Помоги проекту - поделись книгой:
Кроме жен и детей вождя в поход обычно сопровождает еще и семнадцать-восемнадцать девушек-музыкантш, которые играют на четырнадцатиструнных инструментах, отбивают такт хлопками в ладоши и танцуют.
Скоро китайцам стало совсем не до описаний монгольского быта и обычаев. Северный сосед, вдохновленный, как писал хронист, рассказами чиновников о богатствах Китая, наметил Поднебесную одной из первых своих жертв.
Но кто же были эти татары или монголы, которые неожиданно появились в северных степях?
Древняя история монголов
Не стоит только думать, что в степи прежде не было никаких монголов.
Были.
Но китайцы с ними не сталкивались впрямую.
Происхождение самого названия «монголы» имеет несколько толкований. По словам Банзарова, рассматривавшего филологический компонент названия в статье «О происхождении имени монгол», «…г-н Шмидт, следуя Сананг-Сэцэну, думал, что оно дано монголам самим Чингисханом и произведено от корня монг, „строптивый“, „дерзкий“, а мусульманские историки производят его от мунг, „слабый“, „печальный“. Что бы ни значило слово монг или мунг, по свойству самого языка монголов не могло их имя произойти от этого корня: без всякой натяжки оно разлагается намон-гол, „река Мон“».
Однако никакой реки Мон на картах не существует.
Ее не существовало и на европейских и арабских картах Средневековья.
Однако есть гора Мона или Мона-Хан, расположенная в Южной Монголии над Желтой рекой.
Банзаров считал, что где-то рядом и находилась река Мона, давшая имя монголам. О том, что гора играла огромную роль в самосознании монголов и их священной истории, говорит такой факт: когда Чингисхан проезжал мимо этой горы, он так о ней сказал: «Вот гора, достойная служить убежищем для погибающего народа, обиталищем для благоденствующего, для дряхлых оленей жилищем в их старости и для старцев местом успокоения». Следовательно, речь шла о некой священной для монголов горе. В сказании о похоронах Чингисхана гора Мона упоминается еще раз: именно около нее колеса телеги, на которой везли тело хана, внезапно провалились глубоко в почву, и стоило большого труда телегу вытащить. Банзаров считал, что имя монголы получили вот от этой священной горы и находившейся рядом священной реки.
Но горы с именем Мона или Мон есть и на севере Монголии.
И тут стоит хорошо подумать.
Дело в том, что на юге Монголии река носит название «гол» или «хол», но на севере точно такое же звучание имеет уже не река, а долина. Так что имя монголам могла дать как река, так и долина у священной горы Мон. Или еще точнее — сама страна обитания — мон-гол — то есть страна гор.
Но где же расположена была эта страна гор, где жили предки монголов?
Монголы, или, согласно китайцам, народ мэнгу, известен с I века нашей эры. Территориально владения мэнгу находились в Эрдене-Кун — прародине монголов, где-то в районе Восточного Забайкалья и Внутренней Монголии. Мэнгу принадлежали к одному из двадцати народов племен шивэй. Известный ученый Е. Кычанов относит локализацию мэнгу к среднему и верхнему течению Амура, Эрдене-Кун должна была находиться севернее озера Далайнор, где Амур берет свое начало, либо в верховьях реки Аргунь. Уход монголов со своей прародины, пишут ученые Е. Ковычев и О. Яремчук, обычно датировался ими VII–VIII вв. н. э., хотя их коллега Л. Билэгт предлагал за точку отсчета брать первую половину IV в., отвергая другие датировки, вытекающие из хронологии «Сборника летописей» Рашид-ад-дина. В поддержку своей версии он рассматривал широкий круг вопросов, связанных с историей написания «Сборника летописей», но, в то же время, не отвергал и «рациональное зерно», заключенное в дате, приводимой Рашид-ад-дином, — 700 г. до н. э. Просто с этой даты, предположил Билэгт, летописец начинал историю не какого-то одного монгольского племени, а всех монголов вообще — историю, почерпнутую из старинных китайских хроник.
Бурятскими и монгольскими историками в последнее время обосновывается и другая точка зрения по поводу локализации Эргунэ-Кун. Так, опираясь на текст «Сокровенного сказания» и ту его часть, где говорится о Бортэ-Чино, монгольские ученые Чиндамани и Ч. Далая высказали гипотезу о нахождении Эргунэ-Кун в Саянах, в районе хребта Танну-Урянха в Туве, а С. Ш. Чагдуров высказал мнение о локализации Эргунэ-Кун в Горной Бурятии. Он подошел к данному вопросу как филолог, попытавшись лингвистически обосновать топоним «Эргунэ-Кун» и имена героев легенды — Бортэ-Чино, Кияна и Нукуса, связывая с этнонимическими и топонимическими реалиями Восточно-Саянского и Хамар-Дабанского горного узла, названного им Горной Бурятией. С. Ш. Чагдуров впервые среди исследователей обратил внимание на целый ряд антропо-этнотопонимистических соответствий в исторических источниках и эпосе «Гэсэр» географической номенклатуре современного Околобайкалья. П. Б. Коновалов также поддерживает западное направление поиска Эргунэ-Кун. Он приходит к выводу, что местность Эргунэ-Кун, которая находилась, по признанию самих создателей легенды, в чужой земле и которую, кстати, лишь условно следует называть прародиной монголов, может быть отнесена к западу от Байкала, в районы горнотаежных котловин Прихубсугулья и Восьмиречья или, даже возможно, Тувинской котловины.
Однако данная позиция не представляется достаточно убедительной, поскольку не подтверждается совокупностью исторических источников и, прежде всего, археологическими материалами. Дело в том, что в группу древних монголов, с которыми были связаны вышеуказанные события, исследователи включают племена дунху и их потомков — сяньби и шивэй. Историкам Поднебесной племена дунху и сяньби становятся известны в I тыс. до н. э., и информаторы Рашид-ад-дина были не так далеки от истины, указывая точку отсчета с 700 г. до н. э. Но в китайских источниках эта дата никак не зафиксирована, хотя с ней, возможно, были связаны какие-то события, не сохранившиеся в исторической памяти. Первое датированное упоминание об этнической группе дунху относится только к 307 г., а о сяньби — к концу III в. до н. э., когда дунху потерпели поражение от хунну. После бегства часть дунху под именем ухуань расселилась в южных районах Маньчжурии, а местонахождением другой их части — сяньби — стала территория северной и северо-западной Маньчжурии, а также, как теперь становится ясным, часть юго-восточного Забайкалья, включая районы Приаргунья.
Верхнеамурская археологическая экспедиция исследовала погребальные комплексы, относящиеся к племенам сяньби, и выделила так называемую Зоргольскую археологическую культуру. Археологи пришли к выводу, что находки принадлежат племени Тоба, которое было отброшено хуннами на север из мест прежнего обитания. Когда Тоба в IV веке построили собственное государство, они продолжали считать своей родиной верховья Амура, там же располагался храм Тоба наряду со священной горой Чишань. Эту зоргольскую культуру от родственных им хунну отличала особенная форма глиняных сосудов, пряжек, берестяных кружек и особых костяных застежек, что выделяло их как однородное племя среди прочих близких народов. Оставили Тоба и древние рисунки на скалах и берестяных туесках — это сцены охоты, перекочевки, разного рода жилищ, кочевых поселков и людей.
Интересно, что материальные предметы зоргольской культуры встречаются как на обширной территории, так и в значительном временном промежутке — от I до IV вв. нашей эры. Ученые считают, что именно в эту эпоху и появилось предание о древней родине всех монголов — Эрдене-Кун. В памятниках древней культуры очень заметен один мотив — бегства племени от какого-то сильного противника.
По мнению ученых:
«Эргунэ-Кун приняла беглецов и обеспечила их необходимыми условиями существования (охотой, рыбной ловлей, скотоводством и т. д.). Все эти виды занятий фиксируются по материалам сяньбийских погребений Приаргунья. Однако время обитания каждой из групп сяньби в Эргунэ-кун, а в целом на территории юго-восточного Забайкалья и Северной Маньчжурии было различным. Одни из них вырвались на просторы монгольских степей уже в первой половине II в. вместе с ханом Тань-шихуаем; другие (тоба) во главе со старейшиной Туйинем в конце Не переселились на юг к Большому озеру (Далайнору), а в III в. заняли земли хуннов к северо-востоку от большой излучины Хуанхэ. Остальная же часть сяньбийских родов осталась в местах прежнего обитания, пережидая бурное время тюркских завоеваний. Именно эта часть древних монголов и составила во второй половине 1 тыс. н. э. этноплеменную группировку шивэй (отуз-татар), враждебную тюркским ханам, но союзную их противникам. С частью указанных племен шивэй связаны на территории Восточного Забайкалья памятники борхо-туйской археологической культуры (VI–X вв.). В погребениях этой культуры фиксируются многие черты, свойственные культуре ранних сяньби, но вместе с тем проявляются элементы, обусловленные, с одной стороны, специфическими условиями обитания в горно-таежной местности (с особой фауной и флорой), а с другой — долговременными контактами с тунгусоязычными племенами Приамурья и тюркоязычными племенами Западного Забайкалья и Монголии. Именно эти черты были присущи многим монгольским родам до выхода основной части их в XI в. на просторы монгольских степей».
К XI веку на этой территории уже шел активный процесс образования монгольских государств киданей, и уже наметилось разделение монгольских племен, будущая вражда. В монгольском мире выделились более цивилизованные кидани и — менее цивилизованные — «дикие» монголы, то есть белые и черные монголы китайских хроник. Дикие монголы не могли противостоять киданям и вынуждены были отойти в горные районы Большого Хингана и Восточного Забайкалья. Причем, кидани так «хорошо» относились к своим сородичам, что даже выстроили защитную границу, чтобы оградить себя от возможных нападений. По словам археологов, эта граница представляла из себя «фортификационную линию: высокий вал со рвом и частоколом и серию укрепленных пограничных городков-форпостов, располагавшихся с южной стороны от вала на расстоянии 20–25 км друг от друга», вал тянулся от верховий реки Онон до среднего течения Аргуни и долгое время спустя именовался не иначе чем «вал Чингисхана», хотя к самому Темучину не имел ровно никакого отношения. А дикие или черные монголы оказались «выселенными» в северо-западную Манчжурию и степи Забайкалья, откуда под их давлением вынуждены были уйти прежде обитавшие там тюркские племена.
Об этом времени исхода из Эргене-кун сохранилась легенда, пересказанная Банзаровым по арабским источникам: «Произошла кровопролитная война, окончившаяся совершенно истреблением монголов. Из всего народа осталось только двое мужчин… две женщины… и укрылись в долине Эргунэ, или Эргунэ-хон. Здесь в продолжение четырехсотлетнего пребывания поколение монгольское так размножилось, что уже не могло помещаться в долине и искало из нее выход, но тропинку, по которой предки пробрались в долину, потомки забыли».
Рашид-ад-Дин рассказывает продолжение этой легенды так:
«Когда среди тех гор и лесов этот народ размножился и пространство [занимаемой им] земли стало тесным и недостаточным, то они учинили друг с другом совет, каким бы лучшим способом и нетрудным [по выполнению] путем выйти им из этого сурового ущелья и тесного горного прохода. И [вот] они нашли одно место, бывшее месторождением железной руды, где постоянно плавили железо. Собравшись все вместе, они заготовили в лесу много дров и уголь целыми харварами[1] зарезали семьдесят голов быков и лошадей, содрали с них целиком шкуры и сделали [из них] кузнечные мехи. [Затем] сложили дрова и уголь у подножья того косогора и так оборудовали то место, что разом этими семьюдесятью мехами стали раздувать [огонь под дровами и углем] до тех пор, пока тот [горный] склон не расплавился. [В результате] оттуда было добыто безмерное [количество] железа и [вместе с тем] открылся и проход. Они все вместе откочевали и вышли из той теснины на простор степи. Говорят, что раздувала меха главная ветвь [племени], восходящая к Кияну.
Точно так же раздувало [мехи] и то племя, которое известно под именем нукуз, и племя урянкат, принадлежащее к их ветвям. Несколько других племен претендуют на [участие в]раздувании мехов, но вышеупомянутые племена не признают за ними [этого] и утверждают, что племя кунгират, состоящее из стольких [отдельных] ветвей, подробности о котором приведутся ниже, а равно и то [племя, что] появилось от этих Нукуза и Кияна на Эргунэ-куне, прежде других, без совета и обсуждения, вышли [из ущелья], потоптав ногами очаги других племен. Те племена убеждены, что получившая известность болезнь ног [племени] кунгират обусловлена тем, что оно, не сговорившись с другими, вышло [из ущелья] прежде [всех] и бесстрашно попрало ногами их огни и очаги; по этой причине племя кунгират удручено.
Группа монголов, живущая в настоящее время здесь и видевшая Эргунэ-кун, утверждает, что хотя это место [для жизни] тяжелое, но не до такой степени, [как говорят], целью же расплавления ими горы было [лишь] открытие иного пути для [своей] славы. Так как Добун-Баян, который был мужем Алан-Гоа, происходил из рода Кияна, a Алан-Гоа из племени куралас, то родословная Чингиз-хана… восходит к ним. Вследствие этого [люди] не забывают о той горе, плавке железа и кузнечном деле, и у рода Чингиз-хана существует обычай и правило в ту ночь, которая является началом нового года, приготовлять кузнечные мехи, горн и уголь; они раскаляют немного железа и, положив [его] на наковальню, бьют молотом и вытягивают [в полосу] в благодарность [за свое освобождение]».
Конечно, меха и горн — выдумка поздних хронистов, но суть исхода была приведена без искажений — запертым в горах племенам удалось найти горный проход и вырваться за пределы вынужденной изоляции. Тункинские легенды повествуют даже о размерах этого горна и этих мехов: горн был величиной с озеро, а меха — величиной с луга, если учесть, что хозяином горы Мон по местному преданию считался кузнец, а склоны самой горы и в самом деле имеют железорудные залежи, то место выхода народа монголов в большой мир можно найти точно — западный край долины. Именно там, при слиянии рек Белый и Черный Иркут находится странная скальная арка — она похожа на дыру в огромном камне. Это перевал Нухэн-Дабан. Вполне вероятно, что через этот проход и вышли монголы в бескрайние степи. Еще в XIX веке ученые отмечали, что местные жители (буряты, монголы, сойоты) совершают у этой естественной арки обряды жертвоприношения, а на горных склонах хорошо заметны наскальные рисунки и надписи, сделанные белой краской, по тибетскому образцу. Долина, лежащая внутри гор, это и есть Эргене-Кун, прародина монголов.
Насколько сложен выход из этой долины, можно судить по заметкам бурятского писателя Ангархаева: «Ведь долина, по которой протекает Иркут, действительно замкнута со всех сторон горами, что нетрудно забыть „тропинку, по которой предки пробрались в долину“. Если идти вверх по реке в сторону Монды или вниз дальше Тибельтей, она течет в таких теснинах, что пробираться не то что конному, но и пешему непросто! Многие километры скалистых гор Саян и Хамар Дабана, озера Байкал и Хубсугул более десяти дней потребуется, чтобы преодолеть эти безлюдные пространства до того, как выйти на широкие степи».
Энгер на местном наречии и по-монгольски означает одно и то же — стена, каменный ободок.
«Среди тех гор была обильная травой и здоровая (по климату) степь, — писал Рашид-ад-дин в „Сборнике летописей“. — Название этой местности Эргунэ-кун. Значение слова кун — косогор, а Эргунэ — крутой, иначе говоря, „крутой хребет“. Так что Эргене-Кун, или Эргене-Хол — это просто долина, окруженная отвесными стенами, скрытая земля монголов. И по долине, точно, протекает река Эрге-гуу-мурен. Сегодня долина называется Тунки и по ней протекает речка Иркут (Эргегуу, Эрхуу)».
Самое интересное, что именно здесь находится святыня бурятского народа — камень, имеющий название Престол Чингисхана или по-местному Чингис хаанай шэрээ.
Как пишет Ангархаев:
«…это огромный камень размером 7–8×5-6×1,5 м (высота), яйцевидный снизу, сверху плоский, имеет с одной стороны „стул-сиденье“ (камень размером 2,5-З×1,5×1 м (высота). Он лежит у самого подножия одной из вершин Саянских гор, называемой Хандагайтын Ундэр, на высоком (метров 10) отвесном берегу реки Баруун Хандагайта на довольно ровном месте.
Надо отметить, что вокруг него, ни вблизи, ни вдали нет вообще камней, либо выступающих из-под земли, либо лежащих на поверхности. От него к северу на расстоянии не более двухсот метров почти сразу стеной поднимается склон горы. Это издревле почитаемое место в Туше, связанное с именем Чингисхана и, как утверждают, с его деятельностью. Считается, что он, в самом деле, восседал на этом троне, за этим „столом“, исполняя ритуальные действия. Исключительное значение вкладывается в слово „шэрээ“ это не просто стол, а престол (хаанай шэрээ — ханский престол, хаан шэрээдээ хуугаа — хан взошел на престол, хаан шэрээхээнь буугаа или унаа — хан с престола сошел или скинули)…
Лама Лодой Базаров, бывший в новом дацане в начальной партии хувараков, рассказывал, как участвовал в первом ламаистском ритуальном действии. Правда, он говорил, что первым нашел камень лама Лошон (ширета лама), который сидел и долго изучал какой-то ксилограф, потом сказал: „Здесь должен быть престол Чингисхана“. Лошон пошел и полдня бродил по подножию гор и, вернувшись, оповестил о найденном святом месте. Ламы занялись благоустройством, просунув под камень несколько лиственничных бревен, приподняли камень с одного угла, выравнивая горизонтально, под кромками камня были найдены бараньи кости. Особенно всех удивило, что полые трубчатые кости конечностей филигранно точно были продольно разделены надвое. Это, видимо, особая ритуальная операция, но забытая позже, которая выявляла наружу костяной мозг (сэмгэ), можно предположить, что она проделывалась не всегда, а при жертвоприношениях довольно высокого ранга.
Вообще операция подобного рода имела совершенно точный смысл. Например, когда „большие роды одного происхождения в родовых делах достигали предела и должны были расходиться мирно, по договоренности, совершая обряды на обо[2]: хоринцы разбивали берцовую кость жертвенного животного надвое, если род делился на две части. Куски кости как бы завещали делиться на группы или, наоборот, объединяться в большие роды…“ „Конечно, с самим Чингисханом „престол“, вероятнее всего, не связан никак, зато с его предшественниками он имеет прямую связь: надписи VIII века нашей эры, посвященные хану тюркского каганата Кюльтегина, прославляют подвиг воинов-тюрков, прошедших по глубокому снегу через горы и разбившему енисейских киргизов“».
Китайцы тоже относили «землю исхода» монголов, или, как они записывали их имя — народа мэнгу, к нашей отечественной Сибири.
Но вот вопрос: к какой расе принадлежали эти сибирские мэнгу?
Если учесть, где расположена эта прародина, то придется принять во внимание, что в начале второго тысячелетия эта земля принадлежала жителям Хакассии, Хакассия была сильной и занимала большую территорию: на востоке хакасское государство дошло до Амура, на юге распространилось на внутреннюю Монголию вплоть до Великой Китайской стены и до Кашагала в восточном Туркестане, на западе его границей стал Иртыш, на севере — широта Новосибирска и Селенги.
И самое интересное: Хакассия имела свои города, свой язык, свою письменность, свою средневековую металлургию, торговлю, религию! Расцвет этого края как раз и пришелся на IX столетие. У этого народа была сильная армия, ему удалось завоевать степи Центральной Азии, оттеснить и подчинить себе уйгуров, взять Туву. Расцвет Хакассии приходится на IX век нашей эры. Теперь, если мы сравним священные монгольские тексты с тем, что знаем о прародине монголов, то получим следующее: где-то в IX веке или немного ранее некие сибирские мэнгу бежали от врагов в защищенную горную долину, там они прожили на протяжении 300–400 лет. Род Чингисхана вряд ли был монголоидным, или, скорее всего, — был смешанным, поскольку с мэнгу в горную самоизоляцию могли уйти или быть угнанными местные светловолосые, высокие, синеглазые жители Хакассии. Эти мэнгу из Эргене-Кун мало соответствовали нашему представлению о монголах. Конечно, трудно сказать, все ли мэнгу из долины были европеоидного типа, но одно можно сказать наверняка: среди самих жителей Хакассии были и типичные монголоиды; в одном из захоронений найден мужчина такого типа, однако… он был погребен с накладной бородой, что само по себе очень любопытно! Следовательно, чисто монгольский тип лица в этом государстве не приветствовался. Если предки Чингисхана кочевали в пределах Байкала, то среди них могли оказаться люди не монголоидного типа. Именно эта странность и вызывала всегда столько раздражения у всех, кто изучал историю чингисидов. В сказаниях о Чингисе говорится об особенном его облике, которому придаются божественные черты — те самые, что отличают европеоида от настоящего монгола.
Но ведь китайские хронисты, рассказывая о враждебных татарах, описывают их по монгольскому образцу — плоские лица, узкие глаза без бровей и ресниц, широкие скулы, практически голые подбородки, иногда с некрасивой редкой бородкой. Посмотрите на современных жителей Монголии — это точное их описание!
Но как раз род Чингиса выглядит совсем иначе.
Если Чингис тоже мэнгу, то ему должно быть похожим на сородичей.
А получается, что — нет.
Тут нам придется взглянуть попристальнее на историю рода Борчжигин — к нему-то и относился основатель великого монгольского государства.
История рода Чингисхана
Свое родословие Чингисхан вел от Борте-Чино — личности, скорее всего, легендарной.
«Предком Чингис-хана был Борте-Чино, родившийся по изволению Вышнего Неба. Супругой его была Гоа-Марал. Явились они, переплыв Тенгис (внутреннее море). Кочевали у истоков Онон-реки, на Бурхан-халдуне», — гласит Сокровенное сказание монголов. Потомок их сына Бата-Чигана в десятом поколении Добу-Мерган женился на «молодице, по имени Алан-гоа, красавице очень знатного рода, еще ни за кого не просватанной».
От мужа у нее родились два сына — Бугунотай и Бельгунотай. Но Добу-Мерган погиб, красавица более замуж не вышла, а у нее родилось еще трое сыновей.
«То были: Бугу-Хадаги, Бухату-Салчжи и Бодончар-простак. Бельгунотай и Бугунотай, старшие сыновья, родившиеся еще от Добун-Мергана, стали втихомолку говорить про свою мать Алан-гоа: „Вот наша мать родила троих сыновей, а между тем при ней нет ведь ни отцовых братьев, родных или двоюродных, ни мужа. Единственный мужчина в доме — это Маалих, Баяудаец (мальчик, которого на кусок жареного мяса выменял Добу-Мерган. — Автор). От него-то, должно быть, и эти три сына“».
Алан-гоа узнала об этих их тайных пересудах. И вот однажды весной сварила дожелта провяленного впрок барана, посадила рядом своих пятерых сыновей, Бельгунотая, Бугунотая, Бугу-Хадаги, Бухату-Салчжи и Бодончара-простака, и дала всем им по одной хворостинке, чтоб они переломили. По одной без труда переломили. Тогда она опять дала им, с просьбой переломить, уже штук по пяти хворостинок, связанных вместе. Все пятеро и хватали сообща и зажимали в кулаках, а сломать все же не смогли. Тогда мать их, Алан-гоа, говорит: «Вы, двое сыновей моих, Бельгунотай да Бугунотай, осуждали меня и говорили между собой: „Родила, мол, вот этих троих сыновей, а от кого эти дети?“ Подозрения-то ваши основательны. Но каждую ночь, бывало, через дымник юрты, в час, когда светило внутри (погасло), входит, бывало, ко мне светло-русый человек; он поглаживает мне чрево, и свет его проникает мне в чрево. А уходит так: в час; когда солнце с луной сходится, процарапываясь, уходит, словно желтый пес. Что ж болтаете всякий вздор? Ведь если уразуметь все это, то выйдет, что эти сыновья отмечены печатью небесного происхождения. Как же вы могли болтать о них как о таких, которые под пару простым смертным? Когда станут они царями царей, ханами над всеми, вот тогда только и уразумеют все это простые люди!»
И стала потом Алан-гоа так наставлять своих сыновей: «„Вы все пятеро родились из единого чрева моего и подобны вы давешним пяти хворостинкам. Если будете поступать и действовать каждый сам лишь за себя, то легко можете быть сломлены всяким, подобно тем пяти хворостинкам. Если же будете согласны и единодушны, как те связанные в пучок хворостинки, то как можете стать чьей-либо легкой добычей?“ Долго ли, коротко ли, мать их, Алан-гоа, скончалась».
Братья разделили имущество, а Бодончару, которого считали простаком, ничего не досталось. Он вынужден был покинуть родину и искать себе пропитание, пока над ним не сжалился брат Буду-Хадаги. Он отправился на поиски и нашел Бодончара, но когда они возвращались домой, Бодончар заметил, что у речки стоят какие-то люди и что мужчин так немного. Братья быстро поскакали домой, позвали на помощь остальных и напали на людей, захватили их в плен, а женщин взяли в жены. У всех братьев с годами появилось много потомков. Все они образовали свои роды и племена. Потомком Добу-Мергана и Алан-гоа из рода Борчжигин был отец Чингисхана Есигей-баатур. Тут следует обратиться к тексту хроник Рашид-Ад-Дина. У монгольских племен было очень сложное родовое деление.
«Много ветвей и племен принадлежит к потомству Алан-Гоа, и многочисленность их дошла до того, что если станут перечислять [составляющих] их людей, то [в итоге] получится больше ста туманов. У всех [этих племен] четкое и ясное родословное древо, ибо обычай монголов таков, что они хранят родословие [своих] предков и учат и наставляют в [знании] родословия каждого появившегося на свет ребенка. Таким образом они делают собственностью народа слово о нем, и по этой причине среди них нет ни одного человека, который бы не знал своего племени и происхождения. Ни у одного из других племен, исключая монголов, нет этого обычая, разве лишь у арабов, которые [тоже] хранят [в памяти] свое происхождение», — говорит Рашид-ад-Дин.
Именно потомки от трех сыновей, зачатых от Неба (а посланец со светло-русыми волосами в одном переводе и золотыми во втором был для монголов представителем Неба), или даже от самого вечернего золотого света, или от божественного месяца, или от монгольского святого духа, сошедшего на монгольскую Марию, считались настоящими монголами, стоящими выше всех остальных соплеменников. Ступенью ниже стояли потомки Алан-Гоа от сыновей, родившихся естественным, то есть не небесным путем.
«Те племена, которые принадлежат к роду Алан-Гоа и ее сыновей, делятся на три части в следующем подразделении. Первая — те, которые происходят из рода Алан-Гоа до шестого ее поколения, в котором был Кабул-хан. Всех этих людей из [числа] сыновей, племянников и их рода, независимо называют нирун. Точно так же нирунами называют братьев Кабул-хана и их род. Вторая — те, которых, хотя они нируны, но называют кият. Они суть колено [тайфэ], которое ведет свой род от шестого поколения Алан-Гоа, от рода Кабул-хана. Третья — те, которых, хотя они происходят из племени нирун-кият и чистого рода Алан-Гоа и появились на свет от прямого ее потомка в шестом [колене], Кабул-хана, называют кият-бурджигин. Их происхождение таково: они народились от внука Кабул-хана, Есугей-бахадура, отца Чингиз-хана».
Я не знаю, имела ли место хождение эта легенда во времена самого Чингисхана, не знаю также, выдумал ли он легенду сам или постарались потомки, но вполне возможно, что легенда существовала уже на протяжении нескольких поколений. И вот почему. Каким-то образом было необходимо объяснить внешнее отличие рода Борчжигина. Небесное объяснение было самым лучшим и надежным. Что же касается правдивого объяснения, то долго искать его не потребуется: род Чингиса был с примесью чуждой крови, крови того светловолосого человека, который посещал Алан-Гоа на вечерней заре. Вероятно, не все Борчжигины наследовали особенности цвета волос и глаз, а также строение черепа и рост бороды, и еще более вероятно, что таковых рождалось совсем немного. Но Чингисхан унаследовал «чужие» признаки. Именно это и отмечали все его биографы и все, кто имел счастье видеть хана. У него были светлые глаза, рыжие волосы и борода, он был высок для своего народа, и замечательная деталь — нос у него выступал, как у европейца-кыпчака[3]. Добавьте большой красивый лоб, яркие густые брови — и больше о монгольской крови хана вы сами даже не заикнетесь. Чингисхан был метисом.
Мог ли он не отнести себя к небесному роду? Думается, не мог.
Его отец Есегэй-багатур принадлежал к «детям неба».
«[Племя] кият-бурджигин происходит из его потомства, — пишет Рашид-ад-Дин. — Значение „бурджигин“ — „синеокий“, и, как это ни странно, те потомки, которые до настоящего времени произошли от Есугей-бахадура, его детей и уруга[4] его, по большей части синеоки и рыжи. Это объясняется тем, что Алан-Гоа в то время, когда забеременела, сказала: „[По ночам] перед моими очами [вдруг] появляется сияние в образе человека рыжего и синеокого, и уходит!“ Так как еще в восьмом колене, которым является Есугей-бахадур, обнаруживают этот отличительный признак, а согласно их [монголов] словам, он является знаком царской власти детей Алан-Гоа, о котором она говорила, то подобная внешность была доказательством правдивости ее слов и достоверности и очевидности этого обстоятельства».
Есугей был богатым по монгольским меркам: он владел огромными стадами скота и большой вооруженной дружиной нукеров. В бою он оказался замечательным воином, ему удалось подчинить себе новые кочевья и новых рабов. Этот рыжий и синеокий монгольский воин небесного рода нашел себе и достойную будущего властелина мира мать — красавицу Оэлун.
Сокровенное сказание передает эту историю таким образом:
«В ту пору, охотясь однажды по реке Онону за птицей, Есугей-Баатур повстречал Меркитского Эке-Чиледу, который ехал со свадьбы, взяв себе девушку из Олхонутского племени. Заглянув в возок и поразившись редкой красотой девушки, он поспешно вернулся домой и привел с собой старшего своего брата, Некун-танчжия, и младшего — Даритай-отчигина. В виду их приближения, Чиледу испугался, но под ним был скакун Хурдун-хуба. Хлещет он своего хуба по ляжкам, старается скрыться от них за холмами, но те втроем неотступно следуют за ним по пятам. В то время когда Чиледу, объехав мыс, вернулся к своему возку, Оэлун-учжин говорит ему: „Разве ты не разгадал умысла этих людей? По лицам их видно, что дело идет о твоей жизни. Но ведь был бы ты жив-здоров, девушки же в каждом возке найдутся, жены в каждой кибитке найдутся.
Был бы ты жив-здоров, а девицу-жену найдешь. Придется, видно, тебе тем же именем Оэлун назвать девушку с другим именем. Спасайся, поцелуй меня и езжай!“ С этими словами она сняла свою рубаху, и когда он, не слезая с коня, потянулся и принял ее, то из-за мыса уже подлетели те трое. Пришпорив своего Хурдун-хуба, Чиледу помчался, убегая от преследования вверх по реке Онону. Трое бросились за ним, но, прогнав его за семь увалов, вернулись. Есугей-Баатур повел за поводья лошадь Оэлун-учжин, старший его брат, Некун-тайчжи, ехал впереди, а младший, Даритай-отчигин, ехал вплотную рядом с ней. Едут они так, а Оэлун-учжин приговаривает:
И роняя обе косы свои то на спину, то на грудь, то вперед, то назад так громко она причитала „каково-то теперь уезжаешь?“ так громко, что —
Уж близко к дому стал унимать ее плач Даритай-отчигин:
Так унимал он ее. Тут же Есугей и взял Оэлун-учжин в дом свой. Вот как произошло умыкание Есугеем Оэлун-учжины».
Оэлун-учжина, украденная чужая невеста, стала женой Есугей-багатура. Первенец, наш Чингисхан, родился, когда Есугей вернулся из очередного похода на татар, отомстив за унижение своего сородича и захватив пленников, среди которых был сильный враг Темучжин-Уге. Чингисхан родился в «…Делиун-балдах, на Ононе. А как пришло родиться ему, то родился он, сжимая в правой руке своей запекшийся сгусток крови, величиною в альчик[5]. Соображаясь с тем, что рождение его совпало с приводом Татарского Темучжин-Уге, его и нарекли поэтому Темучжином». Это потом он получит священное имя — Тенгиз, имя священного озера, где по берегам до сих пор стоят сопки, на которых монголы приносили жертвы своему богу Тенгри — богу Ясного Синего Неба. А пока мальчика зовут Темучжин.
«Во время пребывания в Дэлигун-Болдаге на Ононе в год Черной лошади (или 1162 г.) в первый летний месяц в полдень шестнадцатого дня родился Чингис-хаган», —
сообщает хроника. Родился он на островке среди вод не то широкой реки, не то моря.
«В древних летописях и исторических сочинениях монголов часто упоминаются названия местностей, рек, гор, расположенных в бассейне реки Онон, — размышляет Дамдинов, — многие географические названия, упоминаемые в летописях и других произведениях, не сохранились. По-видимому, часть из них была заменена другими названиями. Главные события, о которых повествуется в Сокровенном сказании и частично в Алтан тобчи, развертываются на берегах реки Онон. Это и понятно, потому что здесь в древности жили монголы. Но теперь в этих местах живут буряты, ононские хамниганы и русские. В упомянутых сочинениях встречаются топонимы, сохранившиеся до сего времени, например: Онон мурэн — река Онон (от маньч. „онон“ — „козел, самец дикой серны“), Дэлюун болдог — Дэлюн Болдок (букв, „селезенка-бугор“), Экэ арал — остров Икарал (букв, „мать-остров“ и название русской деревни — Икарал), Бальджун арал — остров Бальджина, название озера Бальдзино и речки (от маньч. „бальджин“ — „привидение, призрак, оборотень“), турын гол — речка Тура, вытекающая из озера Бальдзино (от тюрк. „тура“ — „труднодоступное место, болото, укрепленное жилище“) и т. д. По названиям топонимов можно догадаться, что до IX века н. э. и образования государства киданей здесь контактировались монголоязычные, тюркоязычные и тунгусо-маньчжуроязычные народности. В среднем течении реки Онон, напротив центра Ононского района — села Нижний Цасучей, между двумя рукавами р. Онон расположен самый большой остров реки Экэ арал (букв, „мать-остров“), в местном русском произношении — Икарал, с таким же названием есть и русская деревня».
«Размеры острова (длина почти 20 км и ширина около 10 км) послужили основанием для присвоения названия Экэ арал, и на нем же находится урочище Дэлюн-Болдок, которое походит по внешнему виду на селезенку полукруглой формы. Оно расположено на острове ближе к левому рукаву и находится недалеко от с. Кункур Агинского района. Монгольская хроника XIII века.
Сокровенное сказание является средневековым памятником, многие из ее описаний территориально относятся к бассейну р. Онон. В ней же сказано, что основатель монгольской государственности Чингисхан родился в местности с таким же названием. К тому же в „Алтан тобчи“ вполне определенно сказано, что Чингис родился на острове. Далее в летописи говорится: „Во время пребывания в Дэлигун-Болдаге на Ононе в год Черной лошади (или 1162 г.) в первый летний месяц в полдень шестнадцатого дня родился Чингис-хаган… После того прошло семь дней со времени рождения Темучина посредине островка на море…“ Хотя здесь применена гипербола (река превратилась в море), но все же речь идет об острове, защищенном со всех сторон естественной преградой — рекой. Η. П. Шастина читает и переводит это выражение как далай-уин коуиг — „морской островок“. Онон часто встречается и в фольклорных произведениях и в данном случае указывает на легендарность. Отсюда видно, что в памяти народной сохранились названия острова и урочища на нем, но многие факты, связанные с рождением Чингиса, приобрели легендарный характер. И, тем не менее, русские (дореволюционные и советские) и монгольские исследователи интересуются этим местом с давних пор, оно точно не определено до сих пор. Потому что коренные жители бассейна реки Онон — ононские хамниганы — никому точно не показали то место. Поэтому даже агинские буряты, пришедшие в агинскую степь не так давно, в начале XIX века, и тем более русские исследователи не получили точных сведений и путают то священное место с другим».
Итак, исследователи предполагают, что островок был расположен в среднем течении реки Онон, напротив центра Ононского района — села Нижний Цасучей, между двумя рукавами р. Онон. Дореволюционный ученый Юренский определил месторасположение островка так: «Урочище Делюн-Болдок („селезенка-холм“) лежит от Нерчинска на юго-западе в верстах 230 по правому берегу Онона, в наших пределах на расстоянии 8 верст от рубежей китайской Монголии, считая от верхней оконечности большого ононского острова (букв, большой остров), от Сасучеевского или Мирсановского караула оно находится в 5 верстах выше по течению реки и от Чиндантской крепости в 27 верстах».
Однако не все исследователи отождествляют островок Эке Арал с местом рождения великого хана. Банзаров считал, что Чингисхан родился в баргузинской степи, вблизи упомянутого островка. Монгольские специалисты считают, что искать это место нужно в верховьях реки Онон, где есть три небольших озерка. Одно из них, среднее, имеет островок, похожий по очертаниям на печень, в далеком XIII столетии островок мог носить название «дилуэн-болдаг». В качестве полного доказательства собственной версии… монголы установили там даже памятник Чингисхану, хотя их предположение спорно хотя бы потому, что упомянутое (и сегодня почти пересохшее) озерко очень уж сложно назвать морем. А вот рядом с Икаралом есть углубление в скале, которое с давних времен носит название «чашка Чингисхана». С чего бы какую-то впадину называть именем хана? Особенно если название появилось в незапамятной древности, а совсем не в нашем или прошедшем веке?
Икарал — версия вполне правдоподобная. Увы, она основана только на Сокровенном сказании с ориентирами XIII столетия…
Так что пока никто не знает места, где родился великий хан.
Впрочем, и вехи его жизни тоже содержат как достоверные факты, так и детали мифологического характера.
Темуджин
Итак, Темуджин родился вскоре после удачного похода Есугея на соседние племена, которые посмели отобрать у дружественного Амбагай-хана дочь, что хан сопровождал к ее жениху, а самого хана увели в плен — тому удалось лишь сообщить сородичам, что нанесли ему оскорбление, которое смывают кровью. А поскольку из плена воинами не покомандуешь, то он обратился за помощью к потомкам Хабул-хана Хадаану-тайчжи и Хутуле, последний стал ханом над монголами, заменяя Амбагая. «Отомстите за меня, который самолично провожал свою дочь, как всенародный каган[9] и государь народа. Мстите и неустанно воздавайте за меня не только до той поры, что с пяти пальцев ногти потеряете, но и пока всех десяти пальцев не станет», — призвал он своих сыновей и родичей через посланника своего Балагачи, человека из Бесудского рода. Так говорит Сокровенное сказание.
Рашид-ад-Дин дает же совершенно другую информацию:
«Хамбакай-каан, (Амбагай) внук [по сыну] Чаракэлингума, сын Суркакдуку-чинэ, который в то время был государем племени тайджиут, пошел к племенам татар, чтобы выбрать себе [в жены] одну из их девушек. Те оскорбились — „Почему так сватают наших девушек?!“ Они схватили его с несколькими нукерами[10] и, так как были подчинены и подвластны Алтан-хану, то отослали [его] к нему. Алтан-хан приказал, согласно имевшемуся у хитаев обычаю, пригвоздить его к „деревянному ослу“, и тот умер.
В то время когда его вели на место казни, он послал одного из своих нукеров, по имени Булагачи, к Алтан-хану и [поручил] передать тому: „Ты не полонил меня своим мужеством, доблестью и ратью [чарик], а другие захватили меня и привели к тебе, ты же меня убиваешь в таком позорном и плачевном состоянии и делаешь [своими] врагами Кадан-тайши, Кутула-каана и Туда, сыновей Есугей-бахадура, главы старших и младших родичей племен и улуса монгольских, и возбуждаешь вражду. Нет сомнения, они подымутся для отплаты и мщения тебе за мою кровь, [а потому] убивать меня неблагоразумно!“ Алтан-хан пренебрежительно и насмешливо ответил [ему]: „Ты, приславший [мне] это известие, ступай-ка и уведоми сам этих людей!“ И как только он убил Хамбакай-каана, то дал вышеупомянутому Булагачи подставу и отправил последнего, чтобы он уведомил племена [Хамбакай-каана] об его умерщвлении. В пути тот наткнулся на племя дурбан и попросил у них подставу — они не дали. [Тогда] он им сказал: „Не быть мне мужчиной, если завтра же днем я не приведу в это самое место наших войск, подобных массивной горе и несущемуся потоку. Как бы вы [тогда] не раскаялись и не сказали: почему мы не послушались слов Булагачи?!“ [Однако] они не обратили на него внимания. [Тогда] он погнал [дальше] подставу хитаев. Когда кони утомились, он их бросил на дороге, а [сам] пошел пешим. [Прибыв], он подробно рассказал о Хамбакай-каане [и] обстоятельствах его умерщвления его сыну Кадан-тайши, сыну последнего Тудаю, Кутула-каану, который был государем того племени, и Есугей-бахадуру, который был двоюродным братом отца Хамбакай-каана».
Впрочем, какова бы не была причина смерти Амбагай-хана, посланник доставил сообщение, и война стала неизбежной. Хатун собрал войска, Хутула многократно бился с соседями, но результатов не было. Ему приходилось довольствоваться поражениями. Отцу Темуджина повезло больше: он разбил войско обидчиков и даже привел с собой пленных — татарского хана Темуджина-Уге, Хори-Буха и прочих. Это было отмщение за Амбагай-хана.
По словам Рашид-ад-Дина, «в свое время Есугей-бахадур был предводителем и главою племени нирун, старших и младших родственников [ака ва ини] и родичей [своих]. Между ним и государями и эмирами других племен, которые ныне из-за сопротивления [их] монголам и соответствия их типа и речи [типу и наречию монгольскому] все в совокупности называются монголами, — в старое же время у каждого их племени было какое-нибудь отличное имя и прозвище и по [своим] свойствам они были обособлены от монголов, — установилась вражда и ненависть, а в особенности [между ним, Есугеем, и] племенами татар. Есугей-бахадур сражался и воевал с большинством тех племен и часть [из них] подчинил [себе]. Из страха перед его отвагой и натиском большинство друзей и врагов покорились ему ради спасения своей жизни, [поэтому] положение и дела его были в полном порядке и блестящем [состоянии]».
Родичи Есугея праздновали победу, это делали, как правило, долго и с большой радостью. Так что в дни счастливого праздника над поверженными врагами и родился первенец Есугея, и, как пишет Сокровенное сказание, «…как пришло родиться ему, то родился он, сжимая в правой руке своей запекшийся сгусток крови, величиною в альчик. Соображаясь с тем, что рождение его совпало с приводом Татарского Темучжин-Уге, его и нарекли поэтому Темучжином». Это было традицией у монголов — давать имена детям согласно именам отважных, но побежденных врагов. На сей раз врагом и добычей был Темуджин-Уге, его имя и получил новорожденный. Монголы жили, ориентируясь на благоприятные или дурные предзнаменования. Рождение мальчика, зажавшего сгусток крови в своей руке, не могло трактоваться иначе, чем будущими воинскими свершениями.
Да и удивительно ли?
Каждый мальчик у кочевого народа был воином, каждому мальчику мечтали предсказать хорошее мужское будущее. Если бы в дальнейшем Темуджин никаких подвигов не совершил, эта легенда благополучно была бы забыта.
Но он… он совершил.
Позднее легенда легла в основу Сокровенного сказания, главной мыслью которого и стало обоснование небесного предназначения Великого Хана. Рашид-ад-Дин преподносит это странное рождение так: «Он держал в ладони правой руки небольшой сгусток запекшейся крови, похожей на кусок ссохшейся печени. На скрижали его чела [были] явными знаки завоевания вселенной и миродержавия, а от его лика исходили лучи счастливой судьбы и могущества».
Никому не известно, конечно, свершались ли далее какие-то чудеса и предзнаменования, обещавшие этому сыну баатура-победителя победу и славу, но за века культа Чингисхана таковых набралось немало. Другие дети Есугея не удостоились ни знамений, ни чудес, а ведь у того было от одной Оэлун четверо сыновей: Темучжин, Хасар, Хачиун и Темуге и дочь Темулун.
Когда Темуджину исполнилось девять лет, его отец, по обычаю, повез сына сватать в род своей жены Оэлун — путь был неблизкий, но между урочищами Цекцер и Чихургу он повстречал Хонхирадского Дэй-Сечена. Между ними состоялся такой разговор.
«Куда держишь путь, сват Есугей?» — спрашивает его Дэй-Сечен.
«Я еду, — говорит Есугей-Баатур, — еду сватать невесту вот этому своему сыну у его дядей по матери, у Олхонутского племени».
Дэй-Сечен и говорит: «У твоего сынка взгляд — что огонь, а лицо — что заря. Снился мне, сват Есугей, снился мне этою ночью сон, будто снизошел ко мне на руку белый сокол, зажавший в когтях солнце и луну. По поводу этого своего сна я говорил людям: „Солнце и луну можно ведь видеть только лишь взглядом своим, а тут вот прилетел с солнцем и луной в когтях этот сокол и сошел ко мне на руку, белый спустился. Что-то он предвещает?“ — подумал лишь я, как вижу: подъезжаешь, сват Есугей, ты со своим сыном. Как случиться такому сну? Не иначе, что это вы — духом своего Киятского племени — являлись во сне моем и предрекали!»
Далее Дэй-Сечен стал нахваливать свой род и свое племя: «Унгиратское племя, с давних времен мы славимся, не имея в том соперников, красотою наших внучек и пригожестью дочерей. Мы к вашему царственному роду своих прекрасноланитных девиц, поместивши в арбу (казачью телегу), запряженную черно-бурым верблюдом, и пуская его рысью, доставляем к вам, на ханское ложе.
С племенами-народами не спорим. Прекраснолицых дев своих вырастив, в крытый возок поместив и увозя на запряженном сизом верблюде, пристраиваем на высокое ложе, (дражайшей) половиною пристраиваем. С давних времен у нас, Унгиратского племени, жены славны щитом, а девы — кротостью. Славны мы прелестью внучек и красою дочерей. Ребята у нас за кочевьем глядят, а девушки наши на свою красу обращают взоры всех…»
А потом предложил: «Зайди ко мне, сват Есугей. Девочка моя — малютка, да свату надо посмотреть».
С этими словами Дэй-Сечен проводил его к себе и под локоть ссадил с коня. Есугей отправился с Дэй-Сеченом поглядеть на его дочку, «…взглянул он на дочь его, а лицо у нее — заря, очи — огонь. Увидал он девочку, и запала она ему в душу. Десятилетняя на один год была она старше Темучжина. Звали Борте. Переночевали ночь. На утро стал он сватать дочь. Тогда Дэй-Сечен говорит: „В том ли честь, чтоб отдать после долгих сговоров, да и бесчестье ль в том, чтоб по первому слову отдать? То не женская доля — состариться у родительского порога. Дочку свою согласен отдать. Оставляй своего сынка в зятьях-женихах“. Когда дело покончили, Есугей-Баатур говорит: „Страсть боится собак, мой малыш! Ты уж, сват, побереги моего мальчика от собак!“ С этими словами подарил ему Есугей своего заводного коня, оставил Темучжина в зятьях и поехал».
Вроде бы судьба Темуджина начинала складываться очень удачно. Однако радость была скоротечной. По дороге домой Есугей остановился передохнуть в Цекцерской степи, там у местных татар шел праздник. Есугея напоили какой-то отравой. Не удивительно, почему: Есугей, разбивший в отместку за Амбагай-хана их лучших воинов, вряд ли считался «дорогим» гостем. Отрава действовала медленно, только отъехав от гостеприимных юрт, Есугей почувствовал себя плохо. Домой он добрался практически умирающим.
По Сказанию Есугей понял, что больше не жилец на этом свете, и призвал к себе Мунлика, сына Хонхотанского старца Чарахая. Того он стал просить: «Дитя мое, Мунлик! Ведь у меня малые ребята. Извели меня тайно татары, когда я заехал к ним по дороге, устроив в зятья своего Темучжина. Дурно мне. Прими же ты под свое попечение всех своих: и малюток и покидаемых младших братьев, и вдову, и невестку. Дитя мое, Мунлик! Привези ты поскорей моего Темучжина!»
По традиции старший сын, хоть тому и было всего девять лет, должен был занять место отца. Впрочем, кроме него некому это было бы сделать: Чжочи-Хасару в это время было семь лет, Хачиун-Эльчию — пять лет, Темуге-отчигин был по третьему году, а Темулун — еще в люльке. Но судьбе было неугодно сохранить Есугею жизнь до возвращения сына-жениха.
«…Мунлик отправился и сказал Дэй-Сечену: „Старший брат Есугей-Баатур очень болеет душой и тоскует по Темучжину. Приехал взять его!“ Дэй-Сечен отвечал: „Раз сват так горюет по своем мальчике, то пусть себе съездит, повидается, да и скорехонько сюда“». Тогда отец-Мунлик и доставил Темучжина домой.
Поделиться книгой: