Помоги проекту - поделись книгой:
Первой жертвой, вероятно, была 15-летняя Ханна Гринер, которой в феврале 1848 года в Ньюкасл-апон-Тайне на севере Англии должны были удалить сильно воспаленный ноготь на ноге. Девочке, которая родилась вне брака и чью жизнь нельзя было назвать легкой, дали подышать хлороформом, и, как казалось, желаемый анестезирующий эффект был достигнут. Когда хирург сделал первый разрез, она вздрогнула, дыхание стало сбивчивым. Тогда сильно забеспокоившийся хирург и его ассистент облили лицо пациентки холодной водой и попытались дать ей немного бренди. Увидев, что Ханна не реагирует, они положили ее на пол и прибегли к способу лечения всех болезней прошлых веков – кровопусканию. Девочка была мертва. На вскрытии присутствовал Роберт Мортимер Гловер, который шестью годами ранее, в то время еще работая в Шотландии, опубликовал статью о потенциале анестезирующих свойств хлороформа. Врачи констатировали, что причиной смерти стала остановка дыхания из-за воздействия хлороформа. Когда Симпсон услышал об этом приговоре в Эдинбурге, он взял перо и написал коллегам из Ньюкасла обвинительное письмо: юная девушка задохнулась от воды и бренди. Хлороформ не мог ее убить.
Даже после увеличения количества сообщений о трагических последствиях применения наркоза, подобных случившемуся с Ханной, хлороформ оставался фаворитом медиков. В 1848 году операции под наркозом впервые стали проводиться в лазаретах на полях боев Европы. Во время непродолжительного конфликта между Пруссией и Данией в одном из лазаретов города Шлезвиг работал известный берлинский хирург Бернгард Лангенбек (ставший Бернгардом фон Лангенбеким после следующей датско-германской войны 1864 года). Согласно отчету его ассистента, Лангенбек провел 61 серьезную операцию, потеряв 15 пациентов, большинство из которых умерли не из-за хлороформа, а из-за тяжести ран: «За некоторыми исключениями, обусловленными обстоятельствами, все операции проводились с применением хлороформа. Болезненные обследования ран также часто делались тогда, когда раненые находились под воздействием этого средства. Проводивший операции врач в его применении видит лишь необычайную пользу. В хирургии разрезы подкожных мышц и сухожилий[33] и хлороформ следует рассматривать как два самых важных и наиболее полезных изобретения современности. Таким образом, с одной стороны, можно утверждать, что при должной осторожности хлороформ никогда не принесет вреда, с другой же стороны, преимущество такого средства становится тем более очевидным, если учесть, что во время продолжительных и болезненных операций оно ограждает нервную систему от потрясения, которое в противном случае было бы результатом длительной боли» [4].
Неспециалисты тоже считали анестезию одним из величайших изобретений современности. Патрик Бронте, прославившийся не столько своим работами, сколько ролью отца талантливых дочерей по имени Шарлотта, Энн и Эмили, восторженно отреагировал на новость об изобретении анестезии: «Всякий друг человечества, услышавший эту новость, должен славить ее… Было сделано великое, полезное и важное открытие» [5]. Того же мнения придерживался и врач с севера Англии, специализировавшийся на этом новом методе в Лондоне. В юном возрасте тот впервые столкнулся с эпидемией, с которой будет связано его имя.
Джон Сноу был ярким примером потрясающего социального взлета, ребенком из семьи рабочих, ставшим врачом королевы и пионером в области эпидемиологии и борьбе с эпидемическими заболеваниями. Этот взлет был подобен историям успеха, прогремевшим в том же XIX веке в далеких США, где «человек, сделавший себя сам» стал практически мифическим, как и образы Джона Дэвисона Рокфеллера и Корнелиуса Вандербильта. Тем не менее для их одаренных современников, даже несмотря на ограничения, обусловленные классовой системой традиционного общества (каким оно и было в Великобритании, а также немецких государствах вроде Пруссии), взлеты оставались возможны. Джон Сноу был первенцем среди девяти детей Уильяма Сноу, работавшего на местной угольной шахте, и его жены Фрэнсис. Он появился на свет 15 марта 1813 года в древнем городе Йорк, некогда названном заселившими его викингами Йорвик, а теперь известным своими шахтами и стремительной индустриализацией. Сноу жили в одном из беднейших районов города, недалеко от церкви Всех Святых, где крестили Джона. Трудолюбие, амбиции и радость от учебы, очевидно, прививались детям, когда те еще были в колыбели, несмотря на их так называемое простое происхождение: один брат Джона стал пастором, другой открыл гостиницу, а две сестры – школу. Джон ходил в начальную школу и отлично разбирался в математике. В 14 лет он хотел стать учеником хирурга: лечебное дело было профессией его мечты.
Врачами же с момента появления первых университетов в XII и XIII веках считались образованные мужчины, деятельность которых являлась весьма консервативной и не предполагала пачкание пальцев кровью. Таким образом, эти гораздо более уважаемые целители действовали в соответствии с канонами католической церкви, формально руководствовавшейся принципом Ecclesia abhorret a sanguine – «Церковь питает отвращение к крови». Стоит заметить, это отвращение распространялось только на медицину – к войнам с неверующими, еретиками и инакомыслящими, которые церковь развязывала или поддерживала на протяжении веков, это не относилось.
Сноу отправился к мистеру Уильяму Хардкаслу в Ньюкасл-апон-Тайн, тот северный английский город, где добрые двадцать лет спустя юная Ханна станет первой известной нам жертвой хлороформного наркоза. (Даже сегодня оперирующего врача в Великобритании, как правило, называют «мистер», обращение «доктор» в адрес таких врачей используется редко.) В свободное время, которого у него было относительно немного, Сноу делал все, чтобы быть в хорошей форме. Он вел здоровый образ жизни, имел склонность к длительным прогулкам и плаванию в не слишком теплых водах региона. Тот факт, что они зачастую были не вполне чистыми, вероятно, в дальнейшем повлиял на медицинское чутье. Довольно нетипичным для такого энергичного парня казался его пуританский образ жизни. Сноу присоединился к движению за трезвость, которое в те годы набирало обороты, выступая против алкогольных напитков. А о романах с женщинами Джона Сноу в юности известно не больше, чем о романах в пожилом возрасте, когда он стал знаменитым врачом.
Обучение проходило не только в хирургической практике Хардкасла. Сноу также имел возможность присутствовать на осмотрах, производившихся врачами – из числа получивших академическое образование, а не из сословия ремесленников, – в больнице Ньюкасла и даже, что крайне необычно для surgeon’s apprentice[34], посещал лекции в Медицинской школе Ньюкасла. Обучение у хирурга обычно длилось от пяти до шести лет и, помимо освоения практических навыков, предполагалось также приобретение знаний по анатомии, физиологии, химии и ботанике. Точное название профессии Хардкасла – surgeon-apothecary[35] – дает понять, что Сноу приобрел и опыт в учении о лекарствах и, следовательно, в консервативном лечении заболеваний[36]. Вероятно, самым плодотворным опытом в процессе его обучения стала появившаяся в Англии эпидемия.
Сноу отправился в шахтерский городок Киллингворт-Виллидж, где среди шахтеров по-настоящему свирепствовала болезнь. В Киллингворте жили известные люди, чье изобретение имело огромное значение для местной добычи угля и для всего XIX века, – Джордж Стефенсон, основоположник строительства железных дорог и конструктор первого коммерческого локомотива, использовавшегося для пассажирских перевозок, и его сын Роберт.
Сноу изо всех сил старался помочь больным и их семьям, однако его шокировали не только отталкивающие симптомы холеры, но и нечеловеческие условия жизни и труда людей из низшего социального класса. Вездесущая грязь и зловоние, вид мутной питьевой воды и в особенности переполненных экскрементами ям, где мужчины чаще всего облегчались, были совершенно невыносимы. Сноу, должно быть, был потрясен беспомощностью медицины, собственной беспомощностью. На кладбище маленькой церкви в соседней деревне Лонгбентон в скором времени уже не осталось места для жертв холеры: община, обычно переживавшая менее сотни утрат в год, в 1832 году оплакивала безвременный уход 235 человек.
После завершения обучения у Хардкасла Сноу еще три года работал с двумя другими хирургами на севере Англии. Однако он понял, что стать уважаемым доктором можно было только после основательной академической подготовки, и только в центре империи – Лондоне. Осенью 1836 года он отправился в путь. Любящий природу и обладавший весьма скромными средствами, Сноу выбрал в качестве способа передвижения не междугородный экипаж, а поход почти через всю Англию. После непродолжительного пребывания в Бате, где он навестил дядю, Сноу прибыл в Лондон в октябре и поступил в медицинскую школу, основанную известным шотландским анатомом Джоном Хантером. В следующем году он начал клиническое обучение в Вестминстерском госпитале. Несколькими годами ранее одного из здешних хирургов вызвал на дуэль коллега, однако тот вызов не принял; хирурга заменил отличавшийся чрезмерным рвением ассистент. Перестрелка прошла без последствий, однако она все же неплохо иллюстрирует атмосферу в больнице. Биограф Сноу Сандра Хемпел прокомментировала лихой образ жизни новых коллег Сноу: «Едва ли такая атмосфера могла понравиться серьезному молодому трезвеннику, чье представление об увлекательной жизни заключалось в марафонском заплыве через Тайн или долгом походе через Мур от Йоркшира. Но, несмотря на эти особенности, больница имела отличную репутацию, и возможность ознакомиться с ее отделениями в рамках обучения ценилась высоко» [6].
В мае 1838 года Сноу был принят в Королевскую коллегию хирургов и смог там обосноваться. Он открыл «практику» в 54-м доме на Фрит-стрит. Все шло хорошо, Сноу был полностью поглощен своей работой. Личной жизни у него практически не было; когда он не проводил время со своими пациентами, то размышлял о проблемах медицины или проводил исследования. Сфера его интересов включала также летучие газы и их влияние на функционирование легких; с эфиром он, наверное, тоже экспериментировал. Его жажда знаний была такой же ненасытной, как и амбициозность. Он поступил в Лондонский университет, где в 1843 году стал бакалавром. В следующем году он получил докторскую степень и теперь официально стал настоящим врачом, а не «всего лишь» хирургом. Принятие в Королевскую коллегию врачей в итоге положило начало блистательному взлету Джона Сноу.
Сноу также был одним из врачей, которых взбудоражила новость из Бостона, пришедшая в Лондон в декабре 1846 года. С этого момента все его мысли вращались вокруг эфира и способах использовать его наилучшим образом, без риска для пациентов. Вскоре после Рождества, 28 декабря, в понедельник утром, Сноу сидел с несколькими другими коллегами в лечебном кабинете своего друга, стоматолога Джеймса Робинсона, в его доме на Гауэр-стрит, который одновременно был и «практикой». Робинсон использовал сосуд, называемый ингалятором, куда помещались две пропитанные эфиром губки. Пациент, «молодой человек крепкого телосложения, около двадцати лет», вдохнул пары эфира через мундштук. Робинсон отметил: «Примерно после двух минут ингаляции пациент потерял сознание, и его зуб был удален. Когда он пришел в себя, пациента спросили, что он чувствовал. Тот ничего не смог вспомнить, даже удаление зуба. После операции его самочувствие было прекрасным» [7].
Он составил «Таблицу вычисления крепости паров эфира», которая появилась в журнале
Он выступал с докладами перед сообществами медиков, а также опубликовал результаты своих исследований и рекомендации в учебнике «Об ингаляции эфира», изданном в 1847 году Джоном Черчиллем, книготорговцем и издателем в Сохо [9], той части Лондона, которая впоследствии станет судьбоносным местом для Сноу в карьере врача по причинам, не связанным с наркозом. Эфир, полученный из рук Сноу, был безопасен, и об этом узнавало все больше и больше хирургов и дантистов, обращавшихся к Сноу перед проведением хирургических вмешательств и экстракций. Он буквально стал первым профессиональным анестезиологом. Новое средство (хлороформ), разумеется, сразу же привлекло его внимание. Как с эфиром, так и с хлороформом Сноу выполнил около 5000 наркозов за 12 лет жизни, оставшихся ему после открытия анестезии. Согласно пониманию того времени, среди них были и относительно трудоемкие вмешательства, которые пациент во времена до изобретения анестезии не мог вынести, – удаление камней в мочевом пузыре, сшивание «волчьей пасти» и операция на женской груди, пораженной раком [10].
Как и его предшественник из Эдинбурга Симпсон, Сноу, стремясь уменьшить болевые ощущения женщин во время родов, применял анестезию, тщательно высчитывая дозы, особенно работая с хлороформом. Вполне предсказуемо было то, что врачи, прибегавшие к использованию хлороформа в таких случаях, столкнулись с противодействием клерикалов: церкви, а также набожных коллег-медиков, руководствовавшихся библейским словом, согласно которому женщина будто бы должна являть на свет ребенка через боль (хотя перевод с иврита, очевидно, имеет разные толкования). Хлороформ, как писал Джеймсу Янгу Симпсону разгневанный священнослужитель, был «орудием дьявола, якобы дарованным женщинам во благо. Он неминуемо наделяет народ жестокосердием, а Бога делает глухим к самым отчаянным мольбам о помощи, которые будут раздаваться в мрачные времена» [11]. Однако сочувствующие мужчины, которые, в отличие от большинства священнослужителей, присутствовали при родах и с трудом выносили крики боли своих жен, не видели ничего предосудительного в этом действии. «Как же это кошмарно, – писал натуралист Чарльз Дарвин после рождения своего первого ребенка, – это полностью выбило меня из колеи, почти так же, как и саму Эмму [жену Дарвина]» [12]. О чувствах мужей заботился и врач из Эдинбурга Джеймс Моффат, заявивший, что «определенно не допустит мучения жен лишь для того, чтобы не была грубо нарушена незыблемость тех или иных медицинских догм» и «заставлять пациенток терпеть мучительные страдания – это варварство» [13]. Один врач в Германии во время дискуссии на эту тему буквально умолял об анестезии своих коллег, которые все еще не хотели применять ее во время родов по религиозным соображениям: «Вместо того чтобы вопрошать, дозволено ли нам это, мы должны задуматься о том, имеет ли право наш собрат по ремеслу, из моральных или медицинских побуждений, пренебрегать таким благотворным средством» [14].
В США Фанни Лонгфелло, жена поэта Генри Уодсворта Лонгфелло, стала одной из первых женщин, родивших после эфирной ингаляции, которую провел стоматолог Гарвардского университета. 7 апреля 1847 года она родила дочь: «Никогда прежде беременность не была такой приятной от начала и до самого конца. Я так горжусь тем, что стала первопроходцем во благо страдающего, слабого женского пола!» Она повернула религиозный аспект в свою пользу и в пользу всех женщин: «Эфир – величайшее благо нашей эпохи, и я счастлива жить во время его открытия, да еще и в стране, которая подарила его миру». Эфир был «даром Бога»; «хочется верить, что принесший такое благо – фигура величественная, возвышенная, подобная Христу, божественному сразителю духовных и физических страданий» [15].
Противостояние анестезии в акушерстве – хотя то было скорее состояние забытья с притупленными болевыми ощущениями, а не по-настоящему сильнодействующая анестезия – решительно ослабло, когда к ее помощи прибегла самая известная жена и мать той эпохи. Королева Виктория забеременела в восьмой раз весной 1853 года. Она обсуждала тему анестезии с супругом Альбертом, который был в восторге от всех технических и научных инноваций. Вопрос о том, кто должен проводить анестезию во время предстоящих вскоре родов, не возникал. Репутация Джона Сноу как эксперта, не имеющего себе равных в Великобритании, не подвергалась сомнению и была известна даже в Букингемском дворце. За несколько недель до предполагаемой даты родов принц Альберт попросил Сноу навестить их во дворце, чтобы тот подробно рассказал о хлороформе и своем акушерском опыте. В 1850 году, когда родился принц Артур, семья прислушалась к трем консультировавшим королеву врачам, высказавшимся против наркоза. На сей же раз у Виктории и ее мужа больше не было сомнений.
Утром 7 апреля 1853 года Сноу пригласили в Букингемский дворец. В свойственной ему прагматичной и житейской манере Сноу смог переубедить королевского акушера сэра Чарльза Локока, а также личного врача королевы сэра Джеймса Кларка, взгляды которых были достаточно консервативными. Сноу предложил королеве такую низкую дозу хлороформа, чтобы та могла реагировать на речь, но его анальгетическое, обезболивающее действие тем не менее себя проявляло. Отчет Сноу о применении анестезии во время родов самой высокопоставленной пациентки в его карьере был лаконичным и, скажем так, matter of factly[37] – ни в тот день, ни позже успех не вскружил ему голову. Он воздержался от использования одного из своих ингаляторов, вид которого мог напугать королеву, и осторожно капнул хлороформ на носовой платок, которым покрыл лицо Виктории. Все прошло гладко: «Ребенок появился в комнате в 13 минут первого, следовательно, хлороформ вдыхался 53 минуты. Плацента отделилась через несколько минут, королева была в добром здравии и хорошем расположении духа. Она выразила благодарность за применение хлороформа» [16].
Новорожденного принца назвали Леопольдом в честь дяди Виктории, бельгийского короля. Королева отметила в своем дневнике: «Милый малыш родился прелестным здоровым ребенком» [17]. Это оказалось трагичным заблуждением. Позднее у принца Леопольда диагностируют заболевание крови, гемофилию. В возрасте всего 30 лет он умрет после падения в результате внутреннего кровотечения, которое не поддавалось лечению средствами того времени. Сегодняшний шведский король Карл XVI Густав – правнук принца Леопольда.
Сноу снова пригласили на роды четыре года спустя, когда у Виктории и Альберта должен был родиться последний ребенок, принцесса Беатриса, и он снова выполнил всю работу успешно и без каких-либо осложнений для матери и ребенка. Для почти 38-летней королевы это стало двойным облегчением: она почти не ощущала боли во время родов и больше никогда не беременела.
6. Леди с лампой
«El sueño de la razón produce monstruos». «Сон разума рождает чудовищ» – таково название работы испанского деятеля искусств Франсиско де Гойи. Этот известный офорт[38] был создан около 1799 года во времена восхождения Наполеона, в начале эры почти непрерывных войн, конец которой был положен лишь в 1815 году.
Может ли быть что-то более ироничное: в эпоху, когда Европа всячески проявляла свою рациональность, когда казалось, что каждый день возвещает прогресс человечества – среди элит, интеллектуалов, высшего класса и в меньшей степени среди пролетарских масс в расширяющихся промышленных городах – разразилась первая за 40 лет война между великими державами. Причиной стал вопрос: кто может владеть ключом от храма Гроба Господня в Иерусалиме – католическая община (под протекторатом Франции), православная община (под протекторатом России) или же мусульмане – разве Иерусалим не входит в Османскую империю? За этой проблемой стояла смена политического расклада сил в Восточной Европе и на Ближнем Востоке. В течение долгого времени Османская империя демонстрировала слабость и явные признаки распада, поэтому Турцию часто называли «больным человеком на Босфоре». Эта измученная империя, некогда угрожавшая христианской Европе и, казалось, представлявшая серьезную опасность для ее существования, теперь страдала от постоянных кризисов, коррупции и инфраструктурного отставания. Переломным эпизодом стала знаменитая осада Вены в 1683 году, когда габсбургская метрополия была спасена лишь благодаря редкому акту проявления Европой солидарности к стране, находящейся в большой беде. Правда, эта солидарность обернулась проблемой на многие века и в лучшем случае лишь временно помогла стране отстоять национальные интересы.
«Бенефициаром» ослабления или даже распада Османской империи, согласно единодушному мнению правящих сил Европы, стала бы империя царей. И вероятно, правительство в Санкт-Петербурге было убеждено, что это было бы самое естественное развитие событий. С точки зрения царя (разделяемой большинством его предшественников, включая Екатерину Великую, правившую 80 годами ранее) и его министров, этот день должен был наступить. Ведь так Россия, наконец, преодолеет два наиболее значительных препятствия к расширению сферы своего влияния в направлении Черного моря: проливы Босфор и Дарданеллы. Другое, чрезвычайно привлекательное для России обстоятельство, заключалось в том, что значительная часть Балкан все еще находилась под властью османов. Если бы эти славянские и православные народы получили свою «свободу» (как бы это ни понималось правящими силами Османской империи), Россия автоматически стала бы их державой-покровительницей.
Амбиции Франции в случае кризиса, которого долгое время удавалось избегать, также были секретом полишинеля. Режим Наполеона III был на первый взгляд весьма прочен, однако, как и все узурпаторы, этот император со своим двором постоянно испытывал чувство незащищенности, в точности как его дядя[39]. Тот однажды глубокомысленно изрек, что позиции многовековых династий Европы были крепки, тогда как ему приходится каждый день доказывать свою силу правителя, поднявшегося с более слабой позиции. Новый император, немолодой и не одаренный навыком стратегического мышления Наполеон считался парвеню[40] большинством европейских дворов, но самое яркое пламя пренебрежения к нему пылало в Зимнем дворце на Неве, а также среди министров и дипломатов Австрии, которые, как правило, были представителями старой знати. Несколько лучшим имиджем Наполеон III обладал в глазах Великобритании. Премьер-министры, которые в то время сменялись относительно быстро, желали, чтобы в соседней Франции тихо правил император, а не бурлили революции; королева Виктория тоже быстро преодолела первоначальную антипатию после того, как новый император посетил Лондон (где он до этого долгое время жил в изгнании) и продемонстрировал свою необычайную очаровательность.
Однако Наполеон III преследовал фундаментальную цель, которую Англии нелегко было вписать в свою концепцию. Новый император хотел, чтобы Франция снова поднялась до уровня великой, по возможности мировой, державы; разорвать корсет, на Венском конгрессе в 1815 году стиснувший нацию и ее стремление к gloire[41], и навсегда стереть из книги истории позор при Ватерлоо. В Англии еще жива была память об этом историческом поворотном моменте. Возможно, кончина в сентябре 1852 года герцога Веллингтона, героя той битвы, дважды занявшего позицию премьер-министра в 1820-х и 1830-х годах, также символизировала для Соединенного Королевства, стремящегося к неоспоримому мировому господству, наступление новой эры и то, что эту позицию международного лидера придется время от времени защищать.
На этом фоне спор о правах христианского меньшинства на Святой земле и о доступе к священным местам был по меньшей мере пресловутой пороховой бочкой. Поместные церкви смогли договориться, политики же этого делать не хотели. Прежде всего этого не желали царь Николай I и император Наполеон III. Когда в июле 1853 года русские войска заняли Молдавию и Валахию (два дунайских княжества, принадлежавших Османской империи), а затем пересекли Дунай, чтобы выступить против турецкой армии, развязалась война, получившая название в честь ее главной арены. Тот факт, что это была девятая турецко-российская война, сам по себе свидетельствовал о потенциале конфликта в регионе[42]. Крым, давший имя этой кампании, находился достаточно далеко, и хотя жители Европы, особенно в воюющих «западных державах» (этот термин из более позднего периода кажется здесь вполне уместным) – Великобритании и Франции, ужасались, читая о происходящих там событиях, они все же могли сохранять уверенность в том, что война ограничена этой далекой ареной и бояться им нечего. Это отчасти напоминает ключевое для 1960-х годов слово «Вьетнам» – конфликт, который американцам казался бесконечно далеким, но все же с живостью обсуждался в гостиных каждый день. Название «Крымская война» таит в себе боевые действия в Балтийском море и на далеком российском Тихоокеанском побережье – жители финских прибрежных регионов (Финляндия также принадлежала к империи царей, хотя и имела ограниченную автономию), слышавшие выстрелы флотов союзников, чувствовали себя в такой же опасности, как и люди на других берегах Балтийского моря, обстреливаемые военно-морскими силами. Напуганные монахи прибыли в расположенный на острове в Белом море Соловецкий монастырь, который бомбили два британских фрегата: он больше походил на крепость, чем на место веры. Его крепкие стены противостояли пулям Королевского флота, правившего океанами, и защищали жителей от беды.
Чтобы подчеркнуть наиболее позитивный аспект этого с сегодняшней точки зрения сумасбродного вооруженного конфликта, скажу, что, в отличие от большинства войн ХХ века, гражданское население оставалось в значительной степени нетронутым даже в тех местах, где разворачивались основные боевые действия. Но, среди прочего, впечатляющими и, несомненно, современными являются логистические показатели, в частности союзников (к Великобритании и Франции на более позднем этапе войны присоединилось Королевство Сардиния-Пьемонт). Благодаря прогрессивной индустриализации, которая на стороне морской державы Великобритании проявлялась особенно ярко (в связи с возможностью колоссально наращивать мощности судоходства), в Крым направлялось огромное количество материалов. И, конечно, солдат: почти полмиллиона человек было переброшено на театр военных действий, а также служило на сотнях военных и транспортных кораблей. Не только кирасиров из Бретани и Лангедока, гвардейцев из Шотландского нагорья и из родного региона Джона Сноу, Йоркшира, помещали в чрева создающихся все чаще из металла и все реже из дерева паровых кораблей: тысячами, возможно, десятками тысяч комбатантов, которых испокон веков не спрашивали о их желании страдать, истекать кровью или умирать за религию, короля или идеологию власти, были лошади.
В описаниях лишений из-за «суровой» зимы в Крыму, которые вызвали всеобщее возбуждение в обеих западноевропейских странах и в привыкшем к свободе выражения мнений английском обществе, иногда опускается, насколько значительная часть инфраструктуры должна была отсылаться в отдаленный регион, даже если порой не хватало зимних сапог или плащей. Количество орудий, используемых союзниками, наконец, достигло тысячи единиц, со всеми соответствующими транспортными средствами и, конечно же, боеприпасами. Британцы же сделали то, чего никто и никогда прежде не совершал: они построили собственную железнодорожную ветку от Балаклавского порта до фронта, и припасы с кораблей доставлялись войскам с максимальной для того времени скоростью. Одиннадцатикилометровый рельсовый путь, построенный за семь недель, гордые застройщики с легким налетом самоиронии назвали The Great Crimean Central Railway[43].
Приведу другую заслуживающую упоминания цифру: одна тысяча шестьсот сорок восемь фунтов. Как известно из грузовых книг судов снабжения, это масса определенных припасов, доставленных на отдаленный театр военных действий менее чем за два года. Однако этот груз заметно отличался от всех других военных припасов, когда-либо прежде применявшихся в ходе конфликтов. Потому что это были не боеприпасы. В оккупированных британцами портах, таких как Балаклава, было выгружено 1648 (британских) фунтов хлороформа. В Крыму благословенный наркоз принес большую пользу раненым в полевых госпиталях, даже больше, чем во время короткого датско-германского конфликта 1848 года и войны США против Мексики в предыдущем году. А она считается первой войной, в ходе которой военные врачи использовали наркоз во время операций (что во многих случаях означало «во время ампутаций»).
При этом далеко не соответствующая масштабам происходящего медицинская инфраструктура была неудовлетворительной. С точки зрения этой книги реорганизация системы ухода за больными стала одним из наиболее отрадных достижений в этом конфликте и явила миру фигуру, названную светилом еще при жизни. Однако Крымская война породила еще одно новшество; она фактически стала колыбелью нашей жизни, привнеся в нее частичку того, что определяет современность (сейчас, возможно, даже больше, чем когда-либо).
Благодаря техническим достижениям в развитии телеграфных кабелей, которые теперь прокладывали и по морскому дну, военные корреспонденты, получавшие свой первый профессиональный опыт, могли отправлять сообщения в родные страны почти в реальном времени или, точнее говоря, телеграфировать их. Доступ к европейской телеграфной сети практически с самого фронта являлся выгодным для военной журналистики, к тому же подводный кабель был проложен через Черное море от Варны до Балаклавы в Крыму всего за 18 дней. Отныне содержание этих сообщений могло угнетать, вызывать эйфорию или волновать население. Напечатанное в газетах – главенствующих средствах коммуникации – могло в итоге свергать правительства, что на самом деле впервые произошло в Великобритании в разгар войны[44]. Репортажи, комментарии, повышение осведомленности с далеко идущими политическими и социальными последствиями – это цепная реакция, с тех пор оказавшая огромное влияние по крайней мере на западные демократии, начиная от Уотергейта[45] и изменения климата до коронакризиса. Одним из самых значимых истоков власти для средств массовой информации и была Крымская война 1854–1856 годов.
Первое крупное сражение породило взрывные заголовки. 30 ноября 1853 года российский Черноморский флот атаковал турецкие военно-морские силы в порту Синопа. Это было не только последнее морское сражение в истории, которое преимущественно велось между парусными кораблями, но и битва со значительным перевесом одной стороны. Спустя час турецкий флот был уничтожен, лишь одному из кораблей удалось спастись. Русских погибло 37 человек, а турок – почти три тысячи. Когда весть о победе России достигла Западной Европы, газеты стали пестрить такими терминами, как «резня» и «засада», напечатанными жирным шрифтом.
Британское и французское правительства не могли отстраниться от подобных настроений, поскольку казалось: лишь вопрос времени, когда позиции Турции на театре военных действий в Юго-Восточной Европе сместятся еще дальше и русские, наконец, окажутся перед Константинополем.
Союзники отправили войска и боевую технику для поддержки турок в Варне на побережье Черного моря (сегодня там располагается Болгария) и для защиты стратегически крайне важных Дарданелл[46] в Галлиполи. Во время Первой мировой войны британцы потерпели здесь тяжелое поражение, которое, казалось, положило конец карьере ответственного за Королевский флот политика – Уинстона Черчилля. Однако в 1854 году сопротивление было незначительным. Военно-морское превосходство англичан было настолько подавляющим, что Черное море стало для Британии Mare Nostrum[47]. Британский военно-морской флот смог практически беспрепятственно атаковать прибрежные цели, такие как портовый город Одесса, склад боеприпасов которого уничтожили ракеты, выпущенные британскими кораблями.
Ввиду своего морского превосходства союзники смогли почти без проблем высадиться в Крыму и доставить туда колоссальное количество припасов, не встретив на пути серьезных препятствий. Черноморский флот, однозначно неравный противник, скрылся в порту Севастополя. На момент начала боевых действий в Крыму эта территория была в центре всех планов и действий. Завоевание Севастополя вмиг стало военной целью союзников – оно должно было означать победоносное окончание Крымской войны (что в дальнейшем и произойдет).
Однако прежде всем причастным сторонам придется преодолеть долгий и мучительный путь. Сначала союзникам казалось: все идет по плану. 20 сентября 1854 года они выиграли сражение на реке Альме, хотя и со значительными потерями. Русские отступили за укрепления Севастополя, вокруг которых англичане и французы образовали осадное кольцо. 25 октября произошел, пожалуй, самый известный эпизод войны. В Балаклавском сражении британская кавалерийская бригада из-за проблем с разведкой, военной некомпетентности и прежде всего коммуникативных недоразумений атаковала огневую позицию русских: таковых было несколько на склонах над долиной, и легкая бригада прогалопировала прямиком в беспощадный огонь с нескольких сторон, после чего ей пришлось стремительно отступать. Это было бессмысленное жертвоприношение, вскоре ставшее национальным мифом Великобритании. Командующий французскими вооруженными силами генерал Пьер Боске, наблюдавший за атакой издалека, оставил растерянный комментарий, полный восхищения и ужаса: «C’est magnifique, mais ce n’est pas la guerre, c’est de la folie»[48]. Говоря о потерях англичан, насчитывалось, вероятно, около 160 убитых кавалеристов и приблизительно 120 раненых. Когда весть об атаке достигла Англии, общественность охватил ужас; газета
Еще одной причиной высокой смертности солдат во время Крымской войны было повышение эффективности военной техники. Незадолго до начала Крымской войны, в 1849 году, французский офицер Клод Этьен Минье разработал новый тип боеприпасов для пистолетов и винтовок. В отличие от немецкого языка, в котором известно лишь понятие «Projektil» («снаряд») или, говоря простым языком, «Kugel» («пуля»), английский язык содержит понятия «balls» – «круглые снаряды» и «bullets» – «цилиндро-конические снаряды», изобретенные Минье. Спиральные насечки придавали летящим пулям вращение и скорость, что, помимо повышения точности, увеличивало также пробивную способность и урон, наносимый человеку при попадании. Минье сеял страх и ужас, равно как и новые гранаты с более высокой взрывной силой. Военные врачи с обеих сторон видели ужасные раны, в том числе после сражения при Инкермане 5 ноября 1854 года, да и в последующие месяцы позиционной войны под Севастополем. Как и другие медики, молодой хирург Артур Элкингтон работал на передовой: «Сотни раз мне едва удавалось спастись, когда я, с ног до головы покрытый грязью, искал укрытие от пуль, но все, что могло навредить мне, обходило стороной. Я стоял у источника вместе с 21-м полком, когда три пули, одна за другой, стремительно пролетели мимо меня, в ряды солдат. Каждая из них попала в цель. Двое погибли мгновенно, третьему страшнейшим образом разорвало руку. Звук, с которым эти чудовищные снаряды пробивали тела мужчин, был самым ужасающим, что я когда-либо слышал» [2].
В самой большой опасности из-за плохой гигиены находились раненые, для остальных же участников войны угрозой стали повторяющиеся вспышки холеры и других болезней, таких как дизентерия. Сильнее всего холера бушевала в лагере союзников в Варне и на кораблях, месяцами стоявших или курсировавших у берегов во время блокады Севастополя. Никто не был защищен от возбудителей различных инфекционных заболеваний, даже самые высокопоставленные личности: командующий британскими вооруженными силами в Крыму барон Реглан, ветеран битвы при Ватерлоо, во время которой ему пришлось ампутировать правую руку после ранения, скончался от дизентерии в июне 1855 года. Эта и другие инфекции особенно свирепствовали в крупнейшем госпитале союзников в Скутари, на азиатской стороне Константинополя (ныне Стамбула). После морской перевозки из Крыма через Черное море, которая нередко была мучительной для раненых, они прибывали в здание, некогда бывшее казармой турецкой кавалерии. Помимо того, что вскоре оно абсолютно переполнилось, там не было компетентного персонала, а загрязненность шокировала посетителей. Вот что об увиденном сказала Фанни Дюберли, молодая жена казначея 8-го гусарского полка: «Эта запущенность! Эта грязь! Крысы! Блохи!» [3]
Британская общественность была шокирована, когда до нее дошли вести о страданиях солдат на арене военных действий и вдали от Крыма, в Скутари. 12 октября 1854 года газета
Число подобных сообщений росло. Британская общественность узнала, что французские союзники прибыли в Крым со значительно лучшей медицинской системой. Кроме большего числа военных хирургов на полуострове, у них еще был корпус монахинь, ухаживающих за больными. Всего через два дня после выхода статьи Ченери в
Девушка из зажиточной британской семьи, которая могла позволить себе длительные заграничные поездки, была названа в честь места рождения. Флоренс Найтингейл родилась 12 мая 1820 года в роскошном поместье во Флоренции, в Тоскане. Учитывая благополучие и социальное положение семьи, не удивительно, что родственники были потрясены карьерным путем Флоренс: она хотела стать медсестрой. Это было воспринято еще хуже ее первоначального увлечения, математики, которая не считалась чем-то подходящим для юной леди и потому в качестве увлечения дочери встречала неудовольствие семьи. Сестринское дело имело чрезвычайно плохую репутацию, и публика в больницах, по-видимому, не демонстрировала адекватного поведения: леди и джентльмены из знати в случае болезни получали уход на дому, а не в больнице. Однако Флоренс, вероятно, вдохновилась посещением Немецкой больницы, располагавшейся в районе Хакни в Лондоне. Работавшие там в 1840-х и 1850-х годах медсестры были предоставлены диаконией[52] города Кайзерсверт, находящегося на берегу Рейна. Именно в этом живописном местечке (ныне это один из районов Дюссельдорфа) Флоренс начала свое обучение в 1851 году.
Некоторое время она заведовала домом-интернатом для престарелых и инвалидов в Лондоне, и, получив такой опыт, к сообщениям о страданиях раненых и больных, будь то в Скутари или Крыму, она не могла оставаться равнодушной. У нее были прекрасные отношения с политическим классом, а также с королевой Викторией. Впервые Флоренс представили королеве в 1839 году. Виктория очень интересовалась ее работой и в течение следующих нескольких лет осведомлялась о прогрессе в области ухода за больными. Флоренс Найтингейл была также хорошей знакомой государственного секретаря по вопросам войны и будущего военного министра Сидни Герберта. При его поддержке она смогла осуществить свой план поездки к театру военных действий с примерно тридцатью другими медсестрами.
Найтингейл и ее коллеги в основном работали в военном госпитале Скутари, вид которого шокировал их, едва они успели в него войти. Однако она не была женщиной, чей дух можно было легко сломить. Обладая энергией, умениями и прежде всего терпением, Флоренс постепенно смогла улучшить ситуацию. Она участвовала в нескольких операциях, но основной упор в ее работе делался на организацию. В Балаклаве, то есть прямо на передовой, несколько других женщин тоже ухаживали за ранеными, однако в глазах общественности они находились в тени Флоренс Найтингейл. В первую очередь это относится к Мэри Сикол, девушке с Ямайки, открывшей благодаря британскому духу предпринимательства так называемый Британский отель. Вскоре из него сделали лазарет, где Сикол с большой самоотдачей заботилась о раненых и больных, применяя свои знания карибской натуропатии. Многие говорили о конкуренции между нею и Найтингейл, особенно со стороны последней. Не исключено, что Сикол подвергалась дискриминации из-за цвета кожи. Тем не менее маятники имеют свойство качаться в разные стороны: последнее время Сикол воздали много почестей, в числе которых возведенная в ее честь статуя перед больницей Святого Томаса в Лондоне.
Флоренс Найтингейл обеспечивала минимальный уровень чистоты – об этой концепции она знала из тезисов Игнаца Филиппа Земмельвейса, как раз обсуждавшихся в Англии. Благодаря участию Найтингейл больные получали новое чистое белье и лучше питались; помимо желудочно-кишечных инфекций, еще одним бичом больных и раненых в больницах была цинга. Эта болезнь, вызываемая дефицитом витамина С, раньше считалась по большей части заболеванием моряков, которым приходилось долгое время обходиться без свежих продуктов.
И еще одна особенность: Флоренс Найтингейл, выражая большое сочувствие, собственноручно писала письма семьям солдат, умерших в Скутари. Это было проявлением эмпатии, недоступной военным властям.
Поэтому неудивительно, что пациенты воспринимали Найтингейл и ее помощниц почти как ангелов. Сведения об их «имидже» и множестве нововведений передавали в местную прессу посредством описанных ранее средств коммуникации. Вскоре перед общественностью предстал идеализированный образ Флоренс Найтингейл: вот вечером она обходит палаты с лампой в руке, затем делает еще один обход перед наступлением ночи, проверяя, хорошо ли позаботились обо всех пациентах, а вот ободряет каждого добрым словом. Газета
Инициатором ее открытия стал Николай Иванович Пирогов, пионер анестезии. 11 декабря 1854 года он прибыл в Крым, где возглавил группу военных хирургов в окруженной британцами и французами крепости Севастополь. В течение девяти месяцев он выполнил немыслимое количество ампутаций, которые на тот момент по-прежнему были прискорбной панацеей военной хирургии долистеровской эпохи[53]. Таким образом, Пирогов провел около 5000 ампутаций, и почти все, конечно, с применением наркоза. Хирург подготовил команду медсестер, вскоре получившую известность под названием «Сестры милосердия»; женщины стали основой того, что позже образует Российский Красный Крест. Сестер милосердия Пирогов, разумеется, также учил применять эфир. В отличие от своих британских коллег, служивших под началом Флоренс Найтингейл, русские медсестры работали не только в полевом госпитале, но зачастую и прямо под обстрелом, на поле боя. По меньшей мере 17 из этих отважных женщин погибли.
О том, что болезни и эпидемии зачастую оказывались более смертоносными для солдат по обе стороны фронта, чем встреча с врагом, общественность вовлеченных стран узнала от корреспондентов, которые, как уже говорилось, почти ежедневно сообщали о событиях театра военных действий. Ведущей британской газетой была
Предполагалось, что французское подразделение примет бой с русской армией на территории нынешней Болгарии в июле 1854 года, но этого так и не произошло. Отступление при жгучем пекле превратилось в невообразимую катастрофу, для которой Рассел нашел правильные слова: «Результат этой экспедиции был одним из самых бесплодных и плачевных в истории войны. Подробности данного предприятия, стоившего французам более 7000 человеческих жизней, являются одними из самых ужасающих и жутких в кампании» [6]. По прибытии в Крым он также отметил плохой уход за больными и ранеными: «Организация отвратительна, больно сравнивать наш подход с отношением французов. Можете ли вы поверить, что у больных даже нет постели, в которой они могли бы лежать? После прибытия их бросают в кишащий клопами дом без единого стола или стула. Французы с их каретами скорой помощи, превосходным штабом планирования, хлебопекарнями и тому подобным намного превосходят нас. В то время как такие условия процветают, сэр Джордж Браун [командующий легкой дивизией] заботится лишь о том, чтобы мужчины были чисто выбриты, их стойка была прямой, а пояса туго затянуты» [7]. Рассел спросил своего начальника Делейна, стоит ли оповещать о таких вещах или лучше придержать язык (и перо). Шеф-редактор распорядился сообщать обо всем правдиво и в приемлемой для читателя манере.
Недостатки, обнародованные в посланиях Рассела и других корреспондентов, касались не только медицинского обслуживания, но и стратегии британских и французских генералов. Триумфального успеха, долгожданного взятия Севастополя, добиться не удавалось, и газетные статьи о событиях в Крыму отражали не изначальную патриотическую восторженность, а справедливую долю разочарованности, влиявшую на общественные настроения во Франции и Великобритании (в России и Турции цензура не допускала столь реалистичных репортажей). Негативные настроения в январе 1855 года привели к первым митингам протестующих против Крымской войны, в Лондоне произошел Snowball Riot – «снежковый бунт», во время которого полицию, а затем и прибывших военных, забрасывали снежками. Несколько дней спустя, 30 января 1855 года, премьер-министр лорд Абердин подал в отставку после проигранного голосования в палате общин. Позднее герцог Ньюкасл, военный министр в правительстве Абердина, сказал Расселу: “It was you who turned out the government” [54][8].
Крымская война породила не только репортажи, позволяющие формировать общественное мнение в современном смысле этого понятия. Журналистика, повествующая о войнах, кризисах и катастрофах, увидела свет не только в печатной форме, но и в визуальной. Сегодня такая форма журналистики в виде телевидения или онлайн-видео составляет значительную часть нашего медиапотребления. Роджер Фентон, для которого демонстрация фотографий на Всемирной выставке стала ключевым событием, сменил профессию почти сразу после ее окончания. Или, точнее, он изменил способ изображения: перешел с живописи на фотографию.
Едва завершилась Всемирная выставка 1851 года, как Фентон купил свою первую камеру и другое необходимое оборудование. Он снова поехал в Париж, на этот раз для того, чтобы учиться у местных фотографов. Всего через год после Всемирной выставки Фентон организовал собственную, в этот раз выставку фотографий. В том же, 1852 году он отправился на экскурсию в Россию со своим снаряжением. Среди прочего Фентон посетил Санкт-Петербург и Москву; созданные им работы стали одними из первых фотографий достопримечательностей двух российских столиц, ставших известными широкой публике в Великобритании. В 1853 году Фентон основал фотографическое общество, мгновенно снискавшее благосклонность королевы и принца Альберта, которые также оказались в восторге от этого новшества – фотографии. Вскоре общество переименовали, и оно получило название «Королевское фотографическое общество».
Принц Альберт и военный министр Ньюкасл вместе с издателем Томасом Агню спонсировали отправку Фентона вместе с его оборудованием к театру военных действий. Созданные там изображения в дальнейшем издадут в газете
Поехав в Крым, Фентон оставался в окрестностях Балаклавы с марта по июнь 1855 года. Он путешествовал в одноконном экипаже по кажущимся опустошенными краям; в его экипаже находилась передвижная лаборатория, где он мог незамедлительно проявлять пластины. Хотя к местам военных действий он не приближался, безопасным его путешествие назвать нельзя. Фентон сломал несколько ребер при падении с лошади, а затем заболел холерой. Тем более удивительным является его творческое наследие: около 360 широкоформатных изображений, которые после его возвращения на родину на выставках в Великобритании увидели примерно два миллиона человек. Многие из его работ представляют собой портреты солдат, в которых нет ничего воинственного – они передают некую идиллию, вероятно, соответствующую желаниям его заказчиков: офицеры в опрятной форме на лошадях, солдаты за чашкой чая или в компании полковой собаки. Из-за длительной выдержки композицию снимков нужно было тщательно обсуждать и согласовывать с портретируемым. Фотографировать боевые действия, даже наступление на позиции русских, с помощью этой технологии по-прежнему было невозможно: участники сражений были видны лишь как размытые силуэты на пластине. Фентон не фотографировал убитых или раненых, потому что считал это неэтичным. Однако несмотря на эту сдержанность и отсутствие чего-либо ужасного в его картинах, некоторые из них угнетающе действовали на публику и склоняли к размышлениям. Фотографии, сделанные во время натурных съемок недалеко от Севастополя, обнаруживают пустынный пейзаж, больше похожий на поверхность Луны, чем на клочок земли, за который имеет смысл сражаться и умирать.
8 сентября 1855 года Севастополь был окончательно взят штурмом. Этот день был ознаменован смертью. Русские потеряли около 13 000 человек, союзники – около 10 000 чело– век.
От 25 000 до 40 000 французов стали жертвами эпидемии – это больше, чем было убито в боях за менее чем два года войны. Русские тоже массово страдали от эпидемии, в чем новый царь Александр II убедился во время своего визита в Крым. Дипломаты враждующих народов встретились в Париже и 30 марта 1856 года заключили мир. В долгосрочной перспективе наибольший урон могуществу Российской империи был нанесен страной, даже не участвовавшей в войне. Россия была очень расстроена нейтралитетом Австрии и ее не вполне понятной политикой во время Крымской войны с передислокацией войск, воспринимавшейся как угроза и сковывавшей значительную часть российских вооруженных сил на западной границе царской империи. После Венского конгресса 1815 года Габсбургская монархия продемонстрировала самый консервативный режим среди великих держав и была естественным союзником самодержавной России, которая существенно помогла ей с подавлением революции 1848 г. в Венгрии. Воспринятая как неблагодарность позиция Австрии в войне с более либеральными западными державами вызвала недовольство российского правительства. Тогда-то и был намечен путь к европейской катастрофе 1914 года. Взаимное отчуждение двух консервативных, если не сказать реакционных, держав мгновенно возымело последствия для Австрии. Всего через три года после заключения парижского мирного договора Наполеон III снова развязал войну: на этот раз в поддержку движения за независимость Италии против монархии Габсбургов. Австрия оказалась изолированной и утратила друзей.
Кроме фотографий Роджера Фентона Крымская война оставила после себя несколько картин, посредством которых художники стремились выразить двойственность происходящего. Самую проникновенную создал, пожалуй, Джозеф Ноэль Патон. Принц Альберт подарил эту работу жене на Рождество 1859 года, и она по сей день принадлежит королеве и Королевскому коллекционному фонду. Написанная маслом картина Патона «Дома» («Возвращение из Крыма») изображает капрала шотландской гвардии стрелков, который только что вернулся домой, отдалившись от ужаса, от кажущегося нереальным далекого теперь театра военных действий. Дома он оказался в настоящей идиллии, по мнению британцев, типичной для своей страны: покой простого, но чистого дома, открытая Библия и церковь на фоне пылающего заката, видимая через окно, как воплощение христианской веры нации, удочка и скрипка как символы беззаботного досуга. Жена и дочь обнимают неожиданно вернувшегося домой мужчину с перевязкой на голове. На его форме видна медаль, а на полу лежит солдатский сувенир из того другого, жестокого мира – каска русского пехотинца. Но и без этих сувениров Крымская война отныне навсегда будет с их семьей. Левый рукав его кителя пуст.
7. Дмитрий Иванович Менделеев и строение мира
Помимо раненых солдат, которых Николай Иванович Пирогов лечил в военных госпиталях в Крыму, к нему нередко приходили за советом гражданские лица. Однажды в 1855 году среди них оказался молодой человек с длинными волосами, чей бурный темперамент часто приводил к холерическим всплескам. Власти направили его в Симферополь на должность преподавателя, ставшую началом его карьеры. Ответственные лица в Министерстве образования в далеком Санкт-Петербурге не знали, что школу закрыли из-за боевых действий, – или, как предполагает современный биограф юноши, чиновник, которого раздражали периодические вспышки гнева молодого человека, намеренно отправил его на полуостров [1].
Столичные врачи прогнозировали, что 21-летнему юноше осталось всего несколько месяцев жизни: одна из двух крупнейших болезней XIX века, туберкулез, не обошла его стороной.
Итак, молодой человек, выпускник Петербургского педагогического института, был практически безработным с момента прибытия в Крым. Он отправился на осмотр к Пирогову, которому описал историю своей болезни и симптомы. Пирогов поставил тот же диагноз, однако его прогноз отличался от прежнего[55]. Врач не счел случай безнадежным и сообщил юноше, что его жизнь вполне может быть относительно долгой и плодотворной. Это заключение, вынесенное человеком компетентным, вызвало разительную перемену в настроении пациента: меланхолия исчезла, а на смену ей пришли оптимизм и жизнестойкость. Дмитрий Иванович Менделеев решил заявить о себе миру и внести вклад в расширение понимания того, из чего состоит Земля и все живое на ней, включая человека. У него оказалось еще более полувека времени, в течение которого он обогатил процветавшую в тот период наравне с медициной науку, дополнил ее важнейшие основы, упорядочил принципы. Речь идет о химии.
Дмитрий Иванович Менделеев родился 27 января (по юлианскому календарю), или 8 февраля (по григорианскому), 1834 года в Тобольске, некогда столице Сибири. Его отец работал директором гимназии, а мать, происходившая из знатной сибирской купеческой семьи, владела стекольным заводом к северу от Тобольска. Семья была многодетной (количество братьев и сестер Дмитрия колеблется в посвященной ему литературе от 13 до 16)[56] и считалась одной из самых образованных в этом сибирском городе. В Тобольск ссылали людей по политическим мотивам: воспитателем юного Дмитрия был декабрист, женатый на его старшей сестре.
Способности и высокий интеллект мальчика проявились рано, поэтому Дмитрия без проблем приняли в Тобольскую гимназию. В дальнейшем, однако, судьба нанесла тяжелый удар: в 1847 году умер ослепший несколькими годами ранее отец, а вскоре после этого сгорел завод. Мать переехала в Москву с младшими детьми. Менделееву не удалось поступить в местный университет, поскольку для абитуриентов из Сибири в нем не было мест. По некоторым сведениям, юный Дмитрий хотел изучать медицину, но отказался от этой идеи после того, как потерял сознание во время вскрытия.
Мать будущего ученого, Мария Дмитриевна Менделеева, женщина энергичная и отважная, решилась на новый переезд со слабым здоровьем сыном, на этот раз в Санкт-Петербург, один из интеллектуальных центров Европы. Получив стипендию, в 1850 году Дмитрий был принят в пансион Педагогического института. Несколько недель спустя его мать умерла. Горячо любимый сын внял последним словам матери и следовал им на протяжении всей жизни: «избегать латинского самообольщения, настаивать в труде, а не в словах и терпеливо искать божескую или научную правду»[57] [2].
Дмитрий Менделеев посвятил себя исследованию химии и минералогии, и за раннюю публикацию ученого институт наградил его медалью. За этими событиями последовали сокрушительное известие о диагнозе и обнадеживающее заключение Пирогова, разбудившее в Менделееве новую жизненную энергию, подобно возрождению из пепла птицы феникса. Вдобавок к целебной силе этой энергии крайне благотворно сказался на молодом ученом и мягкий климат Крыма.
Вернувшись в Санкт-Петербург, в возрасте всего 22 лет он стал приват-доцентом, начал преподавать химию в университете. В 1859 году ему удалось получить государственную поддержку, позволившую продолжительное время заниматься исследованиями за границей. Вначале Менделеев посетил Париж, где обучался у Анри Виктора Реньо, открывшего абсолютный минимум температуры около −273 °C и являвшегося членом-корреспондентом Российской академии наук в Санкт-Петербурге. Следующей остановкой в этой образовательной поездке стал, пожалуй, самый известный университетский город Германии Гейдельберг, где работали выдающиеся ученые Густав Кирхгоф и Роберт Бунзен. Оба ученых специализировались на спектроскопии и углубили находящееся еще в зачаточном состоянии знание о том, что если в пламени горелки (спроектированной Бунзеном, названной в его честь и до сих пор встречающейся в каждой лаборатории и на каждом уроке химии) подержать любой элемент, он будет излучать свет определенной длины волны, который можно обнаружить с помощью спектрального анализа. Незадолго до прибытия Менделеева в Гейдельберг с помощью данного метода они обнаружили новый элемент, из-за характерного для него свечения в глубоком красном спектральном диапазоне названный рубидием.
Классическое представление античного мира о четырех основных элементах (земле, воде, воздухе и огне) давно считалось вопросом закрытым, не требующим дополнительных рассмотрений. К тому времени было выявлено более пятидесяти элементов, однако ученые, похоже, не могли определить какой-либо принцип их классификации. Ключевым событием в жизни Менделеева оказался первый крупный международный химический конгресс, состоявшийся в Карлсруэ в 1860 году. Его кульминацией стала проведенная с большим воодушевлением лекция итальянского химика Станислао Канниццаро, который предложил единую систему элементов и химических соединений, основанную на стандартизированном атомном и молекулярном весе. Рядом с Менделеевым в зале сидел немецкий химик Лотар Мейер, следовавший тому же ходу мыслей, что и его русский коллега.
По возвращении в Россию научная карьера Менделеева пошла в гору. Он стал профессором химии в Санкт-Петербургском университете и написал фундаментальный двухтомный учебник, выдержавший восемь изданий, а также переведенный на другие языки. Менделеев посетил нефтяные месторождения в Баку, а через несколько лет отправился в США, в штат Пенсильвания, чтобы увидеть местные нефтяные месторождения, тесно связанные с именем Джона Д. Рокфеллера, символа капитализма американского образца. После этого ученый стал стремиться развивать российскую нефтяную промышленность. Политически либерально настроенный Менделеев читал лекции и студенткам – пример, которому поначалу следовали лишь немногие из числа его коллег-профессоров. Среди прочего он всячески поддерживал деятельность Юлии Всеволодовны Лермонтовой, которая стала первой женщиной, получившей докторскую степень по химии. Среди учеников Менделеева был и первый русский ученый, удостоенный Нобелевской премии, физиолог Иван Павлов.
Обретя скромное состояние, Менделеев (отец шестерых детей во втором браке) смог купить усадьбу в Твери. По воспоминаниям коллеги, навестившего Менделеева в его кабинете в Санкт-Петербурге, 17 февраля 1869 года профессор собирался уехать в Тверь на поезде, направлявшемся в Москву. Однако из-за проблемы, над которой он размышлял несколько дней, он пропустил сначала утренний, а затем и дневной поезд. Перед ним лежало множество карточек, на каждой из которых был указан символ и атомный вес элемента. Некоторые элементы оказались химически схожи, но значительно различались по атомному весу, например фтор (атомный вес 19), хлор (35), бром (80) и йод (127).
Когда Менделеев клал карточки с названиями схожих элементов друг под другом, он видел устойчивые закономерности: разница между атомным весом как бы обнаруживала определенное постоянство. Но не везде: в группе, начинающейся с висмута, между алюминием (атомный вес 27) и ураном (116) должен был находиться элемент со значением около 68. То же самое он выявил и в группе углерода: между кремнием и оловом не хватало элемента с атомным весом около 70.
В итоге ученый, снова опоздав на поезд до Твери, записал увиденное. 63 элемента со схожими характеристиками, известные ему и его современникам, он перечислил по горизонтали; элементы располагались там с определенной периодичностью, вследствие чего Менделеев стал называть созданную им систему периодической таблицей элементов. Элементы располагались по мере увеличения атомного веса вертикально – в таблицах Менделеева, встречающихся в учебниках химии и в Интернете сегодня, элементы располагаются по мере увеличения атомного веса горизонтально, а вещества, принадлежащие к одной группе, например галогены или благородные газы, расположены в одном вертикальном ряду.
Менделеев, убежденный в том, что природа элементов окончательно прояснена, больше не заострял внимание на пробелах в своей системе. Уверенный в себе ученый объяснял наличие пробелов тем, что недостающие элементы просто еще не открыты. Неизвестный элемент с атомным весом около 68 он назвал экаалюминием[58], а недостающий элемент с атомным весом около 70 получил временное наименование экасилиций. Разумеется, Менделеев оказался прав: в 1875 году французский химик Поль Эмиль Лекок де Буабодран открыл редкий металл, который назвал галлием в честь своей страны – его атомный вес равен 69,72. Одиннадцать лет спустя Клеменс Винклер, работавший во Фрайбергской горной академии, обнаружил хрупкий металл, в настоящее время используемый в электронике в качестве полупроводника. Этот металл, германий, с атомным весом 72,63, его первооткрыватель также назвал в честь своей родины. Менделеев довольно точно предсказал существование этих элементов (а также экабора – скандия, название которого также указывает на место открытия – Швеция в Скандинавии).
Через несколько месяцев после Менделеева Лотар Мейер также опубликовал свою концепцию периодической таблицы элементов; о первом выступлении Менделеева перед Русским химическим обществом 6 марта 1869 года он ничего не знал. Менделеев, вне всяких сомнений, первым заложил этот фундамент современной научной мысли. Он еще много лет активно трудился в качестве ученого, социального реформатора и экономиста и стал высоко чтимым за границей членом многочисленных научных обществ, среди которых была и Национальная академия наук США. Он умер 2 февраля 1907 года в Санкт-Петербурге. Ученый находился в шаге от получения Нобелевской премии, не получив всего один голос органа, участвующего в принятии решения. Однако Менделеев удостоился гораздо более подобающей чести: его имя не только увековечено благодаря созданию периодической таблицы элементов, но и обрело место в самом творении – в элементе 101, менделевии.
8. Стальные колеса
Вероятно, только самые патриотичные солдаты, сражавшиеся в Крыму, чувствовали, что в случае необходимости они отдадут жизнь за дело, в которое твердо верят. Как подобный акт самопожертвования, должно быть, переживал свои последние земные часы и Уильям Хаскиссон. Известный политик, член палаты общин и некогда военный министр Великобритании был членом нижней палаты парламента и решительно выступал за строительство железной дороги Ливерпуль – Манчестер. Она должна была стать первой крупной железнодорожной линией в мире, соединяющей два оплота индустриализации в самом сердце Англии. Во время торжественного открытия линии 15 сентября 1830 года Хаскиссон направился к вагону премьер-министра герцога Веллингтона и… был сбит приближающимся поездом, локомотив которого назывался «Ракета». Несколько часов спустя Хаскиссон скончался, став первой знаменитой жертвой (после многочисленных кочегаров и других рабочих) новой технологии. «Жертвы неизбежны», – знаменитые последние слова Отто Лилиенталя, пионера совершенно другого вида путешествий. Произнес он их после того, как в августе 1896 года был смертельно ранен при падении на планере в Берлине. Вероятно, Уильям Хаскиссон это предвидел. В любом случае, инновации, которым он был так привержен, определили не одну эпоху.
Трудно переоценить влияние расширения железнодорожных сетей на повседневную жизнь. Эта технология, ставшая, возможно, главным символом XIX века, обеспечила мобильность, прежде немыслимую для большинства европейцев. Подавляющему большинству людей, скажем, в Германии, Швейцарии или Франции, примерно до 1840-х или 1850-х годов было трудно представить, что когда-нибудь они попадут за пределы окрестностей, вид на которые открывается с колокольни их родной деревни. Широкие слои населения передвигались по городу только пешком, более обеспеченные – верхом на лошади, а на большие расстояния – в настолько неудобном, насколько это можно себе представить, едва ли оборудованном пружинной подвеской междугородном экипаже.
Правда, поездки предпринимали только те, у кого была на то веская причина и необходимые средства. В остальном максимальная скорость транспортных средств за 2000 лет практически не изменилась. Исследователь Александр фон Гумбольдт двигался так же быстро или медленно, как когда-то Цезарь, а Людвиг ван Бетховен перемещался в том же блаженном покое, что и, скажем, Вальтер фон дер Фогельвейде[59]. Скорость передвижения определяла лошадь, использовавшаяся в качестве ездового животного или запряженная в повозку с несколькими другими представителями своего вида. Новости, письма и газеты доставлялись из Кенигсберга в Аахен, научные знания, перенесенные на бумагу, направлялись из Оксфорда в Сорбонну исключительно в темпе лучшей из доступных карет. Сегодня путешествия в западных индустриальных странах олицетворяют личную свободу и по крайней мере до весны 2020 года рассматривались как неотъемлемое право человека, на которое государство не вправе посягать. Однако к началу той эпохи, о которой идет речь, о путешествиях мог задумываться лишь весьма ограниченный круг имущих людей.
Герцог Веллингтон, свидетель фатального несчастного случая Хаскиссона, предчувствовал (по его мнению) дурное: железная дорога «побудит низшие классы путешествовать» [1]. Пророчество победителя битвы при Ватерлоо оказалось крайне точным. Железная дорога перевернула ситуацию с силой стихийного бедствия. Возможность путешествовать, открывшаяся широким массам, разрушила барьеры и стала одним из величайших уравнителей в истории: низшие социальные классы теперь тоже могли быть мобильными. Представители буржуазии и аристократы сидели в вагонах первого класса, а простые крестьяне – четвертого, которые на некоторых ранних железнодорожных путях еще не имели навеса или крыши, так что едва ли зимой и во время дождя в них было комфортно. Но все путешественники из столь разных слоев общества прибывали к месту назначения в одно и то же время и стряхивали с себя почти одинаковое количество сажи, если кто-то совершал ошибку, открыв окно (особенно в лучших классах, где вагоны зачастую располагались в передней части состава). В анонимной английской брошюре сообщалось, что «передвижение с помощью железных дорог крайне непопулярно среди аристократов, потому что такой вид путешествий, каким бы удобным он ни был, лишен исключительности, поскольку самый бедный и богатый человек доставляются к месту назначения с одинаковой скоростью» [2].
Вагоны, катящиеся по рельсам, существовали веками; чаще всего они использовались в горнодобывающей промышленности – их тащили лошади или люди. Концепция приведения их в движение с помощью транспортного средства, работающего на пару, который с XVII века становился все более популярным в качестве источника энергии, впервые была использована в Англии, и, по крайней мере, до середины XIX века определяла дальнейшее развитие железнодорожного транспорта. Внимательные читательницы и читатели позднее заметят, что Великобритания очень часто появляется в нашей книге. Фактически, она являлась не только мировой державой со своими колониями, но также двигателем прогресса и изобретательности – в экономике и политике, технологиях и науке. Мечты о былом величии, о «Rule Britannia!»[60] и эпохе, когда Великобритания главенствовала не только в Мировом океане, но и в медицинских лабораториях и инженерных мастерских, по-видимому, побудили многочисленных избирателей проголосовать за «Brexit»[61] на знаменательном референдуме в июне 2016 года.
Машина развивала скорость около восьми километров в час, но при весе почти в семь тонн была настолько тяжелой, что под ней несколько раз ломались рельсы. Большего успеха в долгосрочной перспективе добился Джордж Стефенсон, родившийся в 1781 году в горнодобывающей общине Уайлам, Нортумберленд. Он тоже начинал работать в горнодобывающей промышленности в экономически отстававшем, но развивавшемся районе Шотландии, где существовала одна из паровых машин, построенных Джеймсом Уаттом. Стивенсон собирался эмигрировать в Америку примерно в 1809 году, но был – возможно, к своему счастью, и определенно к счастью для Великобритании – слишком беден, чтобы оплатить путешествие через Атлантический океан. Он был мастером-самоучкой с огромным изобретательским талантом: в дополнение к своим экспериментам с паровыми двигателями он как бы между прочим изобрел шахтерскую лампу, позволившую предотвратить возможные смертельно опасные взрывы метана под землей. Стефенсон представил свой первый локомотив 25 июля 1814 года. Он перевез восемь вагонов с углем общим весом 30 тонн по рельсовой трассе длиной около 200 метров – для присутствовавших директоров шахт и инженеров это представлялось колоссальным результатом. Локомотив получил прекрасное имя Блюхер. Была заключительная фаза Наполеоновских войн, и фельдмаршал союзных пруссаков Гебхард Леберехт фон Блюхер для британцев был маяком надежды; эта отведенная ему роль полностью оправдает себя в следующем году в битве при Ватерлоо.
Джордж Стефенсон построил не менее 16 локомотивов за следующие десять лет. Его профессиональный опыт был настолько уникальным в масштабах всего мира, что многие другие страны, например несколько земель Германии и штатов США, позже импортировали свои первые локомотивы с завода Стефенсона (который до 1930-х годов, когда его выкупила другая компания, построил в общей сложности около 3000 локомотивов). Только потом сформировалась их собственная промышленность, специализирующаяся на строительстве локомотивов («Borsig» стала наиболее известной компанией в Пруссии). 27 сентября 1825 года – день открытия рельсового пути из Дарлингтона в Стоктон длиной почти 60 километров, считается днем рождения железнодорожного пассажирского транспорта. Новое творение Стивенсона под названием «Locomotion No.1» вез не менее 34 вагонов с примерно 600 пассажирами. Часть вагонов загрузили углем, поскольку предполагалось, что этот рельсовый путь будет служить и для пассажирских, и для грузовых перевозок. Первый рейс проблемы не обошли стороной: вагон потерял колесо, и его пришлось отцепить, далее в пути была сделана еще одна остановка на 35 минут, потому что «Locomotion No.1» потребовался небольшой ремонт на свободном участке. Это не повлияло на хорошее настроение и пассажиров, и бедного населения в пункте назначения, которому в честь этого праздника выдавали уголь, привезенный для использования предстоящей зимой в качестве отопительного материала.
С открытием линии из Манчестера в Ливерпуль в 1830 году, омраченным несчастным случаем с мистером Хаскиссоном, путешествие по железной дороге в регионе стало реально для широких слоев населения. Вскоре добавили первую линию от Лондона до Бирмингема, а в 1840 году у Великобритании уже было 3200 километров железных дорог, что в подобных масштабах было достигнуто только в США. Во Франции в то время было около 550 километров путей. Движущей силой разработки локомотивов и расширения маршрутной сети являлся инженер и изобретатель Марк Сеген. Дух первопроходца был, скажем так, у него в крови.
Поделиться книгой: