Помоги проекту - поделись книгой:
Согласно отчету Смерша, через полтора часа после приземления в Полтаве Хэмптон, в нарушение прямого приказа Ковалева, снова поднялся в небо. Советский генерал был в ярости. Он попытался связаться с самолетом по рации, но тот уже был вне зоны действия передатчика. Калюта, бывший тогда в диспетчерском центре авиабазы, стал свидетелем гнева Ковалева. “Я бы поверил, что моим указаниям не подчинится какой-нибудь пилот-юнец, но не полковник Хэмптон”, – бросил Ковалев, не пытаясь скрыть раздражения. И добавил, что это он командующий базы, и ни один самолет не может взлетать без его приказа8.
Ковалев имел все основания сердиться, хотя никогда не давал ни Хэмптону, ни любому другому американцу правдоподобного объяснения, почему советская сторона отказывалась разрешать полеты. Причину изложил генерал-майор Славин, помощник начальника Генштаба Красной армии, ответственный за связи с американцами, в письме к адмиралу Владимиру Алафузову, начальнику Главного штаба ВМФ СССР, подчиненным которого был маршал Жаворонков, давший Хэмптону разрешение на полет. Славин сказал Алафузову, что весь экипаж C-47, которым управлял Хэмптон, был американским. “Они могли использовать рейсы из Крыма в Полтаву и, пользуясь отсутствием на борту наших штурманов и радистов, проводить фотосъемку интересующих их мест” – писал Славин. Он указал и на то, что для связи между Полтавой и аэродромом Сарабуза американские военные пользовались советской правительственной линией. Славин просил Алафузова предупредить своих подчиненных в Саках, чтобы те не позволяли американцам использовать правительственную связь или совершать полеты без советского персонала на борту.
Славин написал свое письмо 8 февраля. К тому времени американская и британская делегации уже находились в Ялте и вели переговоры с советскими коллегами. И тон письма, и инструкции, в нем данные, резко отличались от дружеского отношения Сталина к американским гостям, особенно к президенту Рузвельту, которого он пытался очаровать и отделить от Уинстона Черчилля физически, психологически и политически9.
Рузвельт и Черчилль, как и планировалось, приземлились на аэродроме в Саках вечером 3 февраля. Главной заботой Черчилля была политика Советского Союза в Восточной Европе, где Сталин, как и прежде, подавлял демократическую оппозицию, представленную в первую очередь силами, лояльными правительству Польши в изгнании. Рузвельт прежде всего хотел увериться в том, что Советы не откажутся от прежнего обещания Сталина и, победив в Европе, вступят в войну с Японией. А еще он хотел убедить советского лидера присоединиться к ООН – важнейшему институту послевоенного мирового порядка в представлении Рузвельта.
Американская делегация в Ялте, первоначально предполагавшая присутствие не более чем семидесяти человек, по мере приближения встречи на высшем уровне возросла в десять раз, отчасти потому что Рузвельт пригласил невероятно много американских военачальников. Это была уловка, чтобы подтолкнуть СССР к началу переговоров об участии в войне на Тихом океане, которые советская сторона постоянно откладывала. Американская верхушка в свою очередь стремилась поставить этот вопрос. Особенно вопросом об американских базах в Тихоокеанском регионе интересовался генерал-майор Лоуренс Кутер, представитель командующего ВВС США генерала Генри Андерсона, который заболел и не мог присутствовать на встрече. В течение нескольких месяцев, предшествовавших конференции, генерал Дин был сбит с толку отказом Генерального штаба Красной Армии хоть как-то продвинуться в этом деле. Оставалась надежда на то, что присутствие Рузвельта побудит советских командующих, приглашенных в Ялту, начать обсуждение10.
Вопрос о базах был поднят на третий день конференции, 8 февраля, когда Рузвельт в сопровождении Гарримана встретился со Сталиным, чтобы обсудить войну на Тихом океане. Президент начал издалека, отметив, что американские войска уже вошли в Манилу, затем пришло время усилить бомбардировки Японии, и ВВС США создают на островах к югу от нее новые базы. Сталин понял намек и ответил, что готов допустить размещение баз ВВС США в Амурской области. Это был огромный прорыв. Сталин также дал согласие на создание новых американских военных баз в окрестностях Будапешта и удовлетворил еще одну просьбу: позволил американским офицерам проникнуть за советскую линию фронта в Восточной Европе, чтобы изучить результаты недавних бомбардировок, проведенных американской авиацией.
Сталин проявлял себя с наилучшей стороны. Хотя Гарриман по опыту знал, что устное одобрение Сталина – это еще не конец истории, но он знал еще и то, что необходимо добиться в Советском Союзе или в частях Восточной Европы, оккупированных Красной армией, хоть каких-то подвижек. Рузвельт ответил симметрично, заявив, что не видит проблем в том, если СССР возьмет под свой контроль Южный Сахалин и Курильские острова на Дальнем Востоке. Они сошлись на том, что подробные консультации будут проведены позднее. Сделка состоялась: американские базы и советское участие в войне в обмен на советские территориальные приобретения. Сталин был доволен, как и американские военные в целом и в частности командование ВВС. Создав новые авиабазы в Восточной Европе и на Дальнем Востоке, они смогли бы использовать там опыт, приобретенный в Полтаве, а имеющиеся базы закрыть11.
Но надежды американцев оказались преждевременны. Советская сторона не горела желанием видеть западных союзников в своем тылу – это проявилось в долгих и бесплодных переговорах о будущем Польши. Этот вопрос в Ялте обсуждали дольше всего. Он еще со времен Варшавского восстания стал в американо-советских отношениях центральным, и наблюдения за развитием событий в Польше оставались одной из задач американских летчиков, курсировавших из Полтавы во Львов и обратно. Рузвельт предпринял последнюю попытку убедить Сталина оставить Львов Польше. Сталин отказался. Красная армия контролировала большую часть Восточной Европы – Сталину незачем идти на компромисс. А кроме того, он мастерски разыгрывал “национальную карту”, значившую очень много в будущей судьбе этого региона, этнически и религиозно разнородного.
Сталин отверг предложение Рузвельта вернуть Львов полякам, представ в роли защитника национальных интересов Украины. “Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? – спросил Сталин у Рузвельта и Черчилля. – Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надежными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо”. Первая отсылка была к линии Керзона 1920 года, созданной после Парижской мирной конференции. Гарриман из донесений разведки в Полтаве уже знал, что Советы перемещали людей с одной стороны линии Керзона на другую, создавая однородные этнические общности: украинцы – на востоке, поляки – на западе. И Рузвельту, и Черчиллю пришлось принять новую границу, при этом Львов стал формально украинским, а по факту – советским12.
Точно так же Сталин отказывался от сотрудничества в вопросе о польском правительстве, в которое назначил своих людей, и о будущих польских выборах, которые обещал организовать, но намеревался контролировать. К слову, когда возник этот вопрос, Сталин заверил Черчилля в том, что Красная армия никоим образом не помешает британским и западным дипломатам перемещаться по стране и наблюдать за выборами, но посланники должны будут вести прямые переговоры с польским правительством. Теперь, когда ставленники Сталина были на ключевых постах в польском руководстве, он мог легко забирать одной рукой то, что давал другой. И после конференции одним из немногих мест, где американцы могли узнать, что происходит в Польше, оставалась полтавская база13.
А самый важный – как оказалось впоследствии – для летчиков в Полтаве вопрос, определивший их судьбу на ближайшие недели и месяцы, был решен в последний день конференции, 11 февраля, когда генерал Дин подписал соглашение об обмене военнопленными. Соглашение составляли долго, и у Дина был повод праздновать. Он впервые поднял этот вопрос в Генеральном штабе Красной армии в июне 1944 года, через несколько дней после того, как на полтавских аэродромах приземлились первые американские самолеты. Тогда как раз шла подготовка к наступательной операции “Багратион”, американское командование ожидало, что наступающие войска освободят военнопленных союзных армий, удерживаемых немцами в этой части Европы, и желало, чтобы советская сторона содействовала бы скорейшему возвращению пленных домой. Тогда СССР к этой проблеме интереса не проявил, теперь же наконец был готов удовлетворить запрос американцев и подписать официальное соглашение.
Основные принципы соглашения изложил Молотов в письме, отправленном в посольство США в Москве 25 ноября, почти через пять месяцев после того, как вопрос о военнопленных был поднят впервые. Молотов “в принципе” принял предложение американцев, которое предусматривало беспрепятственный доступ представителей США к освобожденным американским военнопленным. Он поднял вопрос и о советских военнопленных, и о бывших советских гражданах, зачисленных в вермахт, и о вспомогательных немецких соединениях, захваченных американцами и англичанами в Западной Европе. Молотов хотел, чтобы их помещали в отдельные лагеря и отправляли обратно в Советский Союз. Дин не возражал. Он согласился на сделку, по которой американцы будут отправлять всех советских граждан с территорий, оккупированных армией США, в СССР. В обмен на это американцам разрешали эвакуировать своих граждан с территорий, контролируемых Красной армией14.
Это соглашение, подготовленное при активном участии Дина, он же и подписал в последний день Ялтинской конференции. Видимо, это был последний день, когда суть заключенного соглашения его самого устраивала. Сделке предстояло создать в американо-советских отношениях еще больше проблем. “Соглашение было хорошим, – вспоминал Дин, – но для русских оно было еще одним ничтожным листом бумаги”. Документ не учитывал глубоких различий американской и советской культур в политическом и военном измерениях. Для американских военных не было более высокого долга, нежели спасение своих военнопленных, а Сталин считал советских солдат, попавших в плен, дезертирами, предателями социалистического отечества и преступниками, заслуживающими самого сурового наказания. Бывшие советские граждане, захваченные в немецкой форме, знали об этом и отказывались возвращаться, требуя предоставить им немецкое гражданство – ведь они служили в вермахте. Они предпочитали, чтобы американцы относились к ним как к немцам, чем как к светским гражданам. Нередки были случаи самоубийств в американских тюрьмах. Это было последнее средство избежать депортации в родную страну.
Американские военачальники, например, Дин, либо не понимали ситуации, либо не хотели ее понимать. Они прежде всего пеклись о благе американских военнопленных: если Советы хотят вернуть своих граждан и сделали это условием помощи американским военнопленным, то пусть так и будет. Также Дин недооценил глубину советской паранойи по поводу американского присутствия за линией, после которой простиралось господство СССР – в Польше и других странах Восточной Европы, где советская власть устанавливала коммунистические правительства, одновременно подавляя независимую политическую деятельность и основные элементы демократического избирательного процесса. В соглашении, которое подписал Дин, не оговаривалось, что советская сторона должна предоставить доступ к американским военнопленным в прифронтовых районах как можно быстрее после их освобождения, и Советы не допускали американских представителей куда-либо вблизи линии фронта15.
В течение следующих нескольких месяцев, которые он назвал “самыми черными днями”, Дин прекрасно понял, сколько ловушек и лазеек было в документе, подписанном им в Ялте, и как различалось отношение к военнопленным советских граждан и американцев. Американскому персоналу полтавских баз предстояло стать незаменимыми помощниками Дина, без которых соглашение просто не могло бы воплотиться в жизнь, ведь именно они были единственным американским подразделением, члены которого имели доступ на территории Восточной Европы, где оказались тысячи военнопленных американцев16.
“В союзе союзники не должны обманывать друг друга, – сказал Сталин на обеде, устроенном в Ялте 8 февраля для Рузвельта и Черчилля. – Может быть, это наивно? А почему бы мне не обмануть своего союзника? – продолжил диктатор, который без малейших колебаний прослушивал помещения американской и британской делегаций и получал доклады об их разговорах. – Но я, как наивный человек, считаю, что лучше не обманывать своего союзника, даже если он дурак”. Западные лидеры, которые, как только что предположил Сталин, могли оказаться такими простофилями, в тишине внимали переводчикам. Сталин, со своей стороны, продолжал забавляться на тему обмана: “Возможно, наш союз столь крепок именно потому, что мы не обманываем друг друга”. Потом у него возникла другая мысль: “Или, быть может, потому что не так уж легко обмануть друг друга?” В конце концов он предложил “тост за прочность союза наших трех держав. Да будет он крепким и устойчивым; да будем мы как можно более откровенны”17.
Многие в американском лагере считали, что Сталин в своем последнем тосте говорил искренне. Конференция завершилась с большими надеждами. Американцы получили то, что хотели: советское участие в ООН и в войне с Японией. И в других вопросах, включая создание американских авиабаз на подвластной ему территории, Сталин проявил необычайную благосклонность. Были трудности, особенно с Польшей, но, учитывая добрую волю, проявленную Сталиным в Ялте, американцы считали, что их тоже можно разрешить. Гарри Гопкинс выразил чувства, которые испытывали тогда многие участники событий: “Мы и правда верили в глубине души, что это заря нового дня, о котором мы все молились и о котором говорили так много лет”18.
Американские летчики из Полтавы, откомандированные на время конференции в Крым, знали советскую сторону и советские методы лучше, чем кто-либо другой в американской делегации, и потому их впечатления были куда более сдержанными. Джордж Фишер не был исключением. Еще до ялтинской встречи адъютант Хэмптона волновался о том, что грядет новая мировая война, и опасался, что если правительство США продолжит делать уступки Советам и не начнет требовать чего-то взамен, “русские научатся нас презирать, а мы научимся их ненавидеть”. Пребывание Фишера на авиабазе в Саках не развеяло опасений, хотя он был рад обществу советских сослуживцев. “Совместное веселье помогло поладить и сработаться”, – писал он позже. Помогло и то, что офицерский состав союзников получал такие же пайки, что и высшее руководство. “Полно хорошей еды, – вспоминал Фишер – На земле, где царил голод, мы пили и ели, как короли. Пировали во время чумы”19.
Не все американцы из Полтавы вспоминали дни в Крыму с такой же теплотой, как Фишер. Уильям Калюта, прилетевший в Саки 1 февраля, описывал, как через пять дней Советы устроили танцевальный вечер, и американские пилоты пригласили местных женщин. Но к тем стали подходить советские офицеры – и женщины начали покидать зал. Они вроде как объясняли причины и, может, даже говорили правду, но явно не всегда. Одной якобы пришлось пойти домой, другой на работу, третья внезапно плохо себя почувствовала… Вскоре ушли и остальные, которым довелось поговорить с американцами, и вечер кончился. Приехавшим из Полтавы, таким как Калюта, картина была совершенно ясна: советская госбезопасность действовала в Саках точно так же, как на первой базе20.
Летчики с полтавских баз помогли успеху конференции, но сами, уже получив определенный опыт, смотрели на Великий союз с куда меньшим оптимизмом, чем Рузвельт и Черчилль. Они знали: между тем, что говорили Советы, и тем, что они делали, зияла огромная пропасть. Американскому руководству скоро предстояло оценить эту непростую истину, очевидную для полтавских “ветеранов”. Их базе было суждено стать не только главным для США окном в Восточную Европу, ситуация в которой с каждый днем становилась все хуже, а так же убежищем и последней надеждой для американских военнопленных, освобожденных во время наступления Красной армии и попавших в советские пересыльные лагеря.
Глава 16. Пленники войны
Четвертого марта 1945 года Рузвельт одобрил одну из самых суровых телеграмм, которые когда-либо отправлял Сталину. Их предыдущие сообщения, которыми они обменялись по случаю Дня Красной армии 23 февраля, были полны вежливых выражений – президент направил Сталину свои “самые сердечные поздравления”. Советский лидер ответил тем же: “Прошу вас, господин президент, принять мою благодарность за ваше дружеское приветствие”. Мартовская телеграмма имела совершенно иной тон. “У меня есть надежная информация о трудностях, возникающих при сборе, снабжении и эвакуации бывших американских военнопленных, а также американских летных экипажей, попавших в бедственное положение к востоку от русских фронтовых рубежей”, – сообщение начиналось без обычного приветствия1.
Рузвельт был разъярен. Тысячи американских военнопленных, освобожденных Красной армией из немецких лагерей, де-факто были предоставлены самим себе и на попутках добирались до Москвы за помощью и лечением. Вопреки тому, как понимали американцы ялтинские соглашения, Советы не сообщали американцам ни о том, где находятся освобожденные военнопленные, ни о том, сколько их, не пускали в Восточную Европу американские контактные группы для помощи бывшим заключенным. Генерал Дин и его помощники в Москве предложили решение. Они хотели использовать базу в Полтаве как логистический узел для оказания помощи, а также как сборный пункт и госпиталь, откуда военнопленных можно было бы доставлять в Соединенные Штаты через Тегеран. Советы такого разрешения не дали – так же, как полгода тому назад не разрешили использовать базу для доставки боеприпасов и снаряжения в Варшаву2.
Рузвельт, довольно дипломатичный в вопросе Варшавы, не проявил такой сдержанности, когда дело коснулось американских военнопленных. “Настоятельно требуется, – говорится в его телеграмме, – издать распоряжения, разрешающие десяти американским самолетам с американскими экипажами совершать полеты между Полтавой и теми местами в Польше, где могут находиться освобожденные американские военнопленные и экстренно приземлившиеся летчики”. Далее в телеграмме читаем: “Я считаю эту просьбу имеющей огромнейшую важность не только по гуманитарным соображениям, но и по причине неослабного внимания американской общественности к благополучию наших освобожденных военнопленных, а также к попавшим в бедственное положением летным экипажам”. Сообщения о суровом обращении с американцами в советских лагерях заставили Рузвельта беспокоиться не только об их судьбе, но и о будущем Великого союза3.
Вопрос о том, как советская сторона обращалась с американскими военнопленными, вызвал первый после Ялтинской конференции серьезный кризис в советско-американских отношениях. Отказ Советского Союза допустить американцев к первоначальным пунктам сбора военнопленных в Восточной Европе не только усилил уже существовавшую напряженность по поводу будущего Восточной Европы, но и проявил глубокие культурные различия между союзниками. Американцы считали своих военнопленных героями, достойными спасения и возвращения на родину любой ценой, а советский режим считал солдат, захваченных врагом, предателями. Найдя в немецких лагерях своих солдат, Советы были готовы сажать их в тюрьмы и даже расстреливать. И то, что они позволяли пленным американцам выйти на свободу, уже было проявлением неслыханной любезности по отношению к заокеанскому союзнику. Забота о нуждах освобожденных американцев не входила в их обязанности. То, что американцы считали варварским обращением со стороны союзников, Советский Союз, напротив, считал достаточно гуманным. Вместе с тем полтавские авиаторы вновь оказались в эпицентре конфликта.
Американские офицеры в Москве заподозрили, что с соглашением об обращении с военнопленными что-то нечисто, уже на следующий день после того, как Дин подписал документ в Ялте.
Двенадцатого февраля представитель просоветского польского правительства сообщил в миссию США в Москве, что в Польше находятся около 1 000 бывших американских пленников, о которых некому позаботиться. Сообщение исходило от двух освобожденных американцев, которым удалось убедить местного польского чиновника сообщить в Москву о тяжелом положении своих товарищей. Дин узнал об этом 14 февраля, вскоре после возвращения из Крыма. Миссия приступила к действиям, и в тот же день генерал-майор Эдмунд Хилл, заместитель Дина в ВВС, поручил Восточному командованию в Полтаве подготовить базу для принятия 15 тыс. освобожденных военнопленных группами по 100 человек. Офицеры контактной группы должны были прибыть в Полтаву из Великобритании; продовольствие и другие ресурсы – из Тегерана, а медперсонал полтавской базы занялся подготовкой медицинской помощи прибывающим4.
Шестнадцатого февраля в Полтаву из Москвы прибыла контактная группа для работы с военнопленными: ее возглавил подполковник Джеймс Уилмет, с ним были врач и переводчик. Они были готовы сразу же лететь в Польшу и помогать американским военнопленным, но нужно было разрешение советской стороны покинуть Полтаву. Дин обратился за ним 14 февраля, но Наркомат иностранных дел хранил молчание. А 17 февраля генерал Ковалев, советский командующий полтавской базы, не разрешил никому из команды Уилмета подняться в самолет, вылетавший из Полтавы в Восточную Польшу. “Сегодня утром самолет вылетел с целью воздушно-спасательной операции, но мы остались здесь”, – телеграфировал Уилмет Дину.
Американский командующий, полковник Хэмптон, тщетно уговаривал Ковалева отпустить в Польшу хотя бы врача из команды Уилмета. Затем он предложил послать переводчика вместо врача, но снова получил отказ. На следующий день Дин сообщил Уилмету, что командование Красной армии выступает против использования Полтавы как центра сбора военнопленных и предлагает Одессу. Оттуда освобожденные американцы могли отправиться на корабле в Средиземное море и там присоединиться к своим. Уилмет все так же не мог вылететь в Польшу: советская сторона не давала добро. Он подозревал, что они просто тянут время, чтобы подготовить образцовые условия размещения военнопленных5.
Советский Союз впервые вступил в контакт с американскими военнопленными 23 января, когда войска 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Рокоссовского захватили Офлаг 64 – немецкий концлагерь в Шубине, польском городке между Гданьском и Познанью. В лагере находилось около 1,5 тыс. американских офицеров, плененных в Северной Африке и Западной Европе. Немцы вывели маршем большую часть заключенных до прихода советских войск, но остались около сотни больных или раненых офицеров. Вскоре к ним присоединились десятки других, которым удалось бежать во время перехода на запад. Красноармейцы, занявшие лагерь, не особо тревожились о нуждах пленников, и советский офицер, который представился связным с командованием фронта, появился в Шубине лишь через несколько дней. Американцев перевели на восток, подальше от передовой, разбили на мелкие группы и велели ждать транспорта в Москву или Одессу6.
Ни до подписания Ялтинского соглашения, ни после него Советский Союз не ставил Дина и его миссию в известность о пленных американцах. Впервые о том, что тех обнаружили на территориях, уже занятых советскими войсками, Дин узнал 14 февраля и лишь через три дня получил подробную информацию о судьбе заключенных в Шубине. Семнадцатого февраля трое бывших военнопленных переступили порог миссии США. Капитан Эрнест Грюнберг и двое его сослуживцев 21 января ушли из Шубина на запад вместе с колонной пленников. Через два дня они сбежали и направились в советский фильтрационный лагерь для американцев к западу от Шубина. Поскольку Советы ничего не говорили о планах перемещения бывших военнопленных, трое офицеров покинули лагерь и направились на восток сами, прежде всего волнуясь о том, как бы не попасть в советский репатриационный лагерь, устроенный для американцев на окраине Варшавы: по пути они встретили соотечественников, и те рассказали, какие испытания ждали там бывших военнопленных. Днем они ловили попутки, ночевали в домах польских крестьян и наконец добрались до железной дороги, сели в поезд и прибыли в Москву.
В миссии их встретили как героев. Капитан Грюнберг сказал Дину, что в Польше десятки американцев нуждаются в медицинской помощи, а сотни других оказались всеми заброшены. Польские крестьяне помогали американцам как могли, но красноармейцам – хоть командирам, хоть рядовым – не было до союзников никакого дела. Порой советские солдаты отбирали у американцев наручные часы и другие вещи, которые тем удалось сохранить в немецком лагере. О подобном рассказывали и другие беглецы.
Еще трое американских офицеров, тоже бывшие пленники лагеря в Шубине, были доставлены в Полтаву 21 февраля спасательной авиацией, вернувшейся из Польши. Их опрашивал подполковник Уилмет. “Советская сторона относится к освобожденным американским военнопленным так же, как к странам, освобожденным советскими военными. Пленные – это военные трофеи, завоеванные советским оружием. Их можно грабить, морить голодом, мучить, и никто не имеет права ставить под сомнение такое обращение”, – писал Уилмет, обобщая то, что слышал от бывших пленников, и опираясь на свой собственный опыт общения с советской стороной7.
В Полтаве Уилмет все больше приходил в отчаяние. По своим каналам в советской армии Дин получил известие, что 18 февраля Наркомат иностранных дел разрешил Уилмету и его команде отправиться на восток Польши, в Люблин. Но генерал Ковалев по-прежнему тянул время. Уилмет начал искать возможность добраться поездом до Люблина, куда отправляли всех американцев, прежде чем посадить их на поезд до Одессы. Или же отправиться сразу в Одессу… В Полтаве местные чиновники и партийные деятели обещали помочь с поездкой, но Уилмет опасался, что эти обещания, как он писал Дину, были снова пустыми отговорками. Вечером 24 февраля, в тот самый день, когда Уилмет сообщил Дину о своем намерении поехать на поезде, Ковалев наконец сказал Хэмптону, что Уилмету разрешено лететь в Люблин. Но из-за плохой погоды Уилмет с помощниками вылетели только 27 февраля. Еще одна группа американских офицеров вылетела из Полтавы в Одессу через две недели после того, как до миссии США в Москве дошли первые известия об американцах, освобожденных из немецкого плена8.
Уилмет предполагал, как было сказано выше, что его задерживали так долго, чтобы советская сторона за это время успела подготовить образцовые условия для американцев в Люблине. И тут его ждал сюрприз. Советские офицеры, отвечавшие за американский репатриационный лагерь, сказали Уилмету, что в его присутствии в городе нет необходимости, ведь за день до его прибытия штаб советского комитета по репатриации переехал из Люблина в пригород Варшавы – Прагу. Уилмет пожелал увидеть американских военнопленных, но ему ответили, что для этого требуется разрешение, а получить его можно только в Варшаве. Он был готов отправиться в Варшаву. Советская сторона ответила, что для этого нужно разрешение Москвы. Это был мастер-класс советского цинизма.
Уилмет смог вырваться из этого замкнутого круга только тогда, когда представил письмо от генерала Дина, в котором говорилось, что его миссия заключалась в помощи бывшим американским военнопленным в их возвращении домой. Видимо, на высоком – московском – уровне советская сторона никаких проблем создавать не хотела. Уилмета препроводили в казармы, в которых находились 91 американец и 129 освобожденных англичан. Перед тем как оказаться в Люблине, некоторые из них были в Майданеке, немецком лагере смерти на окраине города. Там погибли примерно 80 тыс. человек, три четверти из которых были евреями. СССР сделал все возможное, чтобы предать гласности зверства нацистов, но не смог устоять перед искушением использовать лагерь по прямому назначению и посадил в него бойцов польской Армии Крайовой, начавшей Варшавское восстание. В конце концов американцев и англичан поместили в те же бараки, где раньше ждали своего конца жертвы холокоста.
Уилмет узнал, что бывшие военнопленные недовольны тем, как с ними обращались. За три дня до его приезда их спешно перевели в другое здание, но в новом корпусе не было теплой воды, туалеты забиты, на улице уборных не оказалось. Кроватей не хватало, многие спали на полу. Ни постельного белья, ни чистой одежды, только одеяла. У некоторых были вши. Кормили дважды в день черным хлебом и жидкой кашей. Если это был главный репатриационный лагерь, можно только представить, что творилось в меньших. Неудивительно, что бывшие военнопленные пытались любой ценой избегать таких лагерей, хотя советскую сторону это, похоже, ничуть не беспокоило и не особо смущало. Условия, в которых жила и сражалась их собственная армия, не сильно отличались. Теперь же им приходилось делиться скудными ресурсами, давая кров и еду бывшим пленникам, которые, по их мнению, заслуживали наказания за то, что сдались врагу. Они не были героями, и победоносная Красная армия не должны была с ними нянчиться9.
Советская сторона желала, чтобы Уилмет вернулся в Полтаву и ждал там ответа на свой запрос о посещении репатриационных лагерей, устроенных для американцев в Кракове, Лодзи и Варшаве. Тот отказался и представил высокопоставленному советскому командующему, полковнику Власову, копию Ялтинских соглашений. Власов не принял ее. Это был тупик. Уилмет остался в Люблине. Первого марта он простился с освобожденными американцами и англичанами – их отправили в товарных вагонах в Одессу. По данным советской стороны, там уже собрались более 2 500 бывших пленников. Американская контактная группа, прибывшая туда из Полтавы, сочла местные условия терпимыми. Они не соответствовали американским стандартам, но сильно отличались от люблинских, а жалобы в основном касались поездки в Одессу: в товарных вагонах не было туалетов, а поезда подолгу ждали своей очереди на проезд по железной дороге10.
К началу марта 1945 года, когда Рузвельт послал Сталину резкую телеграмму об американских военнопленных, у советской стороны уже была примитивная система сборных пунктов, лагерей и железнодорожных связей, благодаря которым освобожденных перевозили в относительно безопасную Одессу. Это позволило Сталину 5 марта, на следующий день после получения телеграммы, в ответе Рузвельту заверить его в том, что проблемы с военнопленными остались в прошлом.
Сталин прежде всего стремился убедить Рузвельта не отправлять американских офицеров в Восточную Европу – его, сталинский, военный трофей и новую площадку для политических игр. “Нет необходимости осуществлять полеты американских самолетов из Полтавы на территорию Польши по делам американских военнопленных. Вы можете быть уверены, что надлежащие меры будут должным образом приняты и по отношению к экипажам американских самолетов, совершившим вынужденную посадку”, – говорится в телеграмме Сталина. Хотя советская сторона всеми силами стремилась чинить американцам препятствия и ограничить доступ к бывшим американским военнопленным до того, как те достигли Одессы, но не остановила операции ВВС США по оказанию помощи экипажам, потерпевшим аварию11.
К авиационным спасательным операциям, проводимым из Полтавы, советская сторона относилась иначе, нежели к эвакуации бывших военнопленных, по ряду причин. Во-первых, количество спасательных операций с воздуха было ограничено, и их можно было контролировать без привлечения дополнительных ресурсов, тогда как постоянное присутствие американских офицеров в многочисленных пунктах сосредоточения военнопленных мешало советской стороне скрыть реальную ситуацию в регионе от западных союзников. Были здесь и другие резоны – культурные и политические. Экипажи самолетов, совершивших вынужденную посадку, не сдавались врагу и заслуживали лучшего обращения. Им подавали еду на тарелках, в то время как бывшим военнопленным приходилось есть из мисок. Бойцы одного американского экипажа свидетельствовали в Полтаве о том, что офицеры Красной армии обращались с ними “наилучшим образом из всех возможных”12.
Не имея возможности помочь пленникам так, как рассчитывал на это Дин в Ялте, американские летчики в Полтаве изо всех сил пытались что-то для них сделать при проведении воздушно-спасательных операций. В феврале 1945 года майор Дональд Николсон, метеоролог полтавской базы, и майор Уайсхарт посетили Львов в составе авиационной спасательной команды и обнаружили в местных госпиталях около 100 освобожденных американцев. Рассказы бывших пленников во Львове не оставляли сомнений в том, что на территориях, недавно занятых советскими войсками, было гораздо больше раненых и истощенных американцев, пытавшихся выжить в ужасных условиях. Николсон и Уайсхарт не могли помочь всем, но настояли, что с ними должны отправиться три лейтенанта, бывшие пленники Офлага 64: Уильям Кори, Питер Гайч и Хилл Мерфи. Советы отказались дать разрешение, мотивировав тем, что бывшие военнопленные должны отбывать в Одессу. Уайсхарт настаивал, и советская сторона уступила. Офицеры улетели в Полтаву днем 21 февраля.
Они рассказали своим спасителям тягостную историю. Один из них сбежал из колонны узников, которых вели на запад, а двое других спрятались в шубинском лагере и не ушли с колонной. Они были среди 233 американцев (83 из них были больны), которых советская сторона переселила в городок Рембертув недалеко от Варшавы. Это были первые дни кризиса с военнопленными, когда Советы еще не решили, что делать с американцами. В лагере бывшие пленники провели шесть дней, а потом им сказали, что они могут сами идти на восток, а офицеры-красноармейцы помогут им сесть на идущие туда грузовики. Больные и раненые американцы (всего 128 человек) остались в лагере в Рембертуве. Остальные отправились на восток, не имея ни денег, ни еды и не зная местных языков.
Капитан Фитчен, офицер разведки в Полтаве, был назначен ответственным за контакты с военнопленными на базе. Рассказы трех офицеров о том, как с ними обращались советские военные, он резюмировал так: “Парней просто отправили куда глаза глядят, сказав, что в другом городе о них позаботятся”. В чем-то Советы, конечно, помогли, но до Люблина лейтенанты добрались сами, причем верхом на лошадях, и 15 февраля, когда прошло уже более трех недель после взятия советской армией Офлага 64, все трое достигли Львова. Советские офицеры, одетые, как ни странно, в польскую форму, доставили их на беседу. Опрос длился с 15:00 до 23:00, и Гайч, владевший русским, согласился выступить переводчиком. Закончилось все только тогда, когда офицеры отказались отвечать на дальнейшие вопросы об их личном прошлом и обучении.
Их поселили в отеле “Жорж” во Львове, где американцы подружились с корреспондентом московского радио Владимиром Беляевым – тот приехал в город в составе советской комиссии по расследованию немецких злодеяний. Согласно более позднему докладу, Беляев “лично следил за тем, чтобы с парнями обращались как с белыми людьми”. (Остальных военнопленных, учитывая условия, в которых те находились, Фитчен и его информаторы, вероятно, могли считать “черными”.) Кроме того, Беляев “кратко инструктировал их и предупредил, что в городе много людей, по-прежнему настроенных прогермански”. Подружился ли Беляев с американцами сам или от имени НКГБ, с которым, по мнению некоторых, он был тесно связан, осталось неясным, но оказанную им помощь американцы оценили13.
Двадцать второго февраля, на следующий день после прибытия трех лейтенантов, доставленных Николсоном и Уайсхартом, через Москву в Полтаву добрались еще трое бывших военнопленных: один капитан и два лейтенанта; опрашивал их тоже капитан Фитчен. Еще одного бывшего пленника привезли из Москвы 28 февраля. Шестого марта полтавская авиационная спасательная команда прибыла еще с одиннадцатью американцами и двумя англичанами, освобожденными из немецкого плена: их подобрали в восточной части Польши и на западе Украины. Планировалось доставить их в Тегеран, но к тому времени СССР настаивал на отправке всех бывших военнопленных в Одессу и запретил полтавским экипажам привозить кого-либо из них на базу. Англичан советская сторона взяла под охрану, американцев хотели отослать в Одессу. Американские командиры воспротивились и запросили инструкции у генерала Дина. Тот получил специальное разрешение на вылет одиннадцати бывших военнопленных в Тегеран14.
Американский сержант Ричард Дж. Бидл и британский рядовой Рональд Гулд были среди бывших пленников, которым в разгар советско-американского кризиса посчастливилось добраться до безопасной Полтавы. Их доставила на базу 17 марта спасательная группа, которую возглавлял капитан Роберт Тримбл, помощник офицера по оперативным вопросам базы. Тримбл и русскоговорящий первый сержант Джон Мейтлз, тоже служивший в Полтаве, встретили Бидла и Гулда у львовского вокзала. Оказалось, всего их было пятеро – американцев и англичан, они вместе ушли из сборного лагеря в Люблине, затем попали в репатриационный лагерь, откуда тоже сбежали, их схватили советские военные и отвели к коменданту города15.
Тримбл отвел бойцов в отель “Жорж”, где те поели, вымылись и заселились в номера. Два британских офицера из “пятерки” Бидла имели бумаги для передачи генералу Дину от подполковника Уилмета, который все еще задерживался в Люблине, хотя советская сторона жаждала спровадить его обратно в Полтаву. Тримбл посадил англичан на поезд до Москвы, а Бидла, Гулда и еще одного американца первый сержант Мейтлз отвез в советский репатриационный лагерь во Львове, откуда тех должны были отправить в Одессу. Советский офицер, отвечавший за лагерь, заверил Мейтлза в том, что лагерь готов принять бывших пленников, что есть теплые помещения, возможность помыться, одежда и даже парикмахерская, чтобы привести себя в порядок перед отъездом. Мейтлз оставил троицу заботам офицера, дав им свой номер телефона в отеле “Жорж” на случай, если им понадобится помощь16.
Три дня спустя Бидл и Гулд пришли к нему. Офицер, с которым Мейтлз оставил пленных, пустил их в душ через три часа. Затем их перевели в другое здание, где они делили комнату с десятью французскими солдатами и двумя гражданскими. Спали на дощатом полу, в холоде, без одеял. У американцев не было шинелей, которыми можно было укрыться, от холода они не могли уснуть. На следующий день им выдали кое-что из одежды, однако ночью группа красноармейцев разбудила их и отобрала у Бидла две шерстяные рубашки, отдав “взамен” одну советскую. На следующий день в уже переполненное помещение вселили еще 16 человек гражданских обоих полов (одна женщина была больна). Всего оказалось 24 мужчины и 6 женщин. Из еды им давали суп, чай и ломоть черного хлеба17.
Бидлу и Гулду хватило “впечатлений”, и они отправились к капитану Тримблу в отель “Жорж”. К счастью для них, он все еще был там. Потрясенный услышанным, Тримбл решил везти обоих в Полтаву, а пока что он и первый сержант Мейтлз сняли для скитальцев номер. Вскоре начали приходить и другие измученные бывшие пленники. Накануне отъезда из Львова Мейтлз устроил в гостинице еще пятерых. На следующий день, когда он уже садился в грузовик, чтобы ехать на аэродром, в “Жорж” пришли еще семеро американских офицеров и несколько рядовых – все бывшие военнопленные. Мейтлз мог лишь купить им пива и чая и пожелать удачи на пути в Одессу. В отчете, который он по возвращении в Полтаву помог представить капитану Тримблу, Мейтлз призвал командующих разместить во Львове представителя США для помощи бывшим военнопленным. Те, с кем он встречался в городе, были, по его словам, “в ужаснейшем состоянии: голодные, грязные, завшивевшие, некому их принять, направить, позаботиться о них, дать им хоть чашку чая или кусок хлеба…”18.
Когда самолет капитана Тримбла 17 марта вернулся в Полтаву и доставил Бидла и Гулда, Рузвельт послал Сталину еще одну телеграмму:
В своем последнем послании вы сообщили, что нет необходимости удовлетворять мою просьбу о том, чтобы американским самолетам позволили доставлять грузы в Польшу и эвакуировать больных. У меня есть информация, которую я считаю верной и надежной, согласно которой в польских госпиталях находится очень значительное число больных и раненых американцев, а также много освобожденных американских военнопленных, вполне здоровых. Последние ожидают погрузки в эшелоны в Польше и переправки в транзитные лагеря в Одессе или же составляют небольшие группы, предоставленные сами себе и еще не вступившие в контакт с советскими властями19.
Последнее предложение было почти дословно взято из телеграммы, которую Аверелл Гарриман отправил президенту из Москвы 12 марта. Посол сообщал, что после двух суток задержки советские власти отклонили запрос генерала Дина о разрешении на поездку в Польшу, чтобы лично изучить ситуацию с бывшими военнопленными. Советская сторона пожелала, чтобы Дин обратился за разрешением к польскому правительству. Дин счел это требование смехотворным – люблинское правительство полностью зависело от Москвы. Советское командование также требовало прекратить миссию подполковника Уилмета в Люблине и не разрешало самолету с медикаментами и другими припасами вылетать туда из Полтавы. Советская сторона заявила, что в Польше больше нет американцев, освобожденных из немецкого плена. “Кажется очевидным, что советская сторона изо дня в день пыталась удержать нас на расстоянии с помощью дезинформации, не дать нам послать офицеров контактных групп, пока они не вывезут всех наших пленных из Польши”, – писал Гарриман20.
Посол призывал президента направить Сталину еще одну телеграмму, предложив ее черновой вариант. Рузвельт согласился, добавил несколько слов от себя, чтобы усилить эмоциональное воздействие послания:
Откровенно говоря, я не могу понять вашего нежелания разрешить американским офицерам помочь своим соотечественникам в трудное время, Наше правительство сделало все, чтобы пойти навстречу в каждой из ваших просьб. Теперь и я прошу вас пойти навстречу мне в этом конкретном вопросе… Пожалуйста, позвоните Гарриману, он подробно объяснит мои пожелания21.
Сталин не стал звонить Гарриману. Вместо этого 22 марта он телеграфировал Рузвельту, утверждая, что полученные президентом США сведения не соответствуют действительности. В Польше осталось всего 17 больных американцев; остальные на пути в Одессу, а заболевших доставят туда самолетом. В данной ситуации, утверждал Сталин, присутствие американских офицеров в тылу советских войск будет мешать командованию Красной армии, которому придется заниматься организацией встреч и защитой американцев от немецких агентов. Это отвлечет их от основных задач, и они, как писал Сталин, “заплатят своей жизнью за состояние дел на фронте и в ближайшем тылу”. Затем он перешел в наступление, утверждая, что условия для бывших американских военнопленных лучше, чем условия для освобожденных советских военнопленных в американских лагерях, где тех содержали вместе с немцами, “часто подвергали жестокому обращению и даже избивали”22.
Гарриман, получивший копию сталинской телеграммы, негодовал. Он написал Рузвельту, что утверждение, будто американские военнопленные находились в хороших условиях “далеко от истины … те муки и лишения, которые им пришлось претерпеть до прибытия в Одессу, не имеют оправдания”. Он добавил, что гражданские поляки помогали освобожденным больше, нежели офицеры-красноармейцы, и об этом свидетельствовали почти все бывшие военнопленные, сумевшие добраться до Полтавы. Гарриман хотел, чтобы Рузвельт рассказал все это Сталину в новой телеграмме. Президент отказался. “Мне не кажется уместным сейчас посылать еще одно сообщение Сталину”, – написал он Гарриману, но тем не менее просил того воспользоваться всеми дипломатическими каналами и обеспечить американцам наилучшее возможное обращение23.
Тем временем советская сторона настаивала на скорейшем отъезде оставшихся американских представителей из Польши. Люблинский репатриационный лагерь закрылся 17 марта, и Советы хотели, чтобы Уилмет завершил свою миссию как можно скорее и уехал в Москву. На следующий день, после того как Сталин ответил Рузвельту, 23 марта Дин приказал Уилмету уезжать. Самолета, чтобы доставить его в Полтаву, не было, и советские власти пригрозили посадить его на поезд. Он все же вылетел в Полтаву самолетом, только 28 марта, а в Москве встретился с раздраженным Дином, который считал, что Уилмет без всякой необходимости разгневал советскую сторону, отказавшись покинуть Люблин, когда ему было сказано. Уилмет нашел что возразить – в своем докладе Дину он перечислил 27 случаев трений и неспровоцированной враждебности, проявленной к нему со стороны советских властей, доказав, что они ни минуты не желали его видеть в Люблине24.
Тридцать первого марта советское командование приказало прекратить все полеты из Полтавы. К тому времени база приняла 27 американцев и четырех англичан, освобожденных из немецкого плена. Впрочем, роль полтавской авиабазы прежде всего оказалась не в том, что несчастных благодаря ей увезли в Тегеран или в Соединенное Королевство, предоставив им безопасность и медицинскую помощь, а в том, что именно там американцы узнали, насколько тяжело пришлось бывшим соотечественникам, попавшим в руки советской власти. В своих хрониках Восточного командования первый лейтенант Калюта справедливо винил в этом не своих сослуживцев, которые приложили все возможные усилия, а Советский Союз, подобным образом относившийся к военнопленным25.
Эта история поразила американцев. И даже ранее просоветски настроенные сотрудники полтавской базы чувствовали, что запасы их доброй воли иссякли.
Глава 17. Разрыв
Тридцать первого марта 1945 года генерал-майор Ковалев, командующий полтавской базой с советской стороны, созвал экстренное совещание. Когда собрались все его подчиненные, Ковалев сообщил им только что полученные указания из Москвы. Генерал-лейтенант Короленко, заместитель начальника штаба ВВС РККА, советовал Ковалеву и его подчиненным быть готовыми к вооруженному конфликту, который может произойти на базе, учитывая ухудшение советско-американских отношений: “Сами видите, с американцами что-то у нас не получается”.
Двое комбатов базы доложили о численности личного состава в их распоряжении, и Ковалев приказал начальнику своего штаба подготовить план операции на случай вооруженного столкновения. Согласно ему, в чрезвычайной ситуации один из батальонов должен окружить и заблокировать американскую базу, другой – взять под контроль самолеты и склады бомб, а взвод контрразведки – нейтрализовать американский штаб и завладеть радиоузлом, не позволив американцам передать какую-либо информацию о событиях на базе. Атака должна была начаться по сигналу горна. Американцев, оказавшихся на тот момент в Полтаве, надлежало удерживать в городе. Подготовку к вероятной атаке на американский штаб начали немедленно: комбаты под началом Ковалева отправились на рекогносцировку. Солдатам инженерного батальона, обычно невооруженным, выдали оружие. К дежурному офицеру был приставлен горнист, чтобы трубить атаку, как только придет приказ1.
Ковалев готовился к худшему, как и его американский коллега полковник Хэмптон. Полковник оберегал папки с делами Восточного командования: самые важные спрятали в стальной сейф, который перенесли в кабинет его адъютанта Джорджа Фишера. Сам Фишер, обычно безоружный, стал носить пистолет. Он собрал группу писарей из разных отделений: долгими вечерами тем предстояло копировать самые важные документы – перепечатать более тысячи страниц корреспонденции. Документы предполагалось отправить в Тегеран при первой возможности или же в случае чрезвычайной ситуации уничтожить2.
Неизвестно, был ли Хэмптон в курсе приготовлений Ковалева к захвату его штаба. Но очевидно, что полковник вряд ли не сомневался в том, что отношения с советской стороной принимают драматический оборот. Вылеты из Полтавы больше не получали разрешений. Приказ № 011050 о прекращении американских полетов в Полтаву и из нее, пришедший из штаба главнокомандующего советских вооруженных сил, исходил от самого Сталина3.
Цепочка событий, приведших к новому кризису, началась 8 марта 1945 года, когда Аллен Даллес, глава Управления стратегических служб, размещавшегося в Швейцарии, встретился с обергруппенфюрером Карлом Вольфом, командующим войсками СС в Северной Италии, чтобы обсудить возможную капитуляцию немецких войск, находившихся в Италии. Вольф, выполнявший порученное Гитлером задание сеять разногласия среди союзников, не имел полномочий выступать от имени немецкого военного командования, и встреча мало на что влияла. Впрочем, когда Даллес сообщил о ней руководству союзных войск в Италии, это вызвало немалые надежды на вероятную капитуляцию размещенных там частей вермахта. Американские и британские командующие направили в Италию своих представителей, Авереллу Гарриману было поручено поставить Молотова в известность о предстоящих переговорах. А Молотов попросил включить советских представителей в делегацию, направлявшуюся в Швейцарию4.
Гарриман передал просьбу Молотова в Вашингтон. Лично он был настроен, мягко говоря, скептически, как и генерал Дин. Оба предположили, что советская сторона не стала бы приглашать союзников на переговоры о капитуляции Германии на Восточном фронте, и союзники не стали бы просить об участии в таких переговорах. Начальники штабов в Вашингтоне согласились с этой аргументацией и предложили Советам отправить своих представителей в Казерту – штаб союзников в Центральной Италии. Там намечались фактические переговоры: те, что планировались в Берне, считались предварительными. Молотов возразил, потребовал прекратить любые контакты в Швейцарии, и “Бернский инцидент” превратился в межсоюзнический кризис5.
Сталин обвинил Рузвельта и западных союзников в заключении сепаратного мира с немцами за его спиной. До него якобы дошла информация о том, что немцы согласились открыть Западный фронт для союзников, чтобы те прошли в “сердце Германии” и вступили в бой с Красной армией на Восточном фронте. И хотя он намекал, что сведения поступили от военной разведки, такие утверждения не имели под собой никаких оснований и прежде всего выдавали его фобии, связанные с союзниками и с возможностью германо-британо-американского соглашения с целью помешать его продвижению дальше в Европу. Рузвельт ответил, его послание начиналось и заканчивалось фразами, содержавшими слово “изумлен”. В телеграмме Рузвельту от 29 марта Сталин заявил, что американская позиция “раздражает советское командование и создает почву для недоверия”. В своем ответе от 31 марта Рузвельт упомянул “обстановку прискорбных опасений и недоверия”. В другом послании, отправленном в тот же день, написал: “Я не могу скрыть от вас озабоченности, с которой смотрю на развитие событий, представляющих взаимный интерес со времен нашей плодотворной встречи в Ялте”6.
Великий союз переживал трудные времена, и никто не знал об этом лучше, чем Джон Дин, находившийся в Москве, где на него сыпались протесты советской стороны относительно поведения американских летчиков на советской земле. Через два дня, 30 марта 1945 года, после того как генерал Ковалев запретил американцам совершать вылеты из Полтавы и прибывать на полтавский аэродром, и за день до того как он созвал свое экстренное совещание для планирования атаки на американскую базу, генерал Антонов – начальник Генерального штаба Красной армии – направил Дину письмо с многочисленными разоблачениями проступков американцев на советской территории. Антонов выражал особенное недовольство тремя случаями, когда американский персонал отказывался выполнять приказы советской стороны, что привело к разногласиям в отношениях.
Первый эпизод касался отказа подполковника Уилмета покинуть Люблин 11 марта в соответствии с приказом советского командования. Уилмет, занимавшийся освобожденными военнопленными-американцами, остался в городе до конца месяца. Во втором фигурировал капитан Дональд Бридж, который 22 марта посадил свой самолет на советской авиабазе недалеко от польского Мелеца. Он взлетел после дозаправки, но без разрешения властей, после чего капитан Меламедов, вероятно, отвечавший за этот случай перед своим начальством и офицерами Смерша, совершил самоубийство7.
Особенно негодовал генерал Антонов из-за третьего случая, связанного с пилотом “летающей крепости” первым лейтенантом Майроном Кингом. Самолет Кинга в начале февраля 1945 года был подбит над Берлином немецкими зенитками, но ему удалось приземлиться на советской базе недалеко от Варшавы. Советская сторона отремонтировала самолет и разрешила ему вернуться в Великобританию. Но когда тот сел для дозаправки на советской авиабазе на северо-востоке Польши недалеко от Щучина, советские военные обнаружили, что Кинг и его экипаж пытались вывезти поляка, переодев его в британскую военную форму. Кинг записал его “бортовым стрелком”, но майор-красноармеец раскрыл обман, обрушился на Кинга и угрожал его застрелить. Кинг попытался подкупить майора, предложив тому свои наручные часы. Часы майор взял, но вылет не разрешил, а Кинг и его экипаж семь долгих недель провели под охраной. Освободиться им удалось только 18 марта, когда советская сторона разрешила Кингу вылететь в Киев. Вместо этого он направился в Полтаву8.
Полковник Хэмптон сам расследовал инцидент с Кингом и 29 марта сообщил генералу Дину свои выводы. Рапорт Хэмптона прибыл за день до письма Антонова, придав всему делу неожиданный поворот. Антонов обвинял Кинга в том, будто тот взял на борт “террориста-диверсанта, доставленного в Польшу из Англии”. По словам генерала, Кинг пытался вернуть в Великобританию шпиона, отправленного польским правительством в изгнании, и этот шпион в составе Армии Крайовой воевал против Советского Союза. “Перечисленные факты являются грубым нарушением основ наших дружеских взаимоотношений”, – писал Антонов. Он потребовал от Дина не только пресекать подобные случаи, но и доложить ему о мерах, предпринятых в отношении тех, кто совершил нарушения, о которых говорилось в письме9.
Это был не конец. На следующий день, 31 марта, Дин получил еще один протест, на этот раз от генерал-лейтенанта Славина, своего главного визави в Генеральном штабе. Протест касался инцидента в Венгрии, где экипаж бомбардировщика B-24 совершил вынужденную посадку на аэродроме, контролируемом советскими военными, а затем полетел в Италию. На его борту был 37-летний капитан советской армии Моррис Шандеров. Уроженец Огайо, Шандеров родился в семье русского революционера, эмигрировавшего в США после революции 1905 года. В 1925 году Шандеров вернулся в Советский Союз, остался там, и весной 1944 года находился на полтавской авиабазе, где начал общаться с американцами и привлек внимание Смерша. Вечером 23 апреля 1944 года, через несколько недель после прибытия американских авиаторов, Шандерова задержали при попытке пробраться на американскую базу. Через несколько дней он попросил у своего командира разрешения провести вечеринку, на которую хотел пригласить американцев. Подполковник Свешников, тогдашний начальник полтавского Смерша, приказал убрать Шандерова из Полтавы10.
В марте 1945 года Шандеров снова встретился с американскими летчиками, на этот раз на аэродроме в Венгрии. Он рассказал о себе лейтенанту Чарльзу Рэли и сказал, что хочет вернуться на родину, в Соединенные Штаты. Шандеров тогда работал с командой советских инженеров, помогавших ремонтировать американский самолет, и Рэли взял его на борт якобы для испытательного полета. Самолет вылетел в Италию и приземлился в Бари, где Шандеров попросил убежища, после чего был допрошен и задержан американским военным командованием. Несанкционированный вылет американского экипажа с советского аэродрома, тем более с офицером Красной армии на борту, привел советское командование в ярость. Теперь Славин обвинял американский экипаж в подрыве доверия, ведь им помогали отремонтировать самолет лейтенанта Рэли. Он требовал вернуть Шандерова и наказать Рэли и его экипаж11.
Антонов и Славин обрушили на Дина поток обвинений в том, что американцы разрушили доверие своих советских союзников, хотя при этом сами приказали генералу Ковалеву в Полтаве прекратить все вылеты американцев с базы. Двадцать восьмого марта Ковалев издал собственный приказ: всем американским самолетам запрещалось подниматься в воздух. В то время 22 техника-американца находились в разных местах на западе Украины и востоке Польши, занимались ремонтом самолетов, а командиры базы не могли отправить им ни провиант, ни запчасти. Три отремонтированных самолета остались на месте: не было экипажей, чтобы доставить их на полтавский аэродром. Никто уже не летал из Полтавы ни в Польшу, ни в Москву, ни в Тегеран. Три американских медсестры с полтавской базы, уехавшие в отпуск в Москву, все еще были там и не могли вернуться. В ужасном положении оказались шестеро раненых американцев, которых должны были прооперировать в Тегеране, но они не могли туда добраться12.
Приказ Ковалева застал американцев врасплох. Генерал не назвал никаких причин кроме того, что приказ пришел из Москвы, и американцы в Полтаве не знали, что думать. Агенты советской контрразведки заметили признаки недовольства в отношениях американцев с советскими сослуживцами. Американцы отказывались отвечать на вопросы: либо говорили, что кончился рабочий день, либо в ответ интересовались, почему их спрашивают. Возмущались, почему в Полтаве оставляют экипажи, летевшие транзитом, и не дают им достаточно еды, почему Советы отказываются эвакуировать американских раненых, требовали вернуть медсестер из Москвы. Советы не позволяли им вернуться, хотя персонал для столовых приезжал из Москвы регулярно13.
Американские авиаторы, служившие на базе, не могли постичь причины внезапной перемены в поведении советских военных. Франклин Гольцман говорил осведомителю Смерша: “Я не понимаю, почему не разрешают вылеты из-за личных раздоров. Ваша и наша армии у ворот Берлина, сейчас не время для споров, потому что вылеты нужны для безопасности военных операций”. Майор Мейтлз, который участвовал в оказании помощи американцам и англичанам, освобожденным из немецкого плена, считал, что полеты остановили из-за напряженности в отношениях Военной миссии США в Москве и советских властей. Сержант Чавкин сообщил агенту Смерша, что миссия США в Москве винит в этом американских командиров полтавской базы.
А база в свою очередь возлагала вину на Москву. Джордж Фишер, получивший звание капитана, написал в отчете, что американцы в Полтаве недовольны как советской стороной, так и своими начальниками в Москве, которые “слишком много уступали Советам”, что привело к таким результатам. “Трудно описать истинную картину чувств, царивших на базе в этот печальный, болезненный, скорбный период в истории командования, – писал позже Фишер. – То апатия, то отчаяние, то отвращение, то недолгая надежда, то попытки забыть злобные вспышки гнева и обвинений со стороны советских военных и высокопоставленных штабных, и все по новой…”14
Между тем “высокопоставленные штабные” всеми силами снижали накал конфликта, из-за которого американские самолеты простаивали в Полтаве. Тридцать первого марта, на следующий день после того, как генерал Дин получил возмущенное письмо генерала Антонова и в тот день, когда генерал Славин выразил Дину претензии из-за того, что американские пилоты незаконно вывезли из Восточной Европы польских и советских офицеров, генерал Хилл, заместитель Дина по вопросам ВВС, отправил письмо на полтавскую базу полковнику Хэмптону. Хилл сообщал, что советско-американские отношения серьезно обострились из-за серии инцидентов, когда американский личный состав не выполнил требования и распоряжения советской стороны. Он приказал Хэмптону велеть своим подчиненным в Полтаве “предотвращать возможные разногласия и споры, вести себя достойно и до последнего избегать оскорблений, чтобы можно было сгладить нынешнюю напряженность и никогда больше ее не допустить”15.
Зажатый между осторожным начальством и воинственными подчиненными, Хэмптон все больше раздражался и уже не пытался скрывать своего отношения к советскому режиму. Майор Зорин узнавал обо всем, что думал Хэмптон, от советских переводчиков, одновременно бывшими осведомителями Смерша. Один из них, лейтенант Сиволобов (под кодовым именем Козлов), 1 апреля повторил Зорину те слова, которые Хэмптон якобы произнес в разговоре с другой советской переводчицей, Галиной Шабельник: “У вас свобода только на словах, а так диктатура НКВД. Все ваше население запугано, а с иностранцами вам общаться не дают”.
Шабельник, бывшая одноклассница Фишера (действовала под кодовым именем Москвичка), добавила подробностей. Хэмптон якобы сказал ей: “Ваш народ живет плохо. У нас безработные, о которых все пишут и пишут ваши газеты, живут лучше, чем те, кто в вашей стране имеет работу”. Хэмптон участвовал и в том, что Смерш называл антисоветской пропагандой. Он снабжал Шабельник англоязычными публикациями, в том числе статьей Александра Бармина, бывшего советского дипломата и разведчика, бежавшего от сталинского террора во Францию в 1937 году. Зорин назвал Бармина “предателем родины”16.
Не только чекисты заметили растущее раздражение Хэмптона по отношению к его советским сослуживцам в Полтаве. Полковник не скрывал своей враждебности в многочисленных отчетах, которые он представлял командованию американских ВВС и Военной миссии США в Москве. Джордж Фишер в мемуарах писал о начальнике: “Мы оба заболели антисоветской лихорадкой… Вместе [мы с Хэмптоном] устроили священный крестовый поход. Всеми силами давили на руководство. Штаб ВВС США в Париже, Военная миссия США в Москве – мы их затопили. Отправляли множество сообщений, одну шифрограмму за другой. Обрисовали полтавский кризис, проступки Советов, невыполненные обещания. Бесконечно призывали к действию, чтобы больше следили за союзником-врагом. Чтобы заняли гораздо более жесткую позицию. Ответа не последовало. Ну и неважно. Это даже подстегнуло. Рассказать всем, устроить крестовый поход…”17
Между тем советские власти решили, что дело зашло слишком далеко и пора остудить страсти. Сталин хотел, чтобы союз просуществовал как минимум до конца войны. Пятого апреля он велел Молотову денонсировать советско-японский пакт о нейтралитете, подписанный в апреле 1941 года. Это был четкий сигнал Соединенным Штатам: Советский Союз выполняет свои обязательства по Ялтинским соглашениям, вступает в войну с Японией и готовит дипломатическую почву для союза с Вашингтоном в Тихоокеанском регионе. В послании от 7 апреля Сталин заверил Рузвельта, что никогда не подвергал сомнению его “честность или надежность”. Диктатор считал, что добился своего, получив от Рузвельта желанные заверения: американцы не думали о сепаратном мире на Западном фронте18.
Приняли меры и для успокоения ситуации в Полтаве. В начале апреля из Москвы прибыла высокопоставленная комиссия, чтобы изучить подготовку генерала Ковалева к возможному вооруженному захвату штаба Восточного командования. Второго апреля, через два дня после того как Ковалев приказал подготовить план возможного нападения на американский штаб, майор Зорин, в задачу которого входил захват штаба в случае кризиса, направил доклад в Москву начальнику Смерша. Зорин был обеспокоен тем, что план Ковалева мог привести к открытому конфликту с американцами. Руководство Смерша забило тревогу, в тот же день рапорт был передан Сталину. Его резолюция по докладу гласила: “Прошу унять т. Ковалева и воспретить ему самочинные действия. И. Сталин”19. Третьего апреля для расследования ситуации в Полтаву прилетели заместитель начальника штаба ВВС РККА генерал-лейтенант Федоров и высокопоставленный сотрудник Смерша подполковник Белов.
Расследование подтвердило все факты, представленные Зориным. Ковалев действительно приказал подготовить план нападения. Казалось, он просто переусердствовал, хотя Смерш был готов к худшему. Или Ковалев – внутренний враг, который собирался спровоцировать конфликт союзников в интересах немцев? Смерш зарылся в свои материалы, выискивая все возможные сведения о Ковалеве. Вскоре Зорин обнаружил, что в 1938 году, в разгар сталинского Большого террора, Ковалев, этнический украинец, уроженец Полтавской области, проходил по делу о возможном членстве в украинской националистической организации. Та якобы действовала среди курсантов офицерского училища Красной армии в Харькове, где Ковалев был преподавателем. Два других офицера, находящихся под следствием, показали, что с 1928 по 1937 год Ковалев шпионил за военнослужащими и организациями Красной армии. Его обвиняли и в том, что он воспитывает курсантов в духе украинского национализма. Ковалев заявил о своей полной невиновности. К счастью для него, начальник училища Онуфрий Нагуляк, центральная фигура в расследовании, отказался впутывать Ковалева. Нагуляк был расстрелян за участие в предполагаемом заговоре. Другой офицер, свидетельствовавший против Ковалева, впоследствии отказался от своих показаний, и Ковалева оставили в покое20.
Был и другой потенциальный компромат на Ковалева – его информационная справка о праздновании на американской базе Дня святого Валентина. Вечеринка, которая, по мнению сотрудников Смерша, порочила честь офицеров Красной армии, состоялась 14 февраля, а Ковалев, как мы видели ранее, подал справку о своем участии в ней 1 марта. Докладная записка Смерша по документу Ковалева появилась 27 марта, всего за несколько дней до того, как генерал приказал подготовить план нападения на американскую базу. Смерш выяснил, что Ковалев то слишком много позволял американцам, то излишне яростно рвался с ними в бой. По-видимому, для начальства Ковалева ни то, ни другое преступления не составляло, да и более того – одно исключало другое. Высокая комиссия из Москвы поставила Ковалеву в вину чрезмерное усердие, но оставила его командовать базой. Его политическая лояльность режиму не подвергалась сомнению. И все же генерал понял, что открытых столкновений с американцами следует избегать любой ценой.
В Военной миссии США в Москве Джон Дин и его заместитель генерал Хилл тоже искали, как сгладить ситуацию в Полтаве, и решили сменить командование базы. В то время как Советы сделали выговор Ковалеву, но оставили его, американцы решили отправить Томаса Хэмптона домой – если не с честью, то с миром.
Седьмого апреля, в разгар запрета на полеты в Полтаву и из нее, Хилл сообщил Хэмптону, что переводит его из Полтавы в штаб ВВС США, ныне размещенный в Париже. Его собирались освободить от должности без мотивов, вредящих его репутации. То же самое произошло с его заместителем на базе, подполковником Марвином Александером. Десятого апреля Хилл издал приказ о назначении обоих офицеров на другие должности. На базе считали, что Дин отослал Хэмптона не только для того, чтобы ослабить напряженность, но и потому, что именно полковника он винил в кризисе, приведшем к прекращению полетов. Да, в письмах, которые Дин получал от генералов Антонова и Славина в конце марта, не упоминалось ни о каких нарушениях дисциплины. Но стоило прекратиться полетам из Полтавы, и американское командование баз стало легкой мишенью для гнева своего начальства. Устранение офицеров подавало сигнал советской стороне: американцы прислушиваются и готовы действовать иначе21.
Одиннадцатого апреля американцы уведомили генерала Ковалева о скором отбытии Хэмптона. Но полеты еще не начались, и Хэмптон провел на базе еще несколько дней, ожидая, когда представится возможность покинуть Советский Союз. Его обязанности немедленно принял новый американский командующий, майор Коваль, бывший главный оперативный офицер штаба и близкий друг Джорджа Фишера. Коваль пробыл в своей новой должности менее суток: 12 апреля Хэмптон получил новый приказ от Хилла. Оказалось, назначение Коваля вызвало протест генерала Славина. Генерал считал, что Коваль “показал себя недружелюбным, нередко враждебным по отношению к офицерам ВВС РККА и послужил причиной ухудшения отношений”. Коваль, свободно владевший русским, как мы уже видели, не раз оказывался в эпицентре многих конфликтов с советской стороной, и Смерш неоднократно упоминал его среди американских офицеров, подозреваемых в шпионаже. Славин потребовал его уволить. Дин и Хилл подчинились. Хилл назначил Коваля в штаб в Париже и в телеграмме приказал Хэмптону взять Коваля с собой при отбытии. Командование базой перешло к капитану Тримблу, прибывшему менее двух месяцев назад и работавшему во Львове с американцами, освобожденными из немецкого плена22.
Американские военные дипломаты в Москве делали все возможное, чтобы умиротворить Советский Союз и преодолеть кризис. Они устранили командиров полтавской базы, неугодных Советам, и наказали американских офицеров, виновных в проступках. Военный трибунал судил первого лейтенанта Майрона Кинга, который пытался тайно переправить гражданина Польши в Великобританию, и капитана Дональда Бриджа, доставившего советского майора Морриса Шандерова из Венгрии в Италию.
Двенадцатого апреля, когда Хилл назначил Коваля на новую должность, а Тримбла – командиром базы, на аэродроме полтавской базы совершил посадку B-24 – один из немногих самолетов, которым разрешили приземлиться в Полтаве с конца марта, когда полеты прекратились официально. Самолет выполнял сверхсекретную миссию и летел в Москву. Его охраняли вооруженные советские офицеры, не позволяя американцам даже приблизиться, исключение сделали только для обслуживающей бригады, помогавшей с заправкой. В самолете под охраной американской военной полиции находился Шандеров: его везли из Италии в Москву, и казалось на верную смерть. Куда летит самолет, кто его пассажиры – об этом не сказали даже капитану Тримблу. Он узнал правду только после того, как отказался разрешить вылет. Но потом, пусть и неохотно, дал согласие. Приказ шел сверху, и капитан не мог ничего поделать.
Поделиться книгой: