Помоги проекту - поделись книгой:
В тот же день Тримбл встречал другой американский самолет: на нем летели из Москвы в США генералы Дин и Хилл на встречу с высшим командованием. Хилл отвел Тримбла в сторону и приказал сделать все возможное для сотрудничества с Советским Союзом. Поэтому Шандеровым нужно было пожертвовать23.
В Соединенных Штатах, куда направлялись Дин и Хилл, президент Рузвельт 12 апреля с утра обсудил с Дьюи Лонгом, офицером, служившим в Белом доме и отвечавшим за перемещения и путешествия, наилучший маршрут до Сан-Франциско. Там вскоре должна была пройти учредительная конференция ООН. Президент был в Джорджии, в Ворм-Спрингс, и все еще поправлял здоровье после поездки в Ялту. Он хотел лично посетить конференцию, насладиться славой своего величайшего внешнеполитического достижения и убедиться в том, что все пройдет без проблем.
Советско-американские отношения переживали непростое время, и договоренности, достигнутые в Ялте, оказались под угрозой. Сталин всеми силами пытался не допустить формирования представительного правительства в Польше. После кризиса с американскими военнопленными и “бернского инцидента” он решил не посылать Молотова на конференцию, тем самым снизив уровень советского представительства на открытии организации, которая была приоритетом Рузвельта в Ялте. Впрочем, Советский Союз не отказался от участия, и это было важно.
В 10:50, когда Рузвельт работал над бумагами, Уильям Леги, начальник личного штаба президента, передал по телеграфу из Вашингтона в Ворм-Спрингс черновик послания Авереллу Гарриману в Москву. Накануне Леги направил послу текст письма президента, адресованного Сталину, и Гарриман должен был доставить его в Кремль. Рузвельт хотел положить конец спорам вокруг инцидента в Берне. Его послание гласило: “Так или иначе, не должно быть взаимного недоверия, и незначительным недоразумениям такого характера не следует возникать в будущем”. Гарриман не стал доставлять послание сразу, предложив применительно к бернскому инциденту отказаться от слова “незначительный”. Но Рузвельт написал именно то, что хотел написать, и Леги, который лучше всех понимал мысли президента, набросал быстрый ответ: “Я не желаю удалять слово «незначительный», поскольку мое желание и заключается в том, чтобы счесть недоразумение в Берне незначительным инцидентом”. Президент хотел избежать всего, что могло бы поставить под угрозу советско-американское сотрудничество.
В 13:06 Рузвельт одобрил формулировку телеграммы. Через девять минут он сказал своему окружению: “У меня ужасно болит затылок”. Вскоре он потерял сознание. О смерти президента объявили 12 апреля в 15:30. В Ворм-Спрингс близился вечер. В Москве и Полтаве он давно наступил24.
Глава 18. Последний парад
Осмерти Франклина Рузвельта в Спасо-хаусе в Москве узнали в ночь на 13 апреля 1945 года. Весть прозвучала по государственному радиовещанию: программу прослушал дежурный посольства, затем немедленно позвонил в резиденцию Аверелла Гарримана. Было около часа ночи, но никто не спал – в самом разгаре был прощальный вечер в честь дипломата посольства Джона Мелби. Его отозвали в США, в Сан-Франциско, для участия в конференции по формированию ООН1.
Кэти Гарриман, взявшая трубку, выслушала сообщение и передала его отцу. Оба подошли к Мелби и посвятили его в новость. Гостей отпустили, не объяснив, почему вечер закончился так внезапно. Когда все уехали, Гарриман, Мелби и другие ключевые сотрудники собрались в офисе посла, чтобы обсудить дальнейшие шаги. Они решили немедленно звонить Молотову и сообщить ему о смерти Рузвельта. Сталин, страдающий хронической бессонницей, работал до раннего утра и заставлял бодрствовать и своих подчиненных. Молотов действительно был в своем кабинете, когда Гарриман позвонил ему и сообщил новость. Советский комиссар иностранных дел настоял на том, чтобы немедленно приехать в Спасо-хаус и выразить соболезнования2.
Сталин казался не менее взволнованным, по крайней мере такое впечатление сложилось у Гарримана, посетившего Кремль вечером 13 апреля. Сталин сказал ему: “Президент Рузвельт умер, но его дело должно продолжаться”. По просьбе Гарримана Сталин решил отменить свое прежнее решение и назначить Молотова (вместо советского посла в США Андрея Громыко) главой советской делегации на конференции, посвященной открытию ООН. Именно этого хотел от него Рузвельт, и теперь, получив известие о смерти президента, Сталин решил исполнить его желание. Еще он, вероятно, хотел, чтобы Молотов присмотрелся к неизвестному сменщику Рузвельта, бывшему вице-президенту, а ныне президенту Гарри Трумэну3.
Как можно скорее увидеть Трумэна хотел и Гарриман. За несколько недель до смерти Рузвельта посол планировал вылететь в Вашингтон, повидаться с президентом и убедить его занять более жесткую позицию по отношению к Сталину и советской стороне. Теперь он решил ускорить свои сборы, выехать как можно скорее и предложить Трумэну помощь в формировании политики новой администрации по советскому направлению. Перед отъездом, 15 апреля, Гарриман еще раз встретился со Сталиным. Его сопровождал Патрик Херли, посол США в Китае: он направлялся из Вашингтона в Чунцин, столицу правительства генералиссимуса Чан Кайши.
Встречу нельзя было назвать дружеской. В присутствии Херли Гарриман схлестнулся со Сталиным по поводу недавних событий в Восточной Европе, находящейся под контролем СССР. Основной темой был состав польского правительства, но самые острые разногласия касались американских ВВС. Сталин обвинил американских авиаторов в поддержке польского подполья против Красной армии. Речь шла о попытке первого лейтенанта Майрона Кинга тайно вывезти из Польши подпольщика-поляка. Расстроенный Гарриман сказал Сталину, что тот, делая такое заявление, подвергает сомнению преданность самого генерала Джорджа Маршалла. Сталин ответил, что подвергает сомнению здравомыслие младшего офицера, и добавил, что американцам не хватает дисциплины. Гарриман предпочитал говорить о “поступке безмозглых солдат, видимо, смелых, но все равно безмозглых”. Херли был удивлен столь напряженным и недипломатичным поворотом беседы. Он не знал, насколько важными персонами стали пилоты ВВС США в повседневных отношениях американских дипломатов и их советских коллег.
Семнадцатого апреля Гарриман уехал в Вашингтон и увез с собой все разочарование, которое он и его соотечественники-американцы, в том числе полтавские офицеры, недавно отосланные из СССР, накопили за последние месяцы отношений с советской стороной. Он намеревался подробно рассказать в Вашингтоне о том, как американцы, побывавшие в СССР, теперь представляют себе советскую политику и способы ведения дел. Краткие совещания, в которых Гарриман участвовал с Трумэном и ключевыми деятелями правительства США, окажут значительное влияние на перемену отношения новой администрации к Советскому Союзу4.
На американской базе в Полтаве известие о смерти Рузвельта услышали утром 13 апреля по британскому и немецкому радио. Это стало новым ударом по и без того невысокому моральному духу американцев. Вылетов никто не совершал уже больше двух недель, и личному составу нечем было занять себя. Экипажи, застрявшие в Полтаве, чувствовали себя брошенными, а то и позабытыми. Присутствие на базе полковника Хэмптона, подполковника Александера, майора Коваля, освобожденных с должностей, но не покинувших Полтаву из-за запрета полетов, усугубляло упаднические настроения. Все злились на Советы. Некоторые считали, что президент был бы жив, если бы Сталин за несколько месяцев до того не заставил его совершить опасное и изнурительное путешествие в Ялту5.
Получив из Москвы известие о смерти американского президента, генерал Ковалев снова собрал подчиненных, приказал выстроиться в колонну и маршировать к казармам американцев, чтобы продемонстрировать им свою солидарность. Подобно Молотову в Москве, Ковалев этой неожиданной демонстрацией сочувствия удивил американских сослуживцев. Появление колонны красноармейцев вывело американцев из апатии, и наутро они устроили свой парад. Они шли строем, во главе шел знаменосец с американским стягом – впервые за все время на базе открыто развевался американский флаг. Раньше все попытки демонстрировать флаг были запрещены, чтобы не настраивать против себя советских военных. Теперь, когда терять было почти нечего, американцы не стеснялись сделать это6.
В тот день американские офицеры собрались на поминальную службу в честь президента, все как один в парадной форме. Франклин Гольцман впервые увидел свое начальство в Полтаве в таком облике. На церемонии выступил капитан Тримбл, новый командующий базы. “Сегодня Соединенные Штаты потеряли великого лидера. Восточное командование тоже лишилось своего лидера…” – сказал он. Он имел в виду полковника Хэмптона, который сидел в первом ряду рядом с генералом Ковалевым, возглавлявшем на церемонии советскую делегацию. Гольцман вспоминал, что Тримбл первым упомянул Хэмптона, а потом Рузвельта – зал затаил дыхание. Гольцман, выпускник университета, считал Тримбла, не имевшего основательного образования, хорошим человеком, но слишком простым, не соответствующим должности командующего базы в непростых условиях; до этих высоких требований он явно не дотягивал7.
Пятнадцатого апреля Тримбл как новый командующий базой нанес визит генералу Ковалеву и сказал, что ему приказано сделать все возможное для улучшения отношений с Советским Союзом. Ковалев предположил, что отношения натянуты потому, что американцы не могут отослать из Полтавы экипажи самолетов, потерпевших аварию. Спустя несколько часов генерал дал добро на вылет в Тегеран. Проблемы с разрешением вылетов не исчезли, но “блокада” полтавской базы закончилась. Ковалев, а точнее его начальство в Москве, хотели использовать смерть Рузвельта, чтобы показать свою готовность сотрудничать с новым руководством как в Вашингтоне, так и в Полтаве. Единственный вопрос, который был к американским коллегам в Полтаве – “кто такой президент Трумэн?” Но те сами не знали, что отвечать8.
Частичная отмена запрета на вылеты помогла поднять боевой дух американских летчиков в Полтаве, но мало кто с оптимизмом смотрел на перспективы сотрудничества с СССР. Эту позицию разделяли командующие Стратегических ВВС США в Париже. Они уже не видели особых причин сохранять полтавскую базу. К концу марта стало ясно, что продвижение американских войск в Тихоокеанском регионе позволяло создать американские авиабазы на захваченных островах поблизости от Японских островов. Потребность в советских авиабазах, с которыми были связаны политические проблемы и логистические трудности из-за протяженных линий снабжения, стремительно уменьшалась. Советский Союз медлил с открытием новых баз в районе Будапешта, что делало весьма туманной общую перспективу использования баз в Восточной Европе, а быстрое продвижение Западного фронта делало их появление бессмысленным. Американцы могли использовать недавно захваченные аэродромы в Западной и Центральной Европе для поддержки своих бомбардировочных операций.
Планы по размещению баз на Дальнем Востоке и в районе Будапешта были отменены к середине апреля. Тогда же Стратегические ВВС США решили закрыть базу в Полтаве. Предложение отправили Джорджу Маршаллу 13 апреля – в тот день, когда Тримбл принял командование и выступил на поминальной службе по Рузвельту. Одобрение Маршалла было получено 19 апреля. Советы официально сняли запрет на все полеты в Полтаву и из нее 27 апреля. Они уже знали, что их давнее желание сбылось, – американцы уезжали9.
Эту страницу в советско-американских отношениях военного времени нужно было перевернуть, но горечь в сердцах американцев осталась. В Вашингтоне 20 апреля Гарриман сказал Трумэну, что Советы начали “варварское вторжение в Европу” и приняли американское великодушие за мягкость. Президент внял его словам.
Гарриман получил возможность развить свои идеи 23 апреля, на другой встрече с Трумэном и его советниками. В Овальном кабинете был и генерал Дин. Встреча превратилась в мозговой штурм: президент готовился встретиться с Молотовым, который по приказу Сталина задержался в Вашингтоне перед конференцией в Сан-Франциско. Ключевым вопросом было новое польское правительство. Советская сторона предложила формулу, по которой на трех коммунистов приходился один некоммунист. Гарриман, которого поддерживал Дин, настаивал на том, что позиция СССР нарушала Ялтинские соглашения, по которым советская сторона согласилась на формирование нового правительства Польши.
Впрочем, не все соглашались с истолкованием Гарриманом Ялтинских соглашений. Среди скептиков был военный министр Генри Стимсон. Он считал, что Советы выполнили все свои обещания в военной сфере, а на Гарримана и Дина влияют их московские впечатления, заставляя их быть предвзятыми. “Они довольно долго лично страдали от того, как русские вели себя в малозначительных вопросах”, – отметил Стимсон в дневнике. Он им сочувствовал, но его беспокоило, что их сиюминутные антисоветские мотивы одержали верх: “Они требовали от президента резких слов и жесткой позиции”.
Стимсон верно все понял. В тот же день, встретившись с Молотовым, Трумэн потребовал, чтобы Советский Союз выполнил Ялтинские соглашения по Польше. “Со мной никогда в жизни так не говорили”, – возразил президенту Молотов. “Выполняйте свои обязательства, и с вами не будут так разговаривать”, – парировал Трумэн. Гарриман вспоминал, что сам был ошеломлен отношением Трумэна, так как теперь Молотов мог сообщить Сталину, что политика сотрудничества Рузвельта с Советами завершена. Впрочем, судя по действиям посла, его мало тревожила общая позиция президента. Гарриман считал, что Соединенным Штатам необходимо использовать все доступные рычаги влияния на Советский Союз в Восточной Европе.
На частной встрече с Трумэном 10 мая Гарриман предложил пригрозить сокращением поставки по ленд-лизу и тем самым дать Москве понять, что слова о Польше и Восточной Европе – не пустой звук. Президент подписал распоряжение, понятое как приказ немедленно прекратить поставки. Ленд-лиз был остановлен 12 мая, что вызвало немедленные протесты Советского Союза и Великобритании, так как поставки в обе страны осуществлялись одновременно. Директиву немедленно отозвали: американцы все еще нуждались в СССР как участнике войны с Японией, а Союзу требовались новые поставки вооружения, боеприпасов и продовольствия10.
Перемена в Белом доме все больше походила на изменение природы советско-американских отношений. Трумэн дал понять, что готов рискнуть даже присутствием СССР в ООН, лишь бы не позволить ему создать сферу влияния в Восточной Европе. Его предшественник никогда бы о таком не подумал. Гарриман сыграл важную роль в инициировании этих изменений, убедив Трумэна в том, что уступки – это путь в никуда и что советская сторона нуждается в американцах больше, чем те – в ней. Так считали и американские офицеры в Полтаве, прекрасно знавшие, что советские военные летали на американских самолетах и ездили на американских автомобилях, полученных по ленд-лизу, а с самими американцами обращались как с нежеланными гостями, которые слишком надолго задержались11.
К началу мая 1945 года двое союзников не могли договориться уже почти ни о чем, в том числе и о Дне Победы в Европе. Весть о капитуляции Германии дошла до американцев в Полтаве по радио 7 мая в 17:00. Ликование и стрельба в воздух начались немедленно, но участвовали в нем только американцы. Советские коллеги не получили официального сообщения о капитуляции из Москвы и отказались присоединиться к празднованию.
О победе, которую праздновали американцы, объявили во французском Реймсе рано утром 7 мая. Генерал Эйзенхауэр подписал документы, предусматривающие безоговорочную капитуляцию Германии от имени западных союзников. Генерал Альфред Йодль поставил свою подпись от имени правительства Германии. Советскую сторону представлял генерал Иван Суслопаров, который поставил свою подпись на документе рядом с подписями представителей британского и французского правительств и вооруженных сил. Немцы сдавались как на Западном, так и на Восточном фронтах, но Советы чувствовали, что западные союзники украли у них победу.
Советское правительство объявило документ, подписанный в Реймсе, протоколом о предварительной капитуляции, и организовало новую церемонию в берлинском пригороде Карлсхорст 8 мая. Ключевой фигурой с советской стороны был маршал Георгий Жуков, а с немецкой – фельдмаршал Вильгельм Кейтель. От имени западных союзников документ подписали главный маршал британской авиации Теддер и американский командующий Стратегическими ВВС в Европе генерал Спаатс. Они оба имели отношение к операциям Восточного командования в Полтаве. Советы теперь тоже могли праздновать победу.
Известие о капитуляции Германии в Берлине генерал Ковалев в Полтаве получил 9 мая, около двух часов ночи. Торжества начались немедленно, и на следующий день состоялся совместный советско-американский парад. Сержант Чавкин написал статью, опубликованную в армейской газете: в ней описывался “красочный парад и праздник, на котором бойцы американского авиакорпуса шли плечом к плечу со своими советскими товарищами по оружию”. По факту они шли отдельными колоннами. Американцы заметили, что некоторые из немецких военнопленных, работавших под охраной на стройках Полтавы, обнажили головы, увидев американский флаг. Американцы пренебрежительно скривились. “Сейчас уже слишком поздно проявлять уважение к Соединенным Штатам”, – сказал один из них. Вскоре выяснилось, что многие из так называемых немцев на самом деле были поляками, высланными в Советский Союз. Они надеялись на лучшее будущее с американцами и не проявляли подобного уважения к советскому флагу12.
В День Победы в СССР 9 мая, когда состоялся советско-американский парад, генерал Спаатс, только что подписавший в Карлсхорсте документы о капитуляции немцев, отдал приказ закрыть полтавскую базу, передав большую часть оборудования и снаряжения в Советский Союз в рамках программы ленд-лиза. Капитан Тримбл и его подчиненные занялись подготовкой к отбытию. Отношения сторон снова улучшились. Советско-американские вечера в честь Победы продолжались весь май, и советские военные занимали места для американцев на выступлениях советских театральных трупп. “Хотя во время службы часто возникали конфликты и трения, – писал лейтенант Калюта, назначенный официальным историком Восточного командования, – личные отношения были очень дружескими”. Затем он добавил: “Это была дипломатическая миссия Восточного командования”13.
“Дипломатическая миссия” заключалась в укреплении Великого союза и улучшении советско-американских отношений, как это было задумано инициаторами операций “Фрэнтик” еще в начале 1944 года. Но многих офицеров и рядовых Восточного командования полученный опыт преобразил. Встреча лицом к лицу с советскими союзниками произвела на многих американцев сильное впечатление, правда, зачастую не такое, на какое рассчитывали их командование или советская сторона. Они прибыли на Украину с большими ожиданиями и сочувствием к Советскому Союзу, но уезжали совершенно разочарованными, а чаще всего – даже не скрывая своей враждебности по отношению к советскому режиму. Впрочем, были и те, кто сохранил свои первоначальные просоветские взгляды или стал больше симпатизировать народу.
Капитан Джордж Фишер, которому приказали покинуть Полтаву 28 апреля, уезжал из Украины, где провел почти год, с обновленным чувством своей приверженности Соединенным Штатам. Он отправился в Париж, в штаб Стратегических ВВС США, куда он получил назначение, через Тегеран, Грецию и Италию и прибыл вовремя, чтобы отпраздновать там День Победы. Фишер представлял, что его вызвали для важной работы, возможно, для самого Эйзенхауэра. Пришлось спуститься с небес на землю: столь престижного назначения не предвиделось. Полковник Хэмптон, также покинувший Полтаву, беспокоился о своем адъютанте и товарище по антисоветскому крестовому походу и хотел, чтобы Фишер отбыл из СССР раньше, чем у него возникнут серьезные проблемы.
Перед отъездом Хэмптона из Полтавы Фишер дал полковнику прочитать мемуары матери, Маркуши (Берты) Фишер,
Для Фишера год в Полтаве не поколебал его любви к “родине” – России, или Советскому Союзу, где родилась его мать и вырос он сам. Тот год усилил его отвращение к сталинскому режиму, впервые возникшее после знакомства с демократическими обществами Запада. Фишер писал в мемуарах:
Старая ненависть. Полтавский год ее приумножил. Ненависть началась вскоре после того, как я уехал из Москвы. Она восходила к немыслимому тридцать седьмому году. Шок снова обрушился на меня, воспоминания вернулись. И я “женился на дяде Сэме” – новом главном враге родины, новом лидере Свободного мира. Ближе к концу того времени, что провел в Полтаве, я понял это15.
Еще более поразительным была эволюция сознания Уильяма Калюты, нового официального историка миссии. В первые дни пребывания в Полтаве Калюта был взволнован и радостен. Он осуждал за подозрения своих более осторожных соотечественников – лейтенанта Ревердитто, майора Коваля, даже полковника Хэмптона… Но повседневная работа с советскими гражданами трансформировала его взгляды. “Мое представление о России принципиально изменилось, – сказал Калюта осведомителю Смерша в мае 1945 года. – Я думал, в России полная свобода, но на деле здесь властвует диктатура НКВД. Ваши офицеры не чувствуют себя свободными. Здесь люди не могут сказать то, что думают”. В последние недели пребывания в Полтаве обычно общительный Калюта старался держаться подальше от своих советских знакомых16.
По донесениям Смерша, из американских офицеров, служивших в Полтаве, в Советском Союзе не разочаровался только Чавкин, прибывший позже остальных, в августе 1944 года. Если верить документам Смерша, Чавкин добровольно сообщал о том, как относятся ко всему его сослуживцы-офицеры, и даже огорчился, когда Советы не предприняли необходимых мер, и все эти офицеры остались на своих местах. Он жаловался, что вокруг одни антисоветчики, включая Фишера и Калюту17.
Но Советы Чавкину не доверяли. Наполовину еврей, наполовину украинец, владеет русским, служит в Полтаве в разведке – он немедленно попал в списки потенциальных шпионов. Его казавшиеся наивными вопросы (например, почему советские республики, скажем, Украина, не могут свободно выйти из Советского Союза?) дали Смершу основания подозревать его в распространении антисоветской пропаганды. Его желание встретиться с советскими офицерами, чтобы написать книгу о Сталинградской битве, расценивалось как попытка шпионить за Красной армией18.
Франклин Гольцман не замечал усилий Смерша установить наблюдение за ним и его товарищами и пресечь его общение с подругами. Он покидал Полтаву, смотря на перспективы советско-американского союза довольно мрачно, но по отношению к советским гражданам был настроен очень дружелюбно. Он уже довольно хорошо владел русским, с удовольствием смотрел русские и украинские спектакли в местном театре и очень любил слушать советских музыкантов. Не зная, что смершевцы подстроили расставание с его бывшей девушкой, он завязал отношения с другой, некоей Натальей. Он не планировал жениться, а Наталья по неизвестным Гольцману причинам не хотела с ним фотографироваться (явно не желая оставлять доказательств своей связи с американцем). Но позже, уже в США, Франклин искал жену с русскими корнями, отчасти для того, чтобы было с кем поговорить по-русски. Не удалось, но русский язык, выученный в Миргороде, сильно повлиял на жизнь Гольцмана и определил его дальнейшую карьеру19.
Некоторые американцы покидали Полтаву с разбитым сердцем: на Украине они нашли свою любовь, но не смогли пожениться. Среди них был сержант Филипп Мищенко. Сын украинцев, эмигрировавших в США (его отец приехал из Российской империи, а мать – из Австро-Венгрии), Мищенко служил авиамехаником. Для операции “Фрэнтик” его выбрали благодаря знанию русского и украинского. Помощь в переводе была очень нужна на базах, и Мищенко переводил разговоры американских офицеров с советскими военными, а кроме того помогал сослуживцам общаться с местными девушками. Знание языков естественно и немедленно навлекло на него подозрения в шпионаже. Смерш завербовал красноармейца, одного из сослуживцев-механиков Мищенко, следить за ним20.
Вскоре агенты Смерша раскрыли связь Мищенко с Еленой Семиженовой, привлекательной молодой блондинкой, работавшей на почте. Когда службисты стали преследовать местных женщин, встречавшихся с американцами, Семиженова стала их главной целью. За 11 месяцев романа ее пять раз задерживали сотрудники НКВД, говорили, что Мищенко – шпион, и приказывали докладывать о нем. Она отказывалась, все отрицала, говорила, что он не шпион и сообщать ей не о чем. За отказ сотрудничать ее снова задерживали. После пятого раза, когда ее заперли на два дня, взволнованный Мищенко сам пришел узнать о ней в управление НКВД. Дежурный сказал, что его невеста-комсомолка на самом деле – проститутка, спала с немцами и у нее венерическое заболевание.
Освободить Елену чекисты отказались. Мать умоляла отпустить дочь, а они сказали, что во всем виноват Мищенко. “Он друг Советского Союза”, – пыталась объяснить мать Елены. “Сегодня друг, завтра враг”, – отвечали ей. Сержант обратился за помощью к генералу Ковалеву, тот заверил, что Елену задержали по ошибке. Действительно, вскоре ее освободили. Она рассказала жениху, что чекисты, прежде чем отпустить, разбудили ее посреди ночи, устроили допрос и сказали, что молодой человек ее бросил и что он ее недостоин, угрожали посадить ее в тюрьму на 10 лет, если продолжит встречаться с ним. В конце концов заставили дать подписку о неразглашении того, что с ней случилось в заключении21.
Несмотря на непрестанное преследование чекистов, Филипп и Елена решили пожениться. Отец молодого человека в Америке дал свое благословение, а посольство США в Москве – нет. Когда Мищенко прилетел в Москву, чтобы подать прошение в посольство о разрешении на брак, оно было отклонено. Военная миссия США изначально препятствовала таким бракам, зная, что советское правительство не разрешает женам, гражданкам СССР, уезжать с мужьями. Мищенко вернулся в Полтаву с плохими новостями, у Елены началась депрессия. Согласно донесениям Смерша, она боялась, что Филипп уедет и чекисты смогут делать с ней все что угодно. Смерш был озабочен тем, что Мищенко мог попытаться вывезти невесту из страны, посадив на самолет в Тегеран. Он не стал даже пытаться сделать это и убитый горем покинул базу в июне 1945 года. Елена Семиженова осталась в Полтаве, следствие против нее продолжалось22.
Уильям Калюта пытался помочь товарищу выстоять в борьбе с НКВД и даже написал о них с Еленой в своей “Истории Восточного командования”. Но успешный роман в Полтаве удался только ему. В апреле 1945 года Калюта женился на американке, Клотильде Говони, медсестре полтавской базы, служившей в звании второго лейтенанта. Их свадьба состоялась в здании полтавского горсовета в присутствии множества гостей. Капитан Тримбл заменил на церемонии отца Клотильды. Офицеры-красноармейцы с радостью привезли на свадьбу подарки. Несколько недель медового месяца молодожены провели в Египте, их отбытие из Полтавы задержалось из-за апрельского запрета на полеты23.
В мае 1945 года Калюта вернулся и принял участие в закрытии базы. Он покинул ее 23 июня вместе с капитаном Тримблом: они уходили последними. Тримбл поднялся на борт Дугласа С-47 “Скайтрэйн”, вылетавшего в Москву, откуда он отправился в Париж, в штаб Стратегических ВВС США в Европе. Калюта на таком же самолете улетел в Каир. Как новый официальный историк миссии, он взял с собой ценный груз – Хроники Восточного командования, послужившие основой для его произведения и одним из ключевых источников этой книги. История полтавских баз подходила к концу, они сами становились частью истории24.
Часть IV. Начало холодной войны
Глава 19. Трофеи
Американцы, уезжая, оставили не только свои иллюзии, разбитые сердца и воспоминания о Полтаве. Осталось множество материальных объектов: стальное сборное полотно, из которого годом ранее строили взлетно-посадочные полосы, техника, боеприпасы. Вывозить их из Полтавы было слишком дорого, и Советский Союз согласился принять все в рамках ленд-лиза. Гости оставили и провиант. Позже подсчитали, что среди советских офицеров и солдат, пребывавших на базе, распределили в общей сложности 2 тонны пшеничной муки, 1 тонну джема и около 200 килограммов сахара. Личный состав Красной армии не стеснялся выгодно сбывать излишки американских товаров. На полтавском рынке быстро появились жвачка, любимая взрослыми и детьми, шоколадные батончики, сигареты1.
Львиную долю провианта поделили между собой генерал Ковалев и его заместители. Для Ковалева и некоторых высших офицеров его штаба это были последние дни на базе. Многие из них получили назначения в оккупированную Германию. Двадцать шестого июня 1945 года, через несколько дней после того как последние американцы покинули Полтаву, Ковалева назначили заместителем начальника отдела ВВС Советской военной администрации в Германии (СВАГ), отвечавшей за территорию Германии, занятую СССР, а также за отношения с западными союзниками, которые контролировали остальную Германию. Через несколько лет Германия будет разделена, и восток страны, бывшая советская зона оккупации, станет называться Германской Демократической Республикой (ГДР), а западная часть – Федеративной Республикой Германией (ФРГ). Глава СВАГ маршал Жуков стал сталинским наместником в Германии, оккупированной Советским Союзом, со штаб-квартирой в разделенном Берлине. Он и стал новым командиром для Ковалева.
Войска 1-го Белорусского фронта под командованием Жукова в конце апреля – начале мая 1945 года сыграли ключевую роль в битве за Берлин. Погибли более 80 тыс. советских солдат и офицеров, раненых было в три раза больше. Пришло время отомстить – это было правосудие победителей в худшем виде. К концу июня количество убийств мирных жителей, групповых изнасилований и грабежей, ставших повсеместными сразу после вступления Красной армии в Германию, постепенно сокращалось. Теперь командующие СВАГ руководили гораздо более упорядоченным и систематическим разграблением завоеванной страны. Несколько месяцев назад, в Ялте, Сталин убедил Рузвельта и Черчилля, хотя те противились, позволить Советам получить до десяти миллиардов долларов репараций от побежденного врага. И теперь СВАГ обеспечивала отправку промышленного оборудования, произведений искусства, антикварной мебели и всевозможных ценностей в СССР.
Большая часть техники и товаров, взятых взамен репараций, перевозилась в Советский Союз по железной дороге, но часть доставляли по воздуху, этим занимался отдел Ковалева. Его непосредственный начальник, командующий ВВС СВАГ генерал-лейтенант Тимофей Куцевалов, был давним знакомым и подчиненным Жукова. Оба начали свою карьеру военачальников в 1939 году, в битве на озере Халхин-Гол в Монголии, где победили японцев и получили звания Героев Советского Союза. Жукову и Куцевалову нужны были люди, способные эффективно взаимодействовать с американцами, англичанами и французами. В Ялте решили, что оккупация Германии, как и оккупация ее столицы, Берлина, будет проводиться совместно, и многие активы, желанные для советской стороны, находились за пределами ее зоны оккупации, в основном охватившей сельскохозяйственные земли Восточной Германии, – в промышленном Руре, занятом союзниками2.
Мало кто в Красной армии общался и сотрудничал с американцами повседневно столь же часто, как Ковалев и его полтавские коллеги, которых и переназначили в Германию. Кое-что о своем новом деле он узнал и от американцев. В Германию был направлен с полтавской авиабазы капитан Виктор Максимов, возглавлявший оперативное управление полтавской базы, и десятки переводчиков, в том числе 22-летний Андрей Сачков, в то время младший лейтенант. Он переводил генералу Ковалеву на четырехсторонних встречах с командованием авиации союзников. В обязанности Ковалева в отделе ВВС СВАГ входили переговоры с союзниками, и ему предстояло часто бывать на заседаниях Управления объединенных ВВС вместе со своим начальником, генералом Куцеваловым3.
В ноябре 1945 года Ковалев сыграл ключевую роль в создании воздушных коридоров в Западный Берлин, позволивших городу выжить во время блокады 1948–1949 годов. Союзники могли пользоваться ими, не уведомляя советские власти, контролировавшие воздушное пространство вокруг Берлина. Ковалев вел переговоры и о создании советских авиабаз в Западной Германии. Вероятно, опираясь на опыт работы в Полтаве, он просил союзников прислать технических специалистов для помощи советскому персоналу на западных базах. С этим возникла проблема. В отличие от Советов, американцев и англичан не беспокоило присутствие иностранцев на их территории – а вот у самих англичан не хватало техников, чтобы помогать советским военным, и советской стороне разрешили привлечь столько своих специалистов для обслуживания самолетов, сколько потребуется4. Но в Берлине Ковалев пробыл недолго. В августе 1946 года его отозвали в Советский Союз на должность преподавателя Военно-воздушной академии в Москве, что было явным понижением для генерала на действительной службе. В Берлине Ковалева будут помнить за то, как внимательно и человечно он относился к подчиненным.
Он был отозван не из-за отношения к сослуживцам. Ковалев покинул Германию в разгар крупной чистки среди высшего командования Красной Армии. Чистку начал сам Сталин. Даже маршала Жукова отозвали на несколько месяцев раньше, в апреле 1946 года, и назначили командующим Одесским военным округом. Маршала Победы, как называли Жукова современники, обвинили в том, что он обогащался, похищая из немецких особняков и музеев ценнейшие произведения искусства и мебель. Ковалев будет проходить участником дела о хищении товаров, поставленных в рамках ленд-лиза, и провианта, оставленного американцами на базе в Полтаве. Времена менялись. Если в марте 1945 года он получил выговор за воинственность по отношению к американским союзникам, то теперь оказался под пристальным вниманием чекистов за то, что был слишком дружелюбен с американцами и нажился на этой дружбе5.
Чистка началась в феврале 1946 года, когда Сталин выступил с речью на предвыборном собрании в Верховный Совет СССР. Он подвел итог только что завершившейся войны и напомнил согражданам слова Ленина о том, что война неизбежна, пока капитализм правит миром. Многие на Западе увидели в этих словах знак того, что Советы готовятся к новому конфликту. По сути, Сталин просто готовил почву для возвращения полномочий, которые временно уступил во время войны своим гражданским и военным помощникам. “Говорят, что победителей не судят, что их не следует критиковать, не следует проверять. Это неверно, – сказал Сталин собравшимся в Большом театре в Москве. – Победителей можно и нужно судить, можно и нужно критиковать и проверять. Это полезно не только для дела, но и для самих победителей”6.
О каких победителях говорил Сталин и какой он готовил им суд, стало ясно в апреле 1946 года, когда он санкционировал арест Алексея Шахурина, народного комиссара авиационной промышленности. В том же месяце в заключении оказался командующий советскими ВВС главный маршал авиации Александр Новиков. В феврале 1944 года именно ему Сталин приказал удовлетворить американские запросы о создании в СССР авиабаз США. Генерал Дин характеризовал Новикова как “генерала Арнолда красных ВВС” (Генри Арнолд – командующий ВВС США). Оба авиатора конфликтовали с сыном Сталина, генерал-лейтенантом авиации Василием Сталиным, который жаловался отцу на высокую смертность пилотов из-за неисправных самолетов. Новикова обвинили в том, что он сознательно допустил гибель летчиков, принимая дефектные самолеты от ведомства Шахурина. И уже обоим вменили низкое качество советской авиационной промышленности по сравнению с ее западными конкурентами.
Да, проблемы были, и это могли подтвердить советские летчики, которые видели “летающие крепости” в Полтаве и сравнивали их с самолетами, созданными в СССР. Из более чем 80 тыс. самолетов, безвозвратно утраченных советскими ВВС во время войны, 47 % были не боевыми потерями, а результатами аварий, вызванных техническими неисправностями. Но Сталин натравил чекистов на глав авиапромышленности и военно-воздушных сил не из-за недостатков советской авиации, с которыми мирился во время войны, прекрасно зная, что советская продукция уступает американской. В течение многих лет Советы копировали американские C-47 по лицензии, а B-29 – нелегально, после того как в 1944 году некоторые из них, совершив аварийную посадку на Дальнем Востоке, оказались в руках Советского Союза. Сталин хотел не просто наказать чиновников и командиров, не сумевших догнать американцев. Он целился в командиров, которые, по его мнению, слишком усилились во время войны и оттого представляли потенциальную угрозу его власти7.
Главным следователем Сталина по “авиационному делу” был Виктор Абакумов, долгое время возглавлявший Смерш и в мае 1946 года назначенный министром госбезопасности. Кто мог преследовать генералов лучше, чем бывший глава военной контрразведки? Абакумов хотел, чтобы Новиков дал показания против маршала Жукова, уже отозванного из Берлина. В конце концов Новиков подписал подготовленный для него документ. Позднее он вспоминал:
Арестован по делу ВВС, а допрашивают о другом… Был у Абакумова не менее семи раз, как днем, так и ночью, что можно установить по журналу вызовов из тюрьмы. Вопросы состояния ВВС была только ширма… Морально надломленный, доведенный до отчаяния несправедливостью обвинения, бессонные ночи… Не уснешь, постоянный свет в глаза… Не только по причине допросов и нервного напряжения, чрезмерная усталость, апатия, безразличие и равнодушие ко всему – лишь бы отвязались – потому и подписал – малодушие, надломленная воля. Довели до самоуничтожения. Были минуты, когда я ничего не понимал… Я как в бреду наговорил бы, что такой-то хотел убить такого-то8.
В письме на имя Сталина Новиков утверждал, что Жуков проявил неуважение к предводителю страны. “Сталин завидует моей славе, – якобы сказал Жуков Новикову. – Не забыл мою способность в первые месяцы войны резко возражать ему и спорить с ним, к чему он не привык”. И это было еще не все. “Новиков утверждает, что это не просто беспардонная и лживая болтовня, но и то, что Жуков может возглавить военный заговор”, – говорилось в докладе Абакумова Сталину. Диктатор явно опасался популярности Жукова и того влияния, которое приобрела военная верхушка во время войны. В нем он видел главный вызов своей власти – потенциальную угрозу следовало устранить, прежде чем она станет реальной9.
В августе 1946 года Сталин узнал, что таможенники конфисковали семь вагонов, везущих для Жукова мебель из Германии в СССР. Виктор Абакумов, министр госбезопасности, и его подчиненные получили приказ действовать. Пока Жуков был в Одессе, следователи обыскали его квартиру и подмосковную дачу. Нашли целый клад украшений, скульптур, картин и мебели, похищенных из немецких домов, коллекций и музеев. Выбрав время, Абакумов доложил Сталину о находках на даче Жукова: “…дорогостоящих ковров и гобеленов больших размеров, вывезенных из Потсдамского и других дворцов и домов Германии, – всего 44 штуки… ценных картин классической живописи больших размеров в художественных рамках – всего 55 штук, развешанных по комнатам дачи и частично хранящихся на складе”. Обвинений никто не предъявлял. Пристрастие Жукова к трофеям было секретом Полишинеля, и он сам позже признался в своих проступках10.
Аресты генералов, тесно связанных с Жуковым, в том числе ряда его высокопоставленных помощников в советской военной администрации в Германии, вскрыли сеть организованного воровства и коррупции, в которую входили не только офицеры командования Красной армии, но и сотрудники контрразведки. То, что начиналось как кампания против авиаторов, превратилось в дело против генералов – “трофейное дело”. В начале 1948 года Политбюро рассмотрело результаты расследования. В документе, принятом Политбюро, читаем:
Будучи полностью обеспечен со стороны государства всем необходимым, тов. Жуков, злоупотребляя своим служебным положением, встал на путь мародерства, занявшись присвоением и вывозом из Германии для личных нужд большого количества различных ценностей. В этих целях т. Жуков, давши волю безудержной тяге к стяжательству, использовал своих подчиненных, которые, угодничая перед ним, шли на явные преступления11.
Жуков, все еще пребывавший в Одессе, был сослан еще дальше – на Урал, командовать малозначительным военным округом. Вскоре к нему присоединился его давний союзник Куцевалов. Его отозвали из Германии в 1947 году и направили руководить второразрядным летным училищем в провинциальном Таганроге, а затем, после того как он окончил Военную академию, отправили на Урал. Как и Жуков, Куцевалов не подвергался аресту, но мог бы много рассказать о том, что похитили из Германии Жуков и его сослуживцы-генералы: множество этих вещей доставляли в Советский Союз транспортными самолетами, которыми командовал Куцевалов12.
Жукову и Куцевалову посчастливилось сохранить звания, медали и – главное – свободу. А многие из их коллег и подчиненных отправились в заключение. Среди них был генерал Владимир Крюков, конфидент Жукова, командовавший корпусом в Особом военному округе (Кёнигсберг) и отозванный в декабре 1945 года. Следователи обыскали три квартиры и два загородных дома Крюкова, обнаружили автомобиль “Хорхь”, два “Мерседеса”, один “Ауди”, 107 килограммов серебряных предметов высокой художественной ценности, 87 костюмов и 312 пар обуви. Спустя 10 дней арестовали жену Крюкова, Лидию Русланову, популярную исполнительницу народных песен и любимицу советских солдат в годы войны. Крюкову и Руслановой предстояло провести в тюрьмах и лагерях почти пять лет. Выйдут свободу они только в 1953 году, после смерти Сталина13.
Очередь генерала Ковалева наступила в октябре 1947 года. Лаврентий Берия, заместитель председателя Совнаркома, в чьем ведении находились и Министерство внутренних дел, и Министерство государственной безопасности, получил письмо от майора ВВС Павла Бондаренко, отвечавшего за поставки бензина и запчастей для американских самолетов на полтавской авиабазе и за их материально-техническое обслуживание. Бондаренко обвинял бывшего командира в подозрительных контактах с американцами и незаконном присвоении товаров и провианта, оставленных теми по отбытии из Полтавы. У Ковалева якобы были двое сообщников: подполковник Николай Щепанков и подполковник Павел Демин14.
И вряд ли Бондаренко придумывал. Кадровый военный, уроженец Сумской области на севере Украины, в 1940 году он участвовал в советско-финской войне, за что получил свою первую военную награду – орден Красной Звезды. После он удостоился ордена Красного знамени за оборону Ленинграда и медали “За боевые заслуги” за участие в кампании по возвращению в 1944 году Западной Украины и Белоруссии. В Полтаве пользовался уважением, хотя оставался в тени, не попал в отчеты Смерша, и американцы им особо не интересовались.
Бондаренко принял участие в обеспечении 1 100 вылетов транспортных самолетов, 900 вылетов бомбардировщиков B-17 и 138 вылетов разведывательных самолетов, и высокое начальство ставило это ему в заслугу. С декабря 1944 года по март 1945 года он сыграл важную роль в эвакуации американских самолетов, потерпевших аварию и совершивших вынужденную посадку на территориях Западной Украины и Восточной Польши. Семь раз он вылетал на помощь американским экипажам, занимавшимся ремонтом поврежденных самолетов. Если кратко, то он был блестящим офицером, и 31 мая 1945 года подполковник Щепанков, которого Бондаренко позже обвинит в коррупции, подписал документы к представлению о награждении майора высокой правительственной наградой: орденом Отечественной войны II степени15.
Бондаренко предъявлял бывшему начальству серьезнейшие обвинения: от морального разложения до государственной измены. Он утверждал, что Ковалев присвоил 2 тонны пшеницы и тонну джема, оставленные на базе американскими летчиками. Продовольствие разделили Ковалев, Щепанков и Демин. Эти же трое офицеров якобы завладели американскими автомобилями, а Демин даже передал местному колхозу джип “Виллис”. Еще одна машина, по его словам, досталась чиновнику из Полтавской области. Бондаренко приложил к письму две фотографии, на которых Ковалев был в кругу американцев, и предположил, что в обмен на кожаный комбинезон Ковалев снабдил американцев секретными авиакартами. Смысл был очевиден: теперь, когда американцы больше не считались союзниками, по этим картам американские самолеты могли лететь для проведения операций против Советского Союза16.
И “авиационное дело”, и “трофейное дело”, затронувшее Жукова и других генералов, в те дни шли полным ходом, и Управление военной контрразведки в МГБ Абакумова приказало провести расследование по обвинениям Бондаренко. Следователи допросили самого Ковалева и многих свидетелей и завершили работу к концу декабря 1947 года. Было установлено, что Ковалев действительно провел немало официальных и частных встреч с американскими офицерами на полтавской авиабазе. Однако утверждения Бондаренко, что Ковалев устраивал с американцами попойки, не подтвердились. Ковалев помогал организовывать обеды, которые давали на авиабазе в честь посла Гарримана, Эллиота Рузвельта, генералов Дина, Уолша и Хилла, и присутствовал на этих обедах. Кроме того, он вместе с подполковником Щепанковым посещал вечера, которые по выходным устраивались в клубе американских офицеров на полтавской базе. Эти обеды и знаки внимания следователи не посчитали “попойками”. Их не интересовало, сколько там пил Ковалев.
Не особо волновали следователей и подарки, которые Ковалев получил от американцев. Пресловутый “кожаный комбинезон” так и не обнаружился, а сам Ковалев, по всей видимости, все голословные обвинения отрицал. Он признал, что порой получал подарки от американцев, но они всегда были взаимными. Генералы Уолш и Дин, гостившие на базе, подарили Ковалеву самозарядное охотничье ружье, авторучку и коробки с духами, а он в ответ прислал им фрукты. От генерала Хилла Ковалев получил шелковый спальный мешок, но и сам во время одного из визитов в Москву преподнес генералу кожаные сапоги. Американцы дарили Ковалеву зажигалки и другие безделушки. Следователи явно не сочли их значимыми.
Следствие установило, что топографические карты действительно были переданы американцам. Но это делалось с официального разрешения: им требовались карты маршрутов в Полтаву из Тегерана и Москвы, а также карты тех районов Западной Украины, где совершались аварийные посадки. Продовольствие, оставленное американцами на полтавской базе, раздали офицерам и солдатам, а часть отправили в штаб Киевского военного округа. Впрочем, установили, что Ковалев и его помощники получили больше остальных. Что касается автомобилей, оказалось, что Ковалеву и Демину они достались не от американской щедрости, а благодаря реквизициям, проведенным Красной армией в Германии. Машину Ковалева доставили в Полтаву из Германии на транспортном самолете, а Щепанков и Демин получили автомобили, изъятые у офицеров-красноармейцев, пригнавших их из Германии в СССР без официального разрешения.
В первую очередь следователей Абакумова интересовало, оставался ли Ковалев когда-либо наедине с американцами. Они установили, что генерал беседовал с полковником Хэмптоном почти всегда в присутствии советских переводчиков. Его незнание английского стало его спасением. Более подозрительными выглядели встречи Ковалева и Хэмптона, на которых присутствовали Джордж Фишер и Сэмюэль Чавкин, которых следователи считали сотрудниками американской разведки. Впрочем, ничего не указывало на то, что на этих встречах произошло нечто нежелательное. К тому моменту майора Бондаренко допросить было уже невозможно – по неизвестной причине он умер в военном госпитале 27 июня 1947 года, за несколько месяцев до того, как его письмо попало в кабинет Берии.
Отчет следователей заканчивался выводом, не сулившем Ковалеву и его помощникам в Полтаве ничего хорошего: “Таким образом, факты, изложенные в заявлении гвардии майора Бондаренко, в основном проверкой подтверждаются”. На самом деле подтвердились лишь некоторые утверждения Бондаренко, но в напряженной обстановке «авиационного дела» и «трофейного дела» следователи предпочитали ошибаться в пользу властей и меньше всего хотели, чтобы их обвинили в сокрытии преступлений. О выводах они сообщили генералу Николаю Селивановскому, заместителю Абакумова, а он решил передать результаты расследования генералу Ивану Москаленко. Как и сам Селивановский, Москаленко служил в Смерше, а во время расследования был помощником начальника 3-го Главного управления МГБ (военная контрразведка)17.
В этом Ковалеву повезло. Москаленко, тоже украинец, был уроженцем Киевской губернии, карьеру начинал в авиации. И, что еще важнее, дочь Москаленко, младший лейтенант Галина Гринько-Околович, служила на полтавской авиабазе одной из переводчиц Ковалева. Начав ревностно расследовать дело Ковалева, Москаленко мог подвергнуть опасности собственную дочь. Ковалев к тому времени уже пребывал в своеобразной “ссылке” в Москве, преподавал в Военно-воздушной академии. Его имя не фигурирует среди преследовавшихся по “авиационному” и “трофейному” делам. Он скончался в 1964 году в Москве.
Ковалеву посчастливилось пережить чистку. Следователи Абакумова прежде всего стремились узнать о контактах генерала с американцами, а чекисты разыскивали признаки коррупции. В 1947 году, когда генерал Москаленко, по всей видимости, закрыл дело Ковалева, Министерство государственной безопасности начало просматривать полтавские папки Смерша, выискивая возможных шпионов. С началом холодной войны подозрительными стали все стороны советско-американских отношений, и даже простой контакт с американцами мог считаться достаточным основанием для начала расследования о шпионаже. Полтавские дела будут еще тщательно изучены в поисках компромата.
Глава 20. Сомнительные личности Полтавы
Умногих ветеранов-американцев, служивших на полтавских базах, послевоенный Берлин вызвал дежавю, причем не столько вид разрушенных улиц обоих городов, сколько знакомые лица по другую сторону советско-американского раздела и, что важнее, знакомые мысли, взгляды и типы поведения. Не только Советы, создавая администрацию оккупированной Германии, полагались на офицеров своей полтавской авиабазы. Американцы тоже разместили своих “полтавских экспертов” в самом сердце Европы.
Советско-американские трения, начавшиеся в Полтаве, продолжились и в Берлине. Город был разделен на четыре оккупационные зоны, но в нем преобладали представители двух послевоенных сверхдержав. Американские и советские военные – полтавские знакомые – встречались снова, казалось бы, как союзники, но все больше и больше как соперники. Американцы не верили в добрую волю советской стороны. Советы в свою очередь не доверяли ни американцам, ни своим “полтавским ветеранам” и следили за всеми, кто общался с американцами в Полтаве или в Берлине. Под подозрение попали даже советские офицеры, доносившие Смершу в Полтаве. Холодная война, главным содержанием которой было соперничество разведок, разгоралась все сильнее. В Берлине союзники медленно, но верно превращались во врагов…
Генерал-майор Роберт Уолш, бывший глава Восточного командования, располагавшегося на полтавских базах, в ноябре 1944 года улетел из Москвы в Вашингтон и вернулся в Европу два года спустя, осенью 1946 года. Он возглавил 12-е тактическое авиационное командование, которое разместилось в западногерманском городе Бад-Киссинген, а в апреле 1947 года переместился в Берлин, где занял пост начальника разведывательной службы в Европейском командовании под началом генерала Люциуса Клея – нового военного губернатора Германии. Уолш прослужил на этой должности до октября 1948 года, потом вернулся в Соединенные Штаты и как ключевой советник Клея сыграл важную роль в формировании американской политики в отношении Советского Союза в первые месяцы холодной войны1.
В то время, когда Уолш занял свой пост в Берлине, американо-советские связи стремительно деградировали. Чуть раньше президент США объявил об изменении внешней политики, получившем название “Доктрина Трумэна”, главной целью которой было сдерживание Западом геостратегических устремлений Советского Союза. Трумэн обещал денежную и военную помощь Турции и Греции, в то время находившимся под давлением Москвы и ее коммунистических сателлитов. Так Соединенные Штаты взяли на себя ту роль в Средиземноморье, которую уже не могла играть быстро распадавшаяся Британская империя. В том же году госсекретарь Джордж Маршалл, выступая перед выпускниками Гарварда, объявил о программе экономической помощи разрушенной войной Европе. Эта программа стала известна как план Маршалла. Соединенные Штаты стремились создать Западногерманское государство, объединив американскую, британскую и французскую оккупационные зоны. Советы противились этим планам2.
По мнению Сталина, план Маршалла означал консолидацию американской экономической, политической и военной мощи в Западной Европе и попытку увести от СССР его новые подконтрольные территории в Восточной Европе. Хорошо понимая, что не может конкурировать с крупнейшей экономикой мира, Сталин мало что мог предложить Восточной Европе, кроме пропаганды и принуждения. Кремль начал военные маневры в своей оккупационной зоне Германии, спровоцировав слухи о том, что у союзников не будет иного выбора, кроме как покинуть Берлин. Вскоре Советы начали чинить препятствия поездам союзников, идущим в немецкую столицу. Казалось, таинственная рука уже начертала “письмена на стене”: рано или поздно и американцам, и их союзникам пришлось бы покинуть свои секторы Берлина, окруженного зоной советской оккупации3.
То, что советская сторона стала вести себя иначе, генерал Клей впервые заметил в августе 1947 года, когда маршал Василий Соколовский, сменивший Жукова на посту главнокомандующего Группой советских оккупационных войск в Германии, отклонил предложенную американцами денежную реформу. Предполагалось провести ее на всей территории Германии, чтобы помочь преодолеть бушующую инфляцию. Клей не думал, что Соколовский хотел военных столкновений в Германии, но опасался, что планы вышестоящего руководства пересилят любое мнение маршала. Какое-то время Клей держал мысли при себе, однако в марте 1948 года под давлением генерала Уолша и с его помощью он письменно изложил свои опасения по поводу возможного военного конфликта в Берлине4. “Люциус, если вы чувствуете, что риск войны велик, нам лучше сообщить об этом в Вашингтон”, – сказал Уолш, уже привыкший к советской специфике, Клею, не имевшему такого опыта.
Уолш, желая показать, что его слова не расходятся с делами, сел, взял бумагу, ручку и приготовился записывать мысли Клея. В последнем (официальном), варианте докладной записки, отправленной телеграфом в Вашингтон 5 марта 1948 года читаем:
На протяжении долгих месяцев, основываясь на логическом анализе, я чувствовал, что война маловероятна, по крайней мере в течение десяти лет, и стойко придерживался этой мысли. За последние несколько недель я почувствовал в отношении Советского Союза едва уловимую перемену, которую не могу выразить точно, но именно из-за нее у меня появляется чувство, что война может начаться совершенно неожиданно. Я не в силах подкрепить это изменение в собственных мыслях какими-либо данными или объективными доказательствами, которые проявились бы в деловых связях, могу лишь сказать, что чувствую никогда не возникавшую прежде напряженность в каждом советском гражданине, с которым мы поддерживаем официальные отношения5.
Телеграмма Клея отправилась к министру обороны Джеймсу Форрестолу. Отчасти благодаря ей было решено начать расследование, насколько вероятен военный конфликт с Советским Союзом. Почти все сотрудники спецслужб, кроме генерала Уолша, считали, что война маловероятна, потому что Советы не готовы к серьезной конфронтации. Но политический вызов, который Советский Союз бросал западному присутствию в Берлине, был очевиден. Вскоре Клей и Уолш получили доказательства, которых им не хватало, чтобы подкрепить свое мнение, что надвигается конфликт с советской стороной. Двадцать четвертого июня 1948 года, когда союзники объявили о планах создания Западногерманского государства, Советы в ответ устроили наземную блокаду Западного Берлина и заявили, что совместная оккупация страны должна быть завершена, а Германия – разделена. Берлин, расположенный в советской зоне оккупации, должен перейти под полный контроль СССР.
Некоторые в Вашингтоне согласились с этой логикой – некоторые, но только не генерал Уолш, вместе с Клеем выступавший против ухода из Берлина. Через два дня после начала блокады, 26 июня, правительство США приказало своим ВВС начать снабжение осажденного Западного Берлина по воздушным коридорам, согласованным еще в 1945 году с помощью генерала Степана Ковалева. Логику решения Уолш объяснял в телеграмме, отправленной накануне блокады: “Сохранять наше положение в Берлине нецелесообразно, и его нельзя оценивать на этом основании… Мы убеждены, что наше пребывание в Берлине необходимо для нашего престижа в Германии и в Европе. Хорошо это или плохо, но оно стало символом предназначения США”. Через два дня после того как был запущен воздушный мост и стало ясно, что он может работать, президент Трумэн дал свое официальное одобрение6.
Через три месяца, в октябре 1948 года, Уолша отозвали в Вашингтон: он стал представителем ВВС США в объединенных комитетах обороны США и Канады, а также США и Мексики. Снабжение по воздуху продолжалось 321 день, при этом американские и британские грузовые самолеты, в основном C-47 “Скайтрэйн” и C-54 “Скаймастер”, выполнили более 277 тысяч вылетов: приземлялись в аэропорту Темпельхоф каждые полторы минуты. Советы отступили, видя такую решительность, превосходство американской авиации и настоящую экономическую мощь, которая проявила себя в способности снабжать осажденный город продовольствием, топливом, медикаментами, одеждой и другими предметами первой необходимости в течение почти целого года. Четвертого мая 1949 года Москва объявила о снятии блокады, и Западный Берлин остался под совместным контролем США, Великобритании и Франции7.
Из офицеров с “полтавским” опытом в Берлине в первые дни холодной войны оказался не только генерал Уолш. Был там и капитан Джордж Фишер, бывший адъютант командира полтавской авиабазы. Он вошел в штаб генерала Клея летом 1945 года, когда Клей, заместитель генерала Эйзенхауэра, занимал должность американского военного губернатора Германии. Непосредственным начальником Фишера в Берлине был полковник Уильям Уиппл, начальник штаба генерала Клея, выпускник Вест-Пойнта и Принстона, оксфордский стипендиат Родса. Военную карьеру он завершил в звании бригадного генерала, но истинной страстью Уиппла было гражданское строительство. В Германии он прежде всего помог Клею отказаться от плана Моргентау, сторонником которого некогда был Рузвельт. Этот план, названный честь Генри Моргентау, министра финансов в правительстве Рузвельта, предусматривал деиндустриализацию Германии. Джордж Фишер тоже склонялся к идее восстановления Германии вместо наказания ее граждан и удостоился лестных слов от полковника Уиппла, когда отец Джорджа, Луис Фишер, приехал в Германию взять интервью у американского военного командования. “Когда я собирался уходить, Уиппл заговорил о тебе. Сказал, ты замечательный парень, полный энтузиазма”, – писал Луис сыну после поездки в Берлин8.
Подход Фишера-младшего понравился американцам и немцам из левого крыла социал-демократической партии Германии, многие из которых были узниками нацистских концлагерей, но заключение и лишения не поколебали их убеждений. Получив свободу благодаря союзникам, немцы занялись тем же, что делали до войны, – организовывали немецких рабочих, чтобы противостоять и американскому капитализму, и советскому коммунизму. Фишер всячески помогал социал-демократам – даже сбывал на черном рынке сигареты и другие товары, которые мог приобрести в американском штабе, а всю выручку передавал активистам. В конце концов у него возникли проблемы с сослуживцами: те заподозрили его в спекуляциях. Даже мать перестала присылать ему часы американского производства – он продавал их советским военным, чтобы финансировать дело, которое считал правым9.
В Берлине Фишер встретил двух старых московских знакомых. Это были друзья его младшего брата Виктора: Конрад Вольф, для друзей просто Конни, и Лотар Влох, сын немецкого коммуниста, жившего в Москве. Кони и Лотар сражались на разных сторонах: Конни – в советской армии, Лотар – в вермахте. В 1943 году, в возрасте 17 лет, Конни вступил в Красную армию и служил в подразделении, занимавшемся заграничной пропагандой в политуправлении одной из армий. Когда закончилась война, близкий друг Конни – переводчик с немецкого Владимир Галл – пригласил его на работу в отдел культуры советской военной администрации в городе Галле. Лотар вернулся в родную Германию после того, как его отца-коммуниста казнили в 1937-м во время Большого террора. Он стал пилотом люфтваффе, сражался на Восточном фронте против бывших друзей-коммунистов10.
Полтавские впечатления способствовали изменениям в мировоззрении Джорджа Фишера – он отказался от коммунистических убеждений юности. Ярче всего это проявилось в тот день, когда Фишер встретился в Берлине с Маркусом Вольфом, или просто Мишей, старшим братом Конни. “Он был моим близким другом в Москве тридцатых, моим лучшим другом среди «красных» немецких изгнанников”, – вспоминал Фишер. Они встретились в 1945 году впервые с 1939 года, когда Джордж, его брат Виктор и их мать покинули Советский Союз. Вольф приехал в Берлин работать на радио “Свободная Германия” и писать для
Поделиться книгой: