Помоги проекту - поделись книгой:
Вот оно как: брат Даниил… Значит, не мог не знать и о брате Феодоре. Поэтому беседовал с ним Александр по дороге в Таганрог – наверняка беседовал. Наедине, без посторонних, с глазу на глаз, а глаза у Серафима были удивительные, по-детски ясные, жгуче-прозрачные, проникающие в самую душу, – глаза святого человека. Что ему сказал Александр, приняв благословение, и что он ответил Александру, коснувшись его головы легкой сухой ладошкой и трижды перекрестив во имя Отца, Сына и Святого Духа, навеки останется для нас тайной. Тайной, которую мы не откроем, и загадкой, которую не разгадаем, сколько бы ни сидели в архивах и библиотеках. Не откроем, не разгадаем, – и все-таки что?
Чудный сон мне Бог послал —
С длинной белой бородою
В белой ризе предо мною
Старец некий предстоял
И меня благословлял.
И еще вспоминается из Пушкина:
В путь отправился король…
Глава девятая Убийство Павла
«Едва императрица Мария Федоровна вошла в опочивальню и увидела тело супруга, громкий вопль излетел из груди ее.
Шталмейстер Муханов и доктор Роджерсон поддержали Марию Федоровну. Великие княжны тихо плакали.
С минуту все стояли неподвижно. Страшная тишина была вокруг мертвеца.
Тогда императрица стала приближаться к телу. Колени ее медленно сгибались, и она поникла, целуя маленькую, изящную, уже пожелтевшую, восковую руку императора.
– Ах, друг мой, – могла она только промолвить.
Вдруг загрохотали барабаны караула, стоявшего с другой стороны опочивальни.
Вошли Александр и Елизавета, сопровождаемые графом Паленом и князем Платоном Зубовым.
Златокудрый, юный Александр, несмотря на всю скорбь свою, проехавшись в Зимний дворец и обратно, овеянный весенним дыханием солнечного, прелестного утра, получив уже множество знаков беспредельного обожания со стороны государственных чинов, гвардии и толпившегося на улицах радостного народа, входя в опочивальню, внес с собою струю жизни и отражение блеска ее на нежных алых устах и чуть опушенных ланитах и на прекрасных очах своих.
Но когда он впервые увидел изуродованное лицо своего отца, с надвинутым на проломленный висок и зашибленный глаз краем шляпы, накрашенное и подмазанное и все же, несмотря на гримировку, обнаруживавшее ужасные синие кровоподтеки, тогда юноша впервые ясно понял и представил себе, что произошло с несчастным родителем его. Пораженный, немой, побелев, как полотно, неподвижно остановился он, вперив широко раскрытый, полный ужаса взор на страшные останки самодержца.
Императрица-мать на шум обернулась к входящим.
Несколько мгновений она переводила взор с сына на мертвого мужа и обратно. Затем, отступив от тела, она сказала сыну негромко, но отчетливо, с выражением глубочайшего горя и совершенного достоинства:
– Теперь вас поздравляю: вы император.
При этих словах император Александр как сноп рухнул во весь рост без чувств.
Никто не успел поддержать его».
«Теперь – поздравляю». Какая убийственная, высокомерная издевка под видом поздравления! Значит, знает. Знает, что Александр причастен к заговору, и даже не пытается скрыть свое презрение. «Ах, друг мой» и «вы император» – сколько самых разных оттенков в этих словах: она называет другом убитого и изуродованного Павла и императором – унаследовавшего окровавленный престол Александра. Другом и – императором; поистине шекспировская сцена, во всяком случае, так ее воссоздает Н.А. Энгельгардт в журнале «Исторический вестник». И главное в этой сцене даже не то, что знает Мария Федоровна, а то, что Александр, по существу, не знает. Да, он причастен, но в то же время и не причастен к заговору, потому что зачинщики скрыли свое намерение убить Павла. Уверяю вас, ни капли крови, убеждал Александра светский и любезный, жестокий и вероломный граф Пален, мы не посягаем на жизнь вашего родителя, а хотим лишь избавить страну от тирана. Согласитесь, что дальше так продолжаться не может… страна устала, шептал он Александру на ухо, и в голосе его, внешне почтительном и подобострастном, сквозил внушительный холодок угрозы. Избавить от тирана – тут-то юный ученик Лагарпа, воспитанный на идеях французского Просвещения, дрогнул… дрогнул и сдался, заглушив в себе слабый голос сомнения и ухватившись за обещание Палена, что ни капли крови не упадет на пол Михайловского замка.
И вот перед ним накрашенное и подмазанное лейб-медиком Виллие лицо с надвинутой на проломленный висок и зашибленный глаз шляпой. Тиран? Нет, отец, бранивший, наказывавший и даже унижавший его когда-то, доводивший до слез своими несправедливыми придирками и вздорными выходками, но все-таки – отец, неправдоподобно маленький, жалкий, превращенный кем-то в неподвижную восковую куклу. И рядом скорбно-величественная, надменная, одновременно и властная и беспомощная мать – не императрица, а женщина, мучительно переживающая свое горе. И сам он – не избавитель страны от тирании, а растерянный, испуганный, потрясенный мальчишка с подгибающимися от страха коленями, алым румянцем на щеках и предательски пылающими ушами. Мальчишка, на глазах которого случилось
Он сам предложил дождаться 11 марта, когда охранять Михайловский замок будут верные ему семеновцы и заговорщики смогут беспрепятственно проникнуть в покои императора. Конечно, его вынудило то, что Пален показал ему собственноручно подписанный Павлом безумный указ. По этому указу Марию Федоровну и великих княжон должны были отправить в глухой монастырь, а его вместе с братом Константином заточить в крепость: Павел догадывался о заговоре. Но Пален сумел убедить его, что держит нити в своих руках, что он намеренно втерся в ряды заговорщиков и тщательно следит за всеми, чтобы арестовать их тотчас же, когда наступит время и они с головой выдадут себя. И государь поверил, дал себя убедить и подписал бумагу, ужаснувшую Александра. Александр и раньше смертельно боялся отца, особенно если тот топал ногами, грозил посадить под домашний арест, арестовать, сослать или, сложив на груди руки, молча, пронизывающим взором смотрел ему прямо в лицо. Но тут на него словно бы уже дохнуло сыростью крепостных стен и нависших над ним заплесневелых потолков каземата, где ему предстоит провести узником оставшиеся годы…
Таким образом, его участие в заговоре отчасти было самозащитой. И все-таки он виноват, виноват, хотя ему пообещали, а он поверил. Но он все равно виноват, потому что это случилось, произошло, стало свершившимся событием, которое вобрало в себя и его сомнения, и его доверчивость, и внезапный ужас, и запоздалое раскаяние. Вобрало, и тут мы подходим к главному, с чего начинается нравственное движение в душе Александра: к невольному участию в убийстве. Невольному – словно кто-то велел ему оказаться там, в Михайловском замке, на нижнем этаже, в комнате с часами, изображавшими веселого Бахуса на винной бочке. Оказаться именно тогда, когда Николай Зубов наносил удар золотой табакеркой в висок Павлу, а затем пьяная толпа ворвавшихся в спальню офицеров душила его, стягивая на шее свернувшийся в жгут шарф («Воздуха! Воздуха» – хрипел перед смертью император). Все это происходило там, над Александром, на втором этаже: он слышал топот и крики. Да, кто-то приказал, заставил, и это был вовсе не Пален и даже не английское посольство, враждебное Павлу, державшее в руках нити заговора и тем самым мстившее ему за дружбу с Наполеоном. Нет, не они, потому что иначе участие Александра из невольного превратилось бы в подневольное, но оно осталось именно невольным, – значит, приказывал и заставлял кто-то другой, неведомый и всемогущий, кому имя Рок, Судьба, Провидение.
Оно, всеведущее Провидение, посылало свои знаки: за два часа до убийства, после ужина, отправляясь в свою опочивальню, Павел мельком взглянул на себя в зеркало и удивился тому, как вдруг зловеще исказились его черты. «Посмотрите, – сказал он, обернувшись к присутствующим, – какое смешное зеркало: я вижу себя в нем с шеей на сторону». А несколько дней назад, во время верховой прогулки по аллеям дворцового сада, ему показалось, что он не может дышать, что-то душило его, он чувствовал, что умирает… И вещий монах Авель вписал в свою «мудрую и премудрую» тетрадочку предсказание о скорой смерти Павла (тетрадку, скорее всего, уже после 11 марта показали Александру). Да и сам Михайловский замок словно бы вторил Авелю в этом, предсказывал недоброе. Государь повелел выбить на фронтоне надпись, им самим составленную: «Дому твоему подобает Святыня Господня в долготу дней». Уже после его смерти подчитали количество букв в этой надписи: оно совпало с числом лет, прожитых несчастным Павлом.
Словом, этот неведомый все предусмотрел и учел заранее: подневольное участие в заговоре (приказывал – Пален) сняло бы с Александра всякую вину за убийство отца и сделало невозможным вынесение приговора, сознательное (по собственной воле) – причислило бы к обычным заговорщикам и навлекло законное возмездие. И лишь как невольный участник заговора Александр сам вынес приговор и свершил возмездие не по закону, а по собственной совести. Возмездие, растянувшееся на многие годы и завершившееся мнимой смертью в Таганроге – и мнимой, и действительной, потому что умер тот Александр, который сначала доверился Палену, а затем, получив известие о смерти отца, воскликнул с рыданием в голосе: «Вы убили его! Где ваша клятва мне?!» «Полно ребячиться! Нас всех поднимут на штыки. Лишь вы еще можете спасти положение», – ответил на это Пален, вынуждая Александра выйти к караулу; и он вышел… сказал, обращаясь к неприветливо-хмурым и угрюмым семеновцам: «Все будет при мне, как при бабушке», а в 1825 году умер и был торжественно похоронен в соборе Петропавловской крепости. Да, тот ребячливый, знавший за собой некую слабость, раздвоенность, женскую уступчивость души. Умер, но зато другой – появился. Суровый, мужественный и закаленный.
Появился не сразу, постепенно, после долгой душевной борьбы, о которой нам, собственно, ничего не известно. Нам, полагающимся на исторические свидетельства и документы, – ничего, если не считать некоторых… случайно сохранившихся… к примеру: «Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен явиться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места… Одним словом, мой любезный друг, я знаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом». И далее доверительное признание: «Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастье в обществе друзей и в изучении природы».
Это написано им до вступления на престол – восемнадцатилетним юношей, искренним, чистым, мечтательным, по-немецки сентиментальным, еще не ощутившим на губах солоноватый привкус отцеубийства. Но план уже есть, тайный план, доверенный лишь такому близкому другу, как Виктор Павлович Кочубей, тогдашний российский посланник в Константинополе (ему и адресовано письмо, посланное с доверенным лицом), – отречься от престола и поселиться на берегах Рейна. Наивный, романтический план, явно навеянный чтением Руссо, – общаться с друзьями и изучать природу. И лишь навязчивый привкус на губах заставил расстаться с мыслью о спокойной частной жизни и выбрать иной путь – покаяния, поста и молитвы. Путь нравственного искупления и духовного делания – русский путь, придававший сентиментальным мечтаниям и горячим порывам суровый и трезвый закал каждодневной внутренней работы. Каждодневной и ежечасной, как чтение Давидовых псалмов или повторение Иисусовой молитвы: заставил, и Александр выбрал, хотя этот план не раскрыл никому, и нам, полагающимся на свидетельства и документы, приходится лишь догадываться, как он постепенно складывался и овладевал его сознанием, мыслями, всем существом.
Глава десятая Кресло на свалке
Постепенно, шаг за шагом, медленно и неуклонно, и каждый шаг был восхождением ввысь, – восхождением над бездной…
Вот отрывок из письма Лагарпу, относящегося к началу царствования Александра: «Когда Провидение благословит меня возвести Россию на степень желаемого мною благоденствия, первым моим делом будет сложить с себя бремя правления и удалиться в какой-нибудь утолок Европы, где безмятежно буду наслаждаться добром, утвержденным в отечестве». Тут все звучит уже несколько по-иному: благоденствие России, утвержденное в отечестве добро; но все-таки его по-прежнему влечет Европа с ее безмятежными уголками. Влечет настолько, что он все чаще задумывается о том, кому непосредственно передать престол.
Летом 1819 года после линейного учения под Красным Селом император обедает с младшим братом Николаем и его женой великой княгиней Александрой Федоровной. На почтительном отдалении замерли лакеи, слуга разливает серебряным половничком суп. Происходит такой разговор: император доволен тем, как его брат командовал бригадой, и весьма обрадован отношением великого князя к службе. С радостью взирает он и на семейное счастье молодой четы (у великой княгини к тому времени уже родился сын, будущий император Александр II, и она была беременна дочерью Марией). Сам он никогда нe испытывал этого счастья – из-за той легкомысленной связи, которую имел в молодости, и из-за того, что их с братом Константином вовремя не научили его ценить. Поэтому у обоих даже нет детей, которых можно было бы признать наследниками. К тому же он не чувствует себя настолько здоровым и крепким физически, чтобы надлежащим образом справляться с обязанностями монарха. Да, он не преувеличивает: физическое здоровье и крепость – одно из важнейших условий успешного царствования, особенно в их беспокойный век, его же силы, увы, слабеют, и он не в состоянии исполнять свои обязанности так, как их сам понимает. Вот почему он считает за долг и непреложно решился отказаться от престола, лишь только заметит по упадку своих сил, что настало тому время. Отказаться – в пользу великого князя Николая, потому что Константин, будучи одних с ним лет, в тех же семейных обстоятельствах, со врожденным сверх того отвращением от престола, решительно не хочет ему наследовать. Итак, Николай должен наперед знать, что призывается в будущем к императорскому сану.
Такой знаменательный разговор, вызвавший слезы на глазах великого князя Николая и его супруги, которые растерялись, смутились и долго не могли подыскать слова в ответ. Император Александр, сам необыкновенно серьезный и взволнованный, считает нужным их утешить: минута переворота, так устрашившая молодую чету, еще не наступила и до нее, быть может, пройдет еще лет десять. Его же цель теперь была только та, чтобы Николай Павлович и Александра Федоровна заблаговременно приучили себя к мысли о непреложно ожидающем их будущем. Десять лет – нет, оказалось гораздо меньше: всего шесть… Через шесть лет Николай торжественно вступит на престол; в память о брате он водрузит на дворцовой площади колонну с ангелом – Александрийский столп. Да, да, не статую-памятник (император верхом на коне, при всех регалиях власти), а символический и во многом загадочный столп, выше которого дерзновенно вознес свой нерукотворный памятник Пушкин.
Но об этом мы уже говорили, поэтому сейчас еще одно признание Александра, – может быть, самое непроизвольное, высказанное по другому поводу, но имеющее непосредственное отношение к нашей теме. Признание, относящееся ко временам вторжения Наполеона в Россию – тут уже не до безмятежных уголков Европы. «Я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, чем подпишу стыд моего отечества и добрых моих подданных». Или по другой версии: «…питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, коих жертвы я умею ценить» – с такими словами император обратился к полковнику Мишо, французскому эмигранту на службе в русской армии, который был послан к нему Кутузовым с донесением о сдаче Москвы. Вот оно! Соединились и совпали два образа, два портрета, и мягкие, женственные, «античные» черты Александра впервые слились с суровым и строгим обликом старца Феодора Козьмича. Слились, и мы увидели: да это же одно и то же лицо, один и тот же взгляд, одни и те же жесты, а люди – разные. Император, чья величественная фигура отражается в зеркальном паркете Зимнего дворца, и бородатый старик с краюхой хлеба, замаливающий грехи в глубинных недрах Сибири! Как отдельная, самостоятельная личность каждый из них не вызывает удивления, но стоит их соединить, сблизить (расположить рядом два портрета) – и в нас проснется сознание удивительной человеческой загадки.
«Отращу себе бороду», «питаться хлебом в недрах Сибири» – это говорит совсем не тот человек, который мечтал поселиться на берегах Рейна. Значит, план уже был – не только план отречения, но и ухода. Тайный, секретный план, который он не раскрывал никому. Или почти никому, а если раскрывал, то с таким расчетом, чтобы собеседник понял, но не придал значения, придал значение, но – ничего не понял. Вот почему своей мечтой о берегах Рейна он делится с русскими, а о заветном намерении скрыться в Сибири говорит французу: Сибирь для полковника Мишо та же отвлеченная экзотика, что и для русских Рейн. Поэтому можно сказать – как бы случайно обмолвиться. Француз же – иноплеменник, перед ним не страшно. Что ему седая борода, суковатый посох и пачкающая пальцы корочка запеченного в золе картофеля, пища странников и бродяг, – все равно не придаст значения. A если и придаст, то вряд ли что-нибудь поймет. Подумает: так, пустые фантазии, мираж, дым, вечно застилающий воображение этих странных, загадочных русских.
Подумает, но на всякий случай запишет: все-таки не последний крестьянин произнес эти слова, а император. Император огромной, кроткой, причудливой и необъяснимой страны, именуемой Россией. Поэтому на всякий случай – пусть узнают потомки. Узнают и рассудят: может быть, им видней… И вот я перечитываю слова Александра, увековеченные по-французски полковником Мишо, и передо мной расстилается все та же огромная, кроткая, причудливая и необъяснимая… и тому, что в ней понятно, я не придаю значения, а то, чему придаю, остается совершенно непонятным…
С этим парадоксом я постоянно сталкиваюсь и здесь, в Таганроге…
И самое непонятное для меня то, как могло резное, отделанное орехом кресло из путевого дворца Александра оказаться на свалке, а пьедестал его памятника со сколотой надписью превратиться в памятник жертвам революционных боев, установленный в 1918 году на городском кладбище Таганрога. Да, да, на обычной дворовой свалке, где его подобрала одна из сотрудниц музея, и – на могиле несчастных жертв, которую мы со знакомым драматическим писателем долго разыскивали среди прочих могил и полуразрушенных, замшелых склепов. Кресло – и пьедестал. Как? Попытаемся если и не ответить на этот вопрос, то хотя бы рассказать подробнее о том, как он возник. Итак, сначала кресло…
Я услышал о нем от сотрудницы музея по имени Алла Августовна – молодой, строгой, серьезной и даже несколько флегматичной по отношению к музейным редкостям: свойство вполне объяснимое и не вызывающее удивления потому, что настоящий знаток, эксперт, профессионал всегда бережет эмоции, связанные с предметом его каждодневных занятий. Вот и добрейшая Алла Августовна суховато, заученно, с профессиональным бесстрастием поведала мне о том, что после октябрьского переворота 1917 года царский путевой дворец освободили от излишнего декора, разбили на клетушки и отдали нуждающимся. Соответственно и мебель распределили, особо не задумываясь над тем, кому она попадет в руки: вот тебе, Сидоров, стол из карельской березы – будешь на нем гнутые гвозди выпрямлять, а тебе, Марфуткина, ваза – шелуху от семечек сплевывать. Распределили поровну, чтобы всем хватило – и Сидорову, и Марфуткиной, и Спиридоновой, и многим другим. Кое-что, понятно, приберегли – самое ценное, отделанное серебром или золотом, – но основная часть дворцовой обстановки досталась тем, кто успел, оказался порасторопнее. Так и получилось, что в некоторых домах Таганрога до сих пор хранятся императорские вещи, особенно мебель – столы, стулья, кресла, – только поискать. Впрочем, иногда и искать не надо – вышел на свалку и… За столько-то лет и обивка поистерлась, и лак потускнел, и дерево рассохлось, вот и выбрасывают. И кресла, и стулья, и овальные столы из карельской березы.
Так однажды и Алла Августовна вышла, пригляделась и наметанным глазом определила: не простая вещица. Извлекла из-под груды мусора, смахнула пыль, и действительно – изящное, старинной работы кресло, напоминающее лучшие образцы мебели начала XIX века. Правда, обивка содрана и из сиденья торчат ржавые пружины, но – из лучших образцов, и, быть может, сам император сиживал, заложив ногу на ногу и задумчиво откинувшись на высокую спинку. Или императрица, присев на краешек и аккуратно подобрав платье, рассеянно листала французский роман.
Одним словом, реликвия…
Реликвия из числа тех, которые вызывают во мне благоговейный трепет и некий обморочный восторг, прорывающийся в восклицаниях: «Ах, неужели!» – безостановочном кивании головой, блаженно-радостном потирании рук и прочих жестах сочувственного доверия к собеседнику. Да, трепет и восторг, ведь я же не профессионал, а дилетант, сентиментальный созерцатель, соединитель пространства и времени, для которого вещи окутаны некоей мерцающей серебристой аурой, похожей на свечение ночной луны. И в этом завораживающем свечении возникают призраки, тени, профили, силуэты тех, кого давно уже нет, но они – есть, поскольку оставлены знаки их присутствия на земле. Оставлены знаки, и поэтому я, конечно же, не мог не увидеть, и в ответ на мой умоляющий взгляд Алла Августовна терпеливо вздохнула, посмотрела на часы, прикидывая, сколько это отнимет времени, и обреченно развела руками: «Ну что ж, пойдемте… Так и быть, покажу». Пойдемте – и мы отправились в дом ее бабушки, где хранилось кресло; долго плутали по улочкам, куда-то сворачивали, ныряли во дворики, выныривали в переулки, и наконец вот оно – в сумрачной глубине маленькой комнаты.
Комнаты с обычной провинциальной обстановкой, телевизором на тумбочке, покрытым вышитой дорожкой комодом, трехстворчатым зеркалом, кактусами на окнах, и среди всего этого – кресло из путевого дворца Александра! Непостижимо – из путевого дворца, и, быть может, он сам, заложив ногу на ногу и откинувшись на высокую спинку, или императрица… рассеянно листала… Одним словом, я пытался связать, сопоставить внешний облик вещи с историей – тем таинственным и необъяснимым, призрачным, эфирным, струящимся незримыми токами, что отличает ее, эту вещь, от прочих вещей в комнате.
Добрейшая Алла Августовна не торопила меня, но все-таки посматривала на часы, и было ясно, что нельзя бесконечно затягивать этот миг, что существуют приличия и надо прощаться. Прощаться со старым креслом – как жалко, жалко до слез! Без обивки, пружины торчат из сиденья – а как будто с человеком… Приоткрыли на минуту дверцу, и… свидание окончено. Исчезли призраки, тени, профили, силуэты, и только знаешь: то, чего нет, – есть и сам ты – держатель знака, врученного тебе на вечное хранение.
Глава одиннадцатая Даты
Однако продолжим. Продолжим нашу повесть и одновременно с этим закончим рассказ о Таганроге, а напоследок, как обещали, посетим старое городское кладбище, отыщем ту самую могилу, где возвышается памятник, некогда бывший пьедесталом. Пьедесталом, или, иными словами, основанием, подножием для чего-то, призванного возвышаться, и вот как все перевернулось – в буквальном смысле с ног на голову, – если отныне возвышается само подножие! Возвышается как памятник жертвам революционных боев: революционных, – значит, против ненавистного царизма, а памятником жертвам стал царь. Не статуя, а пьедестал, подножие, попирающее тех, кто низвергал статую. Какой парадокс, какой чудовищный гротеск: те, кто дерзновенно возвысил себя над царем, оказались погребенными под его ногами! Возвышение головой вниз: поистине этим памятником творцы революции выразили самую ее суть. Выразили случайно и не помышляя об этом, а просто польстившись на мрамор или гранит, но недаром сказано: чем случайней, тем вернее.
И вот эпоха обретает свой обманчивый символ, мы же со знакомым драматическим писателем едем на кладбище в пыльном южном трамвае, чтобы отыскать странный памятник – один из тех, которых так много в огромной, кроткой, причудливой и необъяснимой стране. Трамвай мотает из стороны в сторону, колеса бегут по рельсам, грохот, трезвон: лихая езда – услада. Приезжаем и долго ищем, переходя от одной могилы к другой, он же, как полагается, ускользает. Ускользает и словно бы нас дразнит, морочит, водит вокруг одного и того же места, а сам не показывается. Мы со знакомым писателем вконец измучились, расспрашивая прохожих: посылают направо – он слева, поворачиваем налево, а он тут как тут – справа. И так получается, что все как будто знают: есть такой памятник, – но направить толком никто не может. Никто, даже из тех, кто живет рядом. Словно бы есть, а где именно – и не вспомнить.
Кружили мы, кружили и лишь чудом вышли из лабиринта: вот он, этот призрачный, мнимый, ускользающий памятник, который некогда стоял в центре города, на Банковской площади (это место мы потом нашли), а теперь скромно ютится здесь, на кладбище, затерянный среди могил. Затерянный и неразличимый, но, может быть, в этом есть свой смысл? Смысл-судьба, смысл-жребий, таинственный контур которого проступает в том, что такой же мнимой и призрачной была смерть Александра. Мертвец ожил, и памятник – исчез. Исчез, и лишь пьедестал напоминает о великой мистификации, известной под именем: болезнь и смерть императора Александра I в Таганроге.
И вот теперь мы снова соединим пространство со временем, события – с датой…
Болезнь и смерть. Случилось это в солнечные, по-летнему теплые дни ноября 1825 года. Да, очень уж теплый и солнечный выдался ноябрь, и вторая половина особенно, ну просто на редкость: это запомнилось всем, бывшим в Таганроге. А императрица Елизавета Алексеевна даже специально отметила в своем дневнике, что погода была необыкновенно теплой, 12 градусов по Реомюру или 15 по Цельсию. И Феодор Козьмич через много лет вспоминал, обращаясь к жене и дочери купца Хромова, навестившим его однажды летом на заимке: «Паннушки, был такой же прекрасный солнечный день, когда отстал я от общества» (к этому эпизоду мы еще вернемся).
Итак, 19 ноября: вот и настало время поразмышлять об этой дате. Случайна ли она? Мы уже убедились, как много значил церковный календарь для Пушкина, который к тому же в последние годы жизни, особенно во время работы над «Борисом Годуновым», постоянно читал жития святых и другим советовал (к примеру, Жуковскому). А для Александра? Конечно, даты для него чрезвычайно важны, многие даты, и среди них – день памяти Александра Невского, его небесного покровителя, день смерти его бабки Екатерины, день свадебных торжеств, собственной коронации, Лейпцигского сражения, победой в котором он так гордился (только годовщину Бородина не пожелал отмечать: слишком напоминала о захваченной французами и сожженной Москве).
Ну, и, конечно, страшный день 11 марта – тоже дата…
При переправе через Рейн Александр задерживает русские войска и пропускает вперед австрийские. На то у него свой расчет: для него важно перейти мост в первый день нового, 1814 года и тем придать символический смысл вступлению русской армии на землю Франции, ведь он пересек Неман 1 января 1813 года. Значит, он ведом самим Провидением, избравшим его Своим орудием, и Оно же исчисляет даты…
Александр истинный пифагореец в том, что верит в магию знаков и чисел. Уже одно это наводит на мысль, что за 19 ноября должно что-то скрываться: уж если имя Феодор Козьмич говорит о многом, содержит в себе шифр, тайное указание на то, кем в действительности был его носитель, то можно не сомневаться: день 19 ноября выбран не случайно. Да и как же иначе! Ведь это день начала новой жизни, по существу нового рождения (Христос в ночной беседе с Никодимом говорил об этом втором рождении, – рождении от Духа) – он должен быть чем-то ознаменован, освящен, отмечен. Такова была эпоха, умевшая скрывать тайны и в то же время в тайном приоткрывать явное, хотя и не всеми прочитываемое (да и прочитавшему предписывалось молчать). Эпоха, обращавшаяся через головы современников к потомкам: они получат весть, поймут, распознают. Все начало девятнадцатого века – это эмблемы, аллегории и символы; даже прямолинейный Николай I не чужд им (что и доказал своим участием в разработке проекта Александрийской колонны), а уж сам Александр, благоволивший масонам, сын Командора мальтийских рыцарей, – тем более. Поэтому и дата 19 ноября должна быть эмблематична, должна содержать некий шифр…
Попробуем его разгадать. 19 ноября – день памяти святых Варлаама и Иасафа, и в Четьих Минеях под этим днем помещено их житие. Вернее, не житие, а повесть, переведенная с греческого, до самих же греков легенда об Иасафе, покинувшем царский дворец и отправившемся на поиски истины, донеслась с далекого и экзотичного Востока…
Впрочем, познакомимся вначале с сюжетом повести и ее героями. Иасаф, сын индийского царя Авенира, живет в роскошном дворце, предаваясь наслаждениям и ничего не ведая о том, что происходит за его стенами, что в мире есть беды и страдания, старость и болезни. Такова воля отца, напуганного предсказаниями звездочетов о том, что сын отречется от царской власти и примет гонимую им христианскую веру, предпочтет власти святость. И вот однажды Иасаф встречает двух стариков, «изморсканым лицеем и горбата суща», иными словами совершенно ужасных с виду, дряблых и немощных. Царевич поражен этим зрелищем и связанной с ним мыслью о том, что и он когда-нибудь станет таким же, состарится и умрет, и то безмятежное настроение, в коем он проводил время, упоение своей молодостью, красотой и здоровьем сменяется мучительными терзаниями.
Позвольте, но ведь это же Будда! Да, источником повести послужило жизнеописание Сиддхартхи Гаутамы Шакьямуни Будды, но оно переделано в благочестивом христианском духе.
Под видом купца во дворце появляется преподобный Варлаам и обещает уврачевать, исцелить царевича. Врачевство его особое: он открывает Иасафу истины евангельские, рассказывает ему и толкует многие притчи, развенчивает идолов иных религий, обращает его в христианство и показывает, что подлинная сладость, подлинное наслаждение – в посте и молитве. Убедившись в этом, Иасаф отрекается от прежнего образа жизни и, воспылав верой, во всем следует своему учителю: монашествует во дворце.
Для царя Авенира новая болезнь сына хуже прежней, и он лечит ее по-своему, использует все средства, чтобы образумить сына. Он посылает к Иасафу разодетых в шелка, украшенных ожерельями красавиц, которые стараются пленить его своими чарами, пробудить в нем чувственность, но все тщетно: пробужденный духом, отныне царевич непоколебим. Тогда – дабы не послужил он пагубным примером для остальных подданных, – Авенир отделяет сыну часть царства и спроваживает его с глаз долой. И что же? Царство Иасафа расцветает, а царство самого Авенира приходит в упадок. Это наглядно показывает Авениру силу христианской веры, и он тоже становится христианином.
И вот дальше-то – самое главное.
Вскоре Авенир умирает. Иасаф хоронит его с подобающими почестями, созывает старейшин, раздает все свое богатство и просит избрать нового царя, поскольку отныне всеми помыслами стремится «работати Владыце моему истинною». Новоизбранного царя Арахию народ отвергает; Иасаф обещает остаться на троне, сам же в последнюю ночь своего царствования пишет «епистолию» к народу, «како житии християном правостию премногою», и наутро «всех утаивая, из полаты изыде», иными словами тайно покидает дворец. Как Будда, согласно жизнеописанию. Как Пробужденный истиною евангельской (Будда – от слова «будить»).
Это еще не окончательный уход. Народ, покинутый царем, плачет и рыдает, новоизбранного царя никто не слушает, наступает безвластие, ужасное по своим возможным последствиям. Пятидесятилетний Иасаф вынужден вернуться, чтобы не дать погибнуть своей стране. Сделав все ради ее спасения, утвердив Арахия на царство, он удаляется в пустыню спасать свою душу. На этот раз уже окончательно и бесповоротно.
Такова повесть, отмеченная датой 19 ноября, – датой мнимой смерти и ухода в пустынь Александра. Ясно, что он выбрал этот день заранее, выбрал сознательно, оставил нам ключ к загадке. Хочешь – воспользуйся ключом и открой, а не хочешь – спрячь подальше и забудь, якобы нечаянно вырони из рук, потеряй, чтобы потом не найти. И, надо сказать, многие охотно теряют.
Что, ключ? Какой ключ? Не было никакого ключа. Просто так совпало, что император умер 19 ноября, а повесть? Да что повесть! Мы в нее, признаться, особо и не вчитывались. Слишком мудреная, да и по-старинному написана, – много темного, непонятного!
Но кое-кто пользовался ключиком и даже с хитрецой поигрывал им. Вот, к примеру, Андрей Николаевич Муравьев, благочестивый паломник ко Гробу Господню, автор двухтомника «Путешествия по святым местам русским», кандидат в обер-прокуроры синода, «светский архиерей», как его называли, человек наслышанный, знающий, посвященный в дела церковные и государственные, рассказывает о своем путешествии на Валаам, где в 1819 году побывал император Александр. Рассказывает, как встречали его монахи, водили, знакомили с островом и среди прочих достопримечательностей на малом кладбище показали доску с полустершейся надписью:
На сем месте тело погребено,
В 1371 году земле оно предано,
Магнуса Шведского короля,
Который священное крещение восприя,
При крещении Григорием наречен.
В Швеции он в 1336 году рожден.
В 1360-м на престол возведен,
Великую силу имея и оною ополчен,
Двоекратно на Россию воевал,
И о прекращении войны клятву давал;
Но, преступив клятву, паки вооружился,
Тогда в свирепых волнах погрузился,
В Ладожском озере войско его осталось
И вооруженного флота знаков не оказалось;
Сам он на корабельной доске носился,
Три дня и три ночи Богом хранился,
От потопления был избавлен,
Волнами ко брегу сего монастыря управлен;
Иноками взят и в обитель внесен,
Православным крещением просвещен;
Потом вместо царские диадимы
Облечен в монахи, удостоился схимы,
Пожив три дни, здесь скончался,
Быв в короне и схимою увенчался.
Вон как! Ну и судьба у этого Магнуса Шведского! «Был в короне и схимою увенчался»! Правда, перед самой смертью… м-да… И тут же Андрей Николаевич начинает «подробно – очень подробно – слишком подробно», по выражению одного из исследователей, пересказывать житие Варлаама и Иасафа, подаренное ему игуменом: «Тщетно вельможи и народ умоляли его оставаться на престоле. Влекомый жаждою уединения, он избрал им достойного царя, и сам устремился к иным подвигам. Плачущий народ весь день следовал за ним по пути к пустыне, но с солнечным закатом исчез навеки от него Иасаф. Долго скитаясь по безлюдным местам, открыл он наконец вертеп наставника своего Варлаама, и одною молитвою потекла жизнь обоих, доколе юноша не воздал последнего долга старцу. Одинокий труженик еще многие годы подвизался подле него в пустыне, как некий ангел охраняя пределы своего царства, променяв Индийскую корону на венец нетленный».
Обратим внимание: «Как некий ангел охраняя пределы своего царства». Эта фраза в контекст жития как-то не вписывается, выглядит чужеродной: ну какие там, в Индии, ангелы! А вот в контекст жизни Алексанра как раз и вписывается, ведь мы же знаем, что одно из его имен – Ангел. И именно он, уже как Феодор Козьмич, молитвами охранял пределы своего царства. Вон он ключик! Недаром же в следующем абзаце Муравьев об Александре-то и пишет: «Размышляя о великом отречении Иасафа, я воротился от игумена в те самые келии, где другой царственный искатель уединения приходил на время облегчить душу, обремененную мирским величием. Здесь в августе 1818 года, благочестивый Император Александр два дня удивлял своим смирением самых отшельников Валаама. Оставив в Сердоболе свиту, с одним лишь человеком приплыл он вечером в монастырь. Братия, созванная по звуку колокола, уже нашла Государя на паперти церковной. Несмотря на поздний свой приезд, ранее всех поспешил он к утрени в собор и смиренно стал между иноками, отказавшись от царского места. Исполненный благочестивого любопытства, пожелал он лично видеть пустынные подвиги отшельников, посетил все их келии, с иными беседовал, с другими молился, и утешенный духовным состоянием обители, щедро наделил ее своими милостями. Игумен Иоанафан впоследствии имел всегда свободный вход в царские покои. Память кроткого монарха священна Валааму».
Не составляет труда установить, кто именно мог посвятить Муравьева в тайну Александра I: конечно же, граф Дибич или митрополит Филарет, ведь он с обоими был хорошо знаком, даже дружен, интимно близок. Дибичу во время одного из походов, при восхождении на Эмине-Даг, высший хребет Балкан, Муравьев посвятил стихи, растрогавшие его до слез, а Филарету показывал каждую новую рукопись, постоянно переписывался с ним и опубликовал впоследствии эти письма…
Только об одном умолчал Муравьев – о том, что 19 ноября – день памяти Варлаама и Иасафа и день мнимой смерти Александра. Но об этом догадайся сам, читатель!
19 ноября уход, а ровно за две недели, 5 ноября, все его спутники начинают вести дневники. Словно сговорившись. Александр болен, но ничто еще не предвещает конца, и они как по команде усаживаются за свои дневники, и Волконский, и Елизавета Алексеевна, и Виллие. Что это? Явно часть высочайшего сценария, который разыгрывается в Таганроге. Мы помним, что Александр еще в детстве поражал свою бабку Екатерину умением разыгрывать всякие роли, а своему другу Виктору Павловичу Кочубею писал: «Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену…» Придворную сцену… сценарий… церемониал погребения Екатерины… инсценировка… Слова, разные по контексту, выстраиваются в один ряд.
Вот и эту – последнюю – роль приходится доиграть.
И, наконец, последняя дата. Старец Феодор Козьмич умер в 1864 году. Ему было 87 лет. Из 1864 вычтем 87 и получим 1777.
1777 год – год рождения императора Александра.
Глава двенадцатая Подземный ход
Куда отправился Александр после того, как в четверг 19 ноября 1825 года он, по сообщению официального протокола, испустил последний вздох и императрица Елизавета Алексеевна, не отходившая от августейшего больного, сама закрыла eмy глаза и подвязала платком подбородок? И, добавим мы, отправился незамеченным?
По одной версии, императора приняла на борт яхта лорда Лондондерри, ожидавшая его на внешнем рейде Таганрогского порта, но как он мог выйти из дворца, охраняемого караулом? Не по тому ли подземному ходу, который соединял императорский дворец с домом Ширинских-Шихматовых, укромно расположенным, фасадом выходившим к морю, окруженным садом? «Через сад вниз, с высокого берега Таганрогского залива, шла ступенчатая дорога, спускаясь к заливу. Слева от дома примыкал большой Петровский парк, отделявший дом от города. С другой же стороны, приблизительно в 300-х метрах стоял царский дворец, тоже окруженный садовыми деревьями. Во время Крымской войны дом князей Ширинских, неизвестно по какой причине, подвергся жестокой бомбардировке английской эскадры, целью которой были – Мариуполь и порт Таганрога, бывшие на значительном расстоянии от дома. Это была так называемая Керченская экспедиция английского флота. Чем обязан был дом князей Ширинских вниманию английских моряков, оставалось загадкой на все последующие годы. По всему фасаду дома, как и в комнатах внутри, было всажено множество ядер разного калибра. Было очевидно, что дом никакого стратегического значения иметь не мог, стоя одиноко на отлете города. А ведь только по фасаду его насчитывали больше 200 попаданий ядрами, не считая тех, что влетели в разбитые окна, разрушая все внутри. Вид этих разрушений показывал, что здесь не было места ошибке; а была определенная цель – разрушение. В таком виде дом простоял до 1917 года, когда мы его увидели, приехав всей семьей в апреле месяце из Петрограда. Мой отец, Алексей Александрович Лебедев, профессор Политехнического института в Петрограде, был родным братом собственника авиационного завода «Лебедь» в Таганроге. Завод еще не был закончен постройкой и находился за городом, где был и аэродром. Завод был большой, и постройка его отличалась необыкновенными для того времени размерами… Дирекция завода нуждалась в подходящем помещении, и выбор остановился на доме, называвшемся тогда «Дом в ядрах». Он принадлежал уже греку-коммерсанту, и он его продал моему дяде для нужд дирекции. Для составления сметы и плана общих ремонтных работ был приглашен архитектор. Два верхних этажа дома были в полуразрушенном состоянии, а нижний сохранился несколько лучше. После бомбардировки здесь никто не жил, и время заканчивало его разрушение. Когда нижний этаж немного очистили от кирпичей и частных обвалов, мой дядя пригласил директора завода Дидерикса и других из дирекции, позволили и нам, детям, посмотреть этот любопытный дом. Помню, как старшие выражали удивление, что стены дома все же смогли выдержать столь сильную бомбардировку. После беглого осмотра снаружи мой дядя пригласил всех спуститься в подвал, и там, в глубине его, с правой стороны, смотря на море, обнаружился подземный ход. Дядя показывал его всем посетителям и объяснял, что его направление ведет прямо к царскому дворцу. По нему можно было пройти 20–30 метров. Дальше он был завален гнилыми досками, упавшими с потолка балками и просто землей. Взрослые, обмениваясь мнениями, высказывали по этому поводу свои замечания, из которых я отлично запомнил только одну фразу: «Здесь и был выход».
Ну, разумеется… А как же иначе! В такой загадочной истории должен быть подземный ход, о котором и рассказывает инженер А. А. Лебедев, племянник владельца авиационного завода, чье свидетельство опубликовано журналом «Имперский вестник» (1990, № 11). Журналом, судя по названию, редким, издаваемым в Нью-Йорке Российским имперским союзом-орденом; мне его передал Александр Николаевич Стрижов, заядлый книжник, неутомимый собиратель материалов по русской истории. Передал уже после того, как я вернулся из Таганрога, и тем самым смутил, растравил мою душу, наполнив ее запоздалым раскаянием. Как же так – не попытаться найти, разузнать! Ход-то подземный, – значит, уцелел хотя бы частично! А ну как в пыли, под обломками – отпечатки больших подошв с подковками и шляпками гвоздей: следы Александра! Или оброненный по дороге платок! Или некая мета. Или… Одним словом, воображение мое разыгралось, рождая самые причудливые картины, и стал я звонить в Таганрог: может быть, знают в музее? Уж они-то должны…
Добрейшей Аллы Августовны на месте не оказалось, а другая сотрудница сначала ничего не поняла… потом с оттенком неприязненного удивления переспросила: «Подземный ход?» – явно ревнуя местную реликвию к назойливому любопытству со стороны… потом пообещала навести справки… потом с чувством превосходства местного знатока над посторонним незнайкой ответила, что дом давно снесен, а подземный ход… в музее о нем ничего не известно. Да и где доказательства, что он был? А если и был, то это еще не значит, что он вел к дворцу! Мало ли этих подземных ходов! Вот, скажем, в доме… – сотрудница назвала еще одну старинную постройку Таганрога. Но из этого же нельзя сделать вывод… Одним словом, здесь нужен строгий научный подход!
Так я был посрамлен в моем дилетантском невежестве, и мне представилась местная реликвия, окруженная высоким деревянным забором, к которому оставлен лишь один – научный – подход. Посрамлен вместе с инженером Лебедевым, с той же дилетантской наивностью писавшим: «Было бы очень интересно, чтобы кто-либо из живших в Таганроге рассказал о дальнейшей судьбе этой знаменитости города».
Увы, никто не расскажет, – во всяком случае, из сотрудников музея. Но, может быть, найдется и еще подход к забору и некий энтузиаст-краевед доберется – по камушкам, по камушкам, по настилу из еловых веток – до тайны подземного хода?..
Версия, по которой Александра I приняла на борт английская яхта, не единственная отвечает на вопрос, куда он исчез после Таганрога. Отвечает или, скажем мягче, пытается ответить, поскольку до окончательного ответа, конечно, еще далеко. Есть и другие версии: скрылся в Почаевском монастыре, в пещерах Киево-Печерской лавры, в Свеаборгской крепости. По самой фантастической из них, Александр бежал в Англию, а оттуда – в Тибет, куда Николай I тайно посылал ему деньги. Бежал, чтобы изучать практику медитации и восточную медицину. Невероятно? Да, совершенно невероятно. Но куда только не заносило русских людей в поисках истины, и поэтому тибетскую версию так же трудно принять, как и безоговорочно отвергнуть. Даниил Андреев считал (или, точнее, знал?), что Александр I проходил послушание у Серафима Саровского, к которому отправился из Таганрога пешком: «В конце 1825 года в Саровскую обитель прибыл неизвестный человек средних лет. Его исповедовал сам преподобный Серафим, и вновь прибывший был принят в монастырь под начало преподобного как послушник под именем Федора. Его происхождение и прошлое оставались неизвестными, по-видимому, всем, кроме преподобного».
Эта версия представляется вполне достоверной: Александр у Серафима Саровского. Ведь многие так приходили, и простолюдины, и купцы (сам преподобный Серафим был из купцов курских), и знатные особы; становились послушниками, затем монахами, получали новые имена и забывали о своем прошлом: монастырь всех уравнивал. И Александр мог так же… – уравняться. А если бы начальство монастырское стало слишком допытываться: кто, мол, и откуда – его бы быстро одернули и приструнили. Одним окриком из Петербурга отбили бы всякую охоту любопытствовать. Поэтому мог бы… вполне… Тем более что, мы помним, он посетил преподобного по пути в Таганрог: может быть, готовился? «Примете ли на послушание бывшего императора всероссийского и благословите ли на уход?» Может быть, может быть, но не будем брать на себя ответственность окончательного выбора и вернемся к этой теме, рассказывая о путешествии в Петербург и встрече с человеком, отстаивающим еще одну – тобольскую, – версию исчезновения Александра.
Вернемся, а пока доверимся случаю, так же как доверились мы, покидая Таганрог: испробовали все версии на билетном кассире, и оказалось, что есть билеты только до Киева. Так выпала нам киевская версия, и уже следующим вечером мы ехали в пустом плацкартном вагоне, без света, без проводника, со странным подобием занавесок на окнах и черными от железнодорожной гари полотенцами. Ехали, поеживались от холода, натыкались впотьмах на углы вагонных полок и от некоего смутного чувства таинственности нашего отбытия из Таганрога, полнейшей свободы (одни во всем вагоне!), грусти и необъяснимой радости пили теплую водку, купленную у проводника-невидимки (появился и снова канул). Говорили об Александре и, окрыленные предстоящим свиданием с Киевом, пели протяжные украинские песни.
Пели всю ночь, – вернее, подпевали нашей миловидной художнице, которая помнила их гораздо больше, чем мы, и – в отличие от моего друга, знакомого писателя и меня – обладала довольно приятным голосом. Поэтому нам оставалось лишь подпевать, с воодушевлением подхватывая концы повторявшихся куплетов, и тем самым показывать, что и мы тоже… знаете ли, поем… Впрочем, зачем я об этом рассказываю? И какое отношение это имеет к Александру? К Александру, положившему в гроб своего двойника и темной осенней ночью… ушедшему… и тем, кто его провожал, виделась уменьшающаяся фигурка быстро шагающего человека. Какое же отношение? Но имеет, – уверяю, имеет, и, наверное, все дело в чувстве таинственности, свободы и грусти, неким образом связанном с ним. Точнее я выразиться, увы, не могу (есть вещи невыразимые!) и потому на этом закончу: пели всю ночь, к утру ненадолго заснули, а когда проснулись, за окном уже мелькали подсолнухи и белые хатки.
Вскоре наша достославная экспедиция прибыла в Киев.
Часть вторая
Глава первая Лавра
Что ж, доверимся случаю и, пока мы в Киеве, примем условно версию, по которой Александр I скрывался в пещерах Киево-Печерской лавры. Эту версию как одну из возможных выдвинул К. Н. Михайлов, автор книги «Император Александр I – старец Федор Кузьмич». Выдвинул, ссылаясь на некие косвенные данные, подтверждающие, что Феодор Козьмич (мы все-таки придерживаемся такого написания) – еще до появления в Сибири – бывал в лавре, а затем поддерживал прочные связи с ее обитателями. Бывал и поддерживал – это действительно так. Ну, скажем, среди вещей, обнаруженных после его смерти, был и молитвенник киево-печерского издания. Конечно, это еще не доказательство, но добавим, что в Феодоре Козьмиче угадывается человек, который словно бы хранит некие дорогие ему воспоминания о лавре и – складывается такое впечатление, – лично знает многих печерских старцев.
Вот как он напутствует свою воспитанницу Александру Никифоровну, позднее прозванную майоршей Федоровой, посылая ее в паломничество по святым местам России, – напутствует, особенно настаивая на том, чтобы она посетила Киев: «Есть там так называемые пещеры, и живет в этих пещерах великий подвижник – старец Парфений и еще один старец, Афанасий. Живут они: один – в Дальних, а другой – в Ближних пещерах, отыщи их там непременно, попроси их помолиться за тебя, расскажи им о житье своем. В особенности не забудь побывать у Парфения. Если он спросит тебя, зачем ты пришла к нему, скажи, что просить благословения; ходила по святым местам и пришла из Красной Речки, что бы ни спрашивал он тебя, говори ему чистую правду, потому что великий это подвижник и угодник Божий». Старец Парфений – это ему принадлежат слова о Феодоре Козьмиче: «Он будет столпом от земли до неба». Слова, произнесенные в пещерах Киевской лавры и адресованные Александре Никифоровне, которая послушно выполнила поручение Феодора Козьмича, добралась до Киева и отыскала старца Парфения в пещерах лавры, где и нам предстоит побывать, поэтому и о словах стоит задуматься.
Заметим: сказано не «есть», а – «будет». Таким образом, Феодору Козьмичу приписывается некая особая миссия, особая роль духовного ратника, воителя, исполина, чье могущество проявится в равной степени и на земле и на небе. Не об этом ли пишет и Даниил Андреев: «С легким дыханием, едва касаясь земли тех миров, взошел Александр Благословенный через слои Просветления в Небесную Россию. Там возрастало его творчество, там ждала его лестница просветлений новых и новых, пока у нас проходили десятки лет.
Тому, кто в годину величайшей опасности возглавил обороняющийся народ и обеспечил освобождение Европы, дано стать главою просветленных сил России в их борьбе с силами античеловечества, с уицраорами нашей метакультуры и с самим Гагтунгром (Сатаной. –
Архистратиг Небесного Кремля, он ныне еще там, в Святой России. Но возрастает его духовная мощь, его светлота; он восхищается выше и выше, он уже входит в Небесный Иерусалим – в голубую светящуюся пирамиду, в наивысший Трансмиф Христианства».
Не будем вдаваться в подробные разъяснения того языка, той терминологии, которой пользуется автор «Розы мира». Собственно, им высказано по сути то же, что и старцем Парфением: «Будет столпом от земли до неба». Важнее отметить другое: мы вновь поставили рядом свидетельство православного подвижника и того, чей духовный опыт нынешняя православная церковь не приемлет, отвергает. Конечно, это рискованно, это вызовет неприятие, возражение у многих: «Ну, зачем он, право?! К чему все это?!» Не знаю, зачем и к чему, но отказаться от «Розы мира», от Соловьева, Бердяева, Флоренского не могу. Они тоже пострадали и за свою веру, и за Россию, и в мученичестве им не откажешь, во всяком случае отцу Павлу, заточенному в Соловки и расстрелянному. Скажут: не надо от отца Павла, с ним худо-бедно стерпимся, смиримся. Откажись лишь от «Розы мира»: даже если в ней и не наваждения бесовские, не прелесть дьявольская, но все равно эти миры «из холода и льда», эти бездны, магмы – православному как-то не подобает…
Не могу, хотя сам же недавно испытал чувство удивления, может быть, даже недоумения, когда мне подарили книгу о православном святом Сергии Радонежском, хорошую, умную, глубокую книгу, но к каждой главе эпиграф – из «Живой этики» Рерихов. «Какой несогласованный человек!» – невольно подумал я об авторе, и чем-то понравилось мне это определение, я даже за него ухватился. Да, несогласованный – были такие, есть и будут. Ему бы согласовать себя с православием и отказаться от Рерихов – не может… Ну, тогда иди с Рерихами и забудь о Сергии Радонежском – тоже не может… Как тут быть?!
Раньше с такими поступали сурово и круто; их, случалось, и пытали, и сжигали, самых упрямых-то. Сейчас отлучают или просто не слышат. А если, наконец, прислушаться?
Впрочем, не знаю, не решаюсь судить: я и сам-то несогласованный…
Не только Даниил Андреев и старец Парфений сумели распознать миссию Александра. Назовем и еще одно духовное лицо: московский митрополит Филарет. Тот самый Филарет, под чье благословение не раз подходил Александр, смиренно склонив голову, – вот он-то и сделал приписку на черновом проекте манифеста о престолонаследии: «…чаем непреемственного царствия на небесах». Александр, просматривая черновик, подчеркнул эту фразу. Вероятно, он подумал, что уж это слишком – написать, будто он желает царствовать на небе, да еще беспреемственно, как высшие иерархи светлых сил, архангелы и архистратиги. Поэтому князь А.Н. Голицын заменил подчеркнутую фразу словами более скромными, умеренными, но при этом лишенными и всякого провидческого смысла: «…о принятии души нашей, по неизреченному Его милосердию, в Царствие Его Вечное».
Вот и сравним теперь две фразы: одну нашептал ангел, а другую добросовестно составил, сочинил князь Голицын. Сравним по дороге в Киево-Печерскую лавру, куда нам давно пора отправиться.
Мы уже побродили по улицам Подола, поднялись на Владимирскую горку, полюбовались Днепром с крутого обрыва и словно бы вдохнули, вобрали вместе с воздухом, уловили как запах то, что называют Киевом: классические купола и шпили, державный гранит и мрамор, барочные завитки соборов, гулкую брусчатку мостовых, а на самом деле – нечто среднее между суровым византийским благочинием и разгульной Запорожской Сечью. Вдохнули, вобрали, уловили, а теперь – пора! И вот мы с драматическим писателем просыпаемся ранним утром в квартире, где нас приютили знакомые нашей миловидной художницы, завтракаем на маленькой – со спичечный коробок, – безбытной, беспосудной кухоньке, пьем кофе, оказавшийся чаем, завариваем чай из банки, припахивающей кофе, затем доезжаем на метро до центра города и пешком идем в лавру.
Пешком – по утренним улицам, еще не сбросившим пелену тумана, а только слегка зарозовевшим, зазолотившимся от косого слепящего солнца. И с каждым шагом она все ближе – лавра, и мы чувствуем, как вместе с ней приближается нечто такое же розовое и золотистое, похожее на большое облако, но при этом словно невидимое и лишь обозначенное теплым, ласкающим, благотворным веянием воздуха. Да, невидимое облако – или некое поле, распространяющее вокруг разряды живительной радости, светлой энергии: это и называют намоленным местом. Местом, где совершалось великое духовное созидание, творчество избранных подвижников, осветлявших молитвами свою душу и весь окружающий мир, и куда каждый приходил и оставлял. Приходил – с чистыми помыслами и оставлял – частичку добра. А чистые помыслы и добрые намерения – это тоже своего рода материя, легкая, воздушная ткань, плавающая над нами, вздымающаяся от порывов ветра и снова опадающая прозрачным покрывалом. Поэтому нас и влечет в такие места, поэтому там особенно легко дышится и хорошо думается.
Поделиться книгой: