропив кровью походное знамя, Темуджин велел выдвинуться передовому отряду Джебе и Хубилая, чтобы разведать, как обстоят дела в верховьях реки Керулен. Там отряд наткнулся на найманские караулы. Найманам удалось отбить пегую лошаденку, по ее тощему виду они сообразили, что дела Темуджина не столь уж и хороши. Так что Таян-хан успокоился, что враг не опасен. А враг в это время срочно придумывал, как обойти это упущение с лошадкой, как создать видимость более сильного войска, чем оно было на самом деле. И было решено широко развернуться и стать в степи, чтобы лошадки могли хоть немного набрать силу, а для отвода глаз по ночам раскладывать костров впятеро больше, чем требуется. Если найманы увидят такое количество костров, то решат, что и людей в войске впятеро больше. Сразу нападать они не решатся, этого времени и хватит, чтобы лошадки вошли в тело.

Дозорные, точно, клюнули на приманку: они стали доносить Таян-хану, что костров в степи больше, чем звезд на небе. Таян-хан подумал и предложил такое решение: если монголов так много, то сейчас принять бой с людьми, о жестокости и отваге которых ходят легенды, опасно, поэтому нужно уводить людей за алтайские горы, а в виду монгольского войска пустить небольшие отряды, чтобы заманить противника и истощить его коней. Решение было правильное и не хуже, чем у Темуджина, но этому решению стали противиться отдельные вожди, которые предлагали не делать обманных маневров и идти биться лицом к лицу. Таян-хан вынужден был уступить, он понимал, что его союзники делают роковую ошибку, но боялся прослыть трусом. Однако столкнувшись с монголами, Таян-хан вынужден был отступать все выше и выше в горы. Джамуха, который в этом походе сопровождал Таян-хана, старался вселить в того побольше ужаса, рассказывая о собаках, приученных жрать человеческое мясо, метафорически так именуя Джебе, Субедея, Джелме и Хубилая, рассказывал о всаднике, закованном в бронзу так, что ни одна стрела не может его ранить, — самом Темуджине, о витязах, которые легко ловят арканами вражеских всадников, о Хасаре, который может сожрать в один присест трехлетнюю корову, потом он отделился от Таян-хана и послал к Темуджину сообщить, что найманы уже отлично напуганы.

Между тем Темуджин велел обложить гору, на которую ушли враги, со всех сторон. Когда те попытались спастись бегством, то в темноте соскальзывали в ущелья и ломали руки и ноги. Наутро найманское войско было морально готово к сдаче. Оно и сдалось. Сдалось также и приведенное в горы войско Джамухи, состоявшее из разных племен.

Осенью того же 1204 года Темуджин разбил еще раз меркитского Тохтоа-беки и взял в жены дочь меркитского Даир-Усуна Хулан-хатун. На меркитских знатных девушках он женил и часть своих сыновей. Еще через год Темуджину удалось напасть на небольшое войско Тохтоа, хан был убит стрелой, а сыновья, спешившие отойти побыстрее, не имели времени хоронить тело отца и не имели возможности его увезти: они предпочли отрезать ему голову и бежали. В этом отступающем войске была часть найманов и часть меркитов, которым чудом удалось выжить. Практически большая часть этого войска при отступлении утонула в бурных водах Эрдыша. Немногие спасшиеся ушли в земли уйгуров, куньлуньцев и кипчаков. Последним меркитским очагом сопротивления была крепость Тайхал.

Когда добровольно сдавшиеся меркиты узнали, что крепость пала, они попробовали поднять восстание и бежать. Им это не удалось. Темуджин приказал разделить всех пленных и разослать по всем своим землям. Хан отлично понимал: если мятежный народ рассредоточить, заставить жить среди враждебного населения, никакого восстания он поднять не сможет. Так он нашел замечательное средство гасить народные возмущения в самом зародыше. А не так ли, по ханскому рецепту, потом поступали московские князья?

Темуджин был жестоким, безжалостным, но умным и беспристрастным человеком. Дар полководца замечательно сочетался у него с умением управлять завоеванными землями.

Друг-враг, побратим-анда Джамуха, который то интриговал против Темуджина, то помогал ему, оказался один, с пятью сотоварищами, без своего народа, своего богатства. Пятеро спутников, понимая, что Джамуха — отличное средство купить прощение и милость у хана, связали его и притащили к Темуджину. Они ошиблись: как только Темуджин узнал, что пятеро низкородных схватили и привели для расправы своего Гурхана, он велел в присутствии своего анды предать их смерти. Но, расправившись с предателями, он не пощадил и Джамуху: его было велено убить без пролития крови — то есть удавить, а затем с честью похоронить. Многие решения у Темуджина подчинялись минутному всплеску эмоций: когда Джамуха отказался от предложения восстановить дружбу и принять пощаду как милость хана, а просил всего лишь отпустить его на свободу, тот предпочел его уничтожить: нельзя же, чтобы Джамуха напоминал ему о самом отказе подчиниться его решению? Когда Джамуха стал холодным телом, хан мог спокойно вспоминать о счастливых днях, которые были в его далекой юности. Больше соперников у Темуджина среди окрестных народов не было. Все монголы подчинились его воле.

Темудджин

В 1206 году был созван всемонгольский курултай, на котором хана Темуджина провозгласили Великим Ханом, Рашид-ад-Дин относил к этому году перемену имени Темуджин на новое — Тенгиз, имеющее для каждого монгола священное тенгрианское значение, Сказание же относит это имянаречение к более раннему периоду, когда монгольские племена были лишь частично объединены. Хронологию событий я прослеживаю именно по «Сокровенному сказанию». Рашид-ад-Дин дает другие даты некоторых событий, но путаница с именем — вопрос серьезный. Рашид-ад-Дин убежден, что это произошло только на курултае 1206 года.

Относительно самого курултая он пишет так:

«Когда благополучно и счастливо наступил год барс, являющийся годом барса, начинающийся с раджаба 602 г. х. [февраль — март 1206 г. н. э.], в начале весенней поры Чингиз-хан приказал водрузить белый девятиножный бунчук и устроил с [присутствием] собрания [полного] величия великий курултай. На этом курултае за ним утвердили великое звание „Чингиз-хан и он счастливо воссел на престол. Утвердившим это звание был Кокэчу, сын Мунлик-беки эчигэ из племени конкотан, его звали Тэб-тэнгри. Значение чин — сильный и крепкий, а чингиз — множественное от него число, [по смыслу] одинаковое с [наименованием] гур-хан, которое было прозванием великих государей Кара-Хитая, иначе говоря — государь сильный и великий“».

Как только не переводили новое имя Темуджина!

Даже властителем великого моря, или от моря до моря! Наверно, справедливее всего самый простой перевод — Великий властитель, так же, как и Тенгиз море (озеро Байкал) — Великое море. Для Рашид-ад-Дина Чингисхан скорее не имя, а титул; если следовать этой логике, то полное «имя» хана должно было звучать как… Чингисхан Темуджин, поскольку Чингисхан — калька с китайского «великий государь». Но Сказание упоминает, что Чингисом или Тенгизом хан стал на первом курултае.

Что же тогда произошло на всемонгольском курултае 1206 года?

Наверно, провозглашенный ранее великим и после получения власти над частью монгольских племен хан был теперь просто введен во власть над всеми монголами, то есть стал своего рода отцом нации. Интересно, что для провозглашения хана был специально приглашен шаман, имеющий духовную связь с богом кочевников Тенгри. Дело не только в том, что сам Чингисхан был человеком верующим, дело в том, что только избранный Небом мог занять первое место среди монголов, ведь, по сути, хан становился автоматически связью между народом и Тенгри. Любопытно, что титул хана давал тому право на такое же высокое жреческое звание. Для этого у Чингисхана были все достоинства и ни единого изъяна: человек, даже внешне отмеченный Небом, родившийся не так, как другие, за короткое время создавший из разрозненных племен устойчивое образование, создавший войско, которое умеет и должно побеждать, справедливый и честный, твердый в своих словах и поступках, не боящийся смерти и верящий в свою миссию — служить Тенгри, даря небесному божеству все, что он только может — земли и народы, весь, известный тогда мир. Став Великим Ханом, главой монгольского государства, он тогда впервые и заговорил о претензиях на мировое господство. Вот дословно, что он тогда произнес: «Вечно Синее Небо повелело мне править всеми народами. Покровительством и помощью Неба я сокрушил род кераит и достиг великого сана. Моими устами говорит Менкэ-Кеке-Тенгри (Вечно Синее Небо). В девятихвостое белое знамя вселяется гений-хранитель рода Чингиса, это „сульдэ“-знамя будет оберегать его войска, водить их к победам, покорит все страны, потому что Вечное Небо повелело Чингис-хану править всеми народами».

Итак, Чингис царствует «Силою Вечного Неба». Маленький монгольский народ о таком размахе деяний и думать-то не решался. Но Чингисхан буквально за 2–3 десятка лет показал, что может сделать хорошо организованная и обученная дисциплинированная армия. Сначала он полностью подчинил монголоязычные народы, потом их ближайших родственников — тюрков, таких же степняков, хотя и с лицами, отличающимися от монгольскою образца. Именно тюрков мы и знаем под именем татар. Поскольку тюркоязычные народы жили в обозримом пространстве вокруг ханской Монголии, то дел в Дешт-и-Кыпчаке у Чингисхана было вполне достаточно. Туда, в Дешт-и-Кыпчак, за границы монгольского мира бежали непокорные враги хана.

Первое распоряжение, которое Чингисхан отдал, заняв высшее место в Монгольском государстве (как это именовалось — «за войлочными стенами»), — отправил в погоню за найманами верного полководца Джебе. Затем он объявил: «„Я хочу высказать свое благоволение и пожаловать нойонами-тысячниками над составляемыми тысячами тех людей, которые потрудились вместе со мною в созидании государства“. И нарек он и поставил нойонами-тысячниками нижепоименованных девяносто и пять нойонов-тысячников: 1) Мунлик-эциге; 2) Боорчу; 3) Мухали-Гован; 4) Хорчи; 5) Илугай; 6) Чжурчедай; 7) Хунан; 8) Хубилай; 9) Чжельме; 10) Туге; 11)Дегай; 12) Толоан; 13) Онгур; 14) Чулгетай; 15) Борохул; 16) Шиги-Хутуху; 17) Гучу; 18) Кокочу; 19) Хоргосун; 20) Хуил-дар; 21) Шилугай; 22)Чжетай; 23)Тахай; 24) Цаган-Гова; 25) Алак; 26) Сорхан-Шира; 27) Булган; 28) Харачар; 29) Коко-Цос; 30) Суйкету; 31) Наяа; 32) Чжунсу; 33) Гучу-гур; 34) Бала; 35) Оронартай; 36) Дайр; 37) Муге; 38) Бучжир; 39) Мунгуур; 40)Долоадай; 41) Боген; 42) Худ ус; 43) Марал; 44) Чжебке; 45) Юрухан; 46) Коко; 47) Чжебе; 48) Удутай; 49) Бала-черби; 50) Кете; 51) Субеетай; 52) Мунко; 53) Халчжа; 54) Хурчахус; 55) Гоуги; 56) Бадай; 57) Кишлык; 58) Кетай; 59) Чаурхай; 60) Унгиран; 61) Тогон-Темур; 62) Мегету; 63) Хадаан; 64) Мороха; 65) Дори-Буха; 66) Иду-хадай; 67) Ширахул; 68) Давун; 69) Тамачи; 70) Хауран; 71) Алчи; 72) Тобсаха; 73) Тунгуй-дай; 74) Тобуха; 75) Ачжи-най; 76) Туйгегер; 77) Сечавур; 78) Чжедер; 79) Олар-гурген; 80) Кинкиядай; 81) Буха-гурген; 82) Курил; 83)Аших-гурген; 84) Хадай-гурген; 85) Чигу-гурген; 86) Алчи-гурген; 87–89) (три тысячника на) три тысячи икиресов; 90) Онгудский Алахуш-дигитхури-гурген и 91–95) (пять тысячников на) пять тысяч Онгудцев. Всего, таким образом, Чингис-хан назначил девяносто пять (95) нойонов-тысячников из Монгольского народа, не считая в этом числе таковых же из Лесных народов».

Тут тоже интересная деталь: Чингисхан не делал различия между кочевыми народами, но он резко отделял их от народов лесных: тем высшие должности не полагались. Истинным, то есть, извините, богоизбранным народом были монголы да тюрки, все остальные истинными считаться не могли. Тому было несколько причин: не кочевники, не понимают Степи, но гораздо хуже было другое — не признают Тенгри. О, с последним хану пришлось столкнуться очень скоро, как только его истинный народ вырвался из-за войлочных стен!

Пока что он только объявил, каким должно быть войско, которое способно завоевать весь мир.

«Итак, он поставил нойонами-тысячниками людей, — гласит текст „Сокровенного сказания“, — которые вместе с ним трудились и вместе созидали государство; составивши же тысячи, назначил нойонов-тысячников, сотников и десятников, составил тьмы и поставил нойонов-темников; оказав милости нойонам-темникам и тысячникам, достойным этих милостей, о чем были изданы соответствующие указы, Чингис-хан повелеть соизволил: „В прежние времена наша гвардия состояла из 80 кебте-улсунов и 70 турхах-кешиктенов. Ныне, когда я, будучи умножаем, пред лицом Вечной Небесной Силы, будучи умножаем в силах небесами и землей, направил на путь истины всеязычное государство и ввел народы под единые бразды свои, ныне и вы учреждайте для меня сменную гвардию — кешиктен-турхах, образуя оную путем отбора изо всех тысяч и доведя таковую до полного состава тьмы (10 000), считая в ее составе как кебтеулов, так и хорчинов[22] и тур-хахов[23]“.

К сему повелению следовал указ государя Чингис-хана относительно избрания и пополнения кешиктенов: „Объявляем во всеобщее сведение по всем тысячам о нижеследующем. При составлении для нас корпуса кешиктенов надлежит пополнять таковой сыновьями нойонов-темников, тысячников и сотников, а также сыновьями людей свободного состояния, достойных при этом состоять при нас как по своим способностям, так и по выдающейся физической силе и крепости. Сыновьям нойонов-тысячников надлежит явиться на службу не иначе, как с десятью товарищами и одним младшим братом при каждом. Сыновьям же нойонов-сотников — с пятью товарищами и одним младшим братом при каждом. Сыновей нойонов-десятников, равно и сыновей людей свободного состояния, каждого, сопровождают по одному младшему брату и по три товарища, причем все они обязаны явиться со своими средствами передвижения, коими снабжаются на местах. В товарищи к сыновьям нойонов-тысячников люди прикомандировываются на местах, по разверстке от тысяч и сотен, для той цели, чтобы усилить составляемый при нас корпус. В том размере, в каком будет нами установлено, надлежит снабжать на местах, по разверстке, отправляющихся на службу сыновей нойонов-тысячников, вне всякой зависимости от того, какую кто из них наследственную долю получил от отца своего или от того имущества и людей, какие кто из них приобрел собственными трудами. По этому же правилу, т. е. независимо от принадлежащего им лично имущества, подлежат снабжению по разверстке также и сыновья нойонов-сотников и лиц свободного состояния, отправляющихся на службу также в сопровождении трех товарищей“.

Так гласил указ, и далее: „Нойоны-тысячники, сотники и десятники обязуются довести об этом нашем указе до всеобщего сведения. После же надлежащего обнародования сего указа все виновные в его нарушении подлежат строгой ответственности. Буде окажутся люди, проявляющие нерадение в деле пополнения состоящей при нас гвардейской стражи или даже выражающие несогласие состоять при нас, то в таковых случаях надлежит командировать к нам, вместо них, других людей, а тех подвергать правежу[24] и ссылать с глаз долой в места отдаленные“. Так повелевалось с присовокуплением: „Никоим образом не удерживать направляющихся к нам крепостных-аратов, которые хотели бы обучаться во дворце и состоять при нас“. Во исполнение указа Чингис-хана произвели набор от тысяч отобрали также, согласно указу, сыновей сотников и десятников и откомандировали их. Раньше, как известно, было 80 человек кебтеулов — ночной стражи. Теперь их число довели до 800, а затем поведено было пополнить их до 1000. При этом поведено никому не возбранять вступления в кебтеулы.

Командующим гвардейским полком кешиктенов ночной стражи был назначен Еке-Неурин. Еще прежде было набрано 400 кешиктенов-стрельцов, хорчи-кешиктен. По сформировании их, командующим стрельцами был назначен Есунтее, Чжельмеев сын, совместно с Тугаевым сыном, Букидаем. При этом было повелено: „Вместе с дневной стражей турхаутов, в каждую очередь вступают также и стрельцы-лучники в следующем порядке: в первую очередь вступает во главе своих стрельцов — Есунтее; во вторую — Бугидай; в третью — Хорхудак, и в четвертую — Лаблаха. Под своим же начальством они вводят в каждую очередь и смену турхаутов, носящих сайдаки. Отряд стрельцов пополнить до 1000 и передать под команду Есунтее“. „Прежний же отряд турхаутов, вступивший в службу вместе с чербием Оголе, пополнить до 1000 и передать под команду чербия Оголе же, из родичей Боорчу. Один тысячного состава полк торхаутов передать под команду Мухалиева родича — Буха; другую тысячу турхаутов передать под команду Алчидая, из родичей Илугая; третью — чербию[25] Додаю; четвертую — чербию Дохолху; пятую — родичу Чжурчедая — Чанаю; шестую — Ахутаю, из родичей Алчи. В седьмой полк, из отборных богатырей, поставить командиром Архай-Хасара. Этому полку быть несменяемым, повседневным полком — гвардии турхаутов. В военное время быть ему передовым отрядом богатырей“.

Итак, командированные по избранию от тысяч гвардейцы турхауты составили отряд в 8000. Ночной стражи — кебтеулов, вместе со стрельцами-лучниками, также стало 2000. И всего — отряд в 10 000 человек — тьма кешиктенов. Чингис-хан повелеть соизволил: „Наша личная охрана, усиленная до тьмы кешиктенов, будет в военное время и Главным средним полком“. Старейшинами четырех очередей Дневной стражи турхаутов Чингис-хан назначил следующих лиц и установил следующий порядок дежурств: в первую очередь вступает со своими кешиктенами и командует ими — Буха; во вторую — Алчидай, в третью — Додай-черби и в четвертую — Дохолху-черби.

По назначении старейшин очередей был назначен во всеобщее сведение следующий распорядок несения дежурной службы: „Вступив в дежурство, дежурный начальник делает перекличку дежурным кешиктенам и сменяется затем по истечении трех суток с момента вступления в дежурство. За пропуск дежурства пропустившего оное дежурство наказывать тремя палочными ударами. Того же дежурного за вторичный пропуск дежурства наказывать семью палочными ударами. Того же дежурного за пропуск дежурства в третий раз, если при этом он был здоров и не испросил разрешения на отлучку у дежурного начальника, наказать тридцатью и семью палочными ударами и, по признании его не желающим состоять при нас, сослать в места отдаленные. Дежурные старейшины обязуются объявлять этот приказ каждой трехдневной смене. Eaiu приказ не объявлялся, ответственность за последствия будут нести дежурные старейшины. Кешиктены же подвергаются законным взысканиям лишь в том случае, если они пропускают дежурства вопреки объявленному им приказу. Дежурные старейшины, невзирая на их старшинство, не должны учинять самовольной расправы, без особого нашего на то разрешения, над теми моими кешиктенами, которые вступили на службу одновременно со мною, с ровесниками моими по службе. О случаях предания кешиктенов суду надлежит докладывать мне. Мы сами сумеем предать казни тех, кого следует предать казни, равно как и разложить и наказать палками тех, кто заслужил палок. Те же лица, которые, уповая на свое старшинство, позволят себе пускать в ход руки или ноги, такие лица получат возмездие: за палки — палки, а за кулаки — кулаки же!“

И еще повелел государь Чингис-хан: „Мой рядовой кешиктен выше любого армейского начальника-тысячника. А стремянной моего кешиктена выше армейского начальника-сотника или десятника. Пусть же не чинятся и не равняются с моими кешиктенами армейские тысячники: в возникающих по этому поводу ссорах с моими кешиктенами ответственность падет на тысячников“.

И еще повелел государь Чингис-хан: „Ко всеобщему сведению дежурных офицеров. Вступив в дежурство и отбыв каждый на своем посту дневную службу, стрельцы-турхауты еще засветло сменяются кебтеулами и проводят ночь вне дворца. При нас же ночной караул несут кебтеулы, которым, при своей смене, и сдают: стрельцы — свои сайдаки, а повара-бавурчины — свою посуду. Проведя ночь вне дворца, стрельцы-турхауты и повара-бавурчины, пока мы кушаем бульон-шилюн, размещаются сидя у коновязи и договариваются с кебтеулами. После завтрака они расходятся по своим местам: стрельцы — к своим сайдакам, турхауты — к своим помещениям, бавурчины — к своей посуде. По этому правилу и в том же порядке вступает в дежурство каждая очередь. Тех людей, которые после заката солнца будут ходить без разрешения сзади или спереди дворца, кебтеулы обязаны задерживать на ночь, а утром подвергать допросу. Кебтеулы, сменяя друг друга, вступают в дежурство по сдаче своих значков. По сдаче же таковых они и уходят, сменяясь с дежурства. На ночь кебтеулы размещаются на своих постах вокруг дворца. Кебтеулы, стоящие на страже у ворот, обязаны рубить голову по самые плечи и плечи на отвал всякому, кто попытался бы ночью проникнуть во дворец. Если кто явится ночью с экстренным сообщением, обязан сказаться об этом кебтеулам и затем, вместе с кебтеулом же, передавать сообщение, стоя у задней стены юрты. Никто не смеет садиться выше места расположения кебтеулов, никто не смеет входить, не сказавшись кебтеулам. Никто не должен ходить мимо постов кебтеулов. Никто не должен ходить и возле кебтеулов. Не дозволяется также расспрашивать о числе кебтеулов. Проходящего мимо кебтеулов последние обязаны задержать, равно как и того, кто ходил возле кебтеулов. У того, кто расспрашивал о числе кебтеулов, кебтеулы должны отобрать лошадь, на которой тот ехал в тот день, вместе со всей сбруей и одетым на нем платьем. Помните, как был задержан за хождение ночью мимо кебтеулов даже и сам верный наш Элч-жигидай“».

Дисциплина в созданном им войске обещала быть железной. Однако, если посмотреть на организацию войска попристальнее, то там можно найти некоторые страннейшие детали: говоря об устройстве караулов, хан вдруг упоминает вещи непонятные: какое отношение к этим стражам имеют, скажем, девушки и челядь? При чем тут воины и… обслуга? Вот это соединение обыденной жизни с военной и есть самый любопытный факт нововведений: хан попросту сделал всю свою страну одним огромным войском, ввел в ней ту же дисциплину, что полагалась раньше только для нукеров.

В эту единую монгольскую казарму попали все — мужчины и женщины. Так что не удивляйтесь, когда в главах, посвященных устройству гвардии, вы прочтете следующее:

«В ведении кебтеулов состоят придворные дамы-чербин и девушки, домочадцы, верблюжьи пастухи — темечины и коровьи пастухи — хукерчины; на попечении тех же кебтеулов находятся и дворцовые юрты-телеги. Знамена, барабаны и копейные древка также хранят кебтеулы. Они же имеют наблюдение и за нашим столом. Равным образом кебтеулы имеют наблюдение за тем жертвенным мясом и пищей, которые предназначаются для тризн на могильниках. Всякие растраты продовольственных припасов взыскиваются с заведующих таковыми кебтеулов. При раздаче питья и кушаний стрельцы-хорчины обязаны начинать раздачу с кебтеулов, самую же раздачу производить не иначе, как по разрешению кебтеулов. Кебтеулы имеют наблюдение за всеми входящими и выходящими из дворца. При дверях должен постоянно дежурить дверник-кебтеул, около самой юрты. Двое из кебтеулов состоят при Великой Виннице. От кебтеулов же назначается кочевщик-нунтуучин, который устраивает на стоянку и дворцовые юрты. Когда мы отбываем на соколиную охоту или звериную облаву, в таковых наших занятиях принимают участие и кебтеулы, оставляя, однако, известную часть кебтеулов, соображаясь с обстоятельствами и временем, при юртовых телегах.

…Если мы самолично не выступаем на войну, то и кебтеулы без нас да не выступают на войну. При таковом нашем ясном повелении будем привлекать к строжайшей ответственности тех ведающих военными делами чербиев, которые пошлют кебтеулов на войну, злонамеренно нарушив наше повеление… Кебтеулы принимают участие в разрешении судебных дел в Зарго, совместно с Шиги-Хутуху. Под наблюдением кебтеулов производится раздача сайдаков, луков, панцырей и пик. Они же состоят при уборке меринов и погрузке вьючной клади. Совместно с чербиями кебтеулы распределяют ткани. При назначении стоянки для стрельцов-хорчинов и Дневной стражи турхаутов, с правой стороны от дворца надлежит располагать Есунтеевых и Букидаевых стрельцов и Алчидаеву, Оголееву и Ахутаеву Дневную стражу. С левой стороны от дворца располагаются турхауты Буха, Додай-чербия, Дохолху-чербия и Чаная. Архаевы богатыри должны занимать пост перед дворцом. Кебтеулы, на попечении которых находятся дворцовые юрты-телеги, держатся возле самого дворца, елевой стороны от него. Додай-черби, управляя дворцовыми делами, заведует также и всеми окружающими дворец кешиктенами-турхаутами, дворцовыми домочадцами, конюхами, овчарами, верблюжьими и коровьими пастухами. Заведуя всем этим, Додай-черби располагается в тылу. Он, как говорится, „отбросом питается, конским пометом отепляется“…»

Все течение мирной жизни он сделал подобным военному лагерю, с обязательным исполнением приказов и исполнением степных законов, которые он собрал воедино и назвал Великой Ясой.

От самой Ясы письменных свидетельств практически не осталось. Ее текст можно только условно собрать по частям, благодаря разного рода средневековым хроникам, в которых какие-то пункты монгольского права того времени запечатлены. Часть установлений касалась, прежде всего, веры монголов. Яса обязывала уважать мудрых и непорочных, но воздерживаться от осуждения злых и несправедливых, поскольку монгольская вера предполагала, что злые речи и поступки все равно происходят только с небесного соизволения и за эти грехи отчет у человека может потребовать только Тенгри. В конце концов, человек должен отвечать только за собственные поступки и стремиться жить согласно своей вере, то есть честно исполнять свой долг, не приносить зла и больше чем на себя полагаться на справедливость Тенгри.

Законы ясы перекликаются с заповедями Ветхого Завета: «Первым является следующее: любите друг друга; во-вторых, не совершайте прелюбодеяние; не крадите; не лжесвидетельствуйте; не предавайте кого-либо. Уважайте стариков и бедных». Поскольку монгольское общество на этапе его становления было бедным обществом, то оно предполагало законы гостеприимства, нарушить которые было хуже, чем украсть: «Он (Чингисхан) запретил им (монголам) есть что-либо в присутствии другого, не приглашая его разделить пишу; он запретил любому человеку есть больше, чем его товарищи». Особо стоит сказать, что Яса хана не делала существенных различий между разными верами: для Чингисхана вера в единого бога была адекватна вере в его Единое Вечное Небо, в Тенгри. Поэтому он особо оговаривал, что верующих людей нужно уважать и не оказывать никакой религии предпочтения: все они достойны, хотя считают, что веруют в разных богов. Но, как пишет Лэм, обнародовать первую статью составленной им Ясы хан не решился, а она, между прочим, гласила: «Повелеваем всем веровать в Единого Бога, Творца неба и земли, единого подателя богатства и бедности, жизни и смерти по Его воле, обладающего всемогуществом во всех делах». Очевидно, он сообразил, что если повелеть всем верить в Единого Бога, то можно отпугнуть языческие народы с их многобожием, так что он предпочел не делать предпочтения ни одной из вер, оставив веру на усмотрение завоеванных или добровольно подчинившихся ему народов. Это была своего рода «монгольская свобода совести».

В вопросах международных отношений хан полагался на волю пославшего его Неба: Аб-уль-Фарадж вспоминает такой пункт этого монгольского закона: когда необходимо писать восставшим и посылать им представителя, не запугивайте их силой и великим размером вашей армии, а только скажите: «Если вы добровольно сдадитесь, то вы найдете хорошее обращение и покой, но если вы сопротивляетесь — что с нашей стороны можем мы знать? Вечный Бог знает, что случится с вами». Тут, правда, был один нюанс: добровольно отдавшиеся на милость хана народы почитались правильными и искоренению не подлежали, против же строптивых и не желающих подчиняться хан посылал свое войско по воле Вечного Неба. Послы, которые появлялись перед движущимися следом войсками, были под защитой Неба, поэтому убить посла или нанести ему обиду было равносильно нанесению обиды или раны самому Тенгри. За это Небо отвечало карательным ударом. Естественно, этот удар наносила не молния, а вполне человеческая монгольская рука. В то же время мира монголы не заключали, пока властитель не изъявлял хану полную покорность. В подчиненных монголами странах властителям было запрещено носить почетные титулы. Хан и сам именовал себя крайне просто, так что униженным владыкам мусульманских и христианских стран приходилось избегать в переписке или даже при свидетелях высоких и цветастых титулов.

Яса запрещала и возвеличивание самих монгольских владык. Аб-уль-Фарадж очень удивлялся непривычному для арабского писателя отказу монголов от пышных титулов: «(Монголы) не должны давать своим ханам и благородным людям много возвеличивающих имен или титулов, как это делают другие нации, в особенности, последователи ислама. И к имени того, кто сидит на троне царства, им следует добавить одно имя, т. е. Хан или Каан. И его братья, сестры и родственники должны называть его первым именем, данным при его рождении». Сам Чингисхан ограничивался именем Великого Хана, то есть хана над всеми другими монгольскими ханами рангом пониже. Даже в переписке иного титулования Чингисхана не было, в этом плане он был человеком предельно скромным.

Монголы мало времени проводили в мирных занятиях, практически вся их история — это история постоянных войн, так было и при Чингисхане, так было и позже. Но даже в редко выдающиеся спокойные годы Яса повелевала заботиться о духе нации, заменителем войны в мирные дни была охота. Яса так и повелевала: «Когда монголы не заняты войной, они должны отдаваться охоте. И они должны учить своих сыновей, как охотиться на диких животных, чтобы они набирались опыта в борьбе с ними и обретали силу, энергию выносить усталость и быть способными встречать врагов, как они встречают в борьбе диких и неприученных зверей, не щадя (себя)». Это означало, что монгол будет поддерживать хорошую форму, даже если не будет военной тренировки. Недаром все путешественники были потрясены не только выучкой нукеров хана, но и выучкой монгольских пегих лошадок — тех дрессировали не хуже чем собак. В бою монгольская лошадка творила чудеса, выполняя по знаку воина то, на что лошади ни в каком тогдашнем государстве были не способны — будь то хоть изящные и грациознейшие арабские скакуны.