Помоги проекту - поделись книгой:
Позже Вольф писал, что они с Фишером были “рады снова видеть друг друга, но было трудно не обращать внимания на колючее недоверие, возникшее в отношениях”. Вольф критиковал старого друга за общение с антисоветчиками и антикоммунистами (“раскольниками” рабочем движении) и за то, что тот чувствовал себя свободно среди давних мятежников – социал-демократов. Спустя годы Вольф решил, что Фишер связан с американской разведкой. В 1949 году Маркус Вольф поступил на дипломатическую службу в Восточной Германии, а в 1952 году стал одним из основателей Главного управления разведки Министерства государственной безопасности ГДР (Штази) и одним из самых хитрых и успешных шпионов холодной войны.
Но и без Вольфа советские спецслужбы знали, что Фишер в Берлине, с началом нового противостояния они без устали рыли землю в поисках американских шпионов. Они знали, что, покинув полтавскую авиабазу в начале мая 1945 года, Фишер уехал в Каир. В июле того же года он был замечен в Берлине, где бывший советский переводчик полтавской базы младший лейтенант Андрей Сачков виделся с ним в его квартире в американском секторе города. По словам советских агентов, после возвращения из Полтавы Фишер хвастался “в кругу американских троцкистов, что подружился с советским генералом, когда был в СССР”. Советской разведке не удалось установить личность этого генерала, который якобы провел некоторое время в Лондоне, а затем взял с собой Фишера на Ялтинскую конференцию12.
Военная контрразведка расследовала дело Сачкова в 1953 году, после его возвращения из Германии в СССР. На родине Сачков служил на востоке Украины, в Ворошиловграде (современный Луганск), и особисты, желая проверить его благонадежность, проявляли исключительный интерес к его отношениям с Фишером. Видимо, ничего подозрительного они не нашли, и Сачков успешно прошел испытание. Как выпускник престижного Военного института иностранных языков, он впоследствии сделал хорошую карьеру: устроился в международный отдел московского ЦК КПСС. Но Фишер еще долгие годы возглавлял список неблагонадежных американцев, служивших на полтавских базах13.
Охота на американских шпионов, связанных с полтавскими базами, началась сразу, как появились признаки похолодания в отношениях между СССР и западными союзниками. Первые приказы сфокусироваться на “полтавских” американцах поступили от руководства МГБ СССР в феврале 1947 года. Именно тогда бывшие смершевцы, работавшие в министерстве, составили список американских офицеров и советских граждан, подозревавшихся в шпионаже в пользу США. Помимо Джорджа Фишера, в него вошли Элберт Жаров, Уильям Калюта, Петр Николаев, Филипп Танде, Игорь Ревердитто и Александр Бебенин. Важное место в списке занимал Сэмюэль Чавкин14.
Поскольку Фишер и другие американские офицеры оказались вне досягаемости, советская контрразведка обратила свой взор на советских офицеров, которые поддерживали связь с американцами и, следовательно, могли быть завербованы как шпионы. Первым среди них стал знакомый лейтенанта Калюты Даниил Бабич, заместитель главного штурмана 4-й воздушной армии СССР. Калюта числился в списках американцев в Полтаве как инженер-строитель. Хотя сотрудники Смерша считали, что тот почти не участвовал в каких-либо инженерных работах, однако свободное владение русским и украинским языками вкупе с общительным характером позволили ему установить многочисленные контакты с военнослужащими и местными жителями, что делало его главным подозреваемым в шпионской деятельности.
В августе 1944 года Смерш добрался до записной книжки Калюты. Там они нашли адрес и рабочий телефон Бабича, с которым Калюта впервые встретился в Великобритании. Согласно данным Смерша, Бабич находился там со специальной миссией – осматривал и принимал самолеты американского производства, поставляемые в СССР по ленд-лизу. После его возвращения из Великобритании агенты военной контрразведки отметили, что отношение Бабича к советскому режиму изменилось. Им казалось, что его излишне впечатлил уровень жизни в Британии военного времени по сравнению с тем, что он видел дома:
Бабич проявлял недовольство службой, дисциплиной, а также условиями жизни и обеспечения офицерского состава Красной армии, возводя клевету на советский народ и офицерский состав Красной армии. Одновременно Бабич восхваляет условия жизни народа и особенно офицерского состава Англии, заявляя, что английский офицер высококультурный грамотный человек15.
Эти сведения передали сотрудникам контрразведки 4-й воздушной армии в дислоцированную в Польше дивизию, в которой Бабич служил в 1944 году. В то время это не вызвало особой тревоги: американцы и англичане все еще были союзниками СССР. К лету 1947 года ситуация радикально изменилась, и в июне контрразведчики запросили у коллег в Киевском военном округе информацию о контактах Бабича среди американцев16. Те с готовностью откликнулись и вскоре сообщили в штаб 4-й воздушной армии, что, согласно их данным, Уильям Калюта действительно записал адрес и номер телефона Бабича в свой блокнот. Более того, во время службы в Полтаве Калюта передавал привет Бабичу, который, по всей видимости, находился тогда в Москве. Киевские особисты предоставили фотографию Калюты с его будущей женой Клотильдой Говони, сделанную в Полтаве в 1944 году на рождественском вечере. Они не смогли выяснить точный характер отношений между Бабичем и Калютой, но пребывание Бабича в Британии и его реплики, сказанные в присутствии сослуживцев, сделали его главным подозреваемым в шпионаже в пользу англичан. Мы не знаем, чем закончилось расследование. Однако оно, видимо, причинило Бабичу неприятности и не способствовало его военной карьере: несмотря на выдающийся послужной список, среди знаменитостей послевоенной советской авиации его имени нет17.
Холодная война набирала обороты, советская военная контрразведка изучала дела множества летчиков и технических специалистов, бывших в Полтаве. Как правило, такие расследования начинались, когда они заканчивали службу в Германии и получали назначения в СССР. В служебном рвении смершевцы подозревали даже своих полтавских осведомителей.
Одним из них был капитан Виктор Максимов, самый активный агент Смерша в Полтаве и первый, кто был завербован в апреле 1944 года, так как ежедневно общался с американцами. Он служил в оперативном отделе полтавской авиабазы, его курировали лично начальники полтавского отдела Смерша подполковник Свешников и майор Зорин. После войны Максимова перевели в Берлин, где он служил под началом генерала Ковалева в Военно-воздушном отделе Советской военной администрации в Германии и часто представлял советскую сторону в переговорах с западными союзниками, обсуждая вопросы воздушного движения и воздушных коридоров18.
Подчиненные Максимова в Германии запомнили его как грамотного офицера, хорошо знающего английский язык и весьма сурового по отношению к русскоязычным связным-американцам, чьи семьи некогда эмигрировали в США. По слухам, у него были высокопоставленные родственники: его старший брат, полковник, служил военновоздушным атташе в советском посольстве в Вашингтоне. Но, видимо, для Управления военной контрразведки в Казани, куда Максимова направили по возвращении из Германии в январе 1953 года, все это не имело значения. Контрразведчиков особенно интересовали контакты капитана с Фишером, Мищенко и Александром Бебениным. Последний, капитан ВВС США и ветеран полтавской базы, в Берлине участвовал в переговорах, где советскую сторону представляли генерал Ковалев и Максимов, получивший тогда звание майора19.
Максимов как мог доказывал свою невиновность, упирая на то, что все время, пока служил в Полтаве, работал на Смерш. Он рассказал, что его главной задачей был сбор информации об американцах, с которыми он общался. На всех них полтавский Смерш завел особые дела, которые дополнялись ежемесячно. Максимов утверждал, что принимал активное участие в их подготовке и обновлении. Полтавские архивные дела подтвердили его слова, что сняло с него все подозрения. Он уволился из Советской армии в 1963 году в звании подполковника после 25 лет службы. После преподавал на курсах гражданской обороны, 17 лет проработал в Казанском инженерно-строительном институте, где также преподавал студентам цикл дисциплин гражданской обороны (это были важные предметы во время холодной войны). В 1993 году вышел на пенсию в возрасте 72-х лет 20.
Военная контрразведка прочесывала досье полтавского Смерша, прежде всего пытаясь отыскать доказательства шпионской деятельности, которой занимались мужчины, – как офицеры, так и гражданские работники и гости, посещавшие базы. Но и женщин роль объектов пристального внимания снова не миновала. В октябре 1948 года контрразведчики 12-й воздушной армии запросили информацию о Лидии Ромашевской, которая работала разносчицей в советской столовой на полтавской авиабазе. Ее заподозрили в связях с американской разведкой, поскольку в 1944–1945 годах она общалась с американскими летчиками21.
Под подозрение попали и жены офицеров-авиаторов. Сотрудники контрразведки обыскали все папки Смерша в поисках компромата на бывшую медсестру полтавской авиабазы Марию Солодовник, молодую жену старшего офицера базы подполковника Арсения Бондаренко: она якобы проявляла чрезмерный интерес к официальным документам и делам сослуживцев мужа. К 1950 году Бондаренко, служивший в авиации в Архангельском военном округе, находился под следствием.
В то же время военная контрразведка обратила внимание на заявления, согласно которым Наталья Лавлинская, которой в 1944 году было всего 15 лет, якобы некогда была задержана полтавским Смершем за встречи с американским военнослужащим. Лавлинская вызвала у контрразведчиков особый интерес, потому что вышла замуж за майора Ефима Парахина, летчика, Героя Советского Союза. Следствие ничего не дало, но карьере Парахина, вероятно, не способствовало. Он вышел на пенсию в 1957 году в звании майора, не получив повышения, и поселился в Полтаве, где и умер в 1997 году22.
Майор Максимов, старший лейтенант Сачков и множество других офицеров, попавших в поле зрения органов из-за общения с американцами, служившими на полтавских базах, или из-за общения жен с ними, избежали серьезных последствий, чекисты сняли с них подозрения в шпионаже. Но, несомненно, служба в Полтаве, которая свела их лицом к лицу с американскими коллегами и могла бы стать полезной ступенью в карьере, с началом холодной войны превратилась из достоинства в помеху. Многие летом 1945 года были переведены в Берлин: их навыки требовались в новом мире, который США и СССР строили пока как союзники. Но надежды на сотрудничество таяли, рассеивалась и вера в то, что дипломатические навыки, с такими усилиями приобретенные советскими офицерами и переводчиками в Полтаве, окажутся полезны в будущем им и стране. Вместо авторитетных командиров и специалистов полтавские ветераны превратились в подозреваемых и оставались таковыми долгие годы.
Такая же судьба ждала и местных украинцев, общавшихся с американцами на полтавских базах и в окрестных городах и селах. Труднее всего пришлось женщинам, встречавшимся с американцами. Любовными связями подданных Сталина – лишь номинально называемых гражданами – органы интересовались еще долго после того, как с базы ушли последние американские пилоты.
Глава 21. Охота на ведьм
Любой, кто в конце 1940-х – начале 1950-х годов читал советские газеты или слушал советское радио, ни на мгновение не сомневался в том, что в необъявленной войне Кремля с Западом главными противниками были американцы.
За кулисами, куда не могла проникнуть никакая пресса, Сталин и ЦК требовали от МГБ (послевоенного воплощения Наркомата госбезопасности) усилить работу по разоблачению западных шпионов, особенно американских. Эта задача выпала Второму главному управлению МГБ, отвечавшему за всю контрразведывательную работу, в том числе против американцев. Задача была непростая: мало кто из советских граждан когда-либо сталкивался с американцами (в отличие, например, от немцев), и мало кого можно было обвинить в работе на них так, чтобы это походило на правду. В Литве, недавно присоединенной к Советскому Союзу, офицерам 2-го отдела МГБ ЛССР удалось за первые десять месяцев 1950 года арестовать 15 предполагаемых агентов немецкой (нацистской) разведки и контрразведки и 7 агентов британской, а в работе на американцев обвинили только одного1.
В атмосфере растущей враждебности по отношению к Соединенным Штатам, сопровождавшейся шпиономанией, все, связанное с американскими базами ВВС в Полтаве, стало основным направлением деятельности советской контрразведки, украинские агенты которой находились в привилегированном положении по сравнению с их литовскими коллегами. Все три американских авиабазы располагались в пределах Полтавской области, а значит, в ведении областного управления МГБ и его отдела контрразведки, занимавшегося связями с США.
В поисках шпионов и завербованных ими агентов полтавские особисты уделяли особое внимание местным женщинам, встречавшимся с американскими офицерами, подозреваемыми в шпионаже. Список подозреваемых возглавлял Джордж Фишер, лейтенант и позднее капитан. Под номером 7 в нем значился его друг, колоритный русскоязычный лейтенант Игорь Ревердитто – тот самый, которого в сентябре 1944 года отослали в Великобританию за ссору в ресторане и оскорбление офицеров Красной армии и советского режима. Список американских офицеров, подозреваемых в разведывательной деятельности, впервые был составлен в МГБ в феврале 1947 года. И в нем были не только Фишер и Ревердитто, но и женщина, с которой они якобы подружились в Полтаве.
Зинаида Белуха, привлекательная блондинка-полтавчанка, встречавшаяся и с Фишером, и с Ревердитто, стала главным объектом долгого чекистского расследования. Белуха была из советской элиты. Она родилась в 1922 году и выросла в семье высокопоставленного сотрудника милиции, служившего в системе исполнения наказаний Полтавской области. Отец был арестован и расстрелян в разгар Большого террора; приговор и казнь состоялись в один день – 17 октября 1938 года. У Андрея Белухи остались две дочери – Зинаида и Елена. Особенной приверженности режиму, убившему их отца, они не испытывали, обе без стеснений встречались сначала с немцами, а потом с американцами.
В делах МГБ остались подробности первой встречи Ревердитто и Белухи. Зинаида купалась на местном пляже, когда к ней подошли Игорь с другом, и Ревердитто спросил, можно ли ее сфотографировать. Она согласилась, и друг сфотографировал их обоих. В тот вечер Игорь и Зинаида, приехавшая с подругой Ганной Манько, встретились в театре. Они договорились снова увидеться вечером в субботу, 15 июля 1944 года. Это был период нападений на местных девушек, встречавшихся с американцами, – свидание пошло не по плану2.
Игорь приехал с другом, американским лейтенантом Александром Бибениным, еще одним русским эмигрантом. Зинаида привела подругу по имени Лида. Они едва успели встретиться в парке, как к ним подошел пьяный гражданин и пнул Лиду ногой. Бибенин тут же отреагировал и в кровь разбил нападавшему лицо. Военный патруль, вызванный на место, указал Ревердитто и его друзьям, что после заката все американцы должны быть в своем лагере. Позже Ревердитто признался Зинаиде, что отношения американцев и советских граждан нельзя было назвать хорошими. Случались драки, в основном из-за девушек. Американцы подвергались грабежу: на улице незнакомцы просили сигарету, затем угрожали пистолетом, отбирали фонарики и другие ценные вещи3.
Военная контрразведка начала расследование по делу Белухи в ноябре 1944 года, через несколько месяцев после отъезда Ревердитто из Украины. Агент под кодовым именем Лилия сообщила, что во время оккупации Полтавы немцами Белуха встречалась с их офицерами. Этому не придали особенного значения, расследование начали по подозрению в шпионаже в пользу США. Важнее было другое: Лилия утверждала, что Белуха в июле и августе 1944 года встречалась не только с Ревердитто, но и познакомилась с Фишером, который предложил встретиться как-нибудь вечером. Белуха так и не сказала Лилии, состоялась ли встреча4.
Сразу после войны полтавские расследователи не проявили особого рвения в деле Белухи и ее встреч с американцами. Шли годы, об этом особенно никто не вспоминал. Но в 1950 году, с возобновлением интереса к Фишеру и Ревердитто, Белуха снова оказалась в поле пристального внимания, как и Ганна Манько, которую та позвала с собой в июле 1944 года на первое свидание с Ревердитто в Полтавский драматический театр5.
Ганна (Анна) Манько родилась в 1924 году в семье убежденного коммуниста. Ее отец, Терентий Манько, был образцовым революционером: бывший крестьянский парень был назначен ректором Полтавского института сельскохозяйственного строительства еще до того, как он сам его окончил. Но то, что партия давала, она могла легко забрать – и забрала летом 1938 года. “Я проснулась от стука в дверь, – вспоминала Анна, рассказывая о роковом дне 22 июня, ей тогда было четырнадцать. – Отец пошел открывать. Двое в форме вошли в комнату вместе с ним и нашим соседом, которого вызвали понятым. Начался обыск. Они перевернули все вверх дном, рылись в книгах отца, в бумагах. Мама и бабушка горько плакали, а отец, словно с креста снятый, стоял, заслоняя их. Уже рассвело, когда отца вывели из дома и увели”6.
В сентябре 1938 года арестовали и мать Ганны. Через месяц Терентий Манько был приговорен к смертной казни за антисоветскую деятельность. “Потом потянулись черные страшные дни, – вспоминала Ганна. – Меня с бабушкой переселили в старенький институтский домик на Первомайском проспекте. Как мы жили, теперь трудно представить”. Ганна окончила школу июне 1941-го, когда гитлеровские армии, на год раньше, чем ожидал Сталин, вторглись в Советский Союз. После всего, что ей довелось пережить, она не сочувствовала отступающим советским войскам. Агент под кодовым именем Дмитриева считала, что Манько даже радовалась приходу немцев. Согласно более поздним сообщениям, она встречалась с немецкими офицерами, те приходили к ней домой. Она дружила и с Зинаидой Белухой, дочерью еще одного репрессированного, та тоже не возражала против встреч с немцами, а позже познакомила Ганну с Ревердитто7.
Впервые сотрудники полтавского УМГБ узнали о знакомстве Манько с Ревердитто в январе 1951 года. Агент Бочарова, бывшая под следствием МГБ по подозрению в связях с нацистской полицией и желавшая доказать свою полезность органам, сообщила, что Ганна призналась ей, будто однажды, когда летом 1944 года она гуляла со своей подругой Зинаидой Белухой, к ним подошли американцы и “они пару часов проговорили”. Позже Бочарова встретила Манько, Белуху и Ревердитто на спектакле в театре. Бочарова видела, как Манько подошла к Белухе и о чем-то болтала с ней и Ревердитто8.
Контрразведчики, желавшие начать расследование против Игоря Ревердитто, были заинтересованы в том, чтобы завербовать Манько как осведомительницу, но что-то в ее поведении казалось подозрительным. А вдруг ее завербовали американцы, чтобы она шпионила против советской родины? Осведомительница МГБ Тищенко, которая до войны училась вместе с Ганной в медицинском училище, а теперь работала с ней в инфекционном отделении больницы, сообщала, что та неплохо жила и при немцах, и после войны. “В настоящее время Манько также шикарно одевается. Только появится новая мода, она все имеет, – сообщала Тищенко, для которой источники предполагаемого богатства Манько оставались загадкой. – Отца у нее нет. Одна мать работает на незавидной должности. Я знаю, что на ставку фельдшера нельзя так одеваться”. В послевоенной Украине иметь больше одного платья считалось роскошью. Чекисты приказали агенту наблюдать за Манько и ее поведением дальше9.
Подозрения МГБ усилились, когда в органах узнали, что у Манько есть ухажер, военный Михаил. Одна из осведомительниц, агент Кузнецова, спросила у Ганны, хочет ли она выйти замуж за Михаила, и в ответ та сказала, что они не могут пожениться, для этого есть причины. У сотрудников госбезопасности появились новые вопросы, на которые частично ответила агент Бочарова. В марте 1951 года Ганна проговорилась ей о женихе. Оказалось, Манько хотела выйти за него замуж, но боялась, что тот откажется от нее, как только узнает, что ее отец был арестован и расстрелян.
У нее были причины опасаться. Сразу после войны она влюбилась в некоего офицера Павла. Они собирались пожениться, когда Павел спросил об отце Ганны. Едва узнав, что того арестовали и он больше не вернулся, а мать провела полгода в тюрьме, сказал, что как сотрудник контрразведки он не может жениться на женщине, пережившей немецкую оккупацию и имеющей отца-заключенного (Ганна тогда не знала, что его уже нет в живых). Она рассказала Бочаровой, что часто плакала, вспоминая, что произошло между ней и Павлом. Она надеялась, что с Михаилом все будет иначе: он был не контрразведчиком, как Павел, а офицером медицинской службы10.
Загадка истории с женихом разрешилась, и чекисты собирались привлечь Манько как новую осведомительницу. В рапорте с запросом разрешить ее вербовку сотрудник МГБ заявил как факт, что Манько и Белуха встречались с Фишером и Ревердитто. Он отметил: то, что Манько общается с другими женщинами, которые встречались с американцами – это хорошо. “Грамотная, культурная, развитая, умеет быстро заводить знакомства, в международной обстановке ориентируется хорошо”, – говорится в документе МГБ. План был таким: вызвать Манько в управление и допросить ее на предмет связей с американцами “Если она будет откровенно рассказывать, что ей известно, ей будет предложено сотрудничать с органами МГБ и об том соответствующая подписка”. Запрос одобрили 7 сентября 1951 года11.
Мы не знаем, отвечала ли Ганна Манько на вопросы чекистов, убедила ли их в своей искренности. И если да, то предлагали ли ей работать на госбезопасность. Нам известно лишь то, что она всю жизнь проработала на одном месте, в той самой больнице, где трудилась во время войны. В 1991 году, после распада Советского Союза, когда местные журналисты, расследовавшие сталинские чистки, обратились к ней с вопросами об отце, Ганна рассказала о его аресте, о том, как жила в положении дочери “врага народа” – по сути, о жизни изгоя в послевоенном советском обществе. Она показала журналистам кандидатскую диссертацию отца, которую тот должен был защищать в день, когда его арестовали: “Теперь я храню эту папку с его расчетами и выкладками как священную, самую дорогую реликвию”12.
Неизвестно, удалось ли чекистам завербовать Ганну Манько, но Зинаиду Белуху завербовали. Они использовали всех агентов, имевших к ней доступ, узнали все что могли о ее делах и связях, но этого оказалось недостаточно. В конце концов они завербовали мужа Белухи, Бориса: под кодовым именем Федотов он доносил на свою жену. Все, что удалось собрать чекистам в начале 1950-х годов, свидетельствовало: несмотря на большой опыт знакомства с немцами и американцами, Белуха не работала на американскую разведку. Ее можно было вербовать.
В сентябре 1952 года после долгих допросов Белуха согласилась сотрудничать с МГБ. Она призналась, что во время войны встречалась с немецкими и венгерскими офицерами и солдатами:
Должна признать, что во время немецкого присутствия в городе Полтава я вела себя неподобающим образом для советского гражданина: в частности я проводила время с немецкими офицерами, и у нас дома неоднократно устраивались вечеринки с выпивкой, музыкой и танцами. Я несколько раз была в театре… Я была знакома с летчиком по имени Ганс, служившим в звании унтер-офицера, с офицером по имени Рихард, связанным со сферой продовольственного снабжения, с солдатом по имени Ганс и с венгерскими летчиками.
Зинаида также призналась, что встречалась с Игорем Ревердитто в июле и августе 1944 года. Завербованной Белухе присвоили кодовое имя Тайга13.
Кто кого эксплуатировал в той игре с вербовкой, не совсем понятно: Белуха оказалась не тем агентом, на которого надеялись чекисты. Сведения ее особо полезными не оказались, и в 1955 году, менее чем через три года после вербовки, ее исключили из списка агентов Министерства государственной безопасности, к тому времени переименованного в Комитет государственной безопасности – КГБ. Но в ноябре 1958 года ее имя снова появилось в папках чекистов. Причина была проста: Джордж Фишер ехал с визитом в Советский Союз и, похоже, собирался посетить Полтаву. КГБ рассчитывал использовать полтавчан, которые встречались с Фишером в 1944 и 1945 годах в качестве осведомителей, чтобы проследить за деятельностью гостя из США. Сотрудники местного Управления КГБ уже готовы были связаться с Белухой, когда из Москвы пришла служебная записка, в которой говорилось, что Фишер в Полтаву все-таки не приедет14.
Белуха снова перестала интересовать КГБ, хотя по иронии судьбы Соединенные Штаты с ее личного горизонта так и не исчезли. Она все надеялась найти в далекой Америке Игоря Ревердитто и связаться с ним. Осенью 1959 года она попросила о помощи своего знакомого Евгения Чучко, бывшего узника немецких концлагерей. Он после войны какое-то время жил в Европе и имел родню в США – может, его родственники поищут Ревердитто? Чучко написал об этом своему дяде Петру. Тот жил в штате Нью-Джерси, в городке Пассейик. Белуха знала только одно – Ревердитто живет в Калифорнии. Этого было мало. В конце декабря 1959 года Чучко получил письмо из Нью-Джерси: попытки найти Ревердитто в Калифорнии не увенчались успехом. Дядя предположил, что Игорь мог сменить фамилию15.
Полтавский КГБ вновь проявил интерес к Белухе в мае 1964 года: в СССР снова собирался ехать Фишер, получивший от КГБ кодовое имя Мустанг. Чекисты ожидали, что тот приедет в Полтаву, и рассчитывали через Белуху получить о нем информацию. В конце мая 1964 года они встретились с Белухой (Тайгой), чтобы в очередной раз пересмотреть ее контакты с Ревердитто и Фишером во время войны. О Фишере Белуха рассказала, что встречалась с ним всего один раз – когда их познакомил Ревердитто. А вот о Ревердитто она могла сказать больше, если учесть, что она встречалась с ним два с половиной месяца, и что их “связь имела исключительно интимный характер”. Он сказал ей, что живет в Калифорнии. С сентября 1944 года, с того времени как он покинул Полтаву, они больше не общались.
Белуха призналась, что пыталась найти Ревердитто через своего знакомого Чучко. Чекисты предложили ей попросить еще раз, Белуха подчинилась. В материалах КГБ ничего не говорится о том, привела ли к чему-нибудь эта попытка. Скорее всего, родственники Чучко мало чем могли помочь. Белуха так и не смогла выйти на связь с возлюбленным времен войны16.
Полтавский КГБ был явно разочарован. Впрочем, их вера в то, что Ревердитто – американский шпион, была в лучшем случае надуманной, как и надежды Зинаиды Белухи на будущее с Игорем. Из Полтавы его отправили обратно в Англию, где он вступил в 13-й боевой авиаполк 8-й воздушной армии, а незадолго до окончания войны женился на Полине Нэн Миллард, выпускнице летной школы Колледжа Королевских ВВС. В 1946 году чета Ревердитто и их маленький сын отправились на пароходе в Сан-Франциско, а в 1955 году поселились в Анахайме. В том же году там открылся Диснейленд.
В последующие годы у них родились еще трое сыновей. Ревердитто работал менеджером в
Судьба Зинаиды Белухи неизвестна. В 1968 году кто-то донес на нее в КГБ за связи с немцами во время войны. Доносчик, возмущенный тем, что на момент написания доноса Белуха работала в прокуратуре Полтавской области, писал, будто та родила ребенка в госпитале для немцев. КГБ провел расследование, но, по всей видимости, ничего не предпринял. Чекисты не теряли надежды на то, что Белуха сможет привести их если не к Ревердитто, то к Джорджу Фишеру, неизменно возглавлявшему список американцев, подозреваемых в шпионаже во время службы в Полтаве18.
Глава 22. Встреча в Вашингтоне
Что одному мусор – другому сокровище”, – гласит одинаково любимая археологами и шпионами пословица. Агенты ФБР, роясь в урнах советского посольства в Вашингтоне в начале января 1955 года, нашли, по понятиям разведки, немало “сокровищ”. С наступлением нового года советские дипломаты выбросили старые отрывные календари: то ли в посольстве еще не знали об уничтожителях бумаг, то ли календари не считались чем-то важным – в любом случае часть листков оказалась среди мусора.
На одном, датированном 7 августа 1954 года, значились имя и адрес, привлекшие внимание агентов ФБР: “Профессор и миссис Джордж Фишер, Брандейский университет, Уолтем, 54, Массачусетс”. Местное отделение ФБР в Вашингтоне сообщило о находке в штаб-квартиру. Оттуда новость передали в Бостон, агенты отправились в Брандейский университет – светское учебное учреждение, основанное еврейской общиной в 1948 году в Уолтеме, бостонском пригороде. Женщина в канцелярии сообщила, что на факультете работает профессор Джордж Фишер. Ему 31 год, он родился 5 мая 1923 года, был женат на Кэтрин Хоуг. Семья жила не в Уолтеме, а в Кембридже – городе по соседству, на Уолкер-стрит, 39.
Личность Фишера установили. Но почему его имя было на листке календаря из советского посольства? Неужели он шпион? Или этому есть какое-то объяснение? Агенты ФБР намеревались докопаться до истины. Время было непростое. Французы, потерпев поражение во Вьетнаме, покидали Индокитай, китайские коммунисты стремились захватить Тайвань, сенатор Джозеф Маккарти из Висконсина утверждал, что коммунисты проникли в ядерную промышленность США и даже в ЦРУ. Не только советские офицеры-контрразведчики были жертвами паранойи холодной войны – она поразила и американцев. Любой, кто был связан с бывшими союзниками, которые ныне превратились во врагов, оказывался под подозрением по обе стороны железного занавеса1.
Джордж Фишер стоял первым в советском списке “американских шпионов” с начала 1947 года до середины 1950-х годов, и любой, кому довелось с ним познакомиться, становился так же подозреваемым и подпадал под пристальное внимание особистов, как это было с Зинаидой Белухой2.
Эта информация была вне досягаемости для агентов ФБР, которые расследовали контакты Фишера с советским посольством в первые месяцы 1955 года. Если бы они узнали, что думала о Фишере советская контрразведка, их бы это весьма удивило. Ничто из того, что они выяснили, не подтверждало теории Смерша и МГБ. Напротив, Фишер казался идеальным кандидатом для роли советского шпиона: удалось ли Советам настроить его против страны, которой он с честью служил во время Второй мировой войны, что если союз военных лет был ему ближе, чем послевоенная враждебность?
Аналитики подняли старые дела, запросили послужной список Фишера из архивов ВВС США в Денвере, и оказалось, что он до 29 апреля 1946 года находился за границей и на момент увольнения из армии был в звании капитана. Дальнейшее расследование показало, что вскоре Фишер вернулся в Висконсинский университет – тот самый, который оставил в 1942 году, когда вступил в ряды армии США. К концу мая 1946 года он возобновил учебу в университете, окончил его в сентябре 1947 года, получил степень бакалавра и отправился в Гарвард учиться в магистратуре по славянским языкам и литературе. Программу он окончил в 1949 году, годом раньше успел пройти летний курс в Праге. Это был последний год перед тем, как коммунисты полностью захватили власть в стране.
В 1951 году профессор Клайд Клакхон, директор недавно открытого Центра советских и восточноевропейских исследований в Гарварде, пригласил молодого выпускника поработать над совместной инициативой центра и ВВС США – проектом, посвященным советской политической и социальной системе. Источником данных должны были стать интервью с бывшими советскими гражданами, в основном послевоенными беженцами. Опрашивать предстояло в лагерях для перемещенных лиц в Германии. Исследователи, такие как Фишер, должны были приехать туда. Для работы требовалось разрешение службы безопасности, которое должно было оформлять Управление специальных расследований (
Не зная, что делать со своими выводами, OSI попросило ФБР провести расследование. Сотрудники ФБР, в частности специальный агент Томас Салливан из бостонского отделения, почуяли запах крови. В Нью-Йорке они нашли и опросили Хеде Массинг, бывшую опекуншу Фишера. Ранее она уже сотрудничала с ФБР. В 1949 году, на втором суде над Элджером Хиссом, обвиненным в шпионаже в пользу СССР, она свидетельствовала против него, вспомнив, как в середине 1930-х годов она, вербовщица советской разведки, спорила с Хиссом – в то время, по ее словам, работавшим на советскую военную разведку, – о том, какой ячейке советской шпионской сети должен был отчитываться Ноэль Филд, сотрудник Госдепартамента США. Массинг утверждала, что перестала работать на Советы в конце 1930-х годов. Отвечая на вопрос агентов о Фишере, она вспомнила, что была в Москве с октября 1937 по июнь 1938 года, и “Джордж Фишер был очень просоветски настроен и энергично защищал проводимую в то время сталинскую чистку”. Она сказала агентам, что Фишер отказался от просоветских взглядов в 1938 году, “но никогда откровенно не критиковал советский режим, ведь у него в России все еще много друзей и знакомых”.
Агенты ФБР задумались. Отказался ли Фишер от своих коммунистических взглядов или скрывает их, чтобы не выдать подпольную работу на Советы… Информаторы ФБР в Висконсинском университете, некогда бывшие членами коммунистической партии, показали, что Фишер и правда был антикоммунистом. То же сказали и его гарвардские знакомые. Доктор Димитрий Шимкин, заместитель директора центра в Гарварде, полагал, что Фишер – “левоцентристский либерал”. Начальник Шимкина, профессор Клакхон, который пригласил Фишера в проект по делам беженцев, заявил, что, по его мнению, Фишер не представляет угрозы безопасности страны. Клакхон отметил, что двое известных американских дипломатов, Аверелл Гарриман и Чарльз Боулен, знали Фишера и были о нем высокого мнения. Согласно данным ФБР, во время войны Фишер пользовался доверием еще одного ключевого деятеля американского посольства в Москве – Джорджа Кеннана, ныне работавшего в Принстоне. Кеннан пригласил Фишера стать директором фонда “Свободная Россия”, целью которого было привлечение советских интеллектуалов-эмигрантов к изучению СССР, которое планировалось развивать в США4.
Не найдя доказательств просоветских симпатий Фишера, специальный агент Салливан в апреле 1952 года прекратил расследование. В своей служебной записке он резюмировал, что расследование “не установило никаких доказательств связей с коммунистической партией или симпатии к ней со стороны объекта наблюдения”. Получив разрешение на участие в проекте гарвардских интервью, Фишер отправился в Европу. Он провел с беженцами немало бесед о политической и социальной системах СССР. В том же году опубликовал в виде монографии докторскую диссертацию по истории сопротивления сталинскому режиму. Фишер писал о Русской освободительной армии (РОА) генерала Андрея Власова, созданной немцами во время Второй мировой войны. Русские националистические и антикоммунистические идеалы использовались для обработки бойцов РОА – в основном это были бывшие советские военнопленные, попавшие в нацистские концлагеря. Затем Фишер продолжил преподавать в Брандейском университете – именно это место значилось на отрывном листке календаря, найденном агентами ФБР в январе 1955 года в мусоре советского посольства5.
Расследование в отношении Джорджа Фишера, инициированное ФБР в 1955 году, началось с просмотра последних дел, связанных с советским посольством, и агенты бюро заметили то, чего раньше не замечали. В одном из докладов ФБР, представленном 5 ноября 1954 года и основанном, скорее всего, на прослушивании телефонных разговоров, упоминалось, что некий Джордж Юрий Фишер связался с третьим секретарем советского посольства (это низший дипломатический ранг, равный помощнику атташе) и сообщил, что прибыл в Вашингтон для участия в приеме в посольстве, который назначен на 7 ноября, годовщину Октябрьской революции. Как сказано в документе, Фишер сообщил сотруднику посольства, что готов встретиться с ним 6 ноября, а тот ответил, что перезвонит6.
В ФБР не знали, состоялась ли встреча, но смогли установить, что Фишер 7 ноября побывал на приеме. Почти не оставалось сомнений в том, что его имя, написанное на листке календаря, и его визит в посольство три месяца спустя связаны, хотя о природе этой связи можно было только гадать. Казалось, обретал очертания некий заговор. Подозрения в отношении Фишера усилились, когда 18 марта 1955 года из “строго конфиденциального, достойного доверия источника, личность которого нельзя раскрывать”, сотрудники ФБР узнали, что Фишер намеревался снова посетить советское посольство 20 марта. Он связался с тем же третьим секретарем, и они договорились в день предстоящего прибытия в Вашингтон ближе к вечеру встретиться в квартире последнего7.
Конфиденциальный источник сообщил ФБР, что Фишер уже подал в советское посольство два заявления: одно на получение визы в СССР, а другое – на изменение гражданства. Офицеры ФБР забили тревогу, заподозрив, что Фишер готовится переметнуться, стать советским гражданином и исчезнуть за железным занавесом. “Фишер – гражданин США, и если сын Луиса Фишера, знаменитого публициста, столь много сделавшего для борьбы с коммунизмом, откажется от гражданства США, это сыграет на руку советской пропаганде”, – говорится в одной из телеграмм ФБР. Фишер представлял потенциальную ценность для Советского Союза: уехав туда, он бы отказался от своего отца, которого больше не подозревали ни в шпионаже против США, ни в прокоммунистических взглядах и который, по сути, стал антисоветским активистом8.
Вашингтонский офис ФБР поручил оперативной группе следить за действиями Фишера в американской столице, когда тот прибыл на встречу с сотрудником посольства. Двадцатого марта в 18:41 Фишера заметили на северо-западе Вашингтона у многоэтажного дома, где проживал советский гражданин. Он вышел из зеленого кабриолета “Форд” 1951 года, за рулем которого сидела женщина: группа наблюдения описала ее как “белую, шатенку, в очках, лет 30–35”. Высадив Фишера, она уехала. Фишер вошел в здание, где пробыл почти до полуночи. В 23:50 он покинул его в компании мужчины. Они сели в синий седан “Форд” 1954 года и, согласно отчету, “продолжили движение по кружному маршруту через северо-западную часть Вашингтона”. Водитель, скорее всего, заметил слежку, поэтому агентам ФБР пришлось отстать в 00:21. В 00:55 они заметили объект наблюдения и его спутника у гостиницы, где остановился Фишер. Они стояли и беседовали на тротуаре еще минуты три, потом расстались. Один из агентов зафиксировал время: было 00:589.
Теперь агенты установили, что знакомство Фишера с советским дипломатом не было случайностью. Они хотели разузнать больше, но пока не было ничего, кроме отчета слежки и перевода на английский письма, которое Фишер отправил в посольство. В нем говорилось:
До сих пор я не получал из посольства абсолютно никаких известий о двух моих заявлениях: об изменении гражданства и о визе на лето этого года. Я буду вам очень признателен, если в следующий раз, когда я позвоню, вы сможете подсказать мне, с кем в посольстве я могу увидеться лично во время визита.
Почему Фишер перед отъездом в Советский Союз хотел изменить гражданство, которое, согласно данным ФБР, было американским, оставалось загадкой10.
В конце марта 1955 года в ФБР решили, что единственный способ узнать, что происходит, – это лично допросить Джорджа Фишера. “Бюро настаивает, что немедленно необходимо установить нынешние симпатии Фишера в связи с тем обстоятельством, что он, по всей вероятности, подавал заявление о предоставлении советского гражданства”, – гласила телеграмма, отправленная в штаб-квартиру из бостонского офиса ФБР. Согласно предложенному плану беседы, агентам предстояло сказать Фишеру, что они заинтересовались им в связи с его визитом в советское посольство 7 ноября 1954 года и хотят знать, “рассчитывает ли он, что у него будет постоянная причина для развития знакомства с штатом советского посольства и пожелает ли помочь нам, сообщив свои отзывы на сотрудников представительства СССР”.
Истинная цель беседы была иной: выяснить, подавал ли Фишер заявление о предоставлении советского гражданства, и понять, о чем он говорит с работниками посольства. Но задавать эти вопросы напрямую было запрещено, чтобы не скомпрометировать источники ФБР и не раскрыть того, что Фишер находился под наблюдением в Вашингтоне. “Ему следует очень тактично дать возможность добровольно поделиться информацией”, – говорится в записке ФБР о запланированном интервью. В апреле 1955 года бостонскому отделению ФБР разрешили допросить Фишера, но это было легче сказать, чем сделать. По домашнему адресу (Кембридж, Уокер-стрит, 39) Фишера не нашли11.
Фишер в то время был в процессе развода с женой, Кэтрин ван Алан Хоуг, уроженкой Пенсильвании и дочерью Гилберта Томаса Хоуга, декана колледжа Хэверфорд. Они поженились в сентябре 1948 года. Теперь Фишер переехал, снял квартиру на Чарльз-стрит в Бостоне. Вероятно, он был в сильном стрессе. Сотрудник почтового отделения, опрошенный агентами ФБР, сообщил, что Фишер уже ссорился с двумя почтальонами и его считали конфликтным человеком. Развод, неуравновешенное поведение, визиты в советское посольство, встреча с советским дипломатом в его квартире, подача заявления на получение визы в СССР и, возможно, на приобретение гражданства… Фишер всем походил на человека, который готовится предать свою страну12.
Агенты ФБР наконец смогли допросить Фишера 18 мая 1955 года, через четыре дня после того, как в прессе было объявлено о создании организации Варшавского договора – военного союза под руководством Советского Союза, призванного служить противовесом НАТО в Центральной Европе. Фишер отвечал открыто и прямо. Как писали в отчете агенты, он предоставил им много информации о своих визитах в советское посольство в ноябре 1954 года и марте 1955 года, но ничего не сказал о том, что больше всего интересовало ФБР, но было настолько деликатным, что агентам было приказано не спрашивать, – о советском гражданстве.
Фишер подробно рассказал о своем знакомом в советском посольстве: это был третий секретарь Анатолий Зорин, в прошлом глава полтавского Смерша. ФБР уже знало его имя и адрес: Вашингтон, округ Колумбия, Парк-роуд, 1451. Именно там Фишер посетил его в марте 1955 года. Но агенты поразились, узнав о связи Зорина с полтавской авиабазой, где Фишер служил во время войны. Фишер сообщил, что Зорин до войны был инженером, а на базе в Полтаве обеспечивал связь с американцами.
Фишер сказал агентам, что они с Зориным случайно встретились в октябре 1954 года. В тот день Фишер читал лекцию в штаб-квартире Корпуса контрразведки (CIC) в Форт-Холаберд, штат Мэриленд, а после поехал в Вашингтон и столкнулся с Зориным у отеля
Если вспомнить, что имя Фишера появилось на листке календаря советского посольства от 7 августа, то Зорину явно хватило времени подготовиться к их “случайной” встрече. Бывший смершевец сказал Фишеру, что после войны поступил на дипломатическую службу и вот близится конец его пребывания в Вашингтоне. Но дипломатический пост был для Зорина прикрытием. Еще в октябре 1950 года Зорин, в те дни уже подполковник, прикомандированный к штабу Киевского военного округа, консультировал сотрудников полтавского МГБ по делам американцев, подозреваемых в шпионаже в СССР. Фишер, естественно, был на вершине этого списка. Согласно записям Государственного департамента США, Зорин и его жена проживали в Вашингтоне с 1952 по 1956 год; после этого из дипломатического досье упоминания о Зориных исчезают. Зорин не солгал, когда сказал Фишеру, что его командировка в США подходит к концу14.
После “случайной” встречи в октябре 1954 года Фишер и Зорин отправились ужинать в греческий ресторан. Вспомнили старые добрые времена Полтавы. “Мы мило болтали, радовались встрече”, – вспоминал Фишер. Зорин жаловался на то, что советское посольство очень мало общается с американцами: почти никто не принимает приглашения на приемы. “Я ненавидел это помешательство на шпионаже и верности стране, эту охоту на ведьм, проводимую правительством США, Маккарти и компанией, – писал Фишер позже. – Я сказал Толе, что хотел бы внести свой вклад в борьбу с ней”. Тот обещал пригласить Фишера на прием, устраиваемый 7 ноября 1954 года в честь годовщины Октябрьской революции; впоследствии он и посетил этот прием15.
Вспоминая мероприятие, Фишер сказал агентам, что во время встреч с сотрудниками посольства (имен которых он не помнил, поскольку разговоры были очень короткими) ему не задавали никаких подозрительных вопросов, разве что спрашивали о том, какой настрой царит в США, хотя эти сведения вполне можно было почерпнуть из ежедневных газет. Он не планировал общаться с кем-либо из этих людей дальше, за исключением, возможно, Зорина, учитывая их совместную историю. Кроме того, он не был уверен, действительно ли поедет в СССР: поездку должно было профинансировать американское учреждение. И он был не против предоставлять ФБР информацию о советских официальных лицах, с которыми мог встретиться в будущем, но не хотел, чтобы на него возлагались обязательства. Он предложил, что может связаться с агентами, если на таких встречах обнаружится что-нибудь важное. На этом беседа закончилась16.
Теперь ФБР знало о Зорине и его прошлом. Но обоснованы ли предположения, что Фишер намерен получить советское гражданство? Они решили побеседовать с бывшей женой Фишера, Кэтрин Хоуг, в надежде, что та прояснит этот вопрос. С ней связались в сентябре 1955 года. Хоуг охарактеризовала бывшего мужа как радикального антисоветчика. Он довольно откровенно рассказывал ей о своей советской юности и о встрече с Зориным в Вашингтоне. И она знала, что он гостил у Зорина в столице США.
И самое важное: Хоуг смогла пролить свет на вопрос о запланированной поездке Фишера в СССР и его гражданстве. Она сообщила, что Джордж действительно планировал посетить Советский Союз с исследовательскими целями, но волновался, что Советы посчитают его своим и не позволят покинуть страну, так как он уехал из СССР в 1938 году по советскому паспорту. “Я хотел сразу же подать документы на советскую визу, – вспоминал позже Фишер. – Но отец и мать беспокоились о моем старом советском гражданстве. Сказали, оно не имеет срока давности и его могут использовать аппаратчики в Москве, чтобы устроить мне неприятности, запереть в стране”. Потому Фишер и пошел в советское посольство, пояснила Хоуг. Он даже написал по этому поводу своему старому знакомому Чарльзу Боулену, послу США в Москве, и просил того помочь.
В ФБР сочли вопрос окончательно решенным и рекомендовали больше не расследовать вопрос о гражданстве. Джордж Фишер хотел остаться гражданином США и иметь право при первом желании покинуть Советский Союз. Казалось, дело закрыто17.
Итак, Фишера больше не подозревали в шпионаже в пользу Советов. Но ему еще не удалось избавиться от советского гражданства, и он верно предполагал, что рискует свободой, если еще раз посетит СССР. Кроме того, после визита офицеров ФБР в мае 1955 года Фишер явно тревожился о том, что его контакты с Зориным могут быть истолкованы не просто как невинная встреча со старым товарищем, а его переписка с советским посольством и визиты туда восприняты не как попытка отказаться от советского гражданства, а как нечто совершенно иное.
Фишер решил “сознаться” и получить официальное разрешение на дальнейшие контакты с Советами. Но он явно не доверял ФБР. В конце августа 1955 года, за несколько недель до того, как агенты ФБР опросили Кэтрин Хоуг, он написал в Паспортный отдел Госдепартамента. “Двойное гражданство, причиной которого является бывшее советское гражданство моей матери, вызывает у меня особую озабоченность”, – писал Фишер. Он сообщил в Госдепартамент, что намеревается снова связаться с советским посольством, и спросил, имеются ли со стороны ведомства какие-либо возражения против того, чтобы он продолжил заниматься этим делом. Двадцать второго октября 1955 года Паспортный отдел ответил, что контакты Фишера с советским посольством одобрены18.
Седьмого ноября Фишер вернулся в Вашингтон, снова посетил прием в честь годовщины Октябрьской революции, устроенный в советском посольстве. Как и прежде, перед мероприятием он встретился с Зориным и пообщался с ним и его коллегами в посольстве. Именно тогда Зорин поделился с ним трудностями, с которыми столкнулся при выполнении нового задания. Он собирал данные о нарушениях советско-американского соглашения, подписанного еще в 1933 году, когда страны устанавливали дипломатические отношения. Статья 3 соглашения запрещала правительству США спонсировать или поддерживать антисоветскую деятельность. Зорин утверждал, что правительство США де-факто финансирует частные учреждения, занятые именно такой работой, и готовил меморандум к правительству с просьбой прекратить их деятельность. И теперь он искал тех, кто мог бы помочь ему собрать сведения о нарушениях соглашения. И был готов платить за информацию – деньгами он располагал.
Зорин намекал на сотрудничество, но Фишер почуял неладное и не отреагировал. Казалось, разговор завершен, но вечером Зорин вернулся к нему, напомнив, что Фишер наверняка владеет информацией по упомянутой теме. Зорин попросил Фишера помочь со сбором данных. Все это звучало будто невзначай, совершенно естественно, если учесть, что Фишер был противником маккартизма, чего от Зорина не скрывал. Но еще Фишер прекрасно понимал, что “сотрудничество” с Советским Союзом имеет привкус шпионажа, и не проглотил наживку: сказал Зоину, что тема ему неинтересна.
Зорин не принял отказа и обратился снова. Он упомянул, что ему, возможно, мог бы помочь хороший знакомый Фишера, но, к сожалению, этот человек уже немолод… Фишер ничего не ответил. Он подозревал, что Зорин имел в виду его мать, Маркушу, о которой уже спрашивал раньше. Зорин попытался еще раз убедить Фишера помочь с проектом, тот снова отказался, и они расстались “как обычно, на дружеской ноге”19.
По возвращении в Бостон Фишер решил сделать то, чего и представить себе раньше не мог: написал письмо в ФБР и рассказал о своем недавнем визите в советское посольство. Письмо датировано 8 ноября 1955 года – именно в тот день Фишер вернулся из Вашингтона. На следующий день, 9 ноября, к нему пришли офицеры ФБР и опросили о контактах с Зориным. Фишер явно волновался. Сотрудник ФБР отметили в отчете его “нервный склад характера”. Отчасти поэтому, а равно и потому, что он настаивал, что не желает регулярно докладывать в ФБР, они не советовали делать из него двойного агента. Однако на этот раз Фишер был готов к сотрудничеству. Он предложил связаться со своей матерью и сообщить ФБР, обращались ли к ней Советы. В декабре 1955 года, на очередной встрече с агентами, он сказал, что Маркуша не получала сообщений из советского посольства. Сам Фишер не имел желания общаться ни с Зориным, ни с советскими функционерами вообще. Впрочем, из советского посольства к нему пришли хорошие новости: его советское гражданство наконец было аннулировано, и он мог свободно приехать в Советский Союз20.
В 1956 году Зорин покинул Вашингтон, и казалось, “полтавская” страница жизни Фишера была закрыта. В 1960-е годы он не раз приезжал в СССР и встречался со старыми московскими друзьями. Эти поездки не имели никакого отношения к его службе в Полтаве, за исключением одной: летом 1963 года он побывал на Дартмутской конференции американских и советских общественных деятелей, проходившей в том году в Ялте. Здесь ему все было знакомо еще с 1945 года, со времен Ялтинской конференции. Мало того, руководителем отдела КГБ, который курировал конференцию из своего управления в Киеве, был его старый знакомый, Анатолий Зорин, уже подполковник. Мы не знаем, встречались ли они в тот раз. Уже в глубокой старости Фишер прочел свое досье, заведенное ФБР, и узнал о многочисленных расследованиях, проведенных на предмет его якобы просоветских взглядов[5]. Посвященных ему папок Смерша он никогда не видел и не знал о судьбе своих знакомых в СССР, которых, как например Зинаиду Белуху, завербовал КГБ, чтобы следить за ним. В полтавском КГБ ждали, что в 1960-х годах Фишер вернется на Украину. Но он этого не сделал. Никогда.
Эпилог
Два ключевых героя “полтавской” истории – Джордж Фишер и Франклин Гольцман – возобновили знакомство в Гарварде. Оба в 1950-х годах получили докторские степени, защитив там диссертации, посвященные Советскому Союзу. Для обоих, хотя и в разной степени, военный опыт в Полтаве оказался важным этапом академической карьеры. Удивительно, но ни тот, ни другой не воспользовались этим опытом ни в исследованиях, ни в преподавании.
Гольцман вспоминал, что когда он как-то в Гарварде спросил Фишера, не собирается ли тот написать работу о Полтаве времен войны, Фишер, который, как было сказано выше, написал диссертацию и монографию о русских коллаборационистах, ответил отрицательно. Причина, которую он назвал Гольцману, была такой: он не мог с уверенностью сказать, что именно происходило с ними в Полтаве. Гольцман, некогда сказавший одному из товарищей по службе в Миргороде, что хотел бы написать книгу об операции “Фрэнтик”, тоже с трудом излагал на бумаге свои военные впечатления, и книга, о которой он грезил в юности, так и не появилась на свет. Так двое ученых, изучавших Советский Союз, предоставили другим возможность написать историю пребывания американцев в Полтаве1.
Официальные истории различных этапов американских челночных бомбардировок, проводимых с баз в Советском Союзе, записанные Джеймсом Партоном, Элбертом Лепавски и Уильямом Калютой, несли все признаки военных отчетов того периода, часто отличались формальным характером и оставались недоступны широкой публике в течение десятков лет. Впрочем, был один высокопоставленный военный, имевший полный доступ к официальным документам, который стремился рассказать миру о событиях, происходивших на полтавских базах в годы войны. Это был Джон Дин. В 1947 году, уже выйдя в отставку, он опубликовал свои военные мемуары под названием, которое резюмировало его взгляды:
Да, Дин пережил много неудач, трудностей и душевных травм оттого, как Советы обращались с полтавскими базами, но считал, что усилия были не напрасны. Разочарованный крушением надежд на будущее Великого союза, Дин все же полагал, что воздушные операции с базированием в Полтаве имели “неизмеримую ценность для Соединенных Штатов”, поскольку дали возможность нанести “восемнадцать мощных ударов по важным стратегическим целям в Германии, которые в ином случае остались бы недоступны”. “Что еще важнее, – продолжал он, – это должно было сокрушить боевой дух немцев… То, что Россия устранила помехи и разрешила американцам проводить операции на своей земле, вероятно, развеяло последнюю надежду, на которую могли рассчитывать немцы: разделить врагов и заключить сепаратный мир с тем или другим”.
Об ухудшении советско-американских отношений на базах после окончания челночных бомбардировок и последующего закрытия базы в Полтаве Дин заметил: “Правда в том, что присутствия американцев в Советском Союзе и особенно на Украине – земле с весьма сомнительной лояльностью – больше не желали. И уже нельзя было скрывать истинного отношения лидеров Коммунистической партии к иностранцам, тем более что в пребывании иностранцев не было насущной необходимости”. Дин с облегчением узнал о решении Стратегических ВВС США в Европе закрыть базу в апреле 1945 года. Его мечты о светлых перспективах американо-советских отношений остались в прошлом. Однако Дин был рад обнаружить “огромную разницу в отношении к американцам, существующую между обычными русскими и их лидерами”. Он, вероятно, имел в виду Советы в целом, а когда дело касалось гражданского населения – говорил в большей степени не о русских, а об украинцах2.
Дин был убежден в том, что одной из главных причин проблем, с которыми столкнулся Великий союз, стали представления большевиков о капиталистическом Западе. Сталин и его помощники никогда и не считали этот союз чем-то бóльшим, чем временным соглашением, чтобы облегчить ведение военных операций на отдельных фронтах против общего врага. Тесное сотрудничество на местах, особенно открытие военных баз на советской территории, считалось совершенно нежелательным: в нем видели не более чем капиталистический заговор с целью подорвать основы социалистического строя и захватить территорию. Помимо идеологии, важную роль играл страх большевиков, корни которого крылись не в марксизме, а в иностранной интервенции в годы Гражданской войны, когда американские, британские и французские экспедиционные силы заняли русские и украинские порты от Мурманска до Одессы и Владивостока и шли вглубь страны.
Джордж Фишер почти сразу же приобрел книгу Дина и написал на нее рецензию для июльского номера журнала
И Фишер был прав: не зная о впечатлениях американцев, причастных к “полтавской” истории, нам не понять их отношения к Советскому Союзу. Американцы открывали базы в первую очередь из стратегических соображений, но подразумевали и большие, во многом нереалистичные надежды на будущую дружбу с CCCР. Для американцев военный союз означал тесное сотрудничество на земле и в воздухе, не обремененный идеологическими, политическими, экономическими или культурными проблемами. Но на деле все получилось совсем не так. Учитывая свою численность, технологическое господство и экономическую мощь, американцы полагали, что превосходят советских партнеров. Их ожидания были завышены, и последующее разочарование стало глубоким и длилось долго.
Поделиться книгой: